Текст книги "Доктор Х и его дети"

Вот лежит на болотном мху старик – вытащенный из огня, покрытый черной коркой лопающейся кожи, недогоревший, живой, ждущий смерти. Рядом сидит старуха, хвойной веткой отгоняя мух от начавшей загнивать плоти.

Воют горящие заживо бабы с детьми на руках. Сопит Фашист и вспоминает своего отчима, который пил водку, собирал модели немецких танков и каждый день рассказывал пасынку о превосходстве арийской расы.

Каких кровей был сам отчим? Русый чуб и широкое, сплюснутое лицо указывали на принадлежность к титульной нации, существование которой, по мысли автора «Майн Кампф», давно должно было прекратиться, по крайней мере в том ареале обитания, где впадал в регулярные запои доморощенный нацист, то есть в районе Южное Бутово города-героя Москвы. Однако оставшийся на его попечении пасынок об этом не думал. Отчим был для него хорошим – уж точно лучше матери, пропадавшей сутками в дебрях того же Бутова, предпочитавшей во время ссор спиваться отдельно от мужа.

Органы опеки до поры до времени дремали, но враз проснулись по сигналу из полиции, куда позвонила одна из соседок, пожаловавшаяся, что хронический алкоголик обозвал ее жидовкой и пообещал устроить газовую камеру в отдельно взятой квартире, ибо кухонная стена у них общая, а газ, как и вода, дырочку найдет. А ведь этот гад еще и ребенка «воспитывает», притом чужого.

Как бывает со всеми пробужденными от сна и уличенными в бездействии, органы опеки кинулись с места в карьер, а точнее – в барьер двери «плохой квартиры» без входного звонка. Барьер этот пал с третьего раза – и не в силу привязанности отчима к пасынку. В предыдущие два раза отчим не затруднил себя открыванием дверей, ибо думал, что это, как обычно, скребутся местные наркоманы, вытаскивавшие вату из дыр в обшивке двери.

Ваты ему было не жалко, он даже сам сказал им: берите сколько надо, только тихо. На третий раз органы опеки, опасаясь административного взыскания за нерасторопность, поскреблись громче наркоманов и были услышаны. Очень скоро мальчика увезли в детский дом, где он не забыл, а, напротив, взлелеял нацистские идеи отчима как единственное, что осталось ему от родного дома.

Ни отчим, ни мать не пришли к нему ни разу, старые друзья забыли, новые не появились. Но человек не может быть совсем один, и завелась у него тетрадь, которой он доверял сокровенные мысли в детской вере в свою избранность. Та самая найденная воспитателями тетрадь с планом теракта, лежавшая сейчас на столе у Христофорова.

Стреляет превратившийся в старичка мальчик Флера в портрет Гитлера, но не может выстрелить в зерно зародившегося зла – Гитлера-ребенка. Прикрыв глаза, мысленно стреляет Христофоров в отчима своего пациента, перезаряжает винтовку и стреляет еще и еще раз – в отцов, бросивших своих сыновей, забывших об их существовании. В своего отца, которого так и не простил. Не потому что держал на него зло, а потому что за последние годы, что они прожили вместе, отец так и не стал сыну родным – тем, кого можно было бы простить.

* * *

Когда выбираешь продукты, не думаешь, как понесешь это все до дома: там акция, тут скидка, вот и скидываешь в тележку акции эти. Анна Аркадьевна всегда ругала себя уже на кассе, когда складывала покупки в пакеты, а потом снова ругала – когда перла их до остановки, и снова – когда зеленый горошек оказывался дубовым, соленые огурцы разбухшими, как тряпки, и пресными, а сосиски оставляли такое послевкусие, которое не позволяло отнести их к общему понятию «еда».

И все же проходила неделя, и она снова катила полную тележку к кассе, позволив себе на какое-то время забыть о том, что ее не ждет муж на машине или просто машина у входа, или муж без машины, вышедший встретить на остановке. Да что там – хотя бы муж, вставший с дивана, чтобы принять пакеты у дверей.

В рейсовом автобусе – надо откатывать проездной – она с трудом продиралась с двумя пакетами через вертушку, каждый раз вспоминая, как однажды застряла в ее железных рогах, будто в капкане, стыдясь и боясь повторения позора, а потому высоко поднимая битком набитые пакеты в дрожащих руках. Потом, если повезет, садилась, ставила пакеты на пол и ехала десять остановок, раскорячив ноги, обхватив ими пакеты, чтобы покупки не развалились. На выход открываются средние и задние двери, можно не лезть через проклятую вертушку, и даже ступенька почти вровень с землей. По узкому, как кишка, подземному переходу шла на другую сторону, а потом с облегчением ныряла в свои дворы, кивая на ходу знакомым старушкам и стараясь ступать легко, как будто ей совсем не тяжело.

Дома она долго держала руки под струей теплой воды – до тех пор, пока не сгладятся на ладонях глубокие красные борозды от пакетных ручек, и снова ругала себя за дурную привычку закупаться в большом магазине с акциями и скидками, когда в павильоне рядом с домом все то же самое.

В своей двушке она по инерции жила в одной комнате, а во второй складывала хлам, которому, казалось бы, неоткуда было браться, но он каким-то образом самовоспроизводился, нарастая по углам стопками принесенных из магазина же рекламных буклетов, на столе и подоконнике – коробками и банками, которые жаль выкинуть, старой обувью – в диване. К этой комнате она испытывала отвращение, оставшееся с тех времен, когда в ней жил бессовестный бывший муж с новой кошелкой, которую она, раз увидев, назвала коротконогой и с тех пор так про себя и величала. Вслух, разумеется, она не сказала ей ни слова.

Муж мог бы уйти к своим родителям или уехать в какую-то ее Мордовию (вот ведь подходящее место для рождения такой мымры), но он садистски предпочел потеснить прежнюю супругу и свить любовное гнездо на той же ветке, да что там – в том же гнезде по законному праву в нем прописанного.

Две ячейки общества редко умещаются в одной квартирной ячейке. Через два месяца непрерывных скандалов, раздела каждого сантиметра на кухне и в толчке, второй стиральной машинки, поставленной верхом на первую, врезания и вырезания замков на входной, межкомнатной и даже балконной дверях, постоянно нарушаемого графика посещения ванной и уборки спорных мест общего пользования, через шестьдесят два дня коммунального ада на тридцати четырех квадратных метрах приезжать к ним на разборки отказался даже тайком подкупленный обеими сторонами конфликта районный участковый.

Когда муж с Коротконогой выходил из дома, она метала из окна им в спину копья проклятий, призывая все несчастные случаи разом обрушиться на головы поганцев, но, как и водится, все эти случаи косили ни в чем не повинных людей, а Коротконогая возвращалась обратно.

Был в этом темном царстве лишь один светлый луч торжества и удовлетворения. Муж квасил по-прежнему и, надравшись, гонял уже не старую, ко всему привыкшую, а новую супругу. Коротконогой такое воспитание оказалось внове, она верещала, давала сдачи, убегала на улицу и пыталась вызвать полицию, которая к ним уже не ехала.

После подобных скандалов так и подмывало торжествующе посмотреть в глаза Коротконогой и увидеть в них такие знакомые ей самой чувства: обиду, разочарование, страх. Но в глаза ей Анна Аркадьевна не смотрела принципиально.

Избавление пришло неожиданно: у Коротконогой что-то стряслось на родине, и она покинула любовно-раздорное гнездо так же внезапно, как и появилась в нем. Бывший муж запил еще сильнее, но уж к этому ей было не привыкать. Пришла пора идти в наступление, и она пошла: к районному психиатру, в юридическую контору, к риелторам и в банк за кредитом, который ей, несмотря на низкую зарплату, чудом выдали. Доля мужа потянула на большую комнатуху в близкой области, куда он и был отжат под мрачным обещанием лечения делирия добровольным, как и вся психиатрическая помощь, путем.

Она долго мыла квартиру от нечисти, но комната так и не отмылась, оставшись годной лишь для того, чтобы складывать в ней хлам. Хотя иногда, после просмотра мистических фильмов, ей казалось, что правильнее было бы превратить ее в храм. В ней до девяти лет жил Витя, единственный их с мужем сын, которого так и не научили выходить из подъезда одного. Он сиганул под выезжавшую со двора машину, хотя диагноз сулил ему долгую и ровную в своей неизменности жизнь.

Витя плел корзины и блюда, вазы в виде уток и салфетницы в виде лягушек. Он был ничуть не хуже и не глупее тех детей, что содержались в психиатрической лечебнице. Анна Аркадьевна и пошла туда ради того, чтобы найти реинкарнацию своего Вити, быть с ним рядом, помочь, спасти.

Много лет вокруг нее крутились «те, да не те» дети. И вот, наконец, Витя пришел.

Заторможенный Ванечка появился в больнице еще летом, во время ее отпуска. Анна Аркадьевна ему благоволила, хотя внешне относилась к нему нарочито строго. У Ванечки был другой, не Витин диагноз, мальчик был умен и хитер – в этом она не сомневалась, но он подолгу смотрел в стену с напоминающим Витю выражением, был молчалив и отстранен, что не мешало ему участвовать во всех безобразиях, учиняемых в отделении.

Врачи относились к Ванечке ровно, и только один лечащий – Христофоров – явно его не любил. Она чувствовала это неумершим материнским сердцем и негодовала всей ожившей материнской душой.

* * *

– О, какой бабенец! – сказал кто-то в зале и захихикал. Отделение для мальчиков пришло в полном сборе, его представители уже минут десять нетерпеливо ерзали на деревянных стульях в актовом зале. Когда в дверном проеме показалась первая обитательница женского отделения, все замерли и повернули головы на нее.

Это была пухленькая девочка, с отчетливо обозначенной под мятой белой футболкой грудью. Когда она вспоминала про свой живот, начинала смущаться и втягивала его в себя, стараясь не дышать. Живот становился плоским, а грудь поднималась и казалась еще больше. В больницу ее отправили из детского дома за то, что отказалась есть, – и ладно бы просто не ела, а посвятила в свои планы весь класс, чтобы некуда было отступать, и не поддавалась на уговоры штатного медработника оставить эту опасную для девичьего здоровья затею.

В больнице она пусть неохотно, но ела. Заслуга в этом целиком принадлежала Маргарите, несшей себя по жизни и по отделению с королевской величавостью: и не захочешь – залюбуешься. В Маргарите девочка нашла пример для подражания, что возымело больший терапевтический эффект, чем все уговоры и лекарства, вместе взятые.

Не обращая внимания на смешки и глядя, как Маргарита, чуть поверх голов, она прошествовала через зал и заняла крайнее место в первом ряду; остальные девочки вынуждены были пролезать мимо ее вызывающе выставленных пухлых коленок.

Вслед за девочками в зал вплыла Маргарита. Пересчитав подопечных, как наседка цыплят, она взяла стул, поставила его возле дверей и села с неспешной грацией, достойной трона. «Или хотя бы верхнего насеста в курятнике», – постановил, отворачиваясь от нее, Христофоров и устроился с края, сцепив пальцы в замок и приготовившись усмирять пацанов, которые обязательно начнут балагурить.

Каждый раз во время визитов отца Варсонофия душевность проповедей служила лишь лирическим фоном для накала страстей, свойственных пубертату.

«Чем слабее верхний этаж, тем больше внимания нижнему», – говорили еще наставники Христофорова в институте. Тогда он не осознавал всей справедливости этих слов, но минувшие десятилетия подтвердили сермяжную правду. Как известно, сатириазис не такая уж редкая форма проявления органических заболеваний – в частности, патологии центральной нервной системы. Не случайно гиперсексуальность заняла свое место и в МКБ.

Его «сатиры» на лекциях отца Варсонофия воодушевлялись по полной, но отнюдь не от религиозных откровений. Черт бы побрал это женское отделение…

Один раз Христофорову даже пришлось выводить из зала завсегдатая больницы – пятнадцатилетнего микроцефала, который увлекся своим нехитрым делом прямо под вдохновенные речи отца Варсонофия, с поразительной для олигофрена предусмотрительностью прикрывши чресла загодя снятым свитером.

Впрочем, и девицы, бывало, отчебучивали номера. Одна ни с того ни с сего бросилась на Варсонофия и принялась грызть его нательный крест – насилу оттащили от батюшки. Другая накатала любовную записочку весьма делового содержания, предлагая после выписки стать его любовницей за весьма скромную ежемесячную плату и обещая полную тайну взносов.

К чести отца Варсонофия, в миру Игоря Петровича Кизило, он ничему не удивлялся и на провокации не поддавался, как и положено отставному военному.

Христофоров поискал глазами рыжую шевелюру Элаты. Сидит в центре зала.

Отец Варсонофий пошелестел конспектом и откашлялся.

– Что такое первая любовь? – возгласил он с невысокой сцены.

Мужское отделение с готовностью хохотнуло.

Варсонофий и бровью не повел. Он приблизился к разделу «Беседы со старшеклассниками о браке, семье, детях». Отступать было некуда. Не пропускать же параграф. Набрав в легкие побольше воздуха, отец Варсонофий ринулся на «Беседы», как в рукопашный бой.

– Первая любовь – это еще не любовь, а только первая серьезная влюбленность, первое чувство рождающейся любви. Первая любовь – именно чувство любви, а не сама любовь, ибо сама любовь – это не чувство, а состояние двух душ, – отец Варсонофий сделал паузу и перевел дух.

«Эк загнул, прапор Кизило, – подумал Христофоров. – Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я».

Он оглянулся на Маргариту: та сидела, изящно положив ногу на ногу, и теребила цепочку красивой рукой с идеально ровными длинными розовыми ногтями. Висевший на цепочке крупный кулон елозил по ее кофточке как маятник, под расстегнутым белым халатом мерно вздымалась грудь. Богиня невозмутимости. Конечно, ее-то девки рукоблудием грешить не станут, разве что батюшку за крест опять цапнут или за ляжку.

Христофоров почесал бороду и тоже закинул ногу на ногу.

– Мы привыкли к мысли о том, что «любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», – продолжал отец Варсонофий. – На самом деле надо уметь хранить свои чувства, то есть охранять их от случайного волнения, которое может замутить чистый источник нашей души. – Оратор прижал руки к груди, словно защищая от посягательств собственный чистый источник.

«Сейчас крылами махать начнет», – подумал Христофоров. Он давно отметил склонность отца Варсонофия воодушевленно размахивать руками. В общем-то и диагноз он ему давно поставил вследствие дурной врачебной привычки мыслить диагнозами. Но поскольку доктор он был детский, предпочел держать диагноз Варсонофия при себе.

Обычно в экстатическое состояние от собственных речей Варсонофий впадал между восьмой и десятой минутами лекции, но сегодня побил собственный рекорд уже на шестой.

– Большинство людей влюбляются бездумно, легко теряя дар, который нам дан, – чистое и светлое чувство первой любви, – простер он руки к шмыгающей носами пастве.

Уничтожившие «Руслана и Людмилу» шизофреники Толик и Валик кивнули.

Отец Варсонофий принял кивок за полное согласие и воодушевился:

– Предупреждаю вас! Управлять своими чувствами сложно, но возможно. И легко предаться первому случайному увлечению крайне опасно! Для тех, кому удается сохранить незамутненным родник души, первая любовь – это очень глубокое и серьезное чувство, которое может перерасти в истинную любовь в браке.

«Конечно, может, – поддержал его про себя Христофоров. – Вон Петька на однокласснице женился, не стал растрачивать чувства и время на поиск».

– Брак, где первая любовь осталась на всю жизнь единственной, будет самым счастливым. Что может быть лучше для брака, когда прошлое супругов не осквернено никакими случайными связями, увлечениями или влюбленностями?

Христофоров снова вспомнил Петьку, который обреченно и уже совсем не радостно крутился между двумя любовницами, коих ласково и безлично именовал «барышнями», а дома появлялся по праздникам – с подарками детям. «Если не осквернено прошлое, так осквернится настоящее или будущее, это, батенька ты мой, к гадалке не ходи…»

Он снова оглянулся на Маргариту. Та слушала серьезно, редко кивая головой и часто – кулоном на груди.

– Вспомним, как Татьяна влюбилась в Онегина! – призвал отец Варсонофий. – Ее знаменитое письмо читали?

«Этого еще только не хватало!» – чуть не воскликнул Христофоров. Поискал среди стриженых голов плоский затылок Шныря. Но того уже и искать не надо было. Услышав сочетание знакомых слов, тот вскочил и завел:

– Я к вам пишу – чего же боле?..

– Мальчик, сядь, – махнул ему рукой отец Варсонофий.

– Что я могу еще сказать, – не унимался Шнырь, одной рукой судорожно хватая себя за лицо, пытаясь то ли погладить его, то ли стянуть кожу, а другой отмахиваясь от Суицидничка, который дергал его, пытаясь усадить на место.

– Ничего, ничего не надо говорить, – ласково и убедительно попросил отец Варсонофий. – Молодец, что стихи знаешь, но речь сейчас о другом…

– Теперь я зззнаю в вааашей ввволе… – голос Шныря превращался в вой.

Христофоров вскочил, уже предвидя, как через несколько секунд лицо Шныря поедет набок и он забьется в эпилептическом припадке. Приступы были редки, но по странной закономерности чаще случались в минуты радости, веселья, душевного подъема. Эмоции поднимались в нем, как тесто, и, не упираясь в предусмотренные здоровой психикой механизмы торможения, болезненно переливались через край.

Сложно было бы предположить, что невинное упоминание стихотворных строк может вызвать восторг, а затем припадок у Шнырькова. Христофоров угадал его приближение шестым чувством, взращенным за многие годы практики.

– Но ввыыы… – Шнырь завалился на Суицидничка и, корчась, поехал с его колен на пол.

Дети вскочили, загудели. Отец Варсонофий ринулся в зал и сдерживал любопытных, пока Христофоров пробирался по узкому проходу к Шнырю, уже закатившему зрачки и обмякшему, как кукла.

– Идите, идите с ним, – спокойно сказала Маргарита, уже стоявшая рядом. – Я тут за всеми присмотрю.

Ее кулон болтался теперь почти у самого носа склонившегося Христофорова, как маятник гипнотизера. Для самообороны она его, что ли, носит?

Шнырь уже приходил в себя и озирался по сторонам. Уводя его из зала, Христофоров оглянулся. Маргарита колыхалась между рядами, рассаживая детей. Ни с того ни с сего он подумал, что она сейчас похожа на сказочную Мюмлу – мать многочисленного семейства мюмл. Он же вел на отделение Шнырька – маленькое, трепетное, ранимое и не слишком далекое даже для мира Муми-троллей существо. Сам себе он представился Муми-папой, сменившим черный цилиндр на седеющую клоками бороду. Сходства добавлял его белый халат и округлый живот: Муми-папа еще больше раздался в талии на Муми-маминых бутербродах. Нечего подпихивать их папе перед сном, достаточно было бы стакана с соком.

«Какие, к черту, Муми-тролли? – тут же спросил он себя. – Совсем сбрендил, дурак старый».

Однако ему увиделось что-то особое в этом битком набитом детьми маленьком зале, подкошенном припадком Шныре, растерянном отце Варсонофии, величественной и невозмутимой Маргарите с ее янтарным кулоном, словно обладавшим своим, отдельным от хозяйки характером и энергично метавшимся на ее высокой груди. Хорошо знакомые каждый по отдельности, все фрагменты ухваченной взглядом сцены произвели вдруг на него впечатление, обратное эффекту дежавю: из затасканных, порядком выцветших и вроде уже не раз сложенных вместе пазлов получилась новая незнакомая картина. Было в ней что-то помимо основных действующих персонажей – чувство или ощущение, которое Христофоров не мог определить. Даже будучи неопределенным, оно оказалось волнующим. Может быть, все дело было в аромате духов Маргариты? Или в этом ее гипнотическом кулоне?..

Уже дома, вспомнив про внезапно пришедших на ум Муми-троллей, он решил найти перевезенные из Камышина в Москву детские книжки. Нашел толстую растрепанную тетрадь, в которой мать, пока не стала совсем плоха, под стать опытному кладовщику, вела учет убранных, задвинутых и завешанных вещей. Из записей следовало, что из книжного шкафа, где они долго лежали наготове в ожидании преемника, детские книги за ненадобностью давно переместились в темные закрома старого дивана.

Пружина заела и не поддавалась. Но вот ее скрип слился с кряхтением не отступающего Христофорова, и одна половина дивана приоткрыла щель в книжное хранилище. Поручив матери стоять на страже поднятой половины, Христофоров встал на колени и просунул голову внутрь.

Он держал в руках книгу с похожим на гиппопотама белым существом на обложке, Москва, «Детская литература», 1967 год. Завалившись на тот же диван, аккуратно полистал: желтые страницы, упоительный пыльный библиотечный запах, а сразу за ним, уже по памяти – духи Маргариты. Волнующие, упоительные, восточные. Если бы он знал их состав, наверняка поразился бы его сложности: верхние ноты имбиря, зеленого кардамона и перца переходят в ноты сердца из африканского флердоранжа, гардении и пиона. Хотя на Христофорова подействовали скорее базовые глубокие ноты мускуса, сандалового дерева и амбры. А если бы он знал название духов, то вполне мог бы провести параллель с той же книжкой, в которой Волшебник маялся в поисках загадочно исчезнувшего с лица Земли Короля рубинов.

Он сел к компьютеру, подумал, шуганул Тимофея с его смотровой площадки. Кот беззвучно ощерился и обиженно прошествовал через комнату. Христофоров уже чувствовал себя виноватым, но от планов своих не отказался. Пощелкал клавишами. Толка в порносайтах он не знал и удовольствовался первым, предложенным поисковой системой. Впрочем, все они похожи один на другой, как он мог констатировать, изредка пользуясь ими и стыдясь себя самого.

Через пятнадцать минут он запустил Тимофея в комнату и Касперского – на компьютере. Никогда не знаешь, что подцепишь на этих сайтах.

* * *

– Тебе какая телка понравилась?

– С большими сиськами которая, а тебе?

– А мне рыжая такая, впереди нас сидела.

– С маленькими сиськами?

– Наверное, я не разглядел, она же спиной сидела.

– Как же она тебе понравилась, если не разглядел?

– Она повернулась, когда Шнырь грохнулся.

– А сиськи что, не видны были?

– Да что ты привязался с сиськами, я не запомнил!

– Маленькие, значит, раз не запомнил, – вздохнул Фашист.

– Не в сиськах дело, – огрызнулся Существо.

– Давайте в «собачий кайф»? – подал голос из темноты Омен. – У вас уже хорошо получается.

– Мне не понравилось, – откликнулся Существо. – Белые вспышки только перед глазами, а кайфа никакого. Еще и настучат, если поймают. Христофоров нам всыпет, не только уши надерет.

– А мне так ничего, – сказал Фашист. – Как будто на звездолете летишь, а потом об гору разбиваешься. Глаза открываешь: жив! Вот это круто.

– Не настучат, мы же теперь ночью. Шныря нет. – Омен встал, наклонился над укрывшимся с головой под одеялом Суицидничком и, поняв, что тот не спит, громко зашептал: – Свой человек. Он только пишет и ничего не рассказывает.

Двое встали с кроватей. Зашуршали в углу, запыхтели. Съехало по стене тело.

– Так-так, – руководил Омен. – Ну, как?

– Бабу видел – ту, сисястую. Прямо рядом с ней сидел, вот круто, – сообщил Фашист.

– Прямо по-настоящему видел? – переспросил Существо.

– Даже потрогать ее хотел, да не успел. В следующий раз, слышь, ты не торопись!

Еще несколько раз в углу шуршали, пыхтели и съезжали по стенке на пол, потом вернулись в кроватям.

– В следующий раз мы с ней целоваться будем, – уверенно заявил Существо.

– Ты целоваться, а я уже потрогать успел, – похвастался Фашист, поворачиваясь к стене. – Сиськи средние.

* * *

– Смешные они. Тебе какой-нибудь понравился?

– Нет, а тебе?

– И мне нет.

– Трогательные, – добавила Элата.

– Хочешь, чтобы тебя потрогали? А кто?

– Да они трогать-то не умеют, дети.

– Да им сколько нам.

– Ну и чё?

На пяти кроватях в палате сидело десять девочек. Рядом с Элатой, забравшись с ногами на одеяло, подмяв задом подушку и оттеснив хозяйку к краю, восседала толстушка.

– Да у нас в детдоме мне вообще проходу не дают, – старалась она перекричать остальных девочек. – Вот мне уже прямо надоело!

– Надоело, так не трахайся, – рассудительно отвечали ей.

– Легко советовать! – в упоении парировала толстуха: тут можно было врать сколько угодно. Роль секс-бомбы все больше приходилась ей по душе, а обидная кличка «бомбовоз» уходила в прошлое. Вон Маргарита – тоже бомбовоз, зато начиненный секс-бомбами.

– Деньги надо брать, тогда не надоест.

– Да у мелких-то нет денег.

– На нет и любви нет.

– Пусть идут лесом.

– А я, когда первую любовь встречу, так точно до свадьбы давать не буду. Правильно нам сегодня батюшка сказал.

– Всем будешь, а ему нет? Эксплуатация!

– Дискриминация, – поправила Элата.

– Правильно, дискриминация, чтобы уважал!

– Одна девочка, которая уже выписалась, рассказывала. Она доктора толстого, который к нам приходит, в «Одноклассниках» нашла и написала, что знает его, а он ей ответил: «Меня каждый дурак знает».

– Она что, потрахаться с ним хотела?

– Просто дружить, хотя, может, и потрахаться.

– А у него такая борода, он как начнет щекотать…

– Как мочалкой, – толстушка толкнула Элату в бок локтем. – Правда?

Девочки захихикали.

– А чего смешного? – не поняла Элата.

– Ну, он типа к тебе же приходит? А Маргарита из кабинета в это время в игровую лыжи точит. Смотри, чтоб не защекотал. Маньяк Щикотило.

– А правда, что у больших мужиков член маленький, а у маленьких – наоборот?

– Это по-разному. А от лекарств, которые здесь дают, и большой может маленьким стать.

– Думаешь, у парней в больнице у всех так?

– Это проверять надо.

– Тут никак не проверишь.

– Можно выбрать парня, записку ему написать, мол, ты мне понравился, туда-сюда, и передать на общей сходке – на проповеди или Новом годе, а после выписки встретиться и проверить.

– Так потом он уже таблеток пить не будет.

– Так и мы не будем, на фиг нам тогда дураки?

Помолчали.

– Макраме, – задумчиво произнесла Элата.

– Как это? Кое-что на «М» умеем, а макраме – нет, – сказала соседка по палате, сосланная в больницу после многочисленных побегов из детдома.

Элата хотела ответить, что у нее наоборот, но воздержалась. Белая ворона не может стать еще белее.

– Рукоделие такое, когда узелками из веревки плетут, красиво получается. Мне Иван Сергеевич рассказывал и хвалил его. Если мы скажем, что хотим ходить на макраме, может, нам вместе с мальчиками разрешат заниматься?

– Рукоблудие, ишь…

Девочки оживились. Когда дежурная врач заглянула в палату и напомнила, что пора расходиться, они уже постановили: завтра же Элата попросит у Маргариты вызвать Христофорова и попросится на макраме. А потом и они пойдут на поклон к Маргарите просить разрешения посещать кружок: дескать, почему одной можно, а другим нельзя.

Когда погасили свет, Элата укрылась одеялом с головой и снова представила себя затерявшейся в зазеркалье. Этот ежевечерний ритуал нарушило вторжение Христофорова. Он много хохмил, а потом и вовсе повел себя не по-христофоровски: его большие, неожиданно тяжелые ладони опустились на ее колени и заскользили по бедрам вверх. Ладони существовали как бы отдельно от его привычно невозмутимого лица и двигались неторопливо и уверенно, в своем праве, как тяжело катящие по рельсам грузовые вагоны на переезде. Словно два состава, двигались эти ладони по рельсам ее бедер, несмотря на деликатное, а потом уже отчаянное сопротивление. «Что вы делаете?» – хотела закричать она, но его жесткая борода уже царапала ее губы. Он рывком поднял ее с кровати, усадил себе на колени, запустил руку под фланелевую ночную рубашку и движением пианиста прошелся чуткими пальцами по ее хребту.

«Когда меня выпишут?» – спросила Элата.

«Никогда», – отозвался Христофоров, и, как ни странно, во сне ее устроил этот ответ.

* * *

В это время сам Христофоров лежал на своем диване и разглядывал узор на покрывавшем стену ковре. Если сощурить глаза и посмотреть вбок, но не внимательно, а как бы отстраненно, краем глаза, рисунок начнет двоиться, преображаться и слагать новые узоры. Уже не абстрактные завитушки и ромбы, а вполне конкретные части людских тел и лиц, из которых можно неожиданно составить кого-то хорошо знакомого и удивиться: надо же, кто на ковре-то изображен, а раньше и не замечал. Но стоит перестать косить глазом – завитушки и ромбики возвращаются, а знакомое лицо исчезает, как не бывало.

В этот раз Христофоров неожиданно увидел округлый узор, напомнивший ему грудь Маргариты. Мириться с тем, что любимый ковер ни с того ни с сего стал показывать ему сиськи, он не мог и с досадой повернулся на другой бок, спиной к ковру.

На другом боку он решил думать о чем-то приятном, но, как часто бывает, когда хочется думать о приятном, в голове обнаружились лишь мысли о работе.

Свет фонаря за окном резко очерчивал силуэт кота, занявшего свое привычное место. Христофоров вновь прикрыл глаза: выхватываемая фонарем из темноты рыжина Тимофея пробралась к нему под веки огненным отливом волос Элаты.

Бабы окружали его с двух сторон, и непонятно, кто тому был виной. Может, отец Варсонофий с его проповедями?

Христофоров вздохнул, лег на спину и сложил руки на груди. «Первая любовь – любовь последняя…» – убивался за стенкой телевизор в бывшей отцовской, а теперь материнской комнате. Мать плохо слышала и включала погромче, благодаря чему Христофоров мог теперь блистать на отделении точными цитатами из сериалов и популярных песен, на радость младшему медицинскому персоналу.

А была ли у него первая любовь? Так и не скажешь. Может, бывшая жена? Он вряд ли смог бы ответить на вопрос, зачем они поженились и почему развелись, если бы хоть кому-нибудь пришло в голову этим поинтересоваться. Нет, она тянула скорее на любовь последнюю.

«Нежная и пошлая, а теперь лишь прошлое!.. – подвывал телевизор. – Хочешь – пойми… Сможешь – прости…» Понимать нечего, прощать тоже.

С женой он учился на одном курсе. Крепче, чем что бы то ни было, их объединяли сессии: чем больше работаешь, тем больше списываешь. Постепенно работать начинают все друзья, и списывать становится не у кого. Но на каждом курсе есть своя отличница, которая ходит на все занятия, сидит на первой парте и плетет из слов преподавателя кружева конспектов. И, между прочим, не смотрит Тинто Брасса. По крайней мере, раньше были такие. Сейчас, может, и вымерли, оставшись в девках.

У всех его однокурсников списывания закончились сданными сессиями, а у него – свадьбой. Как будто тоже не мог отделаться шоколадкой… Нет, она была милая и умненькая. Не настолько, впрочем, чтобы жениться. Как бы там ни было, самым внятным объяснением своей женитьбы он считал короткое признание Василия Кузякина из фильма «Любовь и голуби»: «По пьянке закрутилось, и не выберешься». Ну а у него – по учебе. Выбрался, как и Василий, через полгода. Набрался смелости и сообщил, что возвращается домой. Тот ушел не «к Горгоне, а к жене», а Христофоров – к матери, которую перевез в Москву через месяц после смерти отца.