Текст книги "Тайна семейного архива"

– Ты возьми, возьми, – краснея, говорила она, – пусть Уля побалуется, скажешь, от меня.

Кристель вздрогнула: «А ведь я ничего не привезла, ничего не подарила…» – и, тоже заливаясь краской, проговорила:

– Возьмите адрес…

– Адрес? – удивилась хозяйка. – Так адрес я и посейчас помню: Германия, город Эсслинген, Хайгетштрассе, семнадцать.

«Что я говорю?» – у Кристель путалось в голове.

– Я… Мы вам все пришлем, что вам надо…

– Ничего мне не надо! – отрубила Мария Федоровна, и тогда, сгорая от стыда, кое-как вспомнив выученную по-русски фразу, Кристель сквозь слезы пролепетала:

– Простите меня! Простите за все и всех!

При этих словах Мария Федоровна откинулась к дощатой, покрытой лаком стене, и лицо ее приняло то самое горько-недоумевающее выражение смертельной тоски, которое сразу сделало ее похожей на девочку с кудряшками со старой фотографии.

– Да, – бескровными губами прошептала она, – простить… Да нет вам прощенья за то, что жизнь мою загубили, проклятые! Жила девочка, ничего не знала, всю бы жизнь прожила, как все, – нет, вырвали травиночку, мир открыли, в шелк одели, работать за совесть научили, чтобы чистота, порядок… А потом в грязь! В дерьмо! К мужикам пьяным! В воровство! В лень непролазную! – Женщина говорила тихо, почти беззвучно, и от этого становилось еще страшнее. Сандра переводила, заикаясь. – Работать не дают! Жи-и-ить не дают! Не дали жизнь прожить, – уже неизвестно про кого шептала она. – Нет вам прощенья ни на этом, ни на том свете! – Губы у нее прыгали, и простоволосая голова моталась по дереву. – О-о-о! – стонала она, – за что мне, Господи, такое!? – Но серые глаза оставались сухими. – А ты ступай, ступай с богом, ты душа чистая, невиноватая. За всех за нас отживи. – И вдруг вся она подобралась, как готовящаяся к прыжку кошка. – Протяни-ка руку. – Кристель подала свою тонкую ухоженную руку, и русская безумными глазами впилась в серебряного ангела. – Это откуда у тебя? – прохрипела она.

– Дядя подарил, позавчера, на день рождения…

– Отдай, – грубо и веско сказала Мария Федоровна, и было в ее голосе нечто, что исключало и кажущуюся нелепость требования, и возможность отказа.

– Конечно, конечно! – Кристель сняла колечко, мгновенно схваченное и спрятанное за пазуху.

– А офицер… Дед твой, стало быть, умер?

– Его расстреляли… Союзники. Он…

Но объяснения уже не потребовалось: женщина, глухо вскрикнув, метнулась за тяжелую занавеску напротив.

Кристель, ничего не видя от слез, выскочила в сырую темень.

* * *

Она пришла в себя только в машине, когда проехали добрую сотню километров. Первое, что она увидела, была высокая скула Сандры, прикрытая прядью русых волос, и мерцающий в свете встречных автомобилей ее грустный серый глаз.

– Все в порядке? – Девушка нагнулась к Кристель почти по-матерински ласково. – Если тебе трудно сейчас одной, поехали ко мне. Автобус ждет тебя завтра у отеля только в восемь утра, успеем.

– Нет, – печально покачала головой Кристель. – Человек должен сам разбираться с собой и желательно в одиночестве.

Сандра кивнула.

– Наверное, ты права. Это только мы, русские, все тащим на всеобщее обозрение. Есть даже такая поговорка «На миру и смерть красна».

Кристель ничего не ответила. Несмотря на тряску, мучительное ощущение промозглого холода во всем теле и полную спутанность чувств, она пыталась как-нибудь нащупать конец ниточки, ухватившись за который можно было бы размотать клубок впечатлений. Вскоре за окнами стали все чаще мелькать огни маленьких городов, а затем полился ровный, неяркий свет ночного Петербурга. Только тогда Кристель рассмотрела везущего их человека: спокойный, с густой бородой, он напомнил ей одновременно Синюю бороду и директора ее бывшей гимназии Гроу. Не проронивший за всю дорогу ни единого слова, в городе он несколько оживился и неожиданно спросил:

– Немцы, значит?

Сандра буркнула в ответ что-то непонятное, но это не остановило шофера.

– К полицаихе каяться приехали, – не то спрашивая, не то утверждая, продолжал он. – Неужели за дело? Много она по нашим учреждениям нарассказывала, как вы там ее и били, и баландой раз в день кормили, и издевались вволю… Однако, добра-то навезла… Ну, да бог ей один судья…

Сандра молчала, и Кристель забеспокоилась.

– Что он говорит? Почему ты не переводишь?

– Так, всякую ерунду.

– Ты меня обманываешь, переведи, прошу тебя. Сандра, немного поколебавшись, пересказала ей все: и про сундуки добра, и про чуждую всем сельчанам какую-то прямо таки кулацкую манеру жить. А потом молчала до самой гостиницы.

– Так, завтра я жду тебя в полвосьмого внизу, в холле.

– Если можно, поднимись лучше ко мне, хорошо?

В номере Кристель с наслаждением, которого давно не испытывала от столь простого бытового действия, сбросила с себя всю насквозь мокрую одежду, так и оставшуюся лежать горкой на полу, и окунулась в горячую ванну. Стертые ноги болели, а гусиная кожа на всем теле не исчезала даже от теплой нежащей пены. В голове мелькали лишь обрывки мыслей, заслоняемые картинами виденного за день, и Кристель, привыкшая к комфортности мыслительного процесса, справедливо решила, что любой материал должен вылежаться, прежде чем он поддастся хотя бы какой-нибудь обработке. Она заставила себя просто отдаться неге чистоты и тепла, с наслаждением гладя свое упругое без единой морщинки тело, привычно массируя стройные икры, поджарые узкие ляжки, плоский и твердый, как камень, живот, круглые груди с торчащими даже в горячем пару сосками. Общение со своим телом, которое она любила и которому посвящала немало времени, понемногу успокоило Кристель и, прикрыв белые веки, она видела перед собой уже не узловатые руки и не унылые мокрые поля, а золотое тело Карлхайнца, несущее силу и наслаждение, а главное – непоколебимую уверенность в будущем…

Презирая будильники как подпорки для неорганизованных людей и приказав себе проснуться ровно в половине седьмого, Кристель, едва успев донести голову до подушки, мгновенно заснула.

Утром Сандра застала ее в полной растерянности: надеть кожаный костюм не было никакой возможности, а полусапожки и вовсе безвозвратно погибли.

– Я же предупреждала, – рассмеялась русская. – Но все поправимо. Тем более, погода сменилась, мороз… Держи. Держи-держи, это все равно мне дали там, у вас. – И она протянула Кристель пакет, в котором лежали короткая дубленая куртка, джинсы и зимние кроссовки. – Давай быстрее завтракай, и все-таки хотя бы немного на прощание пройдемся по городу. С автобусом я уже договорилась, нас подождут на Невском.

Перспектива идти по этому страшному городу, среди серых, неулыбающихся людей мало привлекала Кристель, но, понимая, что слишком многим обязана Сандре, она согласилась.

Улица неожиданно встретила ее пронзительно свежим запахом, который хотелось пить и бросать в лицо, как чистую горную воду. За одну ночь город неузнаваемо изменился и стал похож на старинную фотографию с ее неуловимыми тонкими переходами от черного к белому и обратно. Даже купола церквей были не золотыми, а матово-пепельными. Снег, падающий и тающий, жил своей таинственной жизнью.

– Пойдем же! Смотри! – крикнула Сандра и широко взмахнула рукой, обводя реку с мостами жестом единственной и полноправной хозяйки этого царственного сокровища.

Они шли и шли мимо оград, в которых скрывалась музыка, написанная нотами изысканных решеточных прутьев, временами откровенно рвавшаяся наружу буйным торжеством чугунных цветов; шли по перетекающим друг в друга площадям, бескрайним и гордым, но, благодаря мастерству градостроителей, не подавляющим, а возносящим идущего по ним человека; шли под гудящими арками, вдоль петляющей стылой воды, и на них взирали ангелы – не те лукавые дети Европы, а строгие лица в холодных вершинах колонн и шпилей. Зеленые, как ил, и белые, как пена, плыли в каналах дворцы, чтобы тут же смениться красновато-коричневым теплом кирпича, отдающего Голландией…

Кристель не могла поверить своим глазам. Не было уже ни прохожих, ни машин, а только один затмевающий реальную жизнь призрачным великолепием город. Губы ее невольно сложились более жестко, глаза распахнулись шире, а лицо посветлело и приняло то отсутствующе-суровое выражение, какое было на лицах ангелов.

– Видишь! – торжествующе воскликнула Сандра, до сих пор не вмешивавшаяся в общение человека и города ни словом, ни жестом. – Это колдовство. Да не ваше, с бормочущими ведьмами в Гарце, а высшее, духовное колдовство. Посмотри, – она внезапно сунула Кристель в руки маленькое зеркальце, – посмотри, какая ты стала! – Кристель с испугом и удивлением увидела в мутной от дыхания амальгаме почти чужое, полное настоящего трагизма лицо. А Сандра, быстро отобрав зеркало, уже горячо шептала, прижавшись к ней: – Россия – это отрава, яд, дурман! Вкусивший его хотя бы раз, не сможет забыть и отказаться. А ты своим дедом, девочкой Манькой, вчерашней поездкой уже отравлена – навсегда! – Кристель отшатнулась, ей стало действительно страшно, словно она оказалась не в огромном городе, а в заколдованных владениях Снежной Королевы. Но Сандра расхохоталась, и чары исчезли. – Испугалась, признайся? Это в порядке вещей. От Питера теряют голову и менее эмоциональные люди. У меня приятель, уж до мозга костей американец, и тот отравился так, что приезжает сюда раза два-три в год: не может жить, не хлебнув нашей необъяснимой выморочности. Правда, обрабатывала я его старательно, – призналась она. – А вот и наш автобус.

В плоском здании аэропорта, больше похожего на кафе шестидесятых годов, Кристель торопливо пыталась сказать все, что не успела:

– Ты стала мне больше, чем сестрой, Сандра. Я даже не ожидала, что незнакомые люди могут настолько… быть… Словом, как только сможешь, приезжай. Я… я приглашаю тебя на нашу свадьбу двадцатого декабря. Приглашение, стоимость визы, дорога – все за мной. А если будешь вдруг там, в Логу… – неожиданно мысль Кристель сделала финт, и она сказала совсем не то, что хотела, а то, что подсознательно мучило ее со вчерашнего вечера, – …спроси у Марии, почему она взяла это кольцо.

Сандра понимающе кивнула и крепко прижала Кристель к себе.

– Ты удивительная, и я люблю тебя, – ничуть не смущаясь таким признанием, произнесла русская и тряхнула рассыпающимися волосами. – Я приеду, только летом, на практику. А в декабре – никак: сессия, экзамены. Но, может быть, – она посмотрела куда-то за плечо Кристель серыми небесными глазами, будто видела там нечто, недоступное другим, – все еще изменится. Ты всегда помни, что здесь тебя ждут. – Она поцеловала ее холодными губами и, не дожидаясь посадки, ушла, словно растворилась в белесом мареве позднего ноябрьского утра.

* * *

Надменное лицо Карлхайнца вытянулось, когда он увидел Кристель не в сверкающем синевой костюме, а в потертой меховой куртке.

– Это последний крик русской моды? – все же улыбнулся он. – Или ты занялась благотворительностью и раздавала свои наряды нищим петербургским красавицам?

– Ни то, ни другое, – пробормотала Кристель, ощущая себя человеком, который ступил на твердую землю после изматывающей океанской качки, и жадно вдыхая привычный запах очищенного воздуха, хороших одеколонов и кожи от многочисленного багажа вокруг. – Все рассказы – дома. Надеюсь, сегодня у меня еще есть свободный вечер?

– У нас, – мягко поправил Карлхайнц. – Но только сегодня – завтра тебя с нетерпением ждут в «Роткепхене», где твоя любимая Кноке собирается устроить настоящую пресс-конференцию, и, разумеется, твой дядюшка.

– Да, конечно… – рассеянно ответила Кристель, при упоминании о Хульдрайхе тронув несуществующее кольцо.

В спальне белели смятые простыни.

– Видишь, я ночевал тут, но без тебя это пытка. Бессонница и рукоблудие. Иди сюда. – Тонкие твердые пальцы легли под свитер, быстрыми осторожными движениями горяча кожу, и спустя минуту Карлхайнц уже брал ее прямо в чужой одежде. – Ты так странно пахнешь… Чем-то диким… И снегом… – Кристель почти безучастно стояла, прижатая к стене, и только ее тело, привыкшее к мощным размашистым движениям, свершавшимся внутри нее, отвечало им дрожью и влагой, но душа все еще была словно скована тонким льдом. Карлхайнц тяжело дышал в меховой воротник, и ворсинки щекотали шею. – Ты пахнешь чужим… Это остро… Это возбуждает… Еще… еще… – И снова заработала внутри нее звериная сила, и, вздетая на шпиль, Кристель застонала, изливая в этом стоне все напряженке двух минувших суток…

Сидя на краю ванны и с непреходящим возбуждением глядя, как Кристель устало принимает душ, Карлхайнц являл собой воплощение идеального образца современного мужчины: выхоленное гладкое тело с в меру накачанными мышцами, с шелковистыми, как у ребенка, локтями и всегда готовым к любви, стерильным фаллосом, не имеющим ни запаха, ни вкуса. Кристель подставила лицо под струю холодной воды и в ту же секунду ощутила горьковатую свежесть снега, ложащегося на губы. Ей почему-то стало тоскливо.

– Неужели три дня в России так тебя заморозили? – услышала она ревнивый голос Карлхайнца.

– Я, наверное, просто устала, – честно ответила она. – Или ты ожидал иного?

– Я ожидаю интересного рассказа, – оценив ситуацию, Карлхайнц быстро набросил на нее купальный халат.

– Налей мне чего-нибудь. Можно даже покрепче. И пойдем лучше в столовую.

Свернувшись клубочком на единственном в столовой кресле и медленно глотая «камю», Кристель впервые за три дня почувствовала себя прежней. Карлхайнц смотрел на нее молча, чуть насмешливо, но, в конце концов, не выдержал:

– Неужели, как можно судить по твоему поведению, ты пережила настоящее потрясение? Катарсис? Крушение всех идеалов? Божественное откровение?

– Зачем ты говоришь так, когда прекрасно знаешь, что это неправда, – нехотя откликнулась она, до сих шор не решившая для себя вопроса, рассказывать о безумном путешествии в Лог или нет. – Я сама еще не разобралась, но одно могу сказать точно: Санкт-Петербург – ни на что не похожий город… И люди в нем тоже не похожие на нас. – Она вспомнила серых, дурно пахнущих людей в сумасшедшем трамвае, поющую немецкий рождественский гимн Сандру… – Ни в плохом, ни в хорошем. Они другие, совсем другие, понимаешь? И они не держат на нас зла. Представляешь, совсем. Будто и не мы выкосили у них двадцать миллионов.

– Особенно ты, – язвительно вставил Карлхайнц.

– У них нет этой мелкой зависти к нам, как у ости. Они… самодостаточны, вот. Да, грязь, да, нищета, но… три дня это очень мало, Карл! – с жаром воскликнула вдруг Кристель. – Там сплошные загадки, колдовство! И я хочу поехать туда снова, побыть там дольше. Я познакомилась с девушкой, вернее, она была моей переводчицей, много раз бывала у нас, удивительная! – она наконец оживилась и торопилась наверстать упущенное. – Говорит с дивным фрайбургским акцентом. Она сумела так показать мне город! Без нее я вряд ли увидела бы… – Кристель осеклась.

– Так это ей ты презентовала свою одежду?

– Моя одежда у меня в сумке. Она просто испачкана до неприличия. Я ездила в Лог, – решительно закончила Кристель и от наступившей легкости звонко и счастливо засмеялась.

* * *

На шестнадцать лет Маньке подарили часы. Крошечные, с тонюсенькими стрелками, на ажурной цепочке, но самым волшебным в них было то, что в темноте они светились мерцающим зеленоватым светом. Этот июльский день сорок четвертого года она запомнила, как никакой другой, потому что тогда же произошло сразу несколько других, очень важных для нее событий.

С вечера болела голова и ломило поясницу, а утром Манька проснулась от странного, непривычного ощущения, будто под нею мокро. Покраснев даже в одиночестве при мысли об ужасном неприличии, которое могло случиться, она вскочила с постели, откинула перину, и тут же вся краска отхлынула от ее неправильного, но задорного личика. На простыне расплывалось огромное кровавое пятно… Тут же посмотрев вниз, Манька увидела, что буквально истекает кровью, сочившейся страшно сказать откуда. Самым ужасным было то, что она при этом не испытывала никакой боли. И она поняла, что умирает, умирает, неизвестно отчего, в свой день рождения, умирает, так и не увидев отца, в чужой земле, умирает тогда, когда она впервые стала нравиться себе, разглядывая перед сном в зеркале расцветшую смугловатую фигурку, литую и тугую, как резиновый мячик. Прикусив уголок подушки, она легла прямо на страшное пятно и прикрыла глаза, неслышно шепча молитву.

Так ее и застала Маргерит, удивленная отсутствием Марихен за первым завтраком, где они вместе с Эрихом собирались вручить ей часы с витиеватыми наставлениями, сочиненными хозяйкой собственноручно: упоминания о святом долге, о родственных чувствах, о прекрасном немецком фатерлянде и тому подобных высоких вещах. И вот теперь все это трогательное торжество рушилось по вине противной девчонки. Маргерит была рассержена.

– Что случилось? – капризно спросила она, увидев бледную, как полотно, Марихен.

Та промычала в ответ нечто нечленораздельное.

– Невоспитанная девчонка, поднимайся сейчас же! – взвизгнула Маргерит и сдернула перину. А через секунду Манька услышала серебристый и искренний смех хозяйки. От этого ей стало еще страшнее, но ласковые руки уже прижимали к мягкому, без корсета, животу ее голову.

– Это хорошо, это прекрасно, – не веря ушам, слышала Манька. – Теперь ты настоящая юная фройляйн. Но разве мама не говорила тебе?

– У меня нет мамы, – всхлипнула девушка. – Но я, правда, не умру?

– От этого не умирают, – улыбнулась фрау Хайгет, лицо ее странно порозовело и словно поплыло куда-то. – Наоборот, это дарит жизнь… Впрочем, об этом еще рано. Сейчас я все тебе покажу, – и, принеся горячей воды и еще чего-то белого, она показала Маньке смешные, застегивавшиеся снизу на пуговки трусы и шелковистые, будто чуть-чуть надутые тряпочки… В конце хозяйка подняла кверху палец и строго произнесла: – Гигиена и еще раз гигиена, запомни!

Вместе они спустились вниз, где Эрих, за последние месяцы похудевший и поблекший, не бывавший теперь дома по нескольку дней, сидел и черенком серебряной ложки чертил на скатерти замысловатые линии.

– Можешь нас поздравить, – сдерживая смех, проговорила Маргерит, – наша Марихен стала девушкой. Поздновато, но, я полагаю, это особенность славянской расы.

Офицер Эрих поднял на Маньку свои огромные сливовые глаза, и губы его исказила гримаса не то сожаления, не то стыда. Правда, Манька ничего не видела и не слышала, шагая к столу вся красная на плохо сгибавшихся, неприлично расставленных ногах.

– Представляешь, она даже понятия не имела… – продолжала щебетать возбужденная событием хозяйка, но Эрих посмотрел на жену с такой циничной усмешкой, что она остановилась на полуслове.

– Я рад, – тихо сказал он, – рад, что у тебя хватило ума замолчать вовремя. Впрочем, я рад вообще, – и, скомкав салфетку, вышел.

С днем рождения Маньку поздравлять не стали, а часы просто молча надели на руку.

Вторым событием было нахождение щенка. Уля, как всякий уважающий себя восьмилетний мальчик, несмотря на строгие запреты матери и ласковые уговоры Маньки – обе боялись начавшихся бомбежек союзников – иногда все-таки вырывался из дому и бегал в парк или просто по городу, пытаясь, как знала его поверенная, найти то место, где служил теперь отец. В Манькин день рождения, ближе к вечеру, когда Маргерит встала за стойку и наплыв посетителей был на подъеме, он исчез и вернулся часа через два, держа в руках небольшую собачку. Это был вымесок, которых в военное время развелось немало даже в тыловых городах, в данном случае, – явный грех дворняжки со спаниелем, то есть то, что в Европе называется испанками, а в России – Каштанками.

Манька, обрадованная благополучным возвращением мальчика, ахнула, увидев в доме собаку.

– Убери сейчас же! Мама накажет нас обоих! – шептала она, торопливо тесня зверя к выходу.

– Не уберу. – Уля мог долго и громко плакать, но умел, подражая отцу, и тихо склонить набок голову, после чего переупрямить его было невозможно. – Не уберу. Пусть мама выкинет меня вместе с ней. Я принес его тебе и назвал Полканом. Помнишь, ты рассказывала про свою собаку, когда я болел? – Манька вытерла набежавшие слезы. – И все, – закончил Хульдрайх. – Пока папы нет, хозяин в доме – я.

Так, после мигреней и криков Маргерит и слез Али, в доме появился Полкан, которого хозяйка быстро превратила в салонную собачку, называемую при посторонних Рольфом. Офицер Эрих старался не замечать появившееся живое существо, но Уля однажды прибежал к Маньке в прачечную и под большим секретом рассказал, что видел, как папа у себя в кабинете сидел на корточках перед Полканом и прижимался лбом к его голове.

У Маньки появилась еще одна обязанность – водить собаку гулять, причем не менее трех раз в день, что при катастрофически растущем дефиците, многочасовых поисках самого необходимого, очередях и бомбоубежищах было далеко не безобидным дополнением. Но, беря собаку на поводок, Манька каждый раз вспоминала покосившуюся будку в углу двора и то, как перед ее отправкой сюда Полкан целый день не пил и не ел, а лежал, положив лобастую голову на лапы и не сводя с нее умного взгляда медовых глаз, – и прогулка переставала быть тягостью.

Третье же событие произошло уже поздно вечером, почти ночью. Взволнованная столь необыкновенным днем в череде бесконечно однообразных, заполненных с половины шестого утра до одиннадцати вечера стиркой, уборкой трех этажей, возней с детьми, большую часть которой составляло удовлетворение капризов плаксивой и нервной Али, Манька сидела на подоконнике и бездумно смотрела вниз на пустынную, словно вымиравшую ночью улицу. Били соборные часы и где-то далеко за городом голубоватым светом вставало марево того места, куда уезжал теперь на работу «офицер Эрих». Манька уже привыкла засыпать лишь тогда, когда раздастся стук открываемой в полночь двери и мягкие шаги проследуют в ванную. Она давно перестала опускать светомаскировку, поскольку всегда сидела в полной темноте, да и электричество по ночам давали только предприятиям. Манька сидела и ждала неизвестно чего, сама не замечая, как внимательно прислушивается к ночным звукам, желая услышать только один. Все реже и реже вспоминался ей дом, и самым постыдным было то, что она старалась прятать даже от себя самой – все остывавшее желание возвращаться. Она смотрела на свои руки, не испорченные даже каждодневной стиркой, гладила легкое, льнущее к телу белье, и ей не хотелось идти за трактором, подбирая колоски до гула в наклоненной голове или, впрягаясь в борону так, что к вечеру немели спина и ноги, окучивать картофель, а потом, еле живой от работы, возвращаться в тесный нечистый дом и есть невкусную и однообразную пищу. За два года в Эсслингене Манька поняла, что всякий труд должен обязательно приносить плоды и вознаграждаться. Пугала не тяжесть труда, ожидавшего ее дома, а его откровенная бессмысленность. То, что возвращение будет, и будет уже скоро, она чуяла всем своим безошибочным инстинктом сидящего в клетке зверька: Маргерит уже давно не повышала на нее голоса и все больше отдавала своих вещей, которые Манька с крестьянским практицизмом не носила, а складывала в самодельный ящик под кроватью, а «офицер Эрих», к обволакивавшему ее сладкому ужасу, все чаще смотрел на нее за завтраком долгим, печальным и словно ничего не видевшим взглядом.

Неожиданно внимание ее привлек идущий откуда-то ровный гул, как будто вдалеке шла большая человеческая толпа. Манька, любопытная ко всему, забыв, что сидит только в нижней юбке и накинутой на плечи рубашке, открывающей вечерней прохладе ее готовые лопнуть от малейшего прикосновения острые девичьи груди, свесилась из окна, пытаясь определить, что происходит. Через несколько минут в начале Хайгетштрассе появились два солдата с автоматами наизготовку, а за ними потянулась колонна людей в незнакомых Маньке мундирах, ботинках с высокими шнурованными голенищами, маленьких, на самые брови натянутых беретах, а некоторые шли и вовсе в скрипевших кожей летных комбинезонах. «Пленные, – догадалась она. – Но ведь не наши». Она слишком хорошо помнила молчаливые серые колонны, которые гнали в первую военную осень по раскисшим псковским дорогам горланящие немцы, а эти шли небрежно, даже смеясь. Поравнявшись с их домом и увидев высунувшуюся из окна полуголую девушку, пленные оживились и стали кричать ей что-то на певучем, растягивавшем рот в лягушачьей улыбке, языке, размахивая руками и делая непристойные жесты. Конвоиры молчали, а Манька вдруг застыла в своем окне, не слыша смеха и выкриков: у ограды стоял, скрестив на груди руки и подняв на нее тяжелые, в темноте блестевшие, как у волка, глаза, «офицер Эрих». Манька пронзительно вскрикнула и бросилась на кровать, так и не опустив черную штору.

Последствием этого дня стало то, что фрау Хайгет снова ограничила Маньке возможность выходить в город. Усадив ее перед собой на низенькую скамеечку, Маргерит говорила о том, что теперь город наводнен взятыми из лагеря для военнопленных на домашние работы американскими офицерами, которые способны на все и только и мечтают о том, чтобы изнасиловать доверчивую русскую девочку; что некоторые распутные русские, как уже всем известно, живут с ними втихомолку от своих хозяев и что ей, когда она стала девушкой, уже нельзя носиться по городу, поскольку она может быть легкой добычей любого негодяя и забеременеть. Последнее слово хозяйка произносила понизив голос и округлив глаза, а девушка залилась краской и почувствовала, что внутри у нее становится тягуче-пусто и горячо. Теперь Маргерит сама пропадала в городе, а Манька, наряженная в высокую наколку и кружевной передничек, все чаще заменяла ее в баре, тем более что пускать туда ради увеличения выручки стали всех, а не только офицеров званием не ниже лейтенанта. Манька старалась молчать, тщательно пересчитывала деньги и не обращала внимания на липкие взгляды. Только спустившись в ванную комнату она чувствовала, что вся ее кожа горит от прикосновений похотливых глаз, и до боли терла тело жесткой мочалкой. Особенно она ненавидела время перед наступлением «красных роз», как называла это фрау Хайгет, поскольку тело в эти дни отказывалось ее слушаться и само принимало перед посетителями соблазнительные позы. Манька замыкалась, плакала и ночами мылась вдвое дольше обычного.

В один из таких дней, в октябре, когда душные южные дни мутят рассудок последними вспышками лета, а ночи не приносят облегчения, заставляя горожан метаться на не дающих прохлады простынях, Манька убирала дом. Почти механически смахивала она пыль, наводила глянец на дверцы и, чувствуя свое тело чужим, сама не помня, как, вошла в святая святых – кабинет. Размеренными, привычными движениями она водила пушистой метелочкой по книгам и бумагам на столе, пока взгляд ее не наткнулся на фотографию в замысловатой рамке. Манька, никогда в жизни не видевшая настоящих ракушек, была потрясена их причудливыми изгибами и теплым телесным цветом. Она прикоснулась к рамке пальцем и только тогда увидела, что на ней изображен «офицер Эрих» с маленьким, наверное годовалым, Улей на руках. На нее смотрело совсем юное, брызжущее счастьем, чуть запрокинутое в смехе лицо, светило солнце, а вдали блестела вода. Манька села, поставила карточку прямо перед собой, и вдруг на нее нахлынула такая смертельная тоска по зеленой речке, по которой плывет опавший черемуховый цвет, щекочущий грудь, когда входишь в еще ледяную воду, что спазм сдавил ей горло, и, чтобы не разреветься, она тихо запела своим чуть надтреснутым, но верным голоском:

– То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, – выводила Манька пронзительные слова, петые до нее тысячами ее русских предшественниц, выплакивавших свои тоску и горе, а когда она добралась до «Не житье мне здесь без милой, с кем пойду теперь к венцу?», вдруг спиной ощутила, что в дверях кто-то стоит. Леденея от сознания своего преступления, но будучи не в силах прервать песню, она повернула голову и увидела на пороге «офицера Эриха», а через мгновенье он уже стоял перед нею на коленях, спрятав лицо в мягкий треугольник складок цыплячье-желтого платья. Манькино сердце остановилось, но, как заведенный механизм, она продолжала петь, зачем-то лихорадочно натягивая платье на смуглые коленки в царапинах от их с Улей набегов на грушевые деревья в парке. Песня кончилась, сердце гулко застучало в груди, вмиг отяжелевшей, и Манька почувствовала, как тонкие пальцы железным обручем сдавливают ее бедра, а прерывистое судорожное дыхание прожигает сквозь фланелевое платье низ живота. В ужасе стала она отдирать от себя черную кудрявую голову, тем самым еще глубже вдавливая ее в расходившиеся сами собой, дрожащие ноги. Уже нашивки на мундире царапали голые колени, уже жаркое дыхание обжигало готовую прорвать платье грудь, когда потерявшая тапочку, босая Манькина нога попала на что-то твердое и живое под суровой мундирной тканью… Там что-то шевелилось и вздрагивало, и, по-звериному испугавшись, Манька вырвалась, уронила стул и убежала к себе наверх.

Привлеченная шумом, в кабинет вошла Маргерит.

– Разве ты дома? – удивилась она, но онемела, увидев до синевы бледное лицо мужа с прыгающей нижней губой и тем выражением животного, туманящего глаза желания, которого не было на нем с рождения дочери. Маргерит почувствовала, как у нее подгибаются ноги и лоно превращается в клейкое желе. – Эрих! – неожиданно низким голосом крикнула она, но в ту же секунду ощутила на щеке хлесткую пощечину и услышала бессмысленный шепот:

– Прости. До чего я дошел. Какая низость. Прости. – И тонко зазвенела стеклянная дверь, выходившая в сад.

А Манька упала на кровать, и ее долго трясла мелкая противная дрожь, сушившая жадно раскрытые губы и непонятной мукой сводившая колени. Она не стала обедать, а к ужину вышла с черными кругами под глазами.

– Ты нездорова? – недовольно спросила Маргерит.

– У меня, наверное, начинается… – пролепетала она, едва ворочая языком. Маргерит немедленно отправила ее в ванную принять необходимые меры, и там Манька наконец дала волю слезам. Прижавшись голой, все еще болезненно напряженной грудью к прохладе большого, во весь рост, попорченного от постоянного пара зеркала, прерывая каждое слово обращением к богородице, она призналась себе, что жизни ей без красивого фашистского офицера, ее хозяина и мужа ее хозяйки – нет.

* * *

Кристель рассказала Карлхайнцу о своей поездке в русскую глушь и, пытаясь подробней объяснить мотивы своего поступка, о расстрелянном деде. Это совершенно изменило его настроение: весь вечер обычно бесстрастное лицо выражало то недоумение, то гнев, а под конец на нем застыла маска участливого сожаления, как при посещении опасно больных, к которым, на самом деле, равнодушен.