Текст книги "Карниз"

Потом она услышала про Папочку и поняла: это то, что она ищет. Она не видела его, вернее, ее (бэнкс по носу). Нет, все-таки его, если играть по установленным правилам. Не видела, но обижалась, когда до нее доходили слухи о его похождениях и романах, будто этим он наносил ей оскорбление, предавал, обманывал именно ее, о существовании которой не подозревал.

Папочке было тридцать лет. Он давно не ходил по клубам, где крутилась мелюзга, работал в охране закрытого элитного бассейна и называл себя «бабушкой лесбийского движения». Бабушка в сочетании с он почему-то не казалась Ие смешной. Может быть, потому что самой ей было на десять лет меньше. Да и мало ли слов произносим мы в жизни, не задумываясь над их абсурдностью.

* * *

И вот – перед ее носом дымятся горячие бутерброды…

Ия поерзала на табуретке, как бы занимая свою клеточку на шахматной доске – поосновательней. Папочка сел напротив – на своей клеточке. Между ними клетчатая скатерть. Партия началась.

Бульк-бульк – раздалось за спиной, и потом протяжное – ууууууу, и снова – бульк.

– Что это? – подскочила Ия.

– Лягушки, – невозмутимо сказал Папочка. Такса Норма даже ухом не повела.

– Как лягушки? – опешила Ия. У нее в квартире нашествие тараканов, тут – лягушки.

– Поверила, что ли? – засмеялся Папочка. – Это в ванной вода булькает в трубах. Здесь же ванна на кухне, сами ставили. Самопальная ванна, пол под ней уже сгнил почти. Скоро в арку свалится на голову прохожим. Что делать… Мыться надо. Трубы старые, в них всегда так квохчет. Привыкнешь.

Ия подошла к окну. Второй этаж, под кухней арка, над аркой ванна, под ванной гнилой пол. Но мыться можно – это главное.

Лягушки лучше, чем тараканы. В съемную квартиру Ия вернулась один раз – собрать вещи. Вернее, возвращалась она два раза, но про первый предпочитала не вспоминать.

Она уже знала, что длинноволосые, грудастые девицы, облизывающие друг друга язычками, и настоящие лесбиянки не имеют ничего общего. Первые, искусственные, замещают вторых в сознании обывателей, в глазах общества, и, надо сказать, помогают вторым, настоящим.

Пока лесбиянка – красивая женщина, пихающая наманикюренные пальчики в такую же очаровательную подружку – ее можно принимать, великодушно быть толерантным и говорить: «Вы знаете, а ведь и моя ориентация – лесбиян».

Ведь зачем она облизывает себе подобную? Во-первых, от глупости. Во-вторых, для всеобщего мужского удовольствия. Конечно же, она мечтает, чтобы к ним присоединился он, Самец. И помог неумелой женщине. Той и другой. Обеим глупышкам.

Кроме сексуального возбуждения, убеждение это играет гораздо более важную роль – дает ощущение собственного превосходства, гладит ауру. Словом, делает приятно не только головке, но и голове, которая – сделаем смелое предположение – является у мужчин эрогенной зоной ровно в той же степени, что и у женщин.

Покажи этим «лесбиянам» тех, кого они принимают, живьем, в натуре, не головка опустится – обрушится голова. И перестанут они быть толерантными и смешливыми, станут карающими, оголтелыми, когда увидят вместо медсестрички или горничной в костюмчике из секс-шопа накачанную тетю весом в девяносто кило, готовую разбить бутылку об голову распустившего слюни «лесбияна».

Папочка не весил девяносто кило, не носил спортивных костюмов, но разбить бутылку и сделать «розочку» мог. Не избежал он и еще одного отличия лесбиянок настоящих от «общественно приятных» – пьянства.

В погоне за мужским обликом женщины увлекаются, входят в азарт и, со свойственным им обезьянничаньем, перенимают то, что не следовало бы. Мужскую рубашку можно снять, но не со всеми атрибутами «настоящего мужика» расстаться так легко.

Пил Папочка красиво, не то что «карнизовская» молодежь. С чтением Цветаевой, цитацией прочих классиков, за собственноручно накрытым столом. Но настроение «под лаской плюшевого пледа» быстро улетучивалось.

Дебоширил Папочка тоже красиво. Утром красиво просил прощения. Красиво проходила неделя. Потом все повторялось. Классическая для многих традиционных семей схема работает и в нетрадиционных.

– Бьет, значит, любит. Но сколько можно…

– Так уходи.

– Уйду, вот с духом соберусь…

Знает, что не соберется.

Первое возвращение в съемную квартиру совпало с первым скандалом. Из-за чего, Ия не помнила. Скорее всего, как все настоящие скандалы, он вырос из ничего, из желания поскандалить, из какой-то трещины внутри.

Трещины были внутри у обоих. Чаще всего они совпадали, образуя единую, общую трещину, проходящую через них, как громоотвод. Но иногда смещались, и тогда молния била по ним же. Била – бэнкс, но не сжигала, и они продолжали свою партию.

В тот первый раз Ия собрала чемоданишко и поволокла его к дверям. Папочка выдернул его из рук. Чемоданишко раскрылся, барахлишко высыпалось. Ия снова его собрала, поволокла.

– Дай помогу, до метро, – сказал Папочка. Он был не очень пьян.

Согласилась, отдала чемоданишко. Она вообще не хотела уходить. Но надо было что-то делать.

Дошли до метро. Не расстались. Спустились по эскалатору вниз. Не расстались. Подошел поезд. Не расстались. Сели в вагон. Там уже не расстанешься.

Тогда Ия поняла, что обратно они поедут вместе. Знал это и Папочка. Но обнаружить это знание не хотели. Ссора так ссора. Дотащили чемодан до квартиры. Включили свет, распугали тараканов. Они стали единственными полноправными хозяевами и, казалось, расплодились еще больше. Питались они, очевидно, у соседей.

– Черт, здесь нельзя оставаться, – присвистнул Папочка. – Это мутанты какие-то. Придется тебе возвращаться.

– Придется, – поспешила согласиться Ия.

– У метро не могла сказать? Теперь обратно тяжесть такую тащить.

– Не могла, – прошептала Ия и уткнулась носом в его плечо. Он был выше ее. – А ты не могла?

– Не могла, – ответил Папочка.

На другой день Ия позвонила хозяйке квартиры, чтобы отдать ключи.

– Хочешь, погадаю? Дай мне руку, – сказала ей хозяйка и, не дожидаясь ответа, развернула ладонь Ии к себе.

Ию передернуло. Хозяйка и сама всегда напоминала ей большого таракана. Смуглая, черноглазая, с патлами грязных седых волос. О том, что некогда они были черными как вороново крыло, напоминали теперь только брови и толстые черные волосины, вылезавшие из ее подбородка. Несмотря на неопределенный возраст, что-то около шестидесяти лет, она просила звать себя Любашей.

Любаша редко была трезва и не вынимала изо рта беломорину. Когда она не дымила, казалось, она ее сосала. И еще была у нее одна удивительная особенность: облик обликом, а пахло от Любаши всегда хорошо. Даже не хорошо, а как-то именно особенно: подкопчено – но не дымом дешевых папирос, а дымком костра, проспиртовано – но не пойлом сивушным, а будто тяпнула она медицинского спирта, обеззаразила нутро. И еще рядом с ней слышался ветер, шорох камышей, плеск волн на бережку.

Наверное, потому что жила Любаша неизвестно где, но на природе. Квартиру сдавала, а про жизнь свою говорила: «Рыбачка я». Был у нее какой-то ухажер, с которым она ловила рыбу в лесных озерах, а потом продавала ее в городе у метро.

– Рука у тебя холодная, девочка, – чуть помедлив, сказала Любаша. – У меня вон какая горячая, чувствуешь? Потому что мужик со мной настоящий! Он кровь как разгонит, так разгонит. А у тебя, видать, нет мужика. Почему у красивой молодой девочки нет мужика? Потому что есть тараканы…

– Кстати, тараканы, – ухватилась Ия за подкинутую тему. Исповедоваться перед Любашей, которую она видела в последний раз, ей не хотелось. – Вам службу вызывать надо. Их обычная отрава не берет.

– Бог с ними, – не выказала никакого интереса к своему жилищу Любаша. – Они тоже жить хотят, не меньше нас с тобой. У тебя линия жизни глубокая, длинная. Большая любовь будет к высокому, красивому.

«Любовь уже есть», – подумала Ия, ведь Папочка был высок и красив. Это предсказание напомнило ей прогноз погоды на завтра с обещанием первого снега. Ты выглядываешь в окно, а он уже идет.

– А дети будут? – спросила она.

Когда-нибудь у женщины должны быть дети, так заведено. Этот вопрос интересовал ее разве что чуть-чуть. У нее будут дети, и Папочка, и отец детей тоже будет. Все это будет там, в прекрасном будущем, которое непременно наступит. Пока ей двадцать лет, и у нее уже есть Папочка.

Любаша смотрела в ладонь, жевала темными губами и не спешила с ответом. Ие это не понравилось:

– Будут дети? – повторила она с нажимом.

– Будет мужик – будут и дети, – уклончиво ответила Любаша, затем воззрилась на нее вороньими своими глазами и сказала совсем уж невпопад: – За удовольствия платим, за мечту – расплачиваемся.

Ия передернула плечом, сунула ей ключи и побежала в одну сторону. Любаша потопала в другую.

В тот год Ия все бегала, и цель этого бега была одна – скорее прибежать домой. Если Папочка дома, неслась галопом. Сутки он работал в охране, двое – вел хозяйство. Гены пальцем не сотрешь. Готовил Папочка по-женски кропотливо.

Среди мужчин тоже попадаются кулинары, да какие! Но мужчина и на кухне стратег. Если уж заведует ложками-поварешками, так шеф-повар. Если уж сварганит на радость жене блюдо, так раз в год на Восьмое марта, чтобы не расслаблялась. Мужчине размах нужен, простор для творчества, признание. А вот так тихо стоять у плиты, день за днем, меленько крошить овощи для супа и ни на что не претендовать – это только женщина может. Папочка мог.

Но на этом его женские добродетели заканчивались. На накрытый стол ставилась бутылочка, часто на пузырек заходили гостьи в лоснящихся, как тюленьи шкуры, спортивных костюмах. Они приносили с собой новости и сплетни из «большого» мира, а мир для них ограничивался «Карнизом».

Ия быстро обнаружила в себе луженую глотку. Оказалось, что пить она могла как заправский мужик, и не сладкое винишко, а водку. Когда Папочка уже спал, она выставляла за дверь тюлених и убирала со стола.

– Девочка моя, ты пьешь, как гусар, ешь, как троглодит и спишь, как мужик на спине, – говорил ей утром Папочка.

Ия обижалась, выкатывала нижнюю губу и шла красить ногти.

– Обидные слова говоришь, – кричала она через минуту, высунувшись в длинный коридор кашеварившему на кухне Папочке.

– Да ты больший мужик, чем я, – беззлобно парировал Папочка. – Просто боишься в этом признаться!

Ия понимала, что Папочка прав. При всей женственности облика в ней был силен мужской замес. Она его прятала и не любила, когда о нем напоминали.

Собственно, ничего мужского в ней не было: она до смерти боялась насекомых и высоты, любила побрякушки и яркие платья, особенно с красными маками. Был только особый, мужской взгляд на жизнь. Несентиментальный и прямой. Этот взгляд все и портил с мужчинами. Ей было с ними не интересно. Не возникало сказки, дрожи в груди, того флера, который всегда окутывает первые шаги зарождающихся отношений, пусть самых захудалых. Не было ощущения инаковости, а ведь оно и манит открытием нового мира.

В женщинах была родственность, но и инаковость тоже была. Может быть, потому что смотрела на них Ия мужским взглядом. Впрочем, не на всех, на Папочку.

Такие же, как она, женственные особи-особы вызывали у нее здоровое чувство соперничества. Пушистой горделивой кошечке, которая торжественно шествует мимо тебя с гордо поднятым хвостом, хочется поддать под зад. Слегка, чтобы не зазнавалась. Обычная женская нелюбовь.

К экзотическим, лысым кошкам породы сфинкс испытываешь благоговение. Они кажутся пришельцами из иных миров и настолько ужасны, что в уродстве своем прекрасны. Ие нравились женщины-мальчики, но не грубые, обруталенные, превратившиеся в мужланов, а худенькие, с изломом, дерзким взглядом из-под короткой челки безвозрастные «пацанята». Словом, в женщинах ей нравилось то, с чем она боролась в себе – мужское начало.

Для того чтобы уравновесить чаши внутренних весов, Ия тщательно следила за женской половинкой. На ее сторону клались прически, красный лак для ногтей и лакированные сумочки, платья с декольте и юбки с воланами, накрашенные ресницы и нарисованные скулы, и каблуки, каблуки, каблуки.

Чем больше она ощущала уродство внутри, тем красивее становилась снаружи. Из вполне обычной девочки с заурядной внешностью, незаметно для самой себя она превращалась в красивую женщину.

Красивой женщиной был и Папочка, но на его внутренних весах груз распределялся по-иному. С особым пристрастием заполнена мужская половинка. Стройность и высокий рост, светлые волосы и большие глаза – все это не играло, не работало на женский облик без главного: желания быть женщиной.

Папочка пускал в ход лишь одно свое женское достояние – длинные пушистые ресницы.

– Хочешь, бабочку покажу? – говорил он и наклонял лицо к щеке Ии. Касался ее щеки кончиками ресниц и быстро моргал. Бабочка на цветок садится.

– А теперь ежика! – просила Ия.

Папочка утыкался носом в ее ухо и начинал часто-часто дышать, будто бежал и запыхался. Ежик принюхивается к яблоку.

* * *

Через год, как и обещала, приехала Надя. Ия узнала об этом по обрывку телефонного разговора. Ей показалось, что Папочка договаривается о встрече на завтра. Ия не подала виду, только долго не могла уснуть, ворочалась и, засыпая на боку, подумала, что на спине спят спокойные, уверенные в себе люди, а на боку те, кому хочется принять позу эмбриона, ужаться, свернуться калачиком, спрятаться от мира хоть ночью.

На следующий день Ия поехала из университета не домой, а неизвестно куда. Села в трамвай. Когда тот уперся в конечную остановку возле трамвайного парка, пересела в другой. Потом в третий.

Осенью Петербург похож на Лиепаю – город, где рождается ветер. Может, оттого и дышалось Ие так легко в этом климате, что оба города – при Балтике.

Храм Спаса-на-Крови, этот пряничный домик, – как Свято-Николаевский морской собор, возле которого они всегда гуляли с бабушкой. Ровный серый свет и невидимая, но хорошо ощутимая щеками мокрая взвесь в воздухе между небом и землей.

Но есть и какая-то отдельно существующая только в Петербурге, окутывающая его субстанция. Если дать волю фантазии, может, и мыслящая. Восставшая из древних чудских болот или спустившаяся на салазках балтийского ветра с неба.

Она ехала и смотрела в окно, и было очень печально, тревожно и хорошо, потому что осень в Петербурге не просто прекрасна, она родственна душе, как знакомая с детства колыбельная. В первом куплете усыпляет, убаюкивает большой город листопадом желтых кленовых листьев. Тех, кто не поддался очарованию сентябрьского золота, вводит в транс сезоном моросящих дождей. Укрывает ватным одеялом низких неподвижных облаков. Поет о чем-то грустном, понятном без слов.

Приезд Нади совпал со вторым куплетом осени. Капли дождя бороздками стекали по стеклу. Ие казалось, что проплывающий мимо город плачет вместе с ней.

Накануне вечером она начала собирать вещи и тогда же поняла, что весь год она жила под дамокловым мечом Надиного приезда. Весь год она чувствовала вину перед ней, хоть сама себе в этом не признавалась. И все же жаль, что кончился этот год.

Четвертый трамвай под номером «36» привез Ию на очередную конечную остановку. Она вынырнула из своих мыслей, огляделась по сторонам и поняла, что заехала далеко: в поселок Стрельна.

В отличие от других пригородов сюда до сих пор ходил трамвай, а сама ветка была наследницей легендарной «Оранэлы» – Ораниенбаумской электрической линии, с размахом построенной еще в царские времена.

При советской власти все оборудование электростанции в Ораниенбауме отправили для обслуживания уральских рудников. Рельсы и шпалы разобрали. Правда, четвертину дороги все же оставили, аккурат до Стрельны.

Ия вышла на улицу. Дождь закончился. Темнело по-осеннему быстро. Будто натягиваешь на глаза то самое ватное одеяло, которое днем устилает небо.

Что тут делать, было непонятно. У единственного продуктового ларька стояла женщина с авоськой. За женщиной стояла собака с впалыми боками. Женщина склонила голову к окошку ларька и громко объясняла, что надо достать макароны не ракушки, а спиральки. Собака сунула морду в авоську и тихо тащила из лежащего на верху бумажного кулька три розовые сардельки. Осторожно, но настойчиво, как опытный минер при обезвреживании взрывного устройства.

Ия вернулась к трамваю и постучала в закрытую переднюю дверь.

– Вы обратно поедете?

– Катаешься? – гаркнул в открывшуюся дверь водитель.

– Я заснула, мне в город надо.

– Через десять минут. Это последний, больше не будет!

Дверь сердито дернулась, но не закрылась.

Ия села на то же сидение. Через пять минут в открытую дверь прошмыгнула собака со связкой сарделек в зубах, воровато оглянулась и забилась под заднее сиденье.

Больше желающих ехать из Стрельны в город не было, и трамвай поплыл, громыхая и покачивая железными боками, а потом и побежал по не разобранным большевиками рельсам «Оранэлы» в обратном направлении.

Так же, маленькой девочкой, каталась она на самом старом в Прибалтике лиепайском трамвае. Их-то трамвайная линия постарше «Оранэлы» была. Это тоже роднило ее с новой балтийской родиной и даже примиряло с происходящим.

Ия смотрела и пыталась разглядеть очертания домов в темноте. Собака слопала сардельки и изредка вздыхала, так же, как и домашняя такса Норма. Наверное, все собаки вздыхают одинаково, а значит, вздыхают они о чем-то своем.

Вздыхала собака, вздыхала Ия. Она тоже чувствовала себя покинутой, ненужной. Хотелось домой, а может, теперь уже не домой, а в гости.

Собака вышла на улице Лени Голикова. Ия вышла в Автово. Она вернулась к полуночи. В темной парадной поскребла ключом в замке. Дверь распахнулась изнутри раньше, чем она ее открыла.

– Где тебя носило? – встряхнул ее за плечи Папочка.

– А где тебя носило? – с вызовом ответила Ия и не удержалась. – Как встреча прошла?

– Какая встреча?

– Та, о которой ты вчера договаривалась!

– Я не хотела тебе говорить. Встречусь, думаю, с ней быстренько. Ты подслушивала, что ли?

– Случайно.

– Хорошо прошла. Давно же не виделись. Соскучилась я по ней. Не могу все-таки вот так взять и вычеркнуть ее из жизни. Все-таки многое нас связывает. Тебе не понять, слава богу.

– Конечно, где уж мне. Любишь ее?

– Люблю. Сегодня поняла, что люблю все-таки. А кого мне еще любить? У меня и нет никого больше: ты, она, да Норма.

– Так, может, мы втроем и жить будем?

– Зачем втроем, – удивился Папочка. – Пусть приходит. Тебе жалко, что ли?

– Далековато идти будет.

– Так она рядом живет. На Сытной площади. Что тут идти-то…

– Ах, она уже и живет рядом. Вернулась, что ли?

– Так она давно вернулась! Ей же тогда и дали-то немного, подумаешь, два года!

– Откуда вернулась? – опешила Ия.

– Из женской колонии в Саблино, откуда же еще!

– Ты с кем встречалась?

– С Понтием, с кем же еще! Она же год боялась звонить после кражи. И я не звонила. А тут объявилась. Ладно, думаю. Всю жизнь ее знаю. Что уж теперь.

– А Надя?

– Какая Надя? Ах, та… Далась она тебе. Надя еще летом приезжала. Муха звонила, звала меня. Я не пошла. Что я ей скажу? – виновато развел руками Папочка. – Ни к чему это.

Этой ночью Ия вновь заснула на спине.

* * *

С того дня в их мирок вошла Татьяна Пантелеева, которую никогда не величали по имени, по фамилии звали редко, а отчества никто не знал. Разве что отделы кадров многочисленных работ, которые она меняла как перчатки.

Работать Понтий любила. Она была первоклассным поваром. Ее быстро повышали до общего руководства кухней, но потом начинали замечать, как быстро исчезают продукты.

Замечали, конечно, не сразу, да и, заметив, поначалу не обращали внимания. Работать на кухне и не накормить при этом своих близких, далеких и соседей может только ленивый, эгоистичный, словом, потерянный для общества человек. Человек ответственный и отзывчивый всегда несет с работы полные сумки.

Ответственность и отзывчивость Понтия не знала границ. Она была несуном в полном смысле слова. Даже когда все были накормлены, в холодильнике не оставалось и сантиметра свободного пространства, а закрома ломились от снеди, Понтий не могла не экономить на порциях посетителей. Патологически не могла.

Когда количество унесенного домой в очередной раз превышало количество съеденного гостями заведения за день, ее увольняли. Отдохнув пару дней, она устраивалась на новую работу. В Петербурге много едален, и хорошие повара всегда в цене.

На этот раз Понтий работала в кафе неподалеку от дома и звонила им с утра:

– Куриные грудочки для Нормы, вам – свининку или говядинку?

– И то и другое. Мы вечером заберем, – говорил Папочка.

– Вечером балычок будет или кореечка. Ко мне племянники подъедут, но и вам останется.

На дворе стоял 1999 год. Балычок был кстати.

Тяжелые времена наступали, когда Понтий устраивалась в вегетарианские кафе, которые начали появляться в городе. Она их не жаловала, но работа есть работа.

Все близкие, дальние и соседи Понтия садились на диету, жевали капусту, хрустели морковкой и с нетерпением ожидали, когда она вылетит и с этого места. Руководство заведений с вегетарианской кухней оказывалось таким же квелым, как и их меню, и долго не могло сообразить, куда деваются превосходные белые кочаны из Голландии. Тогда окружению Понтия приходилось хрустеть с удвоенной скоростью, чтобы приблизить конец вынужденного поста.

В редкие выходные Понтий пекла пирожки с мясом или с капустой и ходила по гостям. Из гостей она тоже несла, ибо не нести не могла. Уносить принесенное собой было бы странно, поэтому несла она то единственное, что не приносила, – спиртное. С уходом Понтия со стола исчезали початые бутылки, в которых оставалась хоть маковая росинка. Целые бутылки не исчезали, потому что, пока они были целы, Понтий не уходила.

Она могла бы осчастливить своими кулинарными талантами любого мужчину, но мужчины интересовали ее не больше репчатого лука, который даже в лихие девяностые и отходняковые нулевые годы стоил недорого. Лук единственный ни разу не был удостоен чести быть унесенным Понтием с работы.

Вспоминать прошлое Понтий с Папочкой не любили, но Ия знала, что знакомы они с детства и выросли в одном дворе. Точнее, в одной подворотне на Большой Пушкарской улице.

Пока матери пили, дочки превращались в шпану. Потом, в советское еще время, начались темные делишки, которые закончились бы весьма сурово. На счастье Папочки и Понтия, советское время закончилось раньше, чем их делишки. По российскому смутному времени торговля «не только фарцой» потянула на два года колонии для Понтия и условный срок Папочки. Районный суд учел юный возраст, раскаяние и наличие матери, умирающей от рака.

Понтий отправилась в колонию, а Папочка распрощался со спортивной карьерой, которая до судимости еще брезжила перед ним, несмотря на затянувшую трясину делишек.

Про спорт Папочка тоже не любил вспоминать. Когда Ия находила где-нибудь в глубине квартиры, на антресолях или дальних полках шкафов, грамоты лучшей юной пловчихе города, отнимал их и прятал еще дальше. Вернее, отнимала и прятала – по-женски порывисто, горячо, с обидой. Как будто не грамоту вытащили на свет, а постыдный скелет из шкафа. Но у кого нет скелетов несбывшихся надежд.

Из колонии Понтий вернулась досрочно. Там она запомнилась хорошим поведением, вкусными пирожками и младенцем, от которого отказалась при рождении. Правда, также ходили слухи, что ребенка она потеряла еще не рожденным. Скептики утверждали, что никакого ребенка вовсе не было, ибо, во-первых, неоткуда ему было и взяться, во-вторых, все знали любовь Понтия к сочинительству и аферам.

Ия недолюбливала Понтия, но мирилась с ней, как мирилась с тараканами в своем прежнем доме.

Иногда они вместе приезжали в «Карниз», в котором ничего не менялось. Ия чувствовала себя в компании галантных кавалеров, держала Папочку под руку и с торжеством глядела по сторонам. Понтий брезгливо листала скудное меню о трех листах и, видимо, прикидывала, что есть заведения, откуда унести попросту нечего.

В «Карнизе» к ним подсаживалась Муха. Она витиевато клянчила у Понтия и Папочки деньги, но те не поддавались.

– Приходи ко мне, обедом накормлю, – говорила Понтий.

– И вообще шла бы ты поработала, что ли, – говорил Папочка. – Совесть надо иметь.

В один из приездов Папочка много выпил. Был август. На столе стоял арбуз. Взяв у официанта нож, Папочка сам стал кромсать арбуз, а потом дико озираться и размахивать ножом. Что ему не понравилось, было не ясно.

– Отберите у нее нож, – заверещали активы и фам в один голос, а старожилы попрятались за новичков, поскольку знали крутой норов Папочки.

Отнять нож было не так-то просто. Подойти близко боялись даже закаленные в боях за отстаивание своего мужского достоинства бабищи в спортивных костюмах. Низенькие фэйс-контролерши из охраны застыли в нерешительности. Побежали искать Ию.

Она пришла, оценила обстановку и поднесла к носу Папочки кулак. Незаметно для себя она научилась всему, что умеют преданные и любящие жены алкоголиков. Утихомиривать и прощать. Прощать и забывать, и снова утихомиривать.

Кулак помогал не всегда. Иногда ей приходилось брать в руки сковородку.

– Только не по голове! Она у меня самое больное место, – ныл Папочка и закрывал голову руками.

Бить первой Ия боялась. Только давала сдачи.

– Мы убьем друг друга когда-нибудь, ты это понимаешь? – обнимал ее в постели Папочка через десять минут.

Ия не понимала этого, ведь роднее у него никого не было. Не хотела понимать.

Отняв у Папочки нож и вернув его официанту, она почти снискала тогда аплодисменты.

Только Муха, сидевшая поодаль, поправила свой балахон и проворчала под нос:

– Бедная девочка.

Мирок был тесен. Иногда доходили новости от Нади. Она перебралась во Францию и посылала приветы им обоим. Иногда они сталкивались с юристом. На лице ее все еще плескалось харчо, которое она вылила в унитаз, не дождавшись Папочку с работы три года назад. Да, прошло три года или четыре, Ия не считала. Они свыклись друг с другом и выстроили свой мирок, в котором не было места посторонним и мужчинам.

Свою жизнь с Папочкой Ия скрывала и не скрывала одновременно. Она окончила университет и обзавелась работой, став маркетологом – почти по специальности, вполне современно и достаточно по-женски. Все думали, что живет она не то с сестрой, не то с подругой, не то сестра ей как подруга, не то подруга как сестра. При этом «кто-то у нее есть». Даже далекая ее семья, жившая своей жизнью на Кубани, свыклась с существованием какой-то подруги, а в нечастых теперь посылках все было для двоих.

Поступок, торжественно именуемый в их среде «coming out» – выход из подполья, – Ия совершила одной ногой.

Вокруг нее теперь все чаще взрывались снаряды: однокурсницы и сослуживицы выходили замуж и рожали детей. Они выпадали из ее круга общения, или она выпадала из их. Вчерашних приятельниц будто рассаживали по космическим кораблям и разносили на разные планеты.

Будущее все казалось Ие далеким, отдельным от ее настоящего. Прекрасное далеко не должно было быть к ней жестоко. Ну а в настоящем было много цветов.

Зимой цветы покупались редко. Летом Папочка наверстывал бесцветное зимнее время. Цветы появлялись в доме каждый день, без повода. Точнее, поводом были сам новый день и Ия.

Как потеплеет, у метро выстраивались в ряд старушки: сначала с примулой, потом с первыми дачными нарциссами и тюльпанами, чуть позже – с россыпями полевых цветов. Это во Франции цветочницы наряжены в яркие платья и соломенные шляпки с лентами. В России цветочницы облачены в потертые пальтишки с облезшими воротниками, прохудившиеся сапожонки и иногда ордена на груди. Их наряд не меняется и летом, благо часто оно в наших широтах бывает прохладным.

Глядя на подружек, Ия старалась не думать о будущем. Глядя на старушек, она не могла не думать о нем.

Что будет с ней, с Папочкой, с ними? Тогда же Ия стала вспоминать слова Любаши, которые, оказывается, все это время дремали в ее голове: «Будет мужик – будут и дети». Но как они будут жить все вместе: она, Папочка, их будущие дети и мифический мужик? Это было не ясно и, более того, абсурдно. Разношерстную компанию еще можно было уместить в голове, но вот как разместятся они в жизни…

Безумный, упоительный танец Умы Турман продолжался. Воздушный замок прирастал новыми башнями. Стол по-прежнему был покрыт клетчатой скатертью. В центре стола стояла ваза. Менялись лишь букеты в ней.

На день рождения Папочка дарил ей букеты бордовых роз по числу исполнившихся лет. На Восьмое марта экзотические оранжевые цветы на толстом, похожем на дудку, стебле. Мясистый бутон цветка плотоядно раскрыт, на его дольках, напоминающих вывернутые наизнанку губы, застыла прозрачная, липкая, тягучая, как патока, слеза.

– Он такой же уродливый, как и я, – говорил ей Папочка. – Но посмотри, какой он красивый. Я не мужчина, но я очень тебя люблю.

Бывало, Папочке звонили бывшие пассии: поздравить и поболтать. Эти звонки злили Ию, как непрошеные гости, пожаловавшие в ее воздушный замок, который казался ей добротной избой.

Однажды Ия шла по улице мимо парикмахерской с окнами во всю стену. На подоконнике стояли фикусы. Ия заглянула внутрь через стекло.

Перед зеркалом сидел Папочка, до подбородка задрапированный синей простыней. Над его головой колдовал мастер, а рядом на стульчике примостилась загорелая девица.

«Ну и очередь, прямо подпирает», – удивилась было Ия, но тут же заметила, что девица, похоже, дает советы как лучше подстричь Папочке челку.

Не обращая внимания на прохожих, Ия пригнулась и стала наблюдать за происходящим сквозь широкие листья своего негаданного союзника – фикуса.

Когда стрижка была закончена, Папочка с девицей вышли на улицу. Ия отбежала за угол дома и продолжила наблюдение. На улице сгущались осенние сумерки. Очередной куплет очередной осени, в который вплелась новая, тревожная нота.

Посовещавшись, пара двинулась по проспекту в сторону, противоположную от их дома. Выждав минуту, Ия пошла за ними, то ускоряя, то замедляя шаг. Опустив головы, рядом быстро семенили прохожие. Когда пара замедляла шаг, Ия старалась слиться с жидким ручейком идущих рядом или останавливалась, отворачивалась и даже делала вид, что идет в обратном направлении, не обращая внимания на тычки в спину и гневное шипение тех, чьи траектории она нарушала.

Пара зашла в кафе и села за столик. Ия потопталась снаружи, снова заглядывая в окна. Надо было что-то делать. Заходить или уходить. Она потопталась еще чуть-чуть и открыла стеклянную дверь.

Взяла у бармена бокал вина и молча, как ни в чем не бывало, подсела к ним. Лицо Папочки вытянулось, как маска в фильме «Крик», а девица замерла и округлила глаза.

Немая сцена «Не ждали» продолжалась несколько минут. Ия выпила вино, повертела в руках пустой бокал и встала из-за столика. Что делать дальше, за эти пару минут она так и не придумала. Можно было поддеть столик рукой и опрокинуть посуду и бутылку шампанского, но комедий Ия не любила, она предпочитала драмы и трагедии. На худой конец, комедийные боевики.