Текст книги "Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая"

Тем временем император, не спеша, и довольно оглядел переполненный зал, не переставая всем подряд улыбаться. Клаудиа почти инстинктивно прикрыла лицо веером: мысль о том, что сейчас этот нынешний хозяин Москвы узнает ее, почему-то была ей неприятна. Слишком печальный опыт имела она от общения с первыми людьми двора и государства, чтобы стремиться к какому бы то ни было новому сближению. Теперь даже тот безобидный флирт с Ланном казался ей не самой достойной минутой ее прошлого.

– Император сказал: «A la Comedie-Francaise», – пронесся по залу сдержанный восторженный шепот.

– Я же говорил вам, что труппа великолепная! – с жаром подхватил Ламбер.

Но вот император сел в пододвинутое ему кресло, положил ногу на ногу и, подняв вверх ладони, демонстративно похлопал не знавшей, что делать все эти несколько минут, примадонне. Та сразу же оживилась, польщенная вниманием великого человека, бойко протанцевала целую серию изящных поклонов и реверансов в сторону центральной ложи, и защебетала роль дальше.

Пьеса шла своим чередом, публика ела фрукты, переговаривалась, император в своем кресле то и дело менял позу и не давал покоя своим адъютантам, по залу периодически прокатывались то волна смеха, то хлопки, то овации, и вскоре стало казаться, что вокруг нет никакой войны и никакого страдания. Можно было подумать, что для Бонапарта давно нет ни русских, ни испанцев, ни немцев, а только одни французы. И всюду один лишь Париж; Париж Сены, Париж Вены, Париж Москвы, Париж Мадрида… Всюду один Париж…

И Клаудиа вдруг с неуместной гордостью подумала, что никогда не была там и отныне не желает быть. В эту минуту она с особенной остротой почувствовала свое одиночество в огромном пылающем мире. Одиночество – ее судьба и крест, и даже их слившиеся два одиночества с доном Гарсией не дали им обоим ни легкости, ни понимания… Она давно перестала смотреть на сцену, но неожиданно звуки зрительного зала перекрыл чистый хрустальный голос.

 
Рыцарь, на поле битвы уезжая,
Прощаясь, свою подругу утешал:
Любовь направит шаги мои на поле чести,
Оружье ты мне в руки дай,
За жизнь не бойся ты мою,
Я победителем к тебе вернусь…
 

Клаудиа, как наяву, увидела себя и Аланхэ у мутного стекла на узкой лестнице в Вязьме, и горькая мысль о том, что вся война есть ложь, пронзила ее. Рука с веером упала на колени. И в тот же миг уже не духовную, но физическую ее сущность точно так же пронзил чей-то пристальный властный взгляд. Оглядываться не было смысла, она сразу поняла, от кого здесь мог исходить этот мгновенно подчиняющий себе все и вся взгляд. Но все же, слегка повернувшись, она краем глаза отметила и возникшее следом в ложе движение: один из адъютантов императора встал и с легким полупоклоном покинул ложу.

В следующее мгновение зал взорвался рукоплесканиями, все стали кричать «Браво!» и вскакивать с мест, а некоторые даже подпрыгивать, чтобы послать певцу воздушный поцелуй. Воспользовавшись этой суматохой, Клаудиа тихо шепнула на ухо Ламберу:

– Проводите меня, мне нехорошо, этот романс слишком живо напомнил мне… – Она не договорила и поспешно вышла в фойе. Она должна опередить адъютанта. Действительно, второй раз все события повторяются в виде фарса: русский купеческий дом вместо театра Осуны, рядом не Педро, а несмышленый французский мальчик, но ищет ее уже не кардинал, известный только в Испании, а император, владыка Европы… Они с Ламбером беспрепятственно вышли, но на этот раз, словно подыгрывая фарсу, ее спасло не мужество и решительность верного рыцаря, а нелепая игра случая. Вместо того чтобы тотчас же кинуться выполнять приказ императора, неопытный молодой адъютант на пару минут остановился поболтать с хорошенькой цветочницей, скучавшей у входа в зал. До конца спектакля было еще далеко, и он не сомневался, что темноглазая красавица, на которую ему указал Наполеон, никуда не денется. Как он просчитался и как горько жалел потом, получив на всю жизнь урок успешности наполеоновской тактики, об этом не записано в хрониках. Впрочем, российские просторы, похоже, отучили от стремительности действий не только этого молодого адъютанта, но и самого императора…

В темном дворе их встретил Стромилов с факелом в руках и Гастон с завернутым в шубу Нардо на руках.

– Дольше ждать невозможно, у паспортов завтра в полдень истекает срок. Нужно ехать, ваше сиятельство, и ехать немедленно.

– Но я еще не получила известий. Вы обещали мне их к вечеру, виконт.

Ламбер прикусил губы, не зная, на что решиться.

– Я прошу у вас еще один час, – обратился он вдруг не к Клаудии, а к русскому. – Всего один час.

– Хорошо, но ни секундой больше. Мы ждем вас у Петербургской заставы.

Ламбер несся по мертвым улицам, безбожно шпоря лошадь. Только бы в штабе Даву кто-нибудь был! Но фортуна, явно благоволившая к нему на этом странном пути, не обманула юношу и на этот раз: у дверей огромного дворцового покоя маялся барон Дессуи, не попавший на спектакль. А это означало, что за дверью не дремлет неусыпное императорское око – сам маршал Бертье.

– О, Господи, Жан-Клод, как хорошо, что ты тут!

– Чего уж лучше! – пробурчал барон. – Но ты-то почему здесь – или, на мое счастье, спектакль отменили?

– Увы, нет, но… Послушай, мне срочно нужен пропуск на выезд, ненадолго, всего на сутки не больше…

– Зачем? – скорее от праздного любопытства, чем от служебного рвения, потребовал Дессуи.

– О, понимаешь… – Ламбер покраснел и, внезапно вдохновленный мыслью о том, что самая убедительная ложь – это полуправда, смущенно признался. – Там в театре я познакомился с одной русской дамой… Она дворянка и, может быть, даже титулованная, и здесь инкогнито…

– И ты, конечно, не ударил в грязь лицом? – с ухмылкой уточнил барон.

– Еще не совсем, но ударю, если ты не пробьешь мне пропуск. Она сразу же после спектакля выезжает обратно в свое имение, откуда приехала, а интрига уже такова, что отступать мне поздно…

– И прехорошенькая?

– О, не то слово, Дессуи, роскошная! Настоящая русская Венера, – упоенно врал де Ламбер.

– Смотри, чтобы тебя не обвели вокруг пальца, дурачок, – вздохнул Дессуи и пошел к маршалу получать пропуск. – Да возьми с собой пару гусар, и тебе лучше, и ребята развеются… с русскими цирцеями, – крикнул он уже в спину убегающему Ламберу.

Первая часть плана виконта прошла как нельзя лучше, но оставались вторая и третья. Как он скажет своей королеве о безнадежности ее поисков? Как вызовется поехать с нею на глазах русского?

Он догнал дормез уже на пути к заставе. Виконт поравнялся со Стромиловым, ехавшим верхом в щегольском костюме.

– Что? – взглядом спросил он.

– Плохо, – так же ответил юноша. – Как и в прошлый раз – ни среди живых, ни среди мертвых.

– Сами скажете или передоверите мне?

Юноша растерялся.

– Может быть, лучше солгать… то есть потянуть время, в конце концов, у меня же нет прямых доказательств того, что этот человек убит.

Стромилов посмотрел на него печально и горько.

– Запомните, друг мой, самая жестокая правда всегда милосердней любого обмана. Ей легче будет уехать, зная, что за спиной не остается уже ничего.

– Вы правы… Но у меня есть еще одно дело… Ах, впрочем, позвольте мне проводить вас до заставы, французский офицер вам сейчас не помешает.

– Разумеется, – согласился Стромилов, и Ламберу показалось, что под русыми усами сверкнула понимающая улыбка.

Перед заставой дормез остановился, Стромилов взял паспорта и только тут Ламбер с удивлением увидел, что Гастон переодет в какой-то дикий русский костюм. Однако он промолчал и, воспользовавшись отсутствием Стромилова, подошел к открытой дверце дормеза.

– Я… – начал он, но его широко распахнутые зеленоватые глаза, полные вины и просьбы простить, сказали Клаудии все еще раньше, чем он закончил фразу.

– Благодарю, – немеющими губами прошептала она и откинулась на спинку сиденья. Вот и все… Отец, Гарсия, Педро… Больше у нее нет никого, на чью помощь можно рассчитывать – она сама должна стать опорой для двух последних, оставшихся у нее – Игнасио и Нардо. А оба они, брат и сын, в ее понимании были все еще так малы и беспомощны. Проклятая война, проклятая страна. Зеленые склоны Мурнеты, черноглазый новьо, самый испанский из всех испанцев, Перикито, где ты теперь? Неужели и ты?..

– Что?! Убит?! – раздался вдруг из глубины дормеза душераздирающий крик Франсиски. Зарычал Бетунья, проснулся и заплакал Нардо, закрывая ручонками уши, чтобы не слышать страшных слов на родном языке. – Нет! Нет! Не верю, не верю! Его нельзя так просто убить, это все вы, ваши дьявольские чары! Если бы не вы… О, мне не нужны ваши подачки, ваши милости, я ненавижу вас! Пустите! – девушка выпрыгнула из дормеза и, не обращая внимания на попытки Клаудии остановить ее так же как и на крики часовых, кошкой метнулась во мрак московского предместья. – Я буду искать и найду его! – услышала Клаудиа, и, как эхо разнеслось над ночной заставой. – Будь ты проклята, годоевская подстилка!..

Онемевший Ламбер и нахмуренный Стромилов, выбежавший на крик с паспортами в руках, хотя и не поняли ничего из того, что кричала обезумевшая девушка, молча наблюдали эту сцену, не представляя, что делать. Но юноша решил, что уж лучше признаться в задуманном сейчас, когда все растеряны.

– В подобной ситуации я не могу так просто оставить вас, ваша светлость, – решительно обратился он к Клаудии. – Я должен быть уверен, что вы в полной безопасности.

Клаудиа и Стромилов переглянулись.

– Если вы об этой несчастной… – начала Клаудиа, но Стромилов с любопытством подошел ближе к юноше.

– Я поеду с вами, графиня. Лучше разделить вашу участь, чем потом всю жизнь корить себя за то, что в трудную минуту я оставил вас на произвол судьбы и тем самым, быть может, стал причиною какого-нибудь вашего несчастья.

Клаудиа в полной растерянности прижала к груди все еще всхлипывавшего Нардо.

– Вы собираетесь следовать вместе с нами в Петербург? – как-то странно спросил Стромилов. – Но как же ваша военная карьера?

– А ваша? – огрызнулся юноша.

– Спокойно, мой юный друг, я всего лишь возвращаюсь из плена, а вы… Молчите, я еще не сказал ничего оскорбительного, наоборот, я скажу вам, что всячески приветствую ваше решение. Только не следовало бы говорить о нем так громко рядом с французским пикетом. – Ламбер совсем смешался. – К тому же, у вас нет пропуска на выезд.

Но тут виконт широко, совсем по-детски улыбнулся и поспешно достал из-за обшлага мундира бумагу.

– У меня – есть! – торжествующе заявил он.

– Это делает вам честь, – одними глазами улыбнулся Стромилов и, подойдя к Ламберу, крепко пожал ему руку. – Рад познакомиться: Владимир Иванович Стромилов, адъютант генерала Неверовского и костромской помещик.

– Виконт Анри де Ламбер из Лотарингии. Я счастлив, что вы поверили мне, что не заподозрили ловушку, обман…

– Бросьте. Время дорого, виконт. Ваш пропуск, наверняка, действует не более суток, и нам нужно отъехать за это время как можно дальше. В седло!

Глава седьмая. Город-призрак

Едва только они миновали последний французский пикет и Нардо, убаюканный дорожной качкой, опять заснул, Клаудиа стала смотреть в окно. Она видела, как низкие городские постройки предместий и отчетливо вырисовывающиеся на фоне хмурого неба чудом уцелевшие главы церквей и колоколен скрываются нависающими все ниже тучами. Золотые купола фантастического священного города русских прощально сверкали в лучах заходящего солнца. Тяжелый походный дормез, благодаря рессорам, отчасти сглаживал многочисленные ухабы, но все равно трясло изрядно, хотя, как ей объяснил Стромилов, это было самое лучшее в России «европейское шоссе».

Но вот древняя русская столица совсем скрылась из вида, и скоро перед Клаудией поплыли бескрайние поля, повсюду окаймленные уже начинавшими облетать березами, могучими дубами и мрачными, как пирамиды, елями. Стремительно наползали сумерки. Измученная женщина оторвалась от окна и попробовала устроиться на своем дорожном ложе.

Ламбер ехал по левую сторону от дормеза и старался ни о чем не думать, всем существом своим ощущая лишь ночную свежесть, свободу и любовь. Скоро выплыла луна и огромная, желтая, как головка тионвильского сыра, закачалась над ним в такт конского галопа. Постепенно она стала казаться юноше глазом великана, следящего за ним с темных небес. И тут вдруг непрошенные сомнения вновь зашевелились в душе Ламбера: «А все же, кто эта женщина?» Он вспомнил и мистичность их встречи в забытом Богом польском фольварке, и странное обращение к ней гренадера «герцогиня», и то, как она зачем-то подошла к чужой лошади и поцеловала ее, после чего на них напали казаки, и странную привязанность к русскому, и ничем необъяснимую реакцию того человека, что, увидев ее без сознания, прокричал что-то непонятное и исчез… Исчез… Ротмистр неаполитанского полка… «А не о нем ли она просила сейчас узнать? Не его ли разыскивал он весь вечер?» И, наконец, это неожиданное бегство из театра, и эта последняя отвратительная сцена с неизвестно откуда появившейся девушкой… Виконт чувствовал, что все глубже запутывается в сети каких-то необъяснимых событий и фактов, которые так или иначе, но привели его, дворянина и офицера, к тому, что он, дезертировав из армии, скачет сейчас по пустынной русской дороге вслед за женщиной, о которой он, получается, не знает решительно ничего и еще меньше может объяснить себе ее действия.

Неожиданно Стромилов выскакал вперед и остановил дормез. Луна скрылась, и стояла непроглядная тьма. Ламбер инстинктивно схватился за рукоять сабли.

– Что такое? – почему-то тихо спросил он.

– Пока ничего, но мы уже миновали все французские пикеты и ехать далее по клинской дороге в мундире врага – извините меня, виконт, я употребляю это слово чисто номинально – непростительная глупость. Два дня назад я не побрезговал надеть французский мундир – согласитесь теперь и вы, тем более что я предлагаю вам не мундир, а вполне приличное штатское платье, купленное мной, между прочим, у Дюра.

Ламберу ничего не оставалось, как согласиться с разумностью этого предложения. К тому же, редингот оказался ему абсолютно впору.

– Но зачем вам понадобилось платье не вашего размера?

В ответ на это русский выразительно посмотрел на виконта, и тот, мгновенно все поняв, расхохотался самым детским, счастливым смехом.

– Ах, вы тысячу раз правы, мсье Вольдемар: разве можно покинуть такую женщину… тем более, в трудную минуту!

Встревоженная затянувшейся остановкой, Клаудиа выглянула в окно. Однако с первого же взгляда на сияющего от счастья виконта тоже поняла все.

– Настоящий русский молодец, – уже не таясь, по-русски сказала она Стромилову и через силу постаралась улыбнуться.

– С Невского проспекта, добавил бы я, – вздохнул Стромилов.

Клаудиа снова устроилась на своем ложе, и дормез двинулся дальше. Вскоре измученная бесконечными переживаниями, она заснула, убаюканная монотонными звуками копыт и скрипом колес.

«Так неужели Шекспир прав, и обманщики в самом деле лучшие пророки? – уже наполовину в шутку, наполовину всерьез думал де Ламбер. – И она – действительно русская аристократка?!»

Следующие первые полдня Клаудиа ждала скорого окончания путешествия, но мимо мелькали лишь убогие деревеньки, казавшиеся ей столь же пустынными, как и вся природа вокруг. Только раз какая-то белая с закрученным в кольцо хвостом собачонка минут пять бежала рядом с экипажем, провожая его звонким заливистым лаем, да какая-то закутанная в темно-коричневый платок бесформенная девочка лет десяти, неподвижно стоя за покосившимся деревянным забором, застывшим взглядом проводила проследовавшую мимо процессию. Поезд их действительно выглядел внушительно: запряженный четверкой высокий военный дормез с двумя ямщиками, один из которых обыкновенный, зато другой в мундире без погон и каких-либо знаков различия и в валяной русской шапке, а по бокам два молодых господина в штатском верхами.

Но вот деревня закончилась, и по обе стороны дороги вновь потянулись унылые пустынные поля, на которых, куда ни доставал взгляд, не было видно ни людей, ни домашнего скота. Казалось, что дормез переехал границу, отделяющую мир реальный и живой от мира призраков, и движется теперь по полям Элизиума.

«Не здесь ли блуждает теперь душа дона Гарсии? Но, может быть, здесь ему будет спокойнее, чем в выжженных добела солнцем равнинах Испании, в ее буйной яркой природе, где страсти горят и рука тверда?»

Жгучая тоска охватила все существо Клаудии. Где она и зачем? Почему согласилась исчезнуть из Москвы, бросив свой единственный сейчас реальный оплот – французскую армию, не использовав до конца все возможности, чтобы узнать о судьбе Гарсии? Неужели она еще тешит себя надеждой, что узнает о нем в русской столице? А если именно сейчас он нуждается в ее помощи, заботе, в ее действенной любви?! И смутное чувство вины томило Клаудиу, вины уже не за то, что она едет далеко на север, оставляя в безвестности мужа или его могилу, а за то, что она не сумела дать ему того счастья, которого он заслуживал.

«О, Гарсия, храни тебя пресвятая дева дель Пилар! – шептали ее губы, каждый раз, когда дормез проплывал мимо очередной покосившейся церквушки. – И если он здесь, в России, то храни его русская Божья матерь», – по-русски добавляла она, вспоминая иконы, виденные в Смоленске. Русская мадонна была не суровой и гордой владычицей мира, как усыпанная драгоценностями сарагосская дева, а болезненно-хрупкой, скорбной и ласковой. Такие незаменимы, когда нужно подать последнюю помощь, и никто лучше них не выхаживает раненых…

Следующий день в точности повторил предыдущий; все так же чередовались поля и леса, леса и поля, перемежавшиеся ничтожными поселениями, впереди же, по словам Стромилова, было еще несколько дней такого путешествия. За это время Клаудиа успела бы пересечь едва ли не всю Испании, от Альмерии до Толедо, а здесь – они всего лишь едут от одного большого города до другого! Еще вчера ей казалось, что вся здешняя страна в огне и страдании от нашествия неприятеля, как вдруг эти тихие поля, леса, тронутые волшебным разноцветьем осени, эти древние одинокие селения, пустая дорога… Неужели император французов и впрямь надеется завоевать бесконечность? Ведь это даже не война в горах, где сила заменяется хитростью, и успех зависит не от сосредоточения войск, а, скорее наоборот, от их удачного распыления.

Клаудии невольно вспомнились слова дона Гаспаро, сказанные ей перед отъездом: «В России, как и в Испании, виды сторон на успех никогда не будут равными: одна всегда будет видеть залог победы в изыскании всех способов нападения, в решительном сражении, вторая – в уклонении от такового. Наступающий не сможет добиться ничего, покуда уклоняющийся сопротивляется и обороняется, то есть защищается и уходит…»

Клаудиа мысленно представила себе, какую жалкую часть русского государства преодолевает она сейчас, и мистическое чувство беспредельности охватило ее. Страна, где в одном ее конце не ведают о том, что творится в другом. Стромилов, похоже, прав. Можно и год, и два, и десять ходить с огромными армиями через подобные пространства, но так ничего и не добиться. Что говорить о Наполеоне, когда любой народ растворится в этих бескрайних просторах без остатка.

Несколько раз по пути их останавливали дружинники, которые крайне подозрительно смотрели на виконта и сидящего на козлах усатого гренадера Гастона. Однако тот самый бойкий русский мужик, что привез ответ от Строганова и теперь сопровождавший их вместе со Стромиловым, быстро находил с дружиниками общий язык. Настороженность пропадала, русские пикетчики начинали смотреть на путешественников с пониманием и интересовались только уже тем, что творится сейчас в Москве. Слушая рассказы о Москве-матушке, они тяжело вздыхали, снимали шапки, чесали в затылках, и потом расходились, крайне опечаленные по своим местам, пропуская дормез дальше.

Остановки делали во всех встречных городишках, и Клаудиа все пыталась запомнить эти странные непривычные названия – Серпухов, Кашин, Рамешки, из которых самым понятным оказался последний – Новгород; Новый город. Впрочем, на вид он оказался, пожалуй, скорее старинным. Во всех этих городках также приходилось быть осторожными, держаться всем вместе и не говорить по-французски. Наконец, к исходу пятого дня они въехали в Петербург.

На заставе путешественников снова задержали, но, быстро убедившись благодаря каким-то неопровержимым словам и аргументам, которыми располагал пригласивший Клаудиу мужик, продолжали еще долго удерживать уже не для выяснения их личностей, а ради последних новостей. Офицеры быстро увлеклись и заспорили, по какой именно дороге будет отступать Наполеон из Москвы, но, в конце концов, пришли к мнению, что не иначе как по той же, по которой пришел. Клаудиа отметила и здесь, далеко от военных действий, все то же всепоглощающее чувство уверенности в том, что Бонапарт уже не предпримет более нового наступления.

Но вот, наконец, они въехали в сам город. Низкое небо почти сливалось с землей, все было серым и плоским, даже отдаленно не напоминавшим восточную роскошь Москвы. Никакого блеска, никаких золотых куполов, живописных холмов и причудливо петляющих речек. Длинные казармы, полосатые будки, унылые лица. Само солнце, как алебастровая лампа, лило на них тусклый меланхолический свет, от которого почему-то сжималась душа, и к глазам подступали слезы.

Столица многомиллионного государства казалась погруженной в сон, и война в самом городе, несмотря на оживленный интерес на заставе, представлялась чем-то настолько далеким, что Клаудия уже начала сомневаться, а не заснула ли она в фольварке на той стороне Немана и не снится ли ей до сих пор лишь некий фантастический сон. Она в тоске, словно силясь очнуться, выглянула в окно, и только фигуры Ламбера и Стромилова, хотя и переодетых в штатское и потому потерявшие былую яркость, вернули ее к действительности.

Клаудиа утомленно прикрыла глаза. Куда занесла ее судьба на этот раз? К дикому северному народу, зимой и летом укутанному в шубы и имеющему такие же холодные, как и их климат, сердца?.. Но, вновь открыв глаза спустя буквально несколько минут, она оказалась опять в совершенно в ином мире, чем всего лишь полчаса назад. Тусклое солнце пробилось сквозь тучи на горизонте и, подобно свету волшебного фонаря, осветило бесконечный проспект с роскошными домами-дворцами, окрашенными в причудливые палевые тона: в желтоватые, с прозеленью, цвета закатного неба. По проспекту во всех направлениях сновали курьеры, проходили военные караулы, носились фельдъегери. Но все вокруг словно плыло над землей, не имея опоры, все казалось призрачным, шатким, равнодушным. Создавалось впечатление, что эта улица, и весь остальной город – только отражение в чьем-то дьявольском зеркале. Клаудиа невольно прижала к себе засыпавшего сына.

Впрочем, скоро дормез остановился у вполне земного здания, часть которого выходила на небольшую реку. Все оно было усыпано кариатидами, бюстами и сонмами иных фигур, навеки застывших на фасадах, окнах и крыше.

Стромилов зашел в дом, и тотчас навстречу дормезу устремилась целая толпа слуг в цветастых ливреях.

– Я с вашего позволения откланяюсь, – попрощался он. – И заберу с собой мсье де Ламбера, которому надо помочь как можно скорее разобраться с документами, пока его не арестовала военная комендатура.

– Но куда вы?

– Я в своей столице, – усмехнулся Стромилов, – у меня здесь несметное количество кузин. Если захотите когда-нибудь увидеть меня еще раз, дайте знать в дом княжны Чонгаровой, что в Литейной части. Виконт же, я полагаю, будет у вас немедля, как только выправит документы и благополучно пройдет проверку у коменданта. Всего хорошего, ваше сиятельство.

На мгновение в неверном свете фонаря их взгляды встретились, и Клаудиа, еще минуту назад не собиравшаяся выказывать этому теперь уже бывшему пленному русскому большего, чем простую благодарность, вдруг протянула руку.

– Постойте… Вы открыли мне больше, чем русский характер, вы открыли мне еще одну грань самой себя. И, может быть, вы спасли меня и сына в Москве… И я… я рада буду видеть вас всегда.

Стромилов склонился и надолго припал к ее руке. Ламберу же, на нетерпеливо перебиравшей ногами лошади оставалось только снять цилиндр и низко поклониться с седла в знак прощания.

В доме Строганова, на деле оказавшемся настоящим дворцом, Клаудии отвели все левое крыло второго этажа. Нардо получил в свое распоряжение просторную детскую и целый штат нянек, Гастон – отличную комнату и даже Бетунья обрел вольер во внутреннем саду. Правда, к ужасу своих русских нянек, Нардо постоянно приводил его к себе и часами занимался медведем на навощенных полах и драгоценных персидских коврах.

Клаудиа, достойно вынесшая дорогу в тысячу верст, теперь едва не падала от усталости и, отослав обеих выделенных ей горничных, собиралась лечь. Постель, превышавшая роскошью даже ее ложе в замке, выглядела крайне соблазнительно, и Клаудии казалось, что как только она упадет в ее пух, все страдания отлетят от нее хотя бы на несколько часов. Герцогиня присела на край, действительно сразу утонув в нежнейшем пуху, как вдруг увидела несколько довольно крупных насекомых с длинными усами, которые деловито обследовали столик у изголовья.

– Ах, – вскрикнула Клаудиа, скорее от неожиданности, чем от страха, и отосланные горничные, вероятно, дежурившие под дверью, обеспокоенно приоткрыли дверь – Что это?! Откуда? – еще более поразив обеих девушек, по-русски спросила Клаудиа.

Те внимательно проследили направление ее взгляда и дружно прыснули в кулачки.

– Это как есть тараканы, ваше сиятельство.

– То бишь, пруссаки, ваше сиятельство.

Наперебой сказали обе горничные.

– Тараканы?! Пруссаки?!

– Они не опасны, ваше сиятельство, – широко улыбались девушки, удивительно похожие одна на другую красными щеками, толстыми русыми косами и курносыми носиками. – Они так только, ползают, да крошки подбирают.

– Не опасны?

– Нет, ваше сиятельство.

– Что «нет»? Они опасны?

– Нет, ваше сиятельство.

– Как вас понять? И не опасны – нет, и опасны – нет?

– Они не кусаются, – усмехнулась другая девушка.

– Прогоните их.

– Так ведь опять придут, – невозмутимо сказала первая, а вторая явно для вида махнула по столу метелочкой из перьев.

– Значит, их надо… убить.

– Так все равно придут.

– Как это «все равно придут»?

– Да, ваше сиятельство, тараканов на Руси много, всех не перебьешь.

– Но как же вы живете… с ними?

– Да ведь они безобидные, все живут, и вы скоро привыкнете.

Клаудиа нетерпеливым жестом отправила девушек из спальни и попыталась прогнать тараканов, топая, шипя на них и махая платком. Те нехотя где-то скрылись…

Только через несколько дней она вполне согласилась с последним утверждением девушек.

Первые несколько дней в русской столице прошли, словно во сне. Вой ветра за огромными окнами, жарко натопленные печи, пустые бесконечные залы, в чьих зеркалах она двоилась и множилась до того, что начинала кружиться голова – все это создавало ощущение неуверенности не то, что в будущем, но и в любом сиюминутном шаге, жесте, слове. Странно было видеть, что по улицам ходят вполне живые люди, занятые земными делами, и им дела нет ни до войны, ни до Клаудии, ни до ее горя. Сама же себе Клаудиа порой казалась какой-то стеклянной куклой, готовой разбиться от любого прикосновения. Но надо было жить даже и будучи куклой, причем, не только жить, но и что-то делать. Поскольку она сразу же объявила графу, что намеревается находиться в русской столице инкогнито, дабы не скомпрометировать мужа, Клаудиа не могла ни выезжать, ни принимать, ни даже наносить визиты. Да и кому она могла бы наносить их здесь, к тому же при полной неизвестности о судьбе графа Аланхэ? Конечно, она прекрасно понимала, что, как говорили русские, «шила в мешке не утаишь», и скоро весть о ее пребывании все равно станет здесь достоянием света. Однако она знала и другое: по-настоящему воспитанные люди прекрасно умеют делать вид, что чего-либо не было и нет, если их предварительно соответствующим образом попросить об этом. Само же по себе скрытое знание света о ее присутствии было Клаудии даже на руку.

Однако прошло несколько дней, неделя, и она подумала, что русские, похоже, слишком буквально восприняли ее просьбу и теперь старательно игнорируют ее присутствие по-настоящему. Именно тогда она и запустила первый пробный шар, попросив графа Григория выяснить, нет ли генерала графа Аланхэ среди пленных. Строганов с полным пониманием и весьма любезно обещал ей выяснить это обстоятельство через министра внутренних дел, но прошла еще неделя, а все оставалось без изменений.

Для Клаудии же тянулись длинные, несмотря на поздние рассветы и ранние сумерки, пустые дни. Порой она по полдня стояла у окна, глядя на свинцовую рябь маленькой, но злой реки, вспоминала о своей прежней тюрьме в замке Годоя, правда все же изрядно скрашенной щедростью окружающей природы и хотя бы редкими посещениями Князя мира, и все отчаянней метались в этой каменной клетке ее мысли, скованные окружающим холодом неизвестности и невозможности что-либо сдвинуть с места. Что с Гарсией? Как выполнить поручение дона Гаспаро? Но ответов не было, как не было солнца над этим призрачным городом, где она жила, или пребывала как в очередной своей комфортабельной тюрьме.

Двадцать седьмого октября дону Хоакину исполнялось три года, и Клаудия решила воспользоваться этим предлогом, чтобы оценить свои реальные возможности. К тому же, ей очень хотелось устроить мальчику праздник. Но как это сделать? Официально приглашать она никого не могла и потому, опять понадеявшись на деликатность и сообразительность хозяина дворца, объявила ему о своем желании устроить маленький суаре. Он ведь прекрасно знает, что они здесь одни, у мальчика совсем нет сверстников, а у нее светских подруг.

Клаудиа хорошо помнила свое привольное, даже несмотря на бедность и суровые нравы испанской провинции, детство. Поездки с отцом на пастбища, пикники с матерью и Гедетой на берегу моря во дни многочисленных святых, шоколад у кура Челестино после занятий. Нардо же после жадного, но быстро миновавшего увлечения военной жизнью и Бетуньи, казалось, не интересовало теперь более ничего. Он мог весь день провести в пустом зале домового театра графа, глядя на сцену, будто там происходило нечто особенно для него интересное, а мог просто часами лежать на ковре в детской, полуприкрыв свои огромные тяжелые глаза и, словно грезя о чем-то. Последнюю по-настоящему живую радость в ребенке Клаудиа, как ни странно, увидела как раз благодаря его знакомству с местными насекомыми. Особенно после того как граф с какой-то проказливой улыбкой раздавив однажды у всех на глазах незваного рыжего гостя, сказал дону Хоакину: