Текст книги "Доктор Х и его дети"

Мария Ануфриева
Доктор Х и его дети

Совсем маленьким он думал, что умирает во сне, и всегда боялся засыпать. А потом понял, что сон – это только путешествие, или провал в черную яму, но только на миг. Все обратимо, по возвращении ждет родная комната, шум воды и звон посуды на кухне, запах свежеиспеченных шаников – пирожков с творогом или картошкой.

Когда просыпался, в полудреме привычно гладил подушку. Словно благодарил за ночное путешествие на далекую планету, название которой только что вертелось на языке, но вдруг исчезло из памяти, за прогулку с загадочными чудовищами гинтубубами и за то, что терпеливо ждала его возвращения здесь, в яви. Еще оставался в памяти побег от ведьмы по узким, извилистым коридорам подземелья: она ухала, лязгала зубами и вот-вот должна была схватить за рубашку, но в последний миг, в секунду, когда уже тянется и трещит ткань, он успевал проснуться.

Теперь он тоже боялся – не сна, похожего на смерть, а просто смерти. Во сне даже лучше, да разве ж так повезет? Впрочем, с чего это умирать? Не дождетесь!

Умереть он должен был пятьдесят два года назад от спинномозговой грыжи в возрасте шести часов. Такую напасть не брался оперировать ни один детский хирург в Камышине. Ни один из двух.

Младенец почему-то не умер в отведенный ему наукой срок. Словно ждал, что же решит его двадцатилетняя мать, которую три дня уговаривали отказаться от новорожденного, уверяя, что теперь в лучшем случае ребенок не доживет и до года, в худшем – останется инвалидом детства до старости. Чтобы ей было понятнее – неподвижным дебилом.

Вместо отказа она ранним утром четвертого дня спешно, как вор, пересекла двор роддома с туго перевязанным свертком, легкомысленно отданным ей набожной и ничего не смыслящей в медицине нянечкой бабой Ниной, и отправилась с ним за сто восемьдесят километров в областную детскую больницу.

Нейрохирург Топоров, о котором ей рассказала соседка по палате в камышинском родильном доме, в тот день не ушел домой вовремя – задержался из-за приезда начальства. Был он раздражен, если не сказать зол, а потому, осмотрев непонятно как выжившего в дальней дороге младенца, только хмыкнул и, не сказав растерянной мамаше и двух слов, ушел обратно в отделение.

Она свернула одеяло обратно в тугой аккуратный конверт и уже вышла во двор больницы, когда сообразила, что забыла на столе в смотровой единственные пока документы сына, не имевшего еще имени, а потому обозначенного как «мальчик, 50 см, 3600 г, грыжа в пояснично-крестцовом отделе позвоночника».

Документов в смотровой не оказалось, зато там оказалась медсестра, искавшая гражданку Христофорову и тут же отчитавшая ее за то, что она беспечно разгуливает со своим свертком туда-сюда, тогда как ей полагается занять чудом освободившееся место в хирургическом отделении Топорова.

В тот же день она подписала согласие на операцию, не гарантировавшую ее ребенку не то что здоровья, но и жизни.

Когда тщедушное тельце забрали у нее из рук, предупредив, что операция будет долгой, она поняла, что не может ждать в палате. Соседки все слышали и неловко молчали, желая угадать и боясь ошибиться: то ли еще обнадеживать, то ли уже сочувственно вздыхать. Она потопталась у застеленной кровати, хотела что-то сказать – не нашла слов, плакать – не плакалось. И она стала ходить.

В палате тесно, вышла в коридор. Ходила по нему из угла в угол, пока медсестра на посту неодобрительно не шикнула. Тогда она вышла из отделения и отправилась блуждать вокруг больницы. Мимо проходили деревья, дома и люди, диковинные в своей обыденности. Казалось, что она движется в скафандре, который отделяет ее от мира, защищает мир от нее, ведь тот, кто выпадает из привычного течения жизни, становится ему угрозой. Пахнущий горем человек похож на прокаженного, порой даже знакомые боятся протянуть ему руку: вдруг это заразно, вдруг горе – это что-то вроде лепры?

Однако до горя или радости был еще час – и она шла по нему, как акробат по канату, держа равновесие в каждом шажке-минуте. Шла и просила у неизвестной силы: верни мне его живым, верни-верни-верни-верни. С ее-то фамилией просить надо было у образов, да где же их взять в большом незнакомом городе.

Она прошла еще немного и увидела скульптуру: мать, читающая ребенку книгу. Подойдя поближе, двадцатилетняя Христофорова встала напротив памятника ровно и строго, как на пионерской линейке, и пообещала гипсовой советской Мадонне: если выживет безымянный пока младенец с грыжей, будет он лечить и спасать людей.

То ли не зря называли нейрохирурга Топорова врачом от Бога, то ли памятник гражданке с книгой и впрямь умел исполнять желания, но безымянный младенец выжил, избавился от грыжи и даже не стал дебилом вопреки науке и здравому смыслу. Напротив, с возрастом Иван Сергеевич Христофоров стал отличаться недюжинным умом и смекалкой.

Сам Иван Сергеевич понимал, что грыжа была, скорее всего, закрытая и, к счастью, вовремя замеченная опытной акушеркой по затянутому кожей пульсирующему пятну на спине, но как удалось прооперировать ее пятьдесят с лишним лет назад без описанных во всех учебниках последствий – не представлял.

На память о грыже и о чудесном избавлении от нее на спине остался узор в виде солнышка, который неизменно интересовал дам, имевших возможность лицезреть наготу тыльной части Христофорова. Рассказывать про грыжу было скучно, поэтому он каждый раз сочинял новые истории, одна другой фантастичнее – от попадания дроби на охоте (на которой он ни разу не был) до удаления невиданного доселе атавизма: «Представляешь, чешуя на спине стала прорастать, прямо как у динозавра…» Дамы верили и жалели Христофорова, а он жалел дам – вот если бы Господь сотворил их не из ребра, а из мозга Адама…

Данное памятнику обещание мать с годами забыла, но когда сын сдал экзамены в медицинский институт того самого областного центра, куда она привезла его на четвертый день после родов, что-то такое припомнила и подивилась ладности жизненной инженерии. Впрочем, женщина она была простая и такими мудреными категориями не мыслящая. Она просто порадовалась тому, что все складывается правильно.

Был у Христофорова отец – Сергей Николаевич. Далекий, почти мифический, живший в столице отец, которому почти двадцать лет все не выписывали повторную командировку в Камышин. Зато первая и единственная командировка на берега Волги принесла свои плоды: через месяц увидел свет доклад о повышении эффективности местного текстильного производства, а через восемь с половиной месяцев родился младенец, который носил фамилию матери, а отчество – Сергеевич.

Рождение сына Сергею Николаевичу не то чтобы пришлось в тягость – тягот он испытывать не привык и всячески себя от них берег. Скорее это было просто странно. Написанный по итогам командировки отчет убрали на полку и благополучно забыли. Жаль, нельзя было так же убрать и забыть мимолетную симпатию к работнице текстильной фабрики.

Вместе с тем человеком он числился приличным, от содеянного не отказывался и родство с сыном под сомнение не ставил. С облегчением поняв, что никто не ждет от него мелодраматических и уж тем более героических поступков, вошел в роль отца удобным для себя способом: периодически посылал бандероль с машинкой на Новый год и денежный перевод на день рождения.

Интерес к этой случайной чужой родне он проявил один раз, когда напился, что вообще случалось с ним редко, позвонил в Камышин и, словно лишь вчера вышел за порог, поинтересовался, как там поживает его доченька.

Как и всем людям, пьющим редко, изрядная доза непривычной крепости ударила в голову настолько метко, что он и забыл про покупаемые раз в год машинки и представилась ему отчего-то доченька с белыми кудряшками и голубыми глазами. Поднимая трубку, он даже решил, что завтра же поедет к ней и будет катать ее на плечах. Однако на второй день – как и все люди, пьющие редко, – он не потреблял ничего крепче кефира, а потому и намерение улетучилось, превратилось в смазанное многоточие, похожее на короткие гудки в трубке после вопроса о доченьке. А он его и не помнил – и продолжил покупать машинки на Новый год, не задумываясь о том, сколько лет сыну. Последнюю машинку десятиклассник Христофоров передарил соседскому мальчишке, тоже безотцовщине.

На втором году обучения Христофорова в мединституте, когда он вовсю интересовался обладательницами коротких белых халатиков и думал, какую специализацию выбрать, отец внезапно материализовался: сначала в виде телеграммы, а на каникулах – лично. Оказалось, жизнь не поберегла того, кто всю жизнь так берег себя сам.

Семьи он не имел и выглядел гораздо старше матери – тусклым, серым, обрюзгшим. Встреча получилась скомканной и вежливой. Пили чай, мать суетилась, Христофоров не знал, куда спрятать большие руки, и мял салфетку, а давно не ожидаемый гость держал такие же большие руки под столом на коленях и скользил глазами по стенам, будто приехал к ним, а не к сыну.

В конце чаепития гость все же сумел сфокусировать взгляд на Христофорове и принялся говорить нечто фантастическое: мол, человек он одинокий и больной, после смерти квартира достанется государству, так почему бы сыну не переехать в большой город – учиться на врача и там можно, а приличную работу найти гораздо проще.

Полгода прошли в хлопотах с переводом в Москву, казавшимся невозможным, но у отца обнаружились связи, и вот Христофоров уже ехал в столицу на боковой полке в плацкарте поезда Астрахань – Москва. Он глядел в окно на снежный наст под ярким февральским солнцем и пил чай с испеченными в дорогу шаниками. Добрая часть пирожков была отложена в пакет с запиской «Сергею Николаевичу». В Ртищеве на долгой остановке он расправился со своим пакетом. Делать в дороге было нечего, а Христофоров уже тогда отличался телосложением весьма крупным. Сам того не заметив, он запустил руку в отцовский пакет. Проехав Рязань, с сомнением оглядел последний пирожок с прилипшей к румяному боку запиской и, устыдившись столь скромного дара родителю, быстро проглотил и его.

По приезде выяснилась причина отцовской щедрости: со здоровьем у родителя оказалось неважно, к тому же возникло подозрение на хроническую сердечную недостаточность, которое быстро превратилось в уверенность. Словом, нужен был под боком врач – пусть начинающий, зато бесплатный и, как ни крути, родной. То, что сын собирался стать детским врачом, было неважно – в конце концов, что стар, что млад…

Христофоров поначалу так обалдел от столичного всего, что принял роль сиделки безропотно и покорно, как непременное условие свалившейся на него новой жизни. Вскоре он научился крутиться, уяснив со свойственной провинциалам быстротой, что суть столичного бытия и есть вечная круговерть.

Учеба, требовавшая отработки знаний в больнице, и отец, требовавший отработки сыновнего долга дома, не оставляли места для вольностей, украшающих студенческую пору. Отец, впрочем, болел сдержанно, переездом в столицу не попрекал и вообще вел себя так, будто прожили они в двухкомнатной квартирке бок о бок всю жизнь.

О том, чтобы выписать к ним и мать, речи не шло, да мать и не рвалась, за все время приехала один раз и ночевала у землячки, подавшейся в столицу на заработки. Сыном – детским врачом – она гордилась, но выбранной им специальности не понимала. Хирург вырезает грыжи, окулист выписывает очки, ухогорлонос лечит самые популярные у детей болезни, а что делает психиатр? Этим непониманием она мало чем отличалась от большинства родительниц, с которыми ему предстояло общаться в будущем.

К коротким белым халатикам интерес у Христофорова прошел вдруг и сразу на пятом курсе, тридцать первого декабря махрового какого-то года, в «башне смерти» – так называли городскую больницу, где он подрабатывал.

Оправдывая свое название, из года в год больница лихо срывала план Горздрава по увеличению числа выписанных трудоспособных граждан и с лихвой перевыполняла план Господа по числу граждан, ожидаемых на том свете. В одну из таких «урожайных» ночей он и дежурил.

Собственно, ночь эта отличалась от других подобных только календарно – Новый год как-никак. Хотя нет, еще было полнолуние. Больничное суеверие гласило, что на растущую Луну и покойников прибывает, а уж в полнолуние – туши фонарь, зажигай бестеневую лампу.

К лампам в операционной он никакого отношения не имел, потому что всего лишь санитарил. Ему с напарником и без ламп дел хватало. Вот и тогда, в канун Нового года, сломался грузовой лифт, в котором перевозили обычные для больницы грузы с четырнадцати этажей на первый – в морг.

Умирающим гражданам, как известно каждому работнику больницы, закон не писан, а потому плевать они хотели на здравый смысл, красные дни календаря и государственные праздники. Мрут, когда им вздумается, невзирая на ломающиеся лифты и неудобство, причиняемое персоналу.

Один такой только что прекративший свой земной путь гражданин, длинный и жилистый, и ждал их с напарником, немногословным узбеком Жоном, на четырнадцатом этаже «башни смерти». Христофоров с Жоном пытались было уговорить девчонок из неотложной хирургии отложить транспортировку тела до завтра: пусть в закутке на каталке до утра полежит, а там, глядишь, и лифт починят. Но те только руками замахали: где это видано, чтобы в государственной больнице лифт первого января чинили, да и встречать Новый год с покойником под боком – уж увольте. Как и с кем встретишь Новый год, так его и проведешь. А у них и так самое передовое отделение по числу жмуриков, отчего и премию им давно не платят. Так что будьте добры вынести упокоившегося гражданина до первого боя курантов.

Напрасно сточив мужское обаяние о железные аргументы, санитары переложили покойника с каталки, стоявшей возле бесполезного лифта, на носилки, взвалили их на плечи и засеменили к лестнице черного хода: Христофоров спереди, Жон позади.

Первые четыре этажа покойник вел себя прилично, но уже на десятом начал потихоньку съезжать с носилок, упираясь холодными пятками в горячий, взмокший затылок Христофорова. Последний, поворачивая голову, видел болтавшуюся у своего уха бирку на пальце покойника, из которой следовало, что того звали Василий.

– Ну и тяжел же ты, дружище Василий, – пыхтел Христофоров.

– Чего-чего? – переспрашивал Жон.

Василий молчал и щекотал пятками шею.

В это время снизу навстречу им поднималась Лидочка – небесное создание, милая молоденькая врачиха из приемного отделения, полгода назад окончившая институт. Лидочка была терапевтом и, конечно, знала, что ее пациенты имеют неприятное свойство умирать, но происходил сей печальный факт обычно без ее прямого участия, а потому с покойниками она была на «вы», не то что разбитные девицы из хирургии.

Углядев в лестничный проем мелькавший затылок Лидочки, сразу опознанный по аккуратному пробору, Христофоров на секунду остановился на шестом этаже, чтобы удобнее перехватить носилки и расправить плечи.

Лидочка нравилась всему мужскому населению больницы от главврача до пациентов урологического отделения, которым от деликатных и мучительных медицинских проклятий вообще-то было не до баб. Нравилась Лидочка и ему, Христофорову – совершенно бесперспективно, конечно. Но он все же надеялся – настолько, чтобы не желать представать перед ней в новогоднюю ночь в виде больничного Деда Мороза, несущего за плечами вместо мешка с подарками носилки с покойником. В связи с тем, что уже через один пролет встреча была неотвратима, он решил остановиться, положить носилки на площадку между этажами и поприветствовать Лидочку.

Остановка оказалась неожиданной для Жона, и тот, продолжая спуск по лестнице, толкнул застопорившегося Христофорова. Василий, словно того и ждал, резво проехал вперед и оседлал своего носильщика.

В эту минуту на этаж выплыла Лидочка, подняла глаза – и заорала. Прямо перед ней возвышалась конструкция из тел, напоминавшая бременских музыкантов, вставших друг другу на плечи, чтобы заглянуть в домик разбойников: взмокший и растерянный Христофоров, у него на плечах белый как полотно, навеки оскалившийся в предсмертной судороге голый Василий с биркой на ноге, а над ними повторяющий нараспев «вай-вай-вай» чернобровый узбек Жон.

Но самым ужасным было не это, а лужа, которая растекалась у ног застывшей Лидочки. Перестав орать и обнаружив лужу, она стремглав бросилась вниз. Санитары проводили ее взглядами, постояли, водрузили на место злополучного Василия и, ни слова не сказав друг другу, потащили его в морг.

В ту ночь Жон оправдал свое имя, означавшее на родном ему языке не что иное, как «душа». Он то и дело трогал за плечо Христофорова, прикладывал руки к своей груди и сокрушенно качал головой, выказывая поддержку и душевные переживания. Христофоров злился и отмахивался от напарника, как от настырно вьющейся над кучей дерьма мухи, ощущая себя той самой кучей, хотя виноват ни в чем не был.

* * *

Дверь на первом этаже хлопнула и наконец-то впустила удава. Шнырь узнал его по шороху, да и время появления всегда было одно и то же. За неимением часов в коридоре время легко распознавалось по острому, выворачивающему наизнанку запаху хлорки, который появлялся строго после завтрака, а вслед за ним можно было отсчитывать минуты до того, как хлопнет дверь.

Шнырь замер и сжал бедра: он волновался и в волнении за себя не отвечал. Удав дополз до первого лестничного пролета и остановился передохнуть. Не так-то просто забраться старому, страдающему одышкой удаву на третий этаж по высокой лестнице.

Выбежала лошадка. Похороводилась вокруг удава, поплясала на тонких ножках и отстала. Растворилось цоканье подковок в гулких коридорах под высокими сводами второго этажа.

Удав пополз выше. Шорох неспешно поднимавшегося тела превратился в шарканье: медленное, знакомое, за семьдесят дней ставшее привычным. Зазвенели ключи по ту сторону дверей. Вот он гремит тяжелой связкой, чтобы вставить в замок самый важный ключ – гладкий, без зазубрин.

Дверь распахнулась, Шнырь зажмурился, втянул голову и потек горячими струями к ногам вошедшего.

– Ты чего, Шнырьков, опять?! – строго спросил Христофоров, впрочем, не удивившись.

Лужи Шнырькова каждый раз заставляли его вспомнить Лидочку, хотя та история затерлась в памяти множеством других больничных переделок, в которых ему довелось побывать за двадцать пять лет службы. Однако странное дело – загадочная игра психики: коллеги женского пола его с той поры всерьез не интересовали, какими бы короткими ни были их халатики и длинными – ноги.

– Извините, Иван Сергеевич, – выбежала женщина в белом халате. – Буянят там. В игровой. Не уследила… Опять он тут напрудил! Чего тебе, леший, от Ивана Сергеевича надо?

Она поспешно выковыряла заскорузлую ветошь из-за батареи и кинула ее к ногам вошедшего.

– Уко-о-ольчик, – сморщился и загнусил Шнырь, стараясь не смотреть на ручей, устремившийся в глубь коридора по руслам трещин в затертом, вздыбившемся линолеуме.

Как всегда, при виде Христофорова мысли его запутались в самих себе. Страшная тайна, которую он хотел сообщить первым, исчезла из памяти, словно вытекла вместе с горячей водицей и теперь удирала в сторону палаты, где и была подслушана, или увидена, или придумана… Шнырь попытался догнать уплывавшую тайну, но запутался окончательно.

Его начинало потряхивать и заводить изнутри. Когда повернулся ключ в дверном замке, одновременно сработал и замок зажигания в самом Шныре, будто он и закрытая на ключ дверь были связаны. Мотор ускорял обороты. Шнырь знал: его надо привязать к кровати или сделать укол, иначе он за себя не ручается. Он уже достаточно взрослый, чтобы понимать это. Целых двенадцать лет.

– Аминазин, – крикнул Христофоров в белокафельное пространство процедурной и кивнул медсестре на подпрыгивавшего на месте Шныря.

– Он уже просил у меня с утра, – сообщила медсестра. – Но я говорю: доктор уколы назначает, за два месяца пора бы запомнить.

– Спаси-и-ибо, – вновь загнусил Шнырь. Он окончательно упустил тайну, но не забыл, что так хотел урвать внимание Христофорова, и с надеждой, будто в первый раз, спросил: – Когда вы меня выпишете?

Медсестра уже прищуривалась, наполняла шприц прозрачной жидкостью и безлично приветливо улыбалась: то ли Шнырю, то ли Ивану Сергеевичу, то ли шприцу, то ли мелкой вороне, застывшей на ветке клена, почти упиравшейся в окно парашютами пожелтевших с краев листьев.

– Как же тебя выписать? – в деланом изумлении развел руками Христофоров. – Ты каждый день бьешься головой о стену, катаешься по полу. И дома то же самое будешь делать, мама опять тебя сюда привезет. Какой раз? Давай-ка вспомним, четвертый или пятый?

– Я вас умоляю, выпишите меня… – упрямо тянул Шнырь, не очень интересуясь ответом и не выпуская из виду медсестру. Она уже наполнила шприц и теперь со скучающим видом смотрела в окно на ворону, которой, видимо, все-таки и предназначалась ее улыбка. Улыбаться доктору бесполезно, это она поняла еще в первый год работы, а теперь шел пятый.

Ворона, наклонив голову, тоже смотрела в окно немигающим черным глазом – на медсестру, Шныря и Ивана Сергеевича. Когда Шнырь ухватил Христофорова за рукав, ворона все же моргнула, на мгновение затянув перепончатым третьим веком свой угольный цыганский глаз. Медсестра зевнула и опустила пыльный роллет, скрывший декорации ранней осени.

– Ну, значит так, Шнырьков, – Христофоров почесал бороду, выдерживая паузу. – Вместо укола ты сейчас пойдешь к воспитателю Анне Аркадьевне, попросишь книгу Пушкина «Руслан и Людмила», она у нас есть. Скажешь, доктор велел тебе вступление выучить. Придешь ко мне, расскажешь наизусть – выпишу.

Шнырь бросил взгляд на шприц в руках медсестры и застыл на пороге.

– В журнал запись еще не сделали? – осведомился у той Христофоров. – Отлично! Аминазин в четвертую палату, там к нам новенький поступил. Фамилии не помню – на посту уточните. Вонючий и волосатый, сразу узнаете. Утверждает, что он Существо, а Существу банные процедуры противопоказаны. Сегодня стричь будем, но не расстраивайте его раньше времени. После укола разберемся.

Шнырь поплелся переодеваться, повторяя про себя три незнакомых слова «пушкин», «руслан», «илюдмила» и радуясь простоте задания, открывавшего путь домой.

Христофоров вошел в свой кабинет, откинулся на спинку жалобно пискнувшего под его тяжестью стула, достал из стопки историю болезни Шныря. Пролистал знакомые каракули и подумал, что поступил правильно. Знать Пушкина никогда не лишне, а пока Шнырьков выучит вступление, пройдет необходимый месяц, а то и полтора.

Месяц, который он на последнем родительском дне клятвенно обещал его несчастной, молодой еще родительнице, мечтавшей выскочить замуж за кстати нашедшуюся очередную жертву, пока не обнаружилось отягчающее любовь обстоятельство в виде необратимо больного сына. Месяц, который и без того был необходим Шнырькову, чтобы подействовали новые лекарства. Христофоров так и сказал ей, что планы насчет ближайшего будущего ее сына у них совпадают, но она не слышала: плакала и благодарила, благодарила и плакала и все просила понять ее, ведь ей всего тридцать и шансы еще есть.

«Да никто и не сомневается, – устало думал он тогда, стараясь не слушать родительницу даже вполуха. – Пока человек жив, шансы у него всегда есть. Родить второго Шнырькова – уж точно». Но, конечно, и слушал, и успокаивал, и обещал.

Отказывать плачущим мамашам он так и не научился, чем они неизменно пользовались, сменяя друг друга, а подчас и возвращаясь вновь, что только подтверждало правильность выданных на недолгое прощание с их детьми диагнозов, которые, словно ветви дерева, вели к общему стволу.

«От осинки не родятся апельсинки», – написал бы он на этом стволе. Вырезал бы перочинным ножиком объяснение для осин, удивляющихся, почему из смеси хламидиоза и авитаминоза, неуточненной генетики бритого паренька из соседнего подъезда, поздно обнаруженной ранней беременности и непонятного слова «гипоксия» не родились благородные сочные плоды. От осин пускали побеги такие же хилые осины с ветвями-заболеваниями, в ряде случаев начинающимися с буквы F, согласно международной классификации болезней.

В первый год службы, когда родительницы называли его «психиатор», он надеялся – шутят, но потом услышал «педиатор» и уже не в теории, а на практике уверовал, что не будь диагнозов взрослых – не было бы и многих детских.

С осинами все понятно, но попадались ему и другие родительницы – березы, сосны и даже баобабы. Природа – та еще стерва, и породистым родителям она порой с убийственной ухмылкой выливала целый ковш дегтя в бочку медовой личной жизни, приправляя выпестованное социальное благополучие совершенно невероятным букетом сложенных в их долгожданных чадах «неудачных» генов.

А у кого-то генетика была ни при чем. Просто не повезло, не сложилось, разладилось… Здоровье – штука тонкая. Душевное здоровье – тончайшая, колышущаяся паутинка на сквозняке житейских невзгод.

За двадцать пять лет материнские лица с распухшими от слез носами, подмокшей тушью, спускавшейся черными ручейками на замшевые от пудры щеки, превратились для него в одну личину, подобную лубочной маске расписной матрешки, и ее непропорционально большая голова неизменно отзывалась гулким деревянным стуком, когда от нее отскакивали мячики звучных латинских фраз, которыми он так любил жонглировать.

Он уже отложил пухлую карточку больничной летописи Шныря, когда раздался звонок местного телефона.

– Что вы там Шнырькову почитать выписали? – недовольно пробасила в трубку Анна Аркадьевна. – Пока шел, все забыл. В Руслана из первой палаты пальцем тычет и ревет, того и гляди опять обоссытся.

* * *

«22.06.2041 год. Германская Нацистская Федиративная Республика – ГНФР.

План нападения на Россию.

1. Операция начинается в 4.00 утра.

2. Вначале должна лететь авиация для бомбежки русских городов. Потом танки и пехота.

3. Главный удар наносить на Санкт-Петербург. В операции участвуют 1, 10, 15, 26, 16-е армейские корпуса.

4. Действовать четко по плану.

5. В русских городах устраивать растрелы гражданского русского населения.

6. Евреев растреливать на месте.

7. Все мужское население в концлагеря.

8. Довести приказ до войск.

Возможны изменения…»

– Отлично! – воскликнул Христофоров, потягиваясь и переворачивая страницу. – Логика не нарушена. Интересуется историей, ошибок почти нет. Ну, подумаешь, «феди», подумаешь, «растрелы»… Та-а-а-ак, а вот это уже хуже…

«План теракта в детском доме № 34.

1. Найти лафет, ствол и собрать пушку.

2. В день рождения купить торт, подсыпать отравы и отравить всю группу и директора.

3. Взять руководство детским домом на себя.

4. Поднять пушку наверх.

5. Бомбить соседние дома.

6. Трупы спрятать.

7. Действовать по плану.

Испытать пушку до 22 сентября 2014 года».

Христофоров взглянул на календарь с лупоглазой китайской собачкой, приклеенный скотчем к двери: 14 сентября.

– Ведите! – сказал он в трубку местного телефона и откинулся в кресле, уже окрестив про себя новичка Фашистом.

Щуплый подросток вошел в кабинет и, теребя край растянутой больничной футболки, остановился возле порога. Христофоров небрежно вскинул правую руку к виску и скомандовал, указав глазами на стул:

– Setzt dich[1]1
  Садись.


[Закрыть].

Подросток сел напротив и нахохлился. Пшеничного цвета чуб взбит коком. Славянский Элвис Пресли.

– Wie ist dein Name?[2]2
  Как тебя зовут?


[Закрыть] – пролаял Христофоров и сам удивился, как меняет голос немецкая речь: ни дать ни взять – душегуб-эсэсовец из фильмов про партизан.

– Денис, – пролепетал Фашист и съежился.

– Hast du «Mein Kampf» gelesen?[3]3
  Ты читал «Майн Кампф»?


[Закрыть] – гнул свое Христофоров.

Пошевелив губами, подросток начал по-немецки, но, тут же запнувшись, перешел на русский:

– Я вот приехал… Они сказали, я все взорвать хочу…

– Hast du «Mein Kampf» gelesen? – рявкнул Христофоров.

– Я плохо знаю немецкий язык. Не понимаю, о чем вы меня спрашиваете… А теперь у меня еще и самоучитель отобрали, когда сюда повезли.

Христофоров вздохнул с облегчением: его запас немецкого тоже был исчерпан. Он перегнулся через стол, приблизил лицо к Фашисту и сказал сквозь зубы, щурясь и припуская характерный акцент:

– Ты есть предатель нации. Ты не читал книгу великого фюрера. Может, ты еврей?

– Я русский, – подросток почти плакал. – Русский я.

– Ну что же, посмотрим… – не поверил Христофоров.

Он медленно поднялся. Вышел из-за стола, взял в руки треугольник и принялся измерять уши Фашиста.

– Ты знаешь, что я делаю?

– Знаю, проверяете меня на расу.

– Молодец! Но ты все-таки не читал «Майн Кампф», и у тебя уши как у еврея. Ты не человек.

– Мне папа говорил, что фашисты не такие! Они за людей.

– Папа был прав. Но ты не человек. А что с такими надо делать?

– Сжигать.

– Как ты писал в твоей тетрадке, которую у тебя нашли воспитатели в детдоме?

– Да.

– Отлично!

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула Анна Аркадьевна с томиком Пушкина. Она уже открыла рот, чтобы сообщить Христофорову, что поэму «Руслан и Людмила» пустили на бумажные самолетики самые младшие пациенты отделения – тихие одиннадцатилетние шизофреники Толик и Валик. Узнав об этом, Шнырьков то ли обрадовался, то ли расстроился – не понять, но катается по полу и требует укола. Может быть, вступление к безвозвратно утерянной поэме можно заменить отрывком из «Евгения Онегина»? Начало там короткое, да шибко бессвязное – она уже посмотрела. А вот письмо Татьяны очень даже ничего. Не хуже, чем «У Лукоморья дуб зеленый…» Да и Шнырьков успокоится.

Ничего этого, однако, она сказать не успела, потому что Христофоров сделал страшные глаза и обратился к ней незнакомым голосом, кивнув на понурого подростка:

– Группенфюрер! Вы вовремя. Допросить – и в крематорий.

Фашист побледнел и принялся раскачиваться вперед-назад. Анна Аркадьевна замерла с книгой в руках. Куда только не водила она своих подопечных: и в душевую, и на горшок, и в спецшколу, и на комиссию по делам несовершеннолетних… Но чтобы в крематорий…

Христофоров давно знал, что случайных совпадений не бывает и какой-то всеобъемлющий закон нанизывает события на шампур человеческой жизни в правильной последовательности, даже если правило это становится очевидным много позже. Но в следующий момент он едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по ляжкам, когда на излете немой сцены женский голос с металлическими нотками сообщил откуда-то сверху: «Внимание! Сработала пожарная сигнализация».

Фашист встрепенулся и посмотрел на него, собираясь что-то сказать, но Христофоров жестом остановил его и с интонацией гестаповца штурмбаннфюрера Франца Маггиля из фильма «Вариант «Омега» с сожалением произнес:

– Ну вот, наш крематорий опять сломался!