Текст книги "Доктор Х и его дети"

Христофоров махнул рукой, дверь закрылась.

– Вот видите! Я ею управляю, кнопка управления у меня на руке, – мальчик поднял руку и указал пальцем на запястье.

Есть дети, которых надо разубеждать в ложности придуманных ими сюжетов, взятых на себя ролей. Это был не тот случай: лучше быть пришельцем с Сириуса, чем умственно отсталым сыном убийцы и алкоголички. Все, что он, Христофоров, может сделать, – подобрать лекарственную терапию, она подействует на время, потом эффект снизится, надо будет подбирать новую.

Он пожаловал к нам с Сириуса? Отлично. Сказать бабушке-роботу, чтобы просила у районного психиатра направление на медико-социальную экспертизу. В нашей стране можно быть трижды шизофреником и четырежды дебилом и не получить пенсию, которую теперь дают не по болезни, а по степени ограничения жизнедеятельности. Поди еще докажи ее, степень эту. Но пришельцу с Сириуса повезло, в этом районе амбулаторными психиатрическими делами ведает бывший сослуживец Христофорова. Позвонить ему, не забыть. Ну а уж в заключении он сейчас им напишет, пусть попробуют инвалидность не дать.

Христофоров приосанился, вспомнив скандалец, устроенный им на комиссии лет десять назад, когда пациента с последней стадией олигофрении обязали проходить медицинское освидетельствование каждый год для подтверждения факта ограниченной жизнедеятельности.

– Вы что, думаете, поумнеет он за год, что ли? – орал он в кабинете, забыв про притихшую за дверями очередь и подтащив поближе к столу, чтобы лучше разглядели, идиота.

– Идиоты, – заключил он, а послушный подопечный благостно улыбнулся: ему нравился знакомый голос Христофорова, хотя смысл слов он не понимал.

Следующий больной – Витя. Имбецильность средняя. «Итак, что мы имеем с гуся?» – проворчал Христофоров. Витя был получен им обратно от бесследно исчезнувшего практиканта. Хорошо только пять человек для пробы успел ему передать. Двадцать процентов в баре…

Читая дневник о поведении мальчика, который надо было вести раз в три дня, но практикант вел от случая к случаю, когда случалось ему побывать на отделении бодрым и выспавшимся после ночных смен, Христофоров все выше поднимал брови – до тех пор, пока, даже не глядя в зеркало, почувствовал, что похож на филина, уставившегося блюдцами глаз в темноту.

В темноту смотрел и Христофоров. Хорошо, что многочисленные проверки и комиссии никогда не вчитываются в дневники о стационарном житье-бытье пациентов. Им историй болезни хватает.

«В режиме отделения удерживается без грубых нарушений. Обслуживается частично медперсоналом, – читал Христофоров. – В течение дня ходит по палате, периодически кричит, успокаивается, когда дают еду. Увидев врача, залезает в карманы. Не найдя ничего съестного, становится раздражителен. Отталкивает доктора, ворчит. Учитывая получаемую терапию азалептином и галоперидолом, с целью профилактики возможных побочных действий к терапии присоединены таб. акинетона 0,002 по т* 3 р/д, с коррекцией дозы по состоянию».

Ну что ж, какова главная заповедь медицины? Noli Nocere. Практикант олигофрену Вите не навредил – и то хорошо.

Да и что он сам написал бы про этого благодушного имбецила? Так, это в другую тетрадь: «Агрессии не проявляет, но и к деятельности не стремится. Был на свидании с матерью, интересовался только продуктами…»

Еще десять карточек – и к бабам.

* * *

– Как тут у вас? – буркнул Маргарите. Графики у них, что ли, совпадают? В один день дежурят.

– Мать девочки… – начала Маргарита, протягивая ему тонкую еще историю болезни. Но Христофоров остановил ее жестом. Он знать не хотел ни noblesse oblige родителей девчонки, ни их самих. Ему своих дебилов достаточно.

– Ну как? – буркнул рыжей, вошедшей и усевшейся перед ним, как ученица на первой парте: рука на руке ровно по краешку стола, в рот глядит, будто он ей сейчас лекцию на час закатит.

Та пожала плечами. Никак, стало быть.

– Я подумала – но это не точно, – зачем я это сделала. Я… как бы… не хотела быть как все…

– Хм… запутанно выражаться изволишь.

– Оригинальной хотела быть.

– Оригинальной? – засмеялся Христофоров и хлопнул себя по ляжкам. – Так я тебя расстрою, девочка. Я вот только что статью читал с медицинской статистикой. В нашей стране за двадцать лет около миллиона человек успешно покончили жизнь самоубийством. Вот, например, в 2012 году почти тридцать тысяч. Чуешь, куда клоню? То есть миллиону удалось довести дело до конца, а сколько человек пытались, но были спасены? Умножь на три, а то и на четыре. Идем далее. В нашей прекрасной стране самый высокий в Европе уровень самоубийств среди подростков. В год кончают жизнь самоубийством полторы тысячи детей, и еще четыре тысячи совершают такую попытку. А как тебе такие данные: сорок пять процентов российских девочек и двадцать семь процентов мальчиков хотя бы раз в жизни серьезно обдумывали возможность самоубийства. И после этого ты мне говоришь об оригинальности?

– Никто из моих знакомых не хочет умереть.

– Ну так у них все впереди. И вообще, почему ты так уверена, что никто? А про тебя кто-нибудь мог сказать, что ты хочешь умереть? Если бы мог, ты давно была бы нашим завсегдатаем. Но это тоже впереди.

– Я не сумасшедшая и долго здесь не задержусь, – сказала девочка.

– Мама с папой вытащат? – сузил глаза Христофоров. – Не сомневаюсь! Но пока что тебя тут держат с их согласия, они твои законные представители, собственноручно подписавшие бумаги. Ты их здорово напугала, голубушка. Им нужны от нас гарантии, что такое не повторится. От меня им гарантии нужны. Чуешь? А мне от тебя. Что я, дурак, что ли, свою задницу из-за такой взбалмошной девицы подставлять? Мы с тобой один на один, оригинальная ты моя.

– Все равно…

– Все одно! – передразнил ее Христофоров и кивнул на окно, зарешеченное тонкими прутьями, деликатно выкрашенными в белый цвет.

– Вы не имеете права так со мной разговаривать.

– Я не только права, но и желания не имею, – признался Христофоров, добавив голосу сколь мог задушевности.

Девчонка встала. Тяжело поднялся со стула и он.

– Вот волосы у тебя рыжие – это оригинально, а ведешь ты себя не оригинально. Хотя, знаешь, взрослые женщины совершают самоубийства в шесть раз реже мужчин. Научный факт! – Христофоров поднял палец. – Ну, это потому что пьют меньше и о жизни меньше думают. Чем меньше женщина думает, тем она счастливее.

– Тоже научный факт? – спросила девочка, и Христофоров уловил насмешку.

Ну, предположим, не факт, а его личное убеждение. Разве личные убеждения не являются для нас наипервейшими фактами?

Христофоров вышел в коридор, раздраженный, но вполне довольный завязкой сценария «плохой следователь – хороший следователь». Сообщить о нем Маргарите? Не надо, она и так хороший следователь, особенно после звонков родителей.

* * *

– Можете сделать мне укол? Я не сдержусь, сейчас психовать начну! – кинулся к Христофорову один из мальчиков в игровой комнате. – А когда психую, я всех бью. А побью, вы меня домой не отпустите!

– Хорошо, что ты меня предупредил, – Христофоров сжал его плечо. – Я научу тебя сдерживаться без уколов. Сто минус три будет девяносто семь. Девяносто семь минус три будет девяносто четыре. Девяносто четыре минус три будет девяносто один… Всегда, когда начинаешь психовать и хочешь подраться, начинай со ста и вычитай по три, пока не дойдешь до единицы. Считаешь от ста до единицы в обратном порядке и успокаиваешься. Так же, как от укола, и даже быстрее. Укол пока подействует, ты вмазать кому-нибудь успеешь.

Он потянулся. У себя в отделении хорошо. Просто и понятно.

– Кому сегодня драть уши, бандерлоги? – спросил у тридцати затылков в игровой. Тут же увидел тридцать обращенных к нему лиц:

– Мне-е-е!..

– На том же месте в известный вам час.

– Хорошо-о-о!..

Человек пять запомнит и придет.

Закон парности, что ж… Пришло время поговорить с новеньким.

– Сколько тебе лет? – спросил Христофоров у Суицидничка из четвертой палаты.

– Десять.

– Почему ты хотел умереть?

– Потому что нет смысла жить.

– Когда ты понял, что нет смысла жить?

– Я вообще никогда не понимал смысла и хотел умереть, только не решался.

– Некоторые люди всю жизнь ищут смысл, для этого и живут.

Суицидничек сидел, ссутулившись, положив руки на колени, и напоминал Христофорову сухонького старичка – Петю Зубова из «Сказки о потерянном времени».

– Ладно. В тот день, когда ты выпил таблетки, что-то случилось? Со мной можно поделиться. Я никому не скажу.

– Нет, я просто решился.

– Ты знаешь, какой основной инстинкт у любого живого существа?

– Самосохранение. Но когда киты или дельфины на берег выбрасываются, почему он не срабатывает?

– При чем тут киты? Ты же не кит. Признался, что дозу долго подбирал. У китов сбой спонтанный происходит, а ты медленно травил себя. Со скольких таблеток начал?

– С четырех.

– В тот день сколько выпил?

– Тридцать.

– А теперь как жить будешь?

– Я понял смысл жизни. Буду жить из-за родителей.

– Это не смысл, а уступка, одолжение. Хотя им без тебя и правда кранты. Представляешь, ребенок умер… Мама тебя любит, она сама за тебя жизнь отдаст, не раздумывая. Ты маме песню сочинил?

– А вы откуда знаете? Письмо мое читали?

– Ну, краем глаза, – признался Христофоров. – Когда передавал. Работа такая: все про вас знать для вашего же блага.

– Я еще стихи сочинил.

– Бумагу, ручку дать тебе?

– У меня есть. Когда меня выпишут?

– Это ты погоди. Ты таблетки долго подбирал? Долго. Теперь я должен тебе таблетки подобрать, чтобы со спокойной совестью домой отпустить. А ты не только сам пиши, но и читай – у нас тут библиотека имеется. В книгах нет-нет да и проскользнет смысл жизни. Обсудить захочешь – ко мне приходи. Без смысла я тебя домой не отпущу.

– А у вас есть смысл жизни?

Христофоров хотел соврать, но по глазам мальчика-старичка понял, что тот задаст и второй вопрос, на который тоже придется ответить.

– Нет, – признался он. – Но это не значит, что я не хочу жить.

* * *

– Прочитал я вашу статью. – Христофоров пошелестел разложенными на столе бумагами.

Существо упорно смотрел в стену.

– Это та статья, что вы написали тут, у нас в отделении, на второй день пребывания, – пояснил Христофоров. – Помните, вы доказывали, что сами зарабатываете себе на жизнь, создавая статьи в Интернете, а вас держат в больнице и мешают заниматься бизнесом? Тогда я попросил вас написать статью в доказательство.

Существо кивнул.

– Так вот она. Узнаете? Тут в разных вариациях повторяются три предложения со словосочетанием «элементарные частицы». Я ничего не понял. Вам за такие статьи платят?

Существо взял протянутый лист, прочитал написанное и перевел взгляд на Христофорова.

– Это не я писал.

– Ну как же не вы? – поразился Христофоров. – Вот в этом самом кабинете сидели и писали, потом отдали мне лично в руки, а я в ваши документы положил. Я уже почти старик, но на память пока не жалуюсь. И порядок в бумагах люблю. Ошибки быть не может. Это писали вы. А вот что написано в учебнике по психиатрии. Открываем на букву «Б»… Так-с… «Бред – расстройство мышления с возникновением не соответствующих реальности болезненных представлений, рассуждений и выводов, в которых больной полностью, непоколебимо убежден…»

– Когда меня выпишут? – перебил Существо.

– Умный вы человек, Павел Владимирович, – начал Христофоров. – Ну, хорошо, пока еще не человек. Знаете, в определенном смысле вы правы. Зваться человеком – это еще заслужить надо: человеческое существо, гомо сапиенс. Умный, а туда же, заладили как все: когда выпишут… Покуда вы существо, разве место вам среди людей, дома? Сами же понимаете: на улицу не выходили, школу не посещали, в собственной квартире – и то сидели запершись. Что вам там делать? Выпишут вас тогда, когда человеком стать захотите. Но у меня есть для вас и приятная новость: насовсем отпустить не могу, а вот в домашний отпуск на выходные через две недели – может быть. Маман ваша очень за вас просит. Только, чур, уговор: с людьми без надобности в контакт не вступать. И вам это ни к чему, и их только напугаете, как захрипите в общественном транспорте.

– А две недели мне что делать? – жалобно спросил Существо.

– Ну, что, отдыхайте, общайтесь. – Христофоров выставил пятерню и начал зажимать пальцы. – Пришелец с Сириуса – раз. В первую палату еще не заглядывали? Там у нас злобная птичка Ангри Бёрдс живет, с компьютерными играми перебравшая, – два. С вами в столовой за одним столом кушает мальчик, который ложкой отказывается есть и вылизывает тарелки, он – собака, оборотень – три. Пока всё… Но ваши коллеги прибывают довольно часто.

– Я не сумасшедший!

– Обижаете, Павел Владимирович. Самого себя обижаете. Анекдоты любите? Я расскажу один, он мне особенно нравится. Мужик проезжает возле сумасшедшего дома, вдруг колесо у машины прокололось. Стал он менять колесо на запаску, и вдруг все четыре винта упали у него в люк. Что делать? Тут высовывается из окна сумасшедший и говорит: «Возьми по винту с каждого колеса и закрепи запаску на трех винтах, и на остальных колесах останется по три винта». «Ну, конечно, буду я слушать сумасшедшего», – говорит мужик. Но делать нечего, самому ничего в голову не пришло, попробовал – правда получилось. И он тому в окно кричит: «Что же тебя там держат, коли ты такой умный?» А тот отвечает: «Я сумасшедший, а не дурак!» Мораль сей басни какова? Чтобы сойти с ума, его надо иметь. У вас же есть ум?

– Есть, – кивнул Существо.

– Значит – чисто теоретически, – вы могли с него сойти и представить себя Существом. Так?

– Так…

– Ну, на этом пока и остановимся. Таблеточки, что вам дают, пейте, в тайники не прячьте. А то бывает у нас такое: кладов понаоставляют, а потом сами к этим кладам через месячишко после выписки и возвращаются. И опять на семьдесят дней – ждать пока терапия подействует.

* * *

– Сначала я молчать хотела. Поверьте, моего стыда вы не узнали б никогда, – талдычил Шнырь в игровой.

Христофоров, засучив рукава, замер в стойке. За каждым его движением следило четыре пары глаз. Никто не решается накинуться первым, а скоординировать свои действия им в голову не придет.

– Ну, – Христофоров выжидающе поманил к себе пальцем. – Смелей! Кто на толстенького?

«Кто на толстенького? Кто на толстенького?» – запел он, пытаясь подражать Андрею Миронову, но вышло не очень. Вдруг на миг показалось, что пол уходит из-под ног, спина покрылась испариной. Он сжал зубы и тряхнул головой, получилось как приглашение.

– Иииииии, – закричал Шнырь, отбросил книжку и, склонив голову, как бычок, ринулся на Христофорова. Тот выставил ногу, сделал подсечку и, одной рукой подхватив падающего Шныря, другой ухватил его за ухо.

– Одно есть! Тянем-потянем – вытянуть не можем!

– Ииииии, – верещал Шнырь, пока остальные нетерпеливо притопывали, боясь пропустить свой черед «драть за уши».

Через несколько минут из-за затворенной двери игровой доносились смех и визг, и сквозь всю эту кутерьму прорывались возгласы:

– Тянем!.. Потянем!..

Дверь приоткрылась. Послышалось: «Щк!» – и еще, для верности: «Щк-щк!»

Стоявший на карачках в расстегнутом халате, обвешанный детьми, как обезьянками, Христофоров оглянулся на звук, но дверь уже закрылась.

Главврач поднял глаза на Анну Аркадьевну:

– Опять?

– Опять, – кивнула она. – В тесном контакте с детьми, вот…

Когда и эта дверь за ней закрылась, фотографии одна за другой, как стайка летящих птиц, перекочевали в начальственный компьютер: папка «Служебное» – папка «Отделение для мальчиков 11–15 лет».

Убедившись, что фотографии благополучно перелетели на жесткий диск, главврач вновь ощутил тревожное чувство, которое испытывает всякий, кто рубит сук под собственным задом.

Работать в отделении было некому. Даже его племянник не позарился на поднятую государством зарплату и сбежал обратно в свой бар. Утратив приставку «глав», остаешься с корнем «врач», а если зреть в этот самый корень, как советовали некоторые умные люди, то и сам в корень превращаешься. А где положено быть корню? Не цвести на поверхности, не качать кудрявой порослью на ветрах научных конференций и заседаний, а сидеть в земле, в самом что ни на есть навозе, имя которому – государственная больница.

На тревожные сигналы снизу надо реагировать, тем более в наше время, когда инструкции сверху летят в больницы, как птичий помет: не знаешь, когда прилетит, и увернуться невозможно, не ходить же все время с задранной вверх головой. Ну а если сигнал снизу, каким бы нелепым он ни был, попадет наверх – big bang разнесет твою карьеру в клочья.

Недавно в больнице работала комиссия. Искала то, что ищут по всей стране: коррупцию. Однако в их больничке Салернский кодекс – «встретив больного, договорись об оплате, ибо, вылечив его, ты ничего не получишь» – не работал. Возможно, потому что большинство больных психиатрического стационара не вылечивались полностью и встречать их приходилось вновь и вновь. Да, на каждом отделении есть по одной палате для съехавших с катушек митрофанушек, но трогать их маменек и папенек комиссия, конечно, не стала, ведь на то у нее и широко закрытые глаза.

Несолоно хлебавши проверяющие ушли, но чутье главврача подсказывало, что они еще вернутся, ведь не только коррупцию можно искать в детских больницах.

«В тесном контакте с детьми», – повторил про себя главврач и вздохнул. Проще, конечно, уволить с отделения подозрительную старую ведьму, так ведь она молчать не будет, пойдет трезвонить по закоулкам, еще и его в сообщники приплетет.

Извращенцы на каждом углу поджидают честных граждан, чтобы испортить им карьеру. Ведь у Христофорова и впрямь нет жены, детей своих нет, зато чужих – с избытком. Почитай, один отделение тащит, права не качает, жаловаться к нему не ходит… Внимание привлекать не хочет? Поди разбери… А как сверху придут разбирать, так уж поздно будет.

* * *

Осень в этом году разворачивалась медленно, степенно, надолго задерживая каждый свой кадр, как в авторском кино, словно давая возможность разглядеть на фоне плавно сменяющих друг друга почти одинаковых дней что-то неброское, но важное для понимания общего замысла.

До больницы почти не доходил гул города. Клены за окном желтели равномерно, и лишь один из них делал вид, что не замечает наступившей осени и своих товарищей, – так и стоял независимо зеленый, но потом, в одну ночь, словно пристыженный, пожелтел и он. Вся улица стала золотой – казалось, выглянет солнце и засверкает, заискрится, полыхнет огненными искрами на голубом небе. Но солнце не выглядывало, и по утрам вокруг стоял туман, истончавшийся лишь к полудню.

Кленовые листья расстилали под ногами желтый ковер, который становился все толще, – убирали в этом году под стать ритму осени: медленно, не спеша, не слишком усердствуя, будто во сне, а больницу и вовсе обходили стороной. Может, дворник с участка уволился или впал в сезонную хандру.

Христофоров ходил на работу и смотрел на дохлую крысу, лежавшую рядом с поребриком. Именно поребриком, а не бордюром, – так он помнил с Камышина.

В сентябре мертвая крыса была упитанной, плотной, хорошо заметной на празднично-погребальном кленовом покрывале. Казалось странным, что ее не трогают собаки, не убирают с пути люди. Через неделю крыса пропала с прежнего места. Христофоров поискал взглядом и обнаружил ее чуть поодаль, такой же нетронутой, вытянувшейся в струну, но уже исхудавшей, с ввалившимися боками.

К крысе на своем пути он привык и теперь, в середине октября, лишь отмечал происходившие с ней изменения.

Вот плоть ее истончилась, тельце стало похоже на тряпочку, но еще не потеряло своих очертаний.

Вот прошел дождь, крыса вымокла, потемнела.

Вот крыса стала почти неотличимой от побуревших листьев, на нее уже можно было ненароком наступить и услышать, как хрустнет под подошвой еще не разложившееся тельце.

К первому ноября крысу присыпало остатками пожухших листьев, наружу торчал лишь хвост, который ничуть не изменился с первого дня знакомства Христофорова со страдалицей. Когда ветер разметал листья, ее можно было узнать лишь по этому прутику, тянувшемуся из бесформенного черного пятна, два месяца назад бывшего зверьком.

Христофоров любил ходить пешком, иногда вылезал из автобуса за несколько остановок до дома и шел, намеренно петляя, растягивая путь. Дома ждала мать, которую он перевез в Москву сразу после смерти отца, но она так и не стала по-настоящему столичной жительницей, сохранив и перенеся в оставшуюся от отца квартиру привычный уклад жизни. Иногда Христофорову казалось, что это не мать переехала в Москву, а Москва переместилась за окна его родного дома в маленьком городке.

Он привык к громоздившимся до невысокого потолка полочкам со всякой всячинкой и цветами в горшочках и даже не сопротивлялся, когда очередная деревянная перекладина расположилась поперек форточки в его комнате, не давая толком ее проветрить. На перекладине любил лежать похожий на рыжую меховую подушку кастрированный кот Тимофей и смотреть в закрытую форточку на сидевших на дереве птиц.

Христофоров не замечал вязанных крючком белых салфеточек, закрывавших от пыли все горизонтальные плоскости в квартире. Рыкнул он только раз, когда мать укрыла свежесвязанной салфеткой стопку журналов «Психиатрия и психофармакотерапия», в одном из которых он принес с работы пару не заполненных заболевшим напарником историй болезни – поработать в выходные. Хватившись документов, он обыскал тогда всю комнату и уж было подумал, что забыл журнал с историями в хинкальной, где пропускал стопочку.

Безуспешные поиски привели его к начальной точке – рабочему столу, на котором возвышалась кипа журналов, укрытая салфеткой. В изнеможении и отчаянии он сел на стул, положил подбородок на вязаные кружева и почувствовал, как салфетка скользит по гладкой мелованной бумаге. На радостный вопль Христофорова кот Тимофей оглянулся и небрежно махнул хвостом: обзаведясь собственной смотровой площадкой у форточки, он преисполнился особой важности и возлежал на ней, как сфинкс на постаменте.

Свой уютный и простой дом Христофоров любил, но идти туда не спешил. Долгая дорога домой с годами стала для него ритуалом, изменять которому не было надобности: даже после суток дежурства открывалось второе дыхание, достаточное и для хинкальной, и для пешей прогулки.

Этой осенью он заметил еще одну странность – мертвых птиц. Они были повсюду. То ли раньше он не был так зорок, и сонная, картинная осень пробудила в нем особую наблюдательность, то ли птичий грипп или иная какая напасть губила городских пернатых.

На газонах и обочинах вдоль дорог он то и дело ловил краем глаза их силуэты с безвольно раскинутыми или сложенными крыльями, всегда почему-то без голов. «Фрагменты тел» – как у пассажиров упавших самолетов. Поначалу он не обращал на них внимания, потом стал считать, сбился со счета, попытался начать сначала, опять сбился и решил снова не обращать внимания.

Осень – жизни увядание. Он дал себе слово не думать о птицах.

* * *

– Но, говорят, вы нелюдим… В глуши, в деревне все вам скучно. А мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно, – твердил Шнырь изо дня в день, часто зависая, как компьютер с недостаточной оперативной памятью, подтверждая пушкинскими строками неумолимый свой диагноз.

Первые семнадцать строк дались ему относительно легко, но, казалось, их объем заполнил все отведенное под память свободное пространство в его голове, раздвинуть которое можно было лишь ценой титанических усилий, по шажку, и то – не на все объяснение в любви Татьяны Онегину.

Христофоров уже жалел, что дал Шнырю это заведомо невыполнимое задание: вступление к «Руслану и Людмиле» было хотя бы коротким, кто же знал, что его уничтожат Валик и Толик.

В больнице объявили очередной карантин, весьма кстати. Бумагу с гербовой печатью Славыч задерживал, и Омен по-прежнему был невозмутим, односложно отвечал на вопросы и улыбался. Из-за карантина задерживалась выписка и других детей.

Иногда Христофоров заходил в женское отделение и уже без просьб Маргариты разговаривал со Златой, которая просила теперь звать себя Элатой. Христофоров в шутку называл себя ее крестным отцом: именно он дал ей это второе имя – как при крещении.

Когда он перестал спрашивать о причинах приведшего ее в больницу поступка, она стала разговорчивее.

– Осенью у меня всегда депрессия. Я ее чувствую еще с конца лета.

– Из-за школы?

– Из-за осени.

– Так ты и сейчас в депрессии?

– Нет. Когда оказываешься в месте, где лечат депрессию, она пугается и уходит.

– У меня тоже осенью депрессия, – признался Христофоров. – Есть рецепт. Надо оставлять на осень самые интересные дела. Копить их весь год и приниматься за них осенью.

– Какие это дела?

– У всех разные.

– А у вас?

Христофоров задумался. Этот совет он вычитал утром по дороге на работу в газете «Метро» и не собирался применять на практике, хотя звучало заманчиво.

– Ну-у-у, книжки интересные, – неуверенно ответил он.

Девочка засмеялась. Иногда ему казалось, что она над ним издевается.

– Скоро отец Варсонофий к вам придет, – сменил он тему. – Вот он хорошо перед детьми выступает: и про смысл жизни, и про дела интересные вам расскажет. Ты веришь в Бога?

– Не знаю. Мне нравится, как сказал Тинто Брасс: «Я не верю в Бога, но искренне надеюсь, что когда-нибудь он мне это простит».

– Это что за режиссер такой, что снял? – заинтересовался Христофоров. – Не слышал.

– Известный, итальянский. У него фильмы эротические.

Христофоров глянул на девочку: точно, издевается. Вроде умненькая, а туда же, все одно на уме – как у всех. Тут никакой отец Варсонофий не поможет. Они такими уже рождаются, с Тинто Брассом в голове…

Суицидничек все писал в тетрадке стихи и, похоже, находил в этом занятии смысл если не жизни, то своего пребывания здесь. Прочитав все имевшиеся на отделении книги, кроме поэм Пушкина, с которыми не расставался Шнырь, он вновь затосковал, но Христофоров вовремя распознал причину хандры и попросил мать мальчика записаться в библиотеку. Отец Суицидничка порывался купить новые книги, но Христофоров его огорошил:

– Вы не понимаете, он их не просто читает. Еще он их нюхает. Ему нужны старые, пахнущие библиотечной пылью книги, с загнутыми пожелтевшими страницами. Чем больше людей их прочитало – тем лучше. Страницы такие замусоленные становятся, темные сбоку, если на обрез посмотреть.

Отец Суицидничка вопросительно уставился на Христофорова.

– А иногда прямо хрустят от заскорузлости, – невозмутимо пояснил тот, и отцу пришлось понимающе кивнуть головой.

Суицидничек в самом деле, читая, нюхал книги. Подносил боковым срезом к носу, прикрывал глаза и шелестел страницами, втягивая в себя книжный дух, как зюскиндовский Парфюмер – аромат юных красавиц.

– Доктор, а это нормально? – спросила Христофорова мать мальчика на следующем родительском дне. – Ну, то, что он книги нюхает?

– Аб-со-лют-но! – заверил Христофоров. – Я сам всю жизнь нюхаю книги. Они все пахнут примерно одинаково, но ни одна не пахнет так, как «Джура» Георгия Тушкана, издательство «Детгиз», тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Я бы ему принес, но не могу расстаться с «Джурой». Смотрю новости по телевизору и «Джуру» нюхаю – успокаивает.

Существо все больше отдалялся от звероподобной своей сути, рычание давалось ему уже с трудом, что вызывало неизменные его сожаления:

– Оно было лучше, умнее, это в больнице я скопытился.

– Павел Владимирович, вы говорите о Существе в третьем лице. Оно уже не вы?

– Нет.

– А вы уже стали человеком?

– Еще нет. Почти.

– Я верю вам, – мягко говорил Христофоров. – Если бы не верил, домой не отпускал бы. А то вот вы взяли бы своего котенка и, вместо того чтобы играть с ним, сожрали. Откуда мне знать, чем Существа питаются?

– Пусть не смеются надо мной…

– Кто над вами смеется?

– В палате. Этот, который детский дом взорвать хотел. Психбольница, говорит, место, где умирают воображаемые друзья.

– Отчасти он прав. У одних тут друзья умирают – ненужные им, воображаемые; у других появляются – реальные. Вот вы приглядитесь к этому, который детский дом взорвать хотел, не такой уж он плохой парень. С фантазией, как и вы. А Существо не друг, оно враг вам.

– Когда я был Существом, я был сильнее!

– Вам так казалось. Вы очень хотели этого. На Земле, по разным подсчетам, живет от восьмисот до двух с половиной тысяч народов. Среди них нет ни одного, кто считал бы и называл себя существами. Пигмеи считают себя людьми. Знаете, как слово «чукча» переводится с чукотского языка? Они называют себя луораветланы – «настоящие люди»!

По вечерам в свое дежурство он старался быстрее расквитаться с дневниками и историями болезни. Когда шум на отделении затихал и в коридоре оставляли одну лампу, тускло светившую под высоким сводом потолка, в кабинет проскальзывал Фашист и замирал на пороге.

– Проходи, – кивал ему Христофоров. – Дверь закрывай плотнее, а то услышат, чем мы тут с тобой занимаемся, – не поймут.

И правда, сколько ни проходила мимо запертых деревянных дверей Анна Аркадьевна, когда их дежурства по отделению совпадали, никак не могла услышать, что за ними происходит, а оттого воображение ее распалялось все больше.

Однажды вечером, проходя мимо неплотно закрытой двери кабинета, куда только что вошел Фашист, Анна Аркадьевна услышала голос Христофорова:

– Иди и смотри!

– Что? – робко спросил тот.

– Иди и смотри, – повторил Христофоров. – Дверь только закрой.

Анна Аркадьевна постояла под дверью, но больше ничего не расслышала. Посмотрела на часы: девять вечера. Так вот как у нас, значит, проходят дежурства! Во внеурочных аудиенциях с несовершеннолетними.

Христофоров указал Фашисту на стул за соседним столом, где стоял компьютер с застывшим на экране кадром: перемазанная в грязи девчонка с растрепанными волосами, на голых ногах – стекавшая струями запекшаяся кровь, во рту – железная гармошка.

– Что это? – отшатнулся подросток.

– Это-то? – небрежно переспросил Христофоров. – Это иллюстрация к твоему дневнику. Вот: «Женщин и детей истреблять или угонять в рабство». Сейчас мы в начало перемотаем, все в подробностях увидишь.

Рабочий с крестьянкой, «Мосфильм», «Беларусьфильм», 1985 год, Элем Климов…

Работать с бумагами Христофоров любил в тишине. Он попробовал написать еще один эпикриз, но звуки фильма отвлекали. Откинувшись на спинку стула, он прикрыл глаза, слушая знакомые диалоги, воспроизводя в памяти запомнившиеся сцены.

Вот ушедший к партизанам Флера вернулся в материнский дом. Звенящая тишина, дым из трубы, теплая печь, в ней – горшок сваренных матерью щей. Только мух много в горнице. На полу разбросаны тряпичные куклы младших сестер Флеры – и по ним ползают мухи. За стенкой сарая в кучу свалены тела расстрелянных жителей деревни, там – мать и младшие сестры Флеры. Он их пока не видит, ест теплые щи.