Текст книги "Доктор Х и его дети"

Родственников у детей не оказалось: отцы в бегах, бабка умерла. Мать и ее родной брат – мотают сроки. Причем дядька тоже за убийство: в шестнадцать лет изнасиловал и задушил соседку, старушку шестидесяти лет.

Вся эта история тянет на басни подлого журналюги, сочинившего их для бульварной газетенки, даже для опустившихся людей слишком много в ней криминала, чтобы быть правдой. Однако всё – правда, хочется нам этого или нет.

Детей уже оформляли в детский дом, когда в темное царство их жизни заглянул луч света. Родная тетя младшей сестренки Ванечки оказалась женщиной набожной, она и стала опекуншей.

Точнее, дело было так. Сперва душа ее болела за девочку – родную кровинушку, но органы опеки поставили ей почти мушкетерский ультиматум: одна за всех и все за одну. Трое или ни одного. Своих детей у нее не было, и бог все-таки любит троицу… Она решилась – и увезла к себе в город двух молчаливых братьев и пугливую девочку, которая в три года говорила невнятными слогами, причем солировали не традиционные «ма-ма», а что-то похожее на «мля-бля».

Старший мальчик, хмурый, сутулый подросток, опекуншу слушался и, похоже, уважал. За год он подтянулся в учебе настолько, что сумел стать крепким середнячком в классе, да и физически окреп. Проблем с ним не было.

Девочка через год осмелела и уже командовала опекуншей на правах младшего члена семьи, что бывает только у благополучных родителей.

Не изменился лишь Ванечка. Он по-прежнему мало разговаривал, был тих, вежлив, но каждый день с ним сулил новые открытия. От старшего брата опекунша узнала, что Ванечка ни разу в жизни не плакал и мог посреди дня лечь на кровать и долго лежать, скрестив руки на груди и безотрывно глядя в потолок. О чем Ванечка думал, оставалось загадкой.

Вскоре она смогла убедиться в том, что одной загадкой Ванечкина натура не исчерпывается. Во время обеда он писал в штаны и продолжал есть как ни в чем не бывало. Гуляя во дворе, тихий Ванечка неожиданно залезал на дерево и оглашал округу отчаянным воплем: «Помогите, убивают!»

Внезапно проснувшаяся страсть к чтению была у Ванечки избирательной и носила конкретное имя: Агата Кристи. Любовью к детективам она объяснялась с трудом, ведь никакие иные авторы и книжки мальчика не интересовали.

Подаренный соседом самодельный аквариум из оргстекла для хомячков то и дело пустовал. Хомячки в нем почему-то не заживались: то ли сквозняки их губили, то ли присущая этим суетливым грызунам неизвестная смертельная болезнь. Когда хомячковый мор перекинулся на живой уголок школы и опекуншу вызвала классная руководительница Ванечки с целью поинтересоваться, как мальчик относится к домашним животным, она заподозрила неладное и решила не покупать больше хомячков.

Те странности в поведении мальчика, которые раньше списывались на тяжелое детство, стали приобретать иные, самостоятельные, черты. Согласно медицинской карточке, Ванечка был здоров, насколько может быть здоров ребенок, забранный год назад у матери-алкоголички. Со школьным психологом мальчик был немногословен и вежлив, как и с другими. Мокрые штаны и внезапные выходки неизменно объяснял двумя словами: «Просто так». Потом, правда, изобрел более весомый и убедительный детский аргумент: «Побаловаться захотелось».

Пропажу бездомных кошек в округе не замечали. Когда стали исчезать хозяйские, на столбах в районе появились объявления.

Однажды на детской площадке к опекунше подошла соседка с семилетним сыном и сказала, что двенадцатилетний Ванечка позвал ее мальчика поиграть – на крышу девятиэтажки. Ванечка обещал мальчику, что научит его летать, и в доказательство сбросил вниз жившую в подъезде кошку, которую прикармливали жильцы с восьмого этажа. Услышав про «поиграть», разговорившаяся к тому времени сестренка Ванечки, коверкая слова, сказала, что играть с Ванечкой неинтересно: он предлагал ей тыкать в стену палочки и держать их за кончики, но она лечила куклу и отказалась.

Опекунша заинтересовалась игрой в «палочки» и нашла под Ванечкиной кроватью тайник: задвинутый в самый угол ящик, в котором лежали оголенные провода и штепсель. Сам Ванечка додумался до этой игры или где услышал – Христофоров не добился от него до сих пор.

На ура освоил Ванечка и еще одну игру, играть в которую можно даже в одиночку, но на пару интереснее. Называется «собачий кайф», «на седьмом небе» или «космический ковбой».

– Не слышал? – уточнил Христофоров у Славыча. – Популярная игра у наших школьников. Уже несколько смертельных случаев было.

Славыч сделал большие глаза: помилуйте, он воспитывался в хорошей семье, был отличником медицинской и политической подготовки. По всему видать, у Славыча благополучные дети.

Так, значит, ликбез. Не зря началась их встреча с обсуждения ремня…

– Собачий кайф – не что иное, как известная еще с восемнадцатого века игра с асфиксией. Статистика по смертям от удушья ведется только в Америке. Я изучил этот вопрос: за двенадцать лет умерли восемьдесят два подростка, преимущественно парни, средний возраст – тринадцать. Впрочем, многие считают, что статистика сильно занижена: внешне такую смерть сложно отличить от самоубийства. Есть данные, что за десять лет в мире от игр с удушением погибло больше тысячи человек. У нас статистику не ведут, хотя под Москвой уже погибли двое школьников – доказано, что обе смерти стали результатом «собачьего кайфа».

– И давно так кайфуют?

– Я же говорю: с восемнадцатого века. У нас так играли в пионерлагерях и советских школах, в перестройку и нулевые. Только раньше технику сжимания сонной артерии передавали из уст в уста как городские страшилки про черную руку, а теперь включил компьютер и беспрепятственно вступил в сообщество любителей «покайфовать», где все расскажут, покажут, ободрят и одобрят. Дети даже соревнуются: кто соберет больше обмороков за день. В Интернете тысячи видеороликов – тренируйся на здоровье. Все, что требуется, – веревка, шарф, ремень или скрученное жгутом полотенце для затягивания на горле. И отсутствие мозгов. Раньше просто надавливали друг другу рукой на грудную клетку, резко ограничивая приток воздуха. Сейчас кайф стал экстремальнее – в ход пошли удавки, что и приводит к летальным исходам.

– Ну, так как они это делают? – допытывался недогадливый Славыч.

– Сначала повышают давление частым дыханием: один садится на корточки спиной к стене и дышит часто, по-собачьи. Второй, помощник, стоит рядом и затягивает на шее веревку или ремень, а потом вовремя удавку ослабляет. Механика понятна: гипоксия, краткосрочная ишемия мозга, потеря сознания на несколько секунд. На этом фоне могут появляться галлюцинации: кто-то видит Эйфелеву башню, кто-то мчится в звездолете на Марс… Когда удавку снимают, к мозгу резко приливает кровь – вот тебе и особые ощущения, состояние эйфории у этих космических ковбоев, вернувшихся с седьмого неба. Высшим пилотажем считается получать кайф в одиночку, самостоятельно затягивая на шее удавку, – это сложнее и опаснее, с седьмого неба можно и не вернуться. И этой милой забаве предаются целыми классами, обычные дети, которым нечем себя занять, но уже хочется получить от жизни чего-то эдакого.

– Да уж, детские шалости… – Славыч допил пиво и заказал еще. Христофоров последовал его примеру, хотя и знал, что не стоило бы.

– Почему же только детские? – невозмутимо сказал он. – Вот ты фильм «Убить Билла» видел?

Славыч попытался что-то такое припомнить и неуверенно кивнул.

– Билла тоже «собачий кайф» убил? – сделал он осторожное предположение.

Христофоров в восторге хлопнул себя по ляжкам: такой прозорливости от Славыча он не ожидал.

– Да вроде того! Ну, то есть в фильме его баба заколола, но актер, который его играл, сам себя в семьдесят два года задушил по неосторожности.

– Как это? – не поверил Славыч.

Принесли пива, и Христофоров продолжил ликбез.

– Поехал мужик фильм в Таиланд снимать. Нашли повешенным в гостиничном номере, в шкафу. Думали, убийство – так в номер никто не входил. Думали, самоубийство – так уж больно мудреное: одна веревка на шее завязана, а другая – на члене. Экспертиза показала: аутоасфиксиофилический несчастный случай во время специфического самоудовлетворения. Это не совсем «собачий кайф», конечно. Мужик хотел не обморок словить, а банально кончить.

– Банально, – хмыкнул Славыч. – Лучше бы таечку снял. Их там пруд пруди на каждом углу. Зачем в шкаф-то лезть…

– Небанально, – согласился Христофоров. – Творческий человек не ищет легких путей. Неужели он за свои семь десятков таечек не видел?

Славыч подумал, что и не смотрел «Убить Билла», и теперь уже не будет. Он против шкафов и веревок в Мекке секс-туризма, это же тебе не глухая российская деревуха, да и в ней-то здоровый представитель нации вышел бы из положения…

– Revenons nos moutons[4]4
  Вернемся к нашим баранам (фр., крылатое выражение).


[Закрыть], – сказал Христофоров, вспоминая, как схватил на четвертом курсе трояк по французскому и лишился стипендии, пришлось брать больше смен в «башне смерти». Славыч тогда воспользовался миниатюрными, исписанными вязью латинских букв шпаргалками и получил пятерку.

– Да, вернемся. Значит, твой Ванечка тоже увлекся собачьим кайфом?

– Еще как. – Христофоров отправил в рот гренку с чесноком и почесал бороду. Исторический экскурс позволил ему собраться с мыслями, и теперь медленно, но верно разговор должен был перейти к главному. – Уж не знаю, кто его надоумил, да это и неважно: дурное дело – нехитрое. Друзей у него не было, тренироваться он стал сразу на себе. Однажды после очередного «сеанса» случился судорожный приступ, тогда его нашел старший брат, и Ванечка впервые попал под наблюдение психиатров.

Выйдя из больницы, он не оставил своих увлечений и продемонстрировал опекунше правдивость поговорок: «Что в лоб, что по лбу» и «Горбатого могила исправит». В нем как будто действовала заложенная программа: хладнокровно вершить судьбы. Творить зло его душе было так же естественно, как телу – есть, пить, вдыхать кислород, выдыхать углекислый газ и испражняться.

Кошек в микрорайоне теперь выводили гулять на поводке, как собак. Одноклассники мальчика сторонились. Опекунша боялась оставить девочку без присмотра после того, как та вырвалась от Ванечки, лишив его возможности поставить с помощью сестры рекорд – доставить собачий кайф четырехлетнему ребенку.

Она попыталась отказаться от Ванечки, но органы опеки не отступили от мушкетерского принципа, ясно дав понять тетке, что если она не справилась с добровольно взятой на себя обязанностью воспитания детей, то – всех троих. А значит, и в детский дом отправятся все трое. Рассказы о поведении Ванечки и выданная местными психиатрами справка, подтверждавшая факт нахождения в больнице, роли не сыграли: в конце концов, она знала, что берет в семью педагогически запущенного ребенка.

Время шло, а Ванечка не менялся. Ванечка не менялся, а время шло. И осталось его совсем мало – срок пребывания Ванечки в стационаре подходил к концу, Христофоров и так растянул его ожиданием действия подобранной терапии, хотя точно знал: нет лекарств, способных вылечить душу. Помог и ко времени объявленный карантин по ветрянке. Однако вечно держать мальчика в больничных застенках он не мог, как не мог и заколоть его до состояния растения – грехи Ванечки были еще не настолько велики.

Стало быть, предстояло ничуть не изменившемуся, отдохнувшему Ванечке возвращаться домой. Ну а лет через семь, а то и раньше можно было бы следить за криминальной хроникой в местных новостях, если хватит у опекунши сил взрастить мальчика под боком, или в новостях любого другого города – если не хватит и отправится он вместе с сестрой и братом в детский дом. Впрочем, Христофоров вспомнил спокойствие Ванечки и его ровный пульс: «характер нордический» – может, новостей о нем придется ждать и дольше.

– Фильм «Омен» про дьявольского ребенка смотрел? – спросил Христофоров. – Так вот мой Ванечка – один в один. В нем будто заложен неуловимый «ген преступности». Доказать это невозможно, пока мальчик не совершил серьезного преступления, но в том, что кошками и хомяками дело не ограничится, я уверен. Он людей резать начнет. А куда мне идти с этой своей уверенностью? И что можно сделать? Я никогда не встречал такого отчетливого проявления социопатии у ребенка, он уже сейчас опасен. Вот только социопатию убрали из перечня психиатрических диагнозов… Социопатию вы убрали, а куда девать социопатов?

Славыч еще не понимал, куда клонил Христофоров, но на всякий случай хмурился: что делать с социопатами, не знал и он, но то, что они не пропали вместе с диагнозом, конечно, непорядок.

– Спецшкола закрытого типа, – сказал Христофоров и значительно посмотрел на Славыча. – Ничего лучше я не могу предложить. Мальчик вернется в семью, но вместе с ним вернется диагноз «устойчивое расстройство поведения», больше я ему не могу поставить, интеллект у него сохранен, а уж свою устойчивость в поведении он подтверждает каждый день. Сам по себе этот диагноз – ничто, поэтому заключение должно быть на самом серьезном официальном бланке, – Христофоров возвел глаза к потолку.

Славыч с облегчением вздохнул: наконец-то цель встречи была понятна.

– Ну, а что Омену твой диагноз и мой бланк? Будет котов с полным правом с крыши швырять, никто ему ничего не сделает, раз справка есть.

– Так, да не совсем так. Дальше все от опекунши будет зависеть. Твой бланк в провинции дорогого стоит. Я уже объяснял ей, что, если мальчик не изменится, хорошего ей ждать не стоит. Она может пропустить мои слова мимо ушей и оставить все как есть, но женщина она вроде неглупая… К тому же шанс избавиться от этого мальчика и сохранить в семье остальных детей – есть. Омена надо изолировать до того, как он совершит что-то серьезное. Тут требуется возбуждение уголовного дела, а дальше механизм заработает сам: комиссия по делам несовершеннолетних, суд, мой диагноз на твоем бланке, который подтвердит, что государство уже обратило внимание на мальчика. Вряд ли местные вершители судеб захотят опростоволоситься в случае дальнейших подвигов, они же не могут за него поручиться. Он должен по решению суда оказаться в спецшколе закрытого типа, из которой вряд ли выйдет.

– А что с ним будет?

– Гены возьмут свое. Он продолжит делать то, что привык, но там другие законы. Это же зона для несовершеннолетних. Либо он сам порешит кого-нибудь, либо порешат его. Будет лучше, если среда сама поглотит мальчика.

– Вот бы в порядке исключения из закона Димы Яковлева отправить твоего пацана на усыновление в Америку. Там-то они к маньякам попривычнее будут. Одним больше, одним меньше… Омбудсмен отдыхает.

– Отдыхает однозначно. А что, как думаешь, – оживился Христофоров, – может, мне детского омбудсмена к Омену пригласить, можешь поспособствовать? Наше отделение по телику покажут, Омен домой героем вернется, я старым дураком окажусь – мне не привыкать, зато совесть-то чиста будет! В конце концов, я и правда старый дурак, а Омен – ребенок, я могу ошибаться. Ну и что, что я всю жизнь в детской психиатрии проработал, и на старуху бывает проруха. Может, глаз у меня замылился. Думаешь, мне очень хочется жизнь пацану ломать? Пусть он сам себе ее сломает – и опекунше, и другим. Я-то тут при чем, он и так семьдесят дней у меня как в санатории… И вообще, я, может, умру к тому времени, как Омен подрастет, и о подвигах его не узнаю…

– С омбудсменом ты брось. Тьфу-тьфу-тьфу, как говорится, упаси тебя бог от таких визитов…

– Может, хоть ты ко мне в гости придешь? Посмотришь сам на мальчика.

– Не хочешь в одиночку грех на душу брать? – прищурился Славыч.

– Не хочу, – признался Христофоров. – Уж больно скоро отвечать придется.

– А помнишь, как на турбазу зимой ездили? – спросил вдруг Славыч. – Староста курса надрался и окно там высадил на веранде. Сторож у нас тогда паспорта забрал, мы утром их выкупали за три бутылки водки. Еще сани финские угнали и девчонок до станции катили. А я правильный был, сани обратно потом повез и на последней электричке вернулся.

Христофоров попытался вспомнить – и не смог. Работал тогда, наверное.

– Ладно, приду. Заодно Маргариту повидать надо, – согласился Славыч, и Христофоров сочувствующе кивнул, как будто давний развод однокурсника сильно его опечалил.

* * *

Красивое имя – Элата, можно так теперь себя и называть. Второе рождение – второе имя. Девочка под одеялом подтянула ноги к животу. В палате было душно, но раскрываться не хотелось. Она упиралась головой в свод темной постельной пещеры и представляла себя сложившей крылья уставшей бабочкой, вокруг которой ничего нет.

Больница – то место, откуда легко представить, что мир исчез, растворился, сгинул. А тот его кусочек, что виден за окном, – забытая декорация.

Снаружи нет мира, в котором, как в гигантском шаре-зорбе, мчащемся по своей траектории, кувыркаются с ног на голову и обратно семь миллиардов человек. Может быть, этот зорб, сорвавшись с надоевшей за миллионы лет орбиты, мчится в никуда, подгоняемый космическим ветром, подпрыгивает на ухабах метеоритных потоков, чудом уворачивается от провалов черных дыр. Но девочка не в зорбе, она лежит в тихом, теплом ватном углу на краю Вселенной. Да, на краю, потому что невозможно представить, как эта Вселенная бесконечна, что бы там ни говорили ученые.

Снаружи нет города с его почти уже чертовой дюжиной человекомиллионов, скоро сто лет как испорченных квартирным вопросом, передающимся, подобно проказе, при первом соприкосновении с коренными жителями всем новоприбывшим. Словно Воландом втиснутые в Третий Рим миллионы проломили южные границы города и вывалились за его пределы в Новую Москву. Подобно отвергнутому супругу, отодвинутому на край кровати, но не желающему мерзнуть, они потянули на себя одеяло с красавицы столицы, и она уступила и поделилась своим покровом: черт с тобой, укрывайся и ты, только не лезь на мою половину. Будто комета с длинным хвостом, выглядели теперь очертания Первопрестольной с неба, но, куда бы ни летела комета Москва, для девочки, укрытой с головой одеялом, она не существовала.

Снаружи нет старого здания больницы с высокими сводами и запахом страха, заполняющим все существо, как воздух – надуваемый шар. Страха все больше, шар все шире. И лопнул бы – так нет: страх плещется внутри тошнотой. Чувство страха в больницах вторично, первичен запах страха, эти больничные миазмы – губительные, а не врачующие невидимые испарения. Одеяло глушило миазмы, и девочка представляла, что снаружи нет кислого запаха процедурных и острой вони хлорки, сливающихся в общий для всех больниц дух неблагополучия.

Снаружи нет палаты, в которой соседка рассказывает о чем-то смачном, называемом «за щеку», а другие понимающе ржут, и только дурочка на крайней от двери кровати невпопад подмемекивает.

Снаружи нет осени, которая зависла, как экранная заставка компьютера – серое небо, желтые листья, падающие картинно медленно, словно по кругу, в обход закона всемирного тяготения. Ранней осенью светло, а вот поздней будет тошно. Может быть, эту неминуемую позднюю осень она гнала от себя, когда пила таблетки? Да, и ее тоже.

Она лежала в белой пещере, устроенной за пределами времен года, где-то на краю жизни и времени. Было душно и тесно, как в чулане, но именно в чулан ей все время и хотелось забраться. Дома чулана уже не было, но была мамина гардеробная. Мама уже забыла про чулан, ей и невдомек, что Элата пряталась теперь под подолами платьев, среди туфель – как привыкла с детства. Прикрывала дверь и сидела под ворохом висевших платьев, представляя, что снаружи – не существует. И она сливалась с этим несуществованием и тоже пропадала, вылуплялась из женской оболочки и рождалась бесполым Голумом в своей скрытой ото всех и всего темноте. Если бы не надо было посещать школу и быть правильной девочкой, она не покидала бы квартиру, не раззанавешивала окна, вообще не подходила бы к ним.

Красивое имя – Элата, так она и будет теперь себя называть. Злата – для обычной жизни, Элата – в Зазеркалье. Похоже на Олю и Яло в старом детском фильме, который мама однажды нашла в Интернете, сказав, что это любимый фильм ее детства. Они смотрели его вместе. В первый и последний раз.

Соседки вскоре затихли. Та, что рассказывала про «за щеку», чмокала во сне губами: снился ей посыпанный сахаром рогалик с румяной корочкой – в детский дом однажды спонсоры привозили такие на праздник. А ее личные спонсоры водили иногда в «Макдоналдс» – там тоже вкусно кормили, но ни эти спонсоры, ни гамбургеры ей не снились.

Та, что у дверей, тяжело вздыхала во сне – она плыла в серых и теплых, как кисель, водах бесконечной реки, которая вытекает ниоткуда и течет в никуда. Как и та река, она не помнила родителей и не знала, что ждет ее впереди, с ее диагнозом этого и не надо.

Все вместе они двигались в похожем на комету городе навстречу темной сентябрьской ночи и новому, обещавшему толику солнца дню, а девочка с новым именем Элата крепко сжимала во сне кулаки – так, что утром, когда она проснется, на ладонях останутся налитые кровью лунки от ногтей. Они немного поболят, минут пять, не больше, а потом исчезнут до следующего утра.

Перед тем как заснуть, она успела сочинить красивый ответ доктору о том, что захотела расстаться с детством, сделать следующий шаг на пути к смерти после первого – рождения. С подростковой горячностью решила пройти этот и все другие шаги сразу, разбежаться и перемахнуть через них, как бабочка, но споткнулась и растянулась на краю пропасти, не успев ни перелететь, ни свалиться. Ударилась о землю и превратилась в Элату, совсем как в сказке, только не доброй, а наоборот, как и положено в Зазеркалье.

Хорошее объяснение. Но утром оно забылось.

* * *

Удав опять полз наверх слишком медленно. Шнырь устал считать за ним ступеньки и вздохнул с облегчением, когда рядом с удавом загарцевала лошадка. Все шло по знакомому сценарию.

Неделю назад его перевели из любимой четвертой палаты, но он продолжал туда заглядывать. Манил его загадочно спокойный мальчик Ванечка, притягивал, как магнит. Может быть, потому, что не говорил много слов, как другие дети и взрослые. Он вообще почти ничего не говорил и смотрел на стеснительно заглядывавшего в палату Шныря, как питон на кролика, уже запущенного в его, питона, клетку, за полчаса до обеда. Прожив с ним в палате дольше прочих, Шнырь знал маленькие и большие секреты Ванечки и даже хотел настучать о них Христофорову, но все никак не мог этого сделать: когда помнил о своих намерениях – боялся Ванечки, когда забывал о страхе перед Ванечкой – забывал и о его секретах. А теперь еще новая забота у него появилась – стихи Пушкина.

Брякнул замок, дверь растворилась.

– Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать. Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня, – нараспев, как учила Анна Аркадьевна, произнес Шнырь.

Первые две строчки дались ему с трудом, все время вылетали из головы, но когда засели, то уж прочно – как гвоздь в стене, по самую шляпку. Дальше пошло проще, и вот – целых пять.

– Ты чего, Шнырьков? – попятился от него Христофоров и привычно посмотрел под ноги. Лужи не было. Выходит, терапия начала действовать, и Шнырь, как и должно быть в периоды ремиссии, вновь выстраивает причинно-следственные связи: не хочешь описаться – вовремя сходи в уборную.

– Руслан Илюдмила, – торжествующее улыбаясь, сказал ему Шнырь.

– «Евгений Онегин», – мягко поправил его Христофоров и потрепал по плечу. – Ты молодец.

Сегодня он заступал на суточное дежурство – это значит, что вечером будет очередной сеанс с Фашистом, что требовало уединения в кабинете, невозможного днем.

Пока он на ходу лишь заглянул в «четверку».

Омен, как обычно, смотрел прямо, но не очень заинтересованно, не на него, а в него, как смотрят в «Черный квадрат» Малевича, сам по себе совсем неинтересный, но будто что-то внутри скрывающий.

Суицидничек сидел на кровати и шевелил губами, проговаривая каждое слово, которое выводил в тетрадке. Существо – умытый и подстриженный – лежал на боку и изучал крашеную стену.

Фашист при виде Христофорова встрепенулся и заулыбался: после нескольких вечеров, проведенных в кабинете, ему казалось, что он имеет чуть больше, чем другие, прав на внимание доктора.

Христофоров кивнул, но поздоровался с одним только Существом.

– Доброе утро, Павел Владимирович! А вам идет ваша новая стрижка.

– Я не человек и никогда им не стану, – прохрипел подросток, не оборачиваясь.

– Никогда не говори «никогда», – парировал Христофоров удачно пришедшей на ум фразой из телевизора (бывает польза и от сериалов, которые вечерами в соседней комнате смотрит мать). – Вы, Павел Владимирович, через час ко мне зайдите. Сейчас мне с карточками поработать надо, а потом с вами поговорить хочу.

– Вы, Павел Владимирович, – передразнил его уязвленный Фашист, выждав безопасное время, за которое Христофоров удалится от палаты. – Что же нам говоришь, что ты – Существо? Врешь, значит?

– Не вру.

– Чем докажешь?

– Я живу не как человек.

– Так что ж тебя тогда не отвезли в ветлечебницу, где животных лечат?

Даже Омен оторвал взгляд от стены и улыбнулся.

– В «собачий кайф» играл? – спросил он у Существа и, получив отрицательный ответ, добавил: – Хорошая игра. Человекам в нее играть запрещается.

– Я и не человек… – заверил Существо.

* * *

Опять с утра медсестра на лестнице поймала, просила поговорить с этой, как ее, Златой. Родители небось непростые… Они главврача дергают, он – заведующего, тот – Маргариту, она поручила медсестре обратиться к Христофорову, как будто, кроме него, заняться девчонкой некому.

Христофоров давно понял, что родственники пациентов похожи на неразумных детей, катающих на горе снежный ком, а потом скидывающих его с вершины: шум-гам, камушки в разные стороны, эхо по ущельям раздается. Толку от этой забавы нет, зато детишки при деле, и не ведают они о том, что спущенный ими снежный ком все равно полетит по спирали закона затухания административной ответственности и разобьется о лежащий внизу булыжник, давно скатившийся с горного склона… И вот снова несется на булыжник снежный ком, а он лежит и даже не пытается увернуться, ибо ему уже все-рав-но.

Вчера взлохмаченная мамаша нарисовалась под конец рабочего дня, в неприемные часы. С порога яростно:

– Психологи все – дураки, это я давно поняла. Тут есть кто-то, кто может мне помочь?

Христофоров привстал.

– Вы попали к психиатрам, почувствуйте разницу. Что вас к нам привело?

– Он не хотел жить!

– У нас тут половина не хотела жить. Каким образом не хотел?

– Он сел на подоконник и сказал, что спрыгнет, если я не включу ему компьютер! Мне никто не может помочь, я вынуждена отправить ребенка в это ужасное – вы понимаете, доктор?! – ужасное заведение!

Очередная мать-одиночка, еще один экзальтированный сынок. Но вот он, Христофоров, не грозился выпрыгнуть из окна в двенадцать лет. Правда, и компьютеров тогда не было, а вот отобрали бы – кто его знает…

– До трех лет мы его воспитывали по книжкам. А теперь я осталась одна, я работаю. Но ребенком же кто-то должен заниматься. А, доктор?

Говорить «это ваш ребенок, вы и должны им заниматься» Христофоров перестал еще лет пятнадцать назад, на практике убедившись в губительном влиянии сего откровения на родительские умы. После такого ответа одни мамаши, кто почувствительнее, начинали плакать прямо у него в кабинете, другие, кто по– злее, писали жалобы главврачу, кто принципиальнее – в комздрав, кто похитрее – приносили конфеты, кто дальновиднее – коньяк. Но так или иначе подразумевали, что заниматься ребенком в любом случае теперь его святая обязанность, коли попало их дите в это ужасное, ужасное, ужасное заведение.

– На вот тебе конфеты, я побежала, мне на права сдавать, – сказала одна такая мамаша в последний родительский день, сунула ждавшему ее весь день сыну в руки кулек и – была такова. Христофоров потом битый час с раскисшим парнем в игровой сидел – конфеты ел и в шашки играл, хотя рабочий день давно закончился.

Когда ты – булыжник, лежащий под горой, от обязанностей не поотлыниваешь, даже если изо всех сил пытаться убедить себя, что тебе «все-рав-но», потому что все равно стало еще пятнадцать лет назад, а теперь «все-рав-но» – это профессионализм.

«Все-рав-но. Даже если очень стараться», – хмыкнул Христофоров, предвкушая, как выйдет из отделения завтра утром и сразу завернет в хинкальную, где имел обыкновение пропустить стопочку-другую, а потом махнуть рукой и просидеть еще часа два в углу, делая вид, что читает газету.

Но до хинкальной еще почти сутки…

Взял из стопки «на выписку» первую историю болезни. Полистал, пробежался глазами по нехитрой типичной биографии одного из пациентов отделения: родился кое-как в семье алкоголиков, мать умерла, отец сидит, мальчик воспитывается бабушкой, оформившей опеку. Эпилептические припадки, деменция, навязчивые идеи.

Христофоров вспомнил, как парнишку привезли.

– Я прилетел к вам с Сириуса, приземлился в Пушкине, летающую тарелку уменьшил во-о-от до таких размеров. – Худосочный мальчонка сблизил ладошки. – Спрятал ее под кустами у памятника Пушкину. Создал себе из клеток человеческую кожу, но не хватило одного компонента – слёз. Ими надо кожу смазать, чтобы крепче стала. Вот меня сюда и привезли, тут они есть.

– У нас этого компонента много, тебя привезли по адресу.

– Вот это хорошо! Моя кожа должна быть как у вас, у людей. На моей планете этого компонента нет, вот я к вам, на Землю, и прилетел.

– Сириус – это звезда, – поправил Христофоров.

– Планета! – дернул плечом Худосочный и восторженно, дружелюбно заулыбался. – Я лучше знаю, я ведь там живу.

«К агрессии не склонен», – сделал Христофоров пометку в карточке. Большинство пациентов с бредовыми идеями горячо отстаивали свои фантазии и не терпели возражений. Отстаивали не меньше недели – до тех пор, пока не начинали действовать лекарства.

– Моя кровь – драгоценный минерал, – как по писаному продолжал пацаненок. – В своей летающей тарелке я оставил большое сокровище для вас, землян. Угадайте, что?

Христофоров сделал вид, что задумался, развел руки:

– Сдаюсь!

– Бактерии моего народа! Когда вы, земляне, вымрете, я ими все тут заселю. Вы не думайте, что я просто так, я тут как шпион бегаю, – хихикнул он и, очень довольный собой, мелко-мелко задергал плечами.

– А бабушку ты тоже с Сириуса привез? – осторожно спросил Христофоров и кивнул на дверь.

– Зачем? Ее я тут создал, обтянул кожей. Она же робот. Хорошо я вас обманул, да? Раз вы подумали, что она человек! – захохотал мальчик так, что бабушка приоткрыла дверь и просунула в кабинет голову.