Текст книги "Шахматово. Семейная хроника"

Расскажу еще один случай из ее жизни, очень для нее характерный, и тем закончу свой рассказ о тете Соне. Однажды зимой в лесную сторожку, находившуюся недалеко от Трубицына, зашел прохожий, который попросился ночевать. Самого сторожа не было дома, а приняла прохожего его жена, которая жила в лесу с целой охапкой детей. Мужика накормили и положили спать, а ночью он зарубил топором всю семью из-за несчастного двугривенного, с которым и скрылся. Пока не приехал следователь, крестьяне ходили смотреть на убитых, и вот на второй день после убийства к тете Соне пришел знакомый мальчик из соседней деревни, который рассказал тете Соне, что одна из девочек, зарубленных мужиком, как будто жива: один глазок смотрит. Тетя Соня немедленно снарядила дровни, взяла с собой лишнюю теплую одежду и отправилась в сторожку. Она взяла девочку и, укутав ее, свезла домой, а там отогрела ее горячими бутылками и убедилась, что она в самом деле жива. Рана на голове была не смертельна и, благодаря морозу, не загноилась. Тетя Соня выходила девочку и взяла ее на воспитание. Этой Маше было тогда года четыре. Тетя Соня выучила ее впоследствии грамоте и сделала из нее горничную. Маша не отличалась ни красотой, ни особым умом или бойкостью. Когда она выросла, к ней присватался костромской плотник Дмитрий, который работал с артелью над какой-то постройкой у тети Сони. Тетя Соня в своей сентиментальной наивности вообразила, что между Машей и Дмитрием завязался роман, но никакой любви тут не было: Маша была непривлекательна и ничем не взяла, просто ловкий костромич рассчитывал на то, что добрая и «простая» барыня не оставит своими милостями ни его, ни свою воспитанницу. И не ошибся. Тетя Соня сыграла свадьбу на свой счет, сделала Маше приданое и устроила молодым спальню в амбаре, обив стены розовым коленкором. Мать наша, трунившая над этой романтической затеей, говорила нам, что, наверное, тетя Соня приготовила для молодых в виде угощения вымя с незабудками. Как бы то ни было, молодые зажили в розовом амбаре, а, немного погодя, на клочке земли в несколько десятин, который тетя Соня подарила Дмитрию. Он построил там дом из ее леса, огородил свое владение забором и завел свое хозяйство. Нрав у него оказался крутой: он жестоко бил жену, но, когда родился первый сын Ларион, тетя Соня взяла его к себе и с упоением нянчила, несмотря на протесты отца. Она баловала этого Ларю до последней степени, не расставаясь с ним ни на миг. Однажды, глядя на это неразумное баловство, одна из гостивших у нее более трезвых родственниц спросила у нее по-французски: «Que veux-tu en faire?» (Что ты хочешь из него сделать?) «Mais un charpentier!» (Да плотника!) – отвечала в полной наивности тетя Соня, не подозревая, до чего ее воспитание не подходит к этому назначению. Мальчик послужил яблоком раздора между тетей Соней и Дмитрием. Отец, естественно, желавший сам воспитать своего наследника и будущего помощника, – косился на кулаках и стал во всеуслышание грозить, что убьет Софью Григорьевну. Она подала на него в суд, и его, кажется, удалили. Конца этой истории я не помню, но знаю, что, кроме Лари, были и другие дети. Ларю тетя Соня отдала в ученье. Из него вышел довольно плохой щеточник. Впоследствии тетя Соня его женила, и он стал ее соседом, так как отец его, кажется, вскоре умер.

Все это показывает, что тетя Соня была более добра, чем практична и разумна, но облик ее был очень цельный и глубоко симпатичный по своей непосредственности, бесконечно доброй жизнерадостности и доброте. У нее был, что называется, легкий характер, т. е. она ни над чем особенно не задумывалась и принимала жизнь, как она есть, легко радуясь и терпеливо перенося невзгоды. Мне придется не раз еще вспоминать о ней в течение этой книги.

Глава IX
Мамаечка

Прабабушка Блока Александра Николаевна Карелина, которую звали в семье «мамаечка», гостила у нас в Шахматове много раз, приезжая на целое лето. Большую часть дня она проводила у себя во флигеле за каким-нибудь рукодельем и за чтением журнала «Revue des deux mondes» («Обозрение старого и нового света»). Она читала и перечитывала преимущественно путешествия и статьи по истории. Утром бабушка пила у себя в комнате кофе с топлеными сливками и необыкновенно вкусными московскими сухарями, густо посыпанными крупным сахаром, а, являясь в большой дом к завтраку или к обеду, часто говорила: «Ну, братцы, какой я вчера интересный увраж прочитала!» И затем сообщала нам вкратце содержание «увража». При появлении мамаечки все шли к ней навстречу здороваться, отец почтительно целовал ей ручку и говорил ей вы. Они были большие друзья. Мамаечка была худощавая брюнетка среднего роста с орлиным носом и карими глазами, говорила по-русски очень правильно и хорошо, но по временам вставляла в свою речь фразы на прекрасном французском языке. Ходила она в неизменном черном шерстяном платье, с пелериной, очень простого покроя, и в белом кисейном чепце с плоеными оборочками и всегда носила с собой монокль в золотой оправе на золотой цепочке. Работала она в очках, но когда хотела что-нибудь рассмотреть, брала монокль, висевший на пуговке. В холодную погоду надевала она черную кофту из пухлого плюша, которую ее внуки называли в детстве «полканкой», находя, что она похожа на шерсть дворовой собаки Полканки.

В кармане у бабушки всегда была золотая табакерка с римской мозаикой на крышке. Она до конца жизни нюхала табак, но делала это очень аккуратно и вообще была очень опрятна.

История бабушки Александры Николаевны такова. Она была дочь гвардейского офицера Семенова. Родилась в Оренбурге. Мать ее, рожденная Плотникова, была женщина умная, но знала только грамоту. Желая дать своей единственной дочери хорошее образование, она отвезла ее в Петербург и отдала в лучший пансион для благородных девиц m-me Шредер, где преподавали, между прочим, такие учителя, как Плетнев и Греч. Там Сашенька Семенова выучилась французскому, немецкому и английскому языку и всему, что требовалось по части наук и манер тогдашней барышне. «Я, друзья мои, была ведь красавицей», – говорила нам бабушка. Будучи брюнеткой, она презирала блондинок и называла их белобрысыми, а о красоте своей рассказывала разные чудеса. Будто бы это про нее сказал Пушкин[29]29
  В «Бахчисарайском фонтане», описывая красоту Заремы.


[Закрыть]: «Вокруг лилейного чела // Ты косу дважды обвила». В семидесятых годах она ездила в Казанский собор с внучкой Асей разыскивать образ св. Варвары, который по слухам, разумеется, очень давним, походил на нее. По свидетельству дочерей, она была действительно очень хороша. Вернувшись из Петербурга в родной Оренбург, она вскоре вышла замуж за поручика артиллерии Григория Силыча Карелина, человека гениальных способностей, но некрасивого. Вышла она не по любви, a «par depit», как тогда говорилось, т. е. с досады на кого-то, кто не ответил на ее чувства. Кто был этот неблагодарный, я не знаю, бабушка его не называла, но про свой брак откровенно говорила: «В один прескверный день, дети мои, вышла я замуж». В ее записной книжке, где наполовину по-французски, наполовину по-русски были записаны главные события и чувства ее жизни, я прочла: «Что может быть хуже неудачного брака? Какое томление, какую тоску чувствуешь в сердце!» И далее: «Что принесешь ты мне, время неизвестное?» Ответ через много лет: «Соня, Надя, Саша, Лиза».

Григорий Силыч Карелин был весельчак и шутник, за что сильно поплатился в молодости. Окончив курс в первом кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, он вышел прапорщиком и вскоре за отличные способности и прекрасный почерк был зачислен в собственную канцелярию Аракчеева. Прослужив благополучно и, надо думать, с большой скукой с 1817 по 1822 год, Григорий Силыч имел неосторожность в стенах канцелярии пропеть перед молодыми товарищами сочиненную им колыбельную песенку на Аракчеева, да еще тут же нарисовал карикатуру на известный герб Аракчеева с девизом: «Без лести предан», а именно: изобразил чертика и подписал под ним «Бес лести предан». Можно себе представить, как потешались его сослуживцы. Но, очевидно, кто-то донес об этой шутке, т. к. веселого поручика прямо из канцелярии без всяких объяснений посадили в фельдъегерскую тележку и увезли в Оренбург, где он был зачислен в одну из артиллерийских рот тамошнего гарнизона.

Эта ссылка была исходным пунктом всей дальнейшей карьеры Карелина. В городе его очень полюбили, но он… все-таки сильно скучал и со скуки занялся естественными науками, к которым всегда чувствовал склонность. В этом помог ему профессор Казанского университета Эверсман, с которым он близко сошелся. В короткое время Григорий Силыч изучил все главные отрасли естественных наук, совершая экскурсии в окрестностях Оренбурга. Его блестящие способности и знания были замечены начальством, и уже в 1823 году он был послан по высочайшему повелению в Киргизскую степь как участник экспедиции полковника Берга – в качестве топографа. Он участвовал в нескольких сражениях с киргизами и с успехом исполнил возложенные на него работы. С этого времени начались его путешествия, цели которых были очень разнообразны. Исследуя различные местности Средней Азии и Сибири, он делал подробные описания края и собирал богатые коллекции – ботанические, зоологические и минералогические. Насколько разностороння была его деятельность, можно судить по перечню трудов его экспедиции к юго-восточным берегам Каспийского моря, совершенной в 1832 году. 1) Дневник или путевые записки. 2) Морской журнал. 3) Астрономические и магнитные наблюдения. 4) Об обмелении устьев Урала и Каспийского моря. 5) О морских разбойниках в северной части Каспийского моря. 6) О тюленьем промысле и об уральском морском рыболовстве. Во время своих путешествий Карелин заводил сношения с туркменами, номудами и другими племенами Средней Азии, распространяя влияние России в торговом и политическом отношении. Между прочим, он дружески сошелся с ханом Букеевской Орды Джангером и по его предложению поступил к нему на службу с обязательством обучать его наукам и управлять его делами. Это предложение принял Григорий Силыч только ради денег, в которых терпел большую нужду, и служил у хана недолго. О хане Джангере я много наслышалась в детстве. Насколько я помню, именно от него получил Григорий Силыч некоторые из тех драгоценностей, которые дарил он жене. Тут были и бриллианты, и редкая по красоте бирюза, и перстень с рубином и изумрудом. Привожу выдержки из юмористического письма Карелина к жене, касающегося его пребывания у хана на Рынт-Песках.

4 декабря 1828 г. «После препакостной дороги, в продолжении которой дрог я, как собака, приехали мы на форпост Глиняный, где, кроме соленой воды и бесплодной степи, ничего нет хорошего. Но теперь-то начинается самое приятное: хан останавливается дня на четыре в открытой степи между киргизами. Будем посиживать на морозе и греться у огня; следовательно, лицу Петр, а затылку Рождество, как говорят здешние казаки. Мы уже провели одну ночку в камышах, сидя кружком у огня в полуразорванной кибитке. Мороз был примерно градусов 17. Здесь нет отбоя от посетителей. В маленькой кибитке усаживаются несколько десятков султанов, старшин, беев и прочее, бормочат и выгоняют на мороз излишней опрятностью. Покушиваем лошадинку с волосочками и прочими вложениями…» и т. д.

Дед Карелин отличался совершенно неутомимой энергией, находчивостью и неутомимостью. Все возлагаемые на него поручения он исполнял блестяще и с наименьшей затратой денег, не жалея своих сил и терпя всевозможные лишения. При этом он с отеческой заботливостью относился к тем казакам, которых он брал с собой в экспедиции для всевозможных работ, и в кругу семьи и друзей с восторгом отзывался о казачьей смелости, ловкости и проворстве.

В числе разнообразных работ Карелина, была постройка крепости Ново-Александровской. Эпизод этот настолько характерен, что я позволю себе на нем остановиться.

Мысль о постройке крепости возникла у самого Карелина. То и дело встречаясь в своих поездках с киргизами и туркменами, Григорий Силыч хорошо изучил их нравы и снискал их доверие простым и открытым своим обхождением. Ему известны были их нужды, а также и то, что те и другие нередко захватывали в плен застигнутых врасплох русских и продавали их в Хиву, как невольников. Узнав об этом обстоятельстве, по рассказам и по собственным наблюдениям, Карелин пришел к тому заключению, что нужно соорудить крепость на восточном берегу Каспийского моря. Он выбрал очень подходящее место на высоком утесе залива Кондак, который образовал под утесом глубокий порт. На вершине утеса были прекрасные ключи пресной воды, материалы для постройки были под рукой, город Гурьев приблизости: всего три дня плаванья; недалеко была и Хива, с которой предполагалось завести сношения. Карелин сообщил свое мнение оренбургскому военному губернатору графу Сухтелену; будучи вызван в Петербург, изложил свой проект министру иностранных дел Нессельроде и начальнику Азиатского департамента Родофиникину, а затем был представлен царю Николаю I, который долго с ним беседовал и настолько проникся его идеей, что поручил ему начальство над секретной экспедицией с целью сооружения проектируемой им крепости.

Наняв нужных людей, закупив суда и материалы, Карелин простился с семьей в Оренбурге и отправился в путь. В мае 1834 года он заложил крепость, а 22 июля окончены были главные работы. Привожу отрывки из большого письма Карелина к начальнику Азиатского департамента Родофиникину, касающиеся постройки и значения крепости: «…18 мая торжественно заложен Ново-Александровск. Солдаты, казаки, матросы пили, пели, веселились и шумели всю ночь…». Далее следует описание крепости, из которого видно, что это было настоящее военное укрепление, сооруженное по всем правилам тогдашней фортификации, затем Григорий Силыч переходит к другому и пишет так: «Хивинский хан рассердился, узнав о нашем нечаянном посещении… но это не может иметь никаких дальнейших последствий, ибо он отпустил караван в Оренбург и в Астрахань. Последний должен проходить мимо укрепления в двух только сутках. Наше место представляет им многие преважные выгоды. 1) Караваны избавятся <от> хлопот и издержек двенадцатидневного лишнего ходу. 2) Будут находиться не во власти вечно враждующих между собой кочевых племен, но под защитой укрепления. 3) Не подвергнутся опасности и издержкам при переезде за море. 4) Получат возможность вместо одного рейса в год совершать три, четыре, пять, и будет это делом домашним: ибо будет в Хиву рукой подать… По Аральскому морю путь к Хиве другой, но оба ведут к одной цели: непосредственной торговле с Индией. Сколько до сих пор мог я разведать, по устьям Аму-Дарьи идти можно; следовательно, имея угол на Аральском море и волоском не трогая Хиву, можете от нас вынудить все: и наших несчастных пленных, и уплату за многочисленные потери от их грабежей, и свободный по реке путь в большую Бухарию, и далее до ворот Индии…»

Предначертания Карелина оправдались: люди, посылаемые им в Хиву с целью изучить новые пути и пригласить хивинские караваны идти по новой дороге, возвратились благополучно и гораздо скорее, чем по старому пути, а кочевые жители, встречавшиеся по дороге, выражали радость, узнав о постройке русского укрепленного города, обещавшей покровительство от набегов разбойников и выгодной мены и торговли в таком близком от них расстоянии.

По окончании работ Карелин сдал крепость гарнизону и поехал к семье в Оренбург, но в январе 1835-го года к ужасу своему узнал от начальника Оренбурга Перовского, что провиант для гарнизона крепости Ново-Александровска, отправленный на двух судах из Астрахани, по недобросовестности отправителей зазимовал в устье Урала и не может двинуться дальше. Зная, что такое промедление грозит гибелью гарнизону, Карелин предложил озабоченному Перовскому лично взяться за поправку этого дела. Проскакав верхом без устали несколько суток, Карелин приехал в Гурьев, сейчас же погрузил провиант на сто казачьих саней и доставил его на место под конвоем уральских казаков, пробираясь отчасти по льду, отчасти берегом Каспийского моря. Крепость была уже совсем близко, когда один из верблюдов, навьюченный пушкой, и сани, в которых ехал Григорий Силыч, неожиданно провалились под лед. Казаки бросились в воду и вытащили не только самого Карелина, но и пушку, и верблюда, и шкатулку с казенными деньгами, и даже мелкие вещи Карелина. Все было доставлено вовремя к великой радости гарнизона, а спасенный Карелин стоял на берегу до тех пор, пока казаки не вынырнули из-под льда, и только убедившись в том, что всё и все целы, вскочил на лошадь и отправился в крепость. Пришлось скакать по взморью несколько верст в мороз и при резком ветре. Платье на нем совершенно обледенело, но, к удивлению, после всей этой передряги Карелин не заболел, отделавшись только насморком и ломотой в руках. Здоровье у него было железное.

Во время своих скитаний Григорий Силыч привязался, как к родным детям, к двум участникам своих экспедиций. Это были бездомные сироты – казачий урядник Григорий Александрович Маслянников и студент Иван Петрович Кирилов. Маслянников был смелый охотник и хороший чучельник, а Кирилов – талантливый ботаник. Оба много помогали Григорию Силычу при собирании его зоологических и ботанических коллекций. И того, и другого он ввел в свою семью, где они живали подолгу и, сделавшись своими людьми, привязались к жене и детям Карелина (четырем дочерям), как к родным. Оба называли его «папкой», во время экспедиций Кирилов часто писал Александре Николаевне, извещая ее обо всех подробностях их походов. Маслянников, особенно любивший детей, часто играл с маленькими дочерьми Григория Силыча, которые звали его «Лисанка», и это прозвище, составленное из его имени и отчества, и осталось за ним в семье Карелина. Кирилов был известен под именем «Ваничка». Маслянникова Григорий Силыч впоследствии устроил на место, а Кирилов 20 лет от роду погиб от какой-то острой желудочной болезни по дороге в Москву из Оренбурга. Эта преждевременная смерть потрясла Карелина. Он был в совершенном отчаянии, долго не мог опомниться и даже поседел с горя. Привожу письмо Кирилова, написанное Александре Николаевне Карелиной.

«Милая, бесценная мамочка!

Наконец, папка явился, и я забыл все свои печали. Однако же он порядочно скверный; опять, говорит, поеду туда, и туда. Итак, не ждите его! А какой чудесный бурундучий мех достал для Вас папка, так я Вам скажу! Бархат, серебро!

Здесь папка попал в лекаря. У какого-то чиновника увидел он, что рука распухла, и посоветовал ему пускать кровь, тому сделалось гораздо лучше от этого, он всячески стал восхвалять папку, а жена предложила даже папке подарок: дорожный серебряный сервиз. Натурально, папка отказался от него.

Жду с нетерпеньем, когда папке вздумается отпустить меня к Вам, а теперь покуда целую миллион раз Ваши ручки».

Засим следуют приветствия и поклоны Ванички.

На первой странице сбоку приписка: «Не взыщите, что пишу мало и несвязно, непоседливейший из папок сидит у меня под носом и ворчит на то, что я копаюсь».

А вот его письмо (Кирилова) ко всеобщей любимице и забавнице, маленькой дочке Григория Силыча (будущей бабушке Блока), которую называет и он, и отец «путасная», то есть прекрасная Лилеточка. Ей было в то время года четыре.

«Путасная моя Лилеточка!

Я сижу и думаю, о чем бы написать тебе, кроме того, что задаю тебе зацюфку, а папка и говорит: пиши хорошенько, да не обижай у меня буценинького, пуще всего не поминай ей про китайцев; да есть еще у нас всех к тебе просьба: напиши нам стихи на какой-нибудь случай, например, хоть на Лисанкину охоту за зайцами, или мадригал, а впрочем, хорошо и шараду. Григоряша хотел было написать тебе, да ему стыдно стало того, что ты теперь лучше его пишешь. Скажи мамуле, что я целую тысячу раз ее ручки и бабуле тоже, а сестер всех поцелуй за меня, да хорошенько. Ну, буценинькой, до свидания, пиши почаще; да и забыл было: мы нынче увидим китайцев; уведоми, что сказать им, если они спросят о тебе?

Брат твой Ваничка».

Приведу и письмо к той же дочке Григория Силыча, написанное прекрасным почерком на той же бумажке.

«Благодарю тебя, моя буценинькая путасная Лилеточка за твои прекрасные письма. Я их очень берегу. Ты добрая и умная девочка. Одно мне удивительно: как ты умудряешься, что всякое твое письмо выпачкано? Не помогает ли тебе Петька? Пиши ко мне почаще да побольше. Да нельзя ли сочинить каких-нибудь стихов? Скажи мне, дружочек, что у тебя за тамга такая? В конце каждого письма рисуешь ты четырехугольник с бахромой, а в середине его число 28. Лисанка говорит, что это по-китайски. Правда ли это? Мы все тебя любим и часто о тебе вспоминаем. Целую и благословляю тебя.

Твой папка».

Сбоку страницы: «Получила ли ты штуку лямзы на куклы?»

Большую часть сведений о Григории Силыче Карелине я заимствую из книги ботаника Липского «Гр. С. Карелин. Его жизнь и путешествия». Санкт-Петербург, 1905, в которой есть, между прочим, и краткая биография Григория Силыча, написанная его старшей дочерью Софьей Григорьевной[30]30
  Эта книга (экземпляр, принадлежавший матери поэта) сохранилась в библиотеке Блока (Библиотека, вып. 2, с. 70).


[Закрыть].

Увлекшись содержанием книги Липского, я несколько дольше остановилась на личности моего деда, оригинальная фигура которого, совершенно незнакомая потомству, невольно привлекла мое внимание, тем более что у Григория Силыча было много общих черт с его младшей и любимой дочерью, то есть бабушкой Александра Блока Елизаветой Григорьевной. Возвращаюсь к истории моей бабушки Александры Николаевны.

Пока Григорий Силыч совершал одно путешествие за другим, семья его, т. е. жена, теща и четыре дочери, безвыездно жили в Оренбурге, в собственном доме. В начале сороковых годов Александра Николаевна заболела изнурительной лихорадкой. С каждым днем теряла она силы и дошла до такого состояния, что доктора посоветовали ей переменить климат и переселиться в Москву. Так и было сделано. Продав дом и часть вещей, бабушка отправилась со всей семьей и слугами в трех экипажах и на своих лошадях в Москву, где друзья ее мужа уже приготовили ей квартиру. Тронувшись в путь в средине мая, ехали на долгих, со многими остановками, и больная уже в дороге почувствовала облегчение. В Москве она совсем оправилась, но жизнь в большом городе надоела и ей, и семье. Тут подвернулось подходящее имение вблизи Москвы с домом, садом, речкой и ста десятинами елового леса. Кстати, в это время Григорий Силыч получил от царя Николая I награду и пенсию, так что, сделав небольшой долг и заложив имение, Карелины могли приобрести его и поселиться там всей семьей. Это и было Трубицыно, упоминаемое в письмах Блока. В деревне жили Карелины небогато, но в общем неплохо.

Григорий Силыч большую часть времени проводил в путешествиях. Из своих странствий он посылал жене материи, меха, драгоценности и другие подарки, посылал он, конечно, и деньги, но их было недостаточно для такого большого семейства. Поэтому бабушка Александра Николаевна по тогдашней моде брала на воспитание дочек богатых дворян и купцов, а в помощь себе заставляла свою шуструю и начитанную дочку Лизу учить их разным предметам, и та уже с 15 лет с великой скукой обучала разных девиц истории и географии. Об одной из них, очень глупой, ходило много анекдотов. Так, например, она говорила: «Какая хорошенькая опера „Почта“». Так называла она известную итальянскую оперу «Норма», название которой «Norma», написанное латинским шрифтом, она читала по-русски, не подозревая своей ошибки. В одно из своих посещений Трубицына Григорий Силыч, присутствуя на уроке, подсказывал глупой барышне всякий вздор, а она повторяла за ним всякое слово.

Бабушка Александра Николаевна была вообще тяжела на подъем. Она большей частью сидела дома и вообще не отличалась подвижностью. Детей своих, сколько знаю, она не столько учила, – сколько воспитывала. Подпав под влияние одной очень почтенной, но не особенно умной своей соседки, она переняла ее педагогический метод, сильно отзывавший немецким духом, в нем было и хорошее, и дурное. Воспитание было суровое, оно закаляло тело детей и вырабатывало их волю, развивало в них чувство долга. Мать требовала от них не только безусловного повиновения, что при ее уме и ровном характере не мешало, но еще и полной откровенности. По словам моей матери, она и сестры ее должны были-вести дневник, где записывали все свои мысли и проступки. Последнее, т. е. ведение дневника для матери, очень не нравилось свободолюбивой и особенно своеобразной Лизе, которая рано начала думать не так, как принято было в то время и как думали ее мать и сестры. Так, например, на вопрос матери, верит ли она в то, что причастие есть тело и кровь Христова, она прямо ответила: «Нет, не верю», – чем, разумеется, привела в ужас и мать, и сестер. Время от времени Карелины ездили в Москву, где, конечно, останавливались у каких-нибудь родственников или знакомых, причем им позволялось посещать оперу и театр. Лиза Карелина страстно любила театр и музыку и очень охотно бывала в семье хорошего знакомого Карелиных композитора Верстовского, который был женат на танцовщице, и не раз выражала то мнение, что артисты достойны такого же уважения, как и люди других профессий. Этот и другие подобные взгляды, считавшиеся по тому времени вольными, вызывали недовольство семьи. Все это было известно под общим названием «les tristes propensions de Lise», т. е. печальные <склонности> Лизы. Впоследствии, отчасти под влиянием Жорж Занд, эти tristes propensions еще больше развились.

Возвращаясь к бабушке Александре Николаевне, я скажу, что некоторая ее суровость не мешала ее детям относиться к ней с большой нежностью, что видно из их писем пятидесятых годов, сохранившихся у меня. Уважали ее в высшей степени. Что касается образования детей, то здесь сильно помог ей следующий случай: после особенно успешной экспедиции 1836 года к восточным и южным берегам Каспийского моря, закончившейся постройкой крепости Ново-Александровск, Григорию Силычу была пожалована царем Николаем I награда в 3000 р. и назначена пожизненная пенсия 800 р. в год. Тогда же предложено было принять всех его дочерей на казенный счет в институт, но Григорий Силыч отклонил последнее предложение, находя, так же, как и жена его, что лучше воспитывать детей дома, что, конечно, было очень разумно, особенно при наличии такой умной и просвещенной матери, какою была Александра Николаевна. Желая помочь при образовании дочерей, Григорий Силыч купил целую библиотеку по литературе, географии и истории на русском и французском языках. Часть их перешла впоследствии к нам. Это были прекрасно изданные книги в кожаных переплетах: «История открытия Америки», «Завоевание Мексики и Перу» Вашингтона Ирвинга в изящном, но неточном и бесцветном французском переводе Defocompres, также «Путешествие в Исландию», тоже на французском языке, и полное собрание сочинений Вальтер Скотта с английскими гравюрами на меди и прозаическим переводом баллад. Особенно любимый Александрой Николаевной Шиллер был в подлиннике и в двух разных изданиях: лирические стихи, баллады и поэмы в одном толстом томе in quarto[31]31
  В четвертую долю листа (лат.).


[Закрыть], а драмы – во многих томах в переплетах желтой кожи с гравюрами. То и другое напечатано, разумеется, готическим шрифтом. Была, между прочим, и «Исповедь» Жан-Жака Руссо в подлиннике с прекрасным его портретом, и большущий том собрания стихов Ламартина, и многое другое, чего я не помню. Всеми этими богатствами особенно воспользовалась Лиза. По этим-то книгам она и выучилась своему прекрасному французскому языку, да и презираемому ею немецкому.

Кстати скажу, что Лиза Карелина была ближе с отцом и бабушкой, чем с матерью. С отцом она была, что называется, запанибрата, чего никак уже нельзя было себе позволить с матерью. Когда Григорий Силыч приезжал в Трубицыно, они вместе шалили и потешали всю компанию. Приведу один эпизод, рассказанный мне матерью, который рисует облик Григория Силыча и его жены. Когда Лизе Карелиной было лет 12, мать наняла ей немку для разговоров. Немка была молодая, но глупая и сентиментальная. Так, например, поймав комара, она деликатно брала его двумя пальчиками за крылья и отпускала на волю со словами: «Du, Theirehen!» (Ах, ты, зверек!). Григорий Силыч вздумал подурачить немку, он сделал вид, что в нее влюблен: при встречах с нею прикладывал руку к сердцу, закатывая глаза, вздыхал и т. д. И, наконец, написал ей стихи следующего содержания:

 
Scharlotte meine Liebe,
Sie sind eine Diebe;
Sie haben mein Herz gestohlen,
Und daruns ieh war болен.
[32]32
Милая Шарлотта,Вы воровка.Вы похитили мое сердце,И от этого я был болен.

[Закрыть].
 

Послав эти вирши с дочерью Лизой, он ждал, что будет. Лиза вернулась с известием, что немка рассердилась и сказала: «Ihr Vater ist ein alberner Mensch!»[33]33
  Ваш отец глупый человек! (нем.).


[Закрыть] «Тащи скорей лексикон, – сказал Лизе отец, – что значит „alberner“?» Найдя в лексиконе требуемое слово, он остался очень доволен, а немка пошла жаловаться к Александре Николаевне, приняв всерьез шутку Григория Силыча. Бабушка, как женщина умная, отлично поняла, в чем дело, и, кусая губы, чтобы не расхохотаться, приняла жалобу немки на безнравственность своего мужа, который в это время стоял в стороне с притворно-виноватым видом. Насколько я помню, немка отказалась от места.

Каждый приезд Григория Силыча в Трубицыно был для семьи настоящим праздником. Появляясь всегда неожиданно, он оживлял весь дом своими шутками, затеями и интересными рассказами о своих странствиях. Ему очень нравилась жизнь в семье и в деревне. Он наслаждался вкусной едой: грибами, ягодами, варениками и пр., но спустя некоторое время опять срывался с места и пускался в новое странствие. С годами его отлучки становились все более и более продолжительными. Был случай, когда он находился в отлучке целых шесть лет. Семья его, конечно, сильно страдала от этого положения: она была в вечной тревоге, часто подолгу не получая писем и даже не зная, жив ли Григорий Силыч, а, кроме того, приходилось страдать от безденежья, неразлучного с такой неправильной жизнью отца семейства. Александра Николаевна, которая с течением времени оценила мужа и сильно к нему привязалась, страдала, разумеется, больше всех и от беспокойства, и от ответственности за остальную семью. Она уговаривала мужа в письмах поберечь свое здоровье и отдохнуть в семейной обстановке, но это не помогало. Увлеченный все новыми и новыми проектами путешествий, Григорий Силыч и не думал беречь себя, подвергаясь опасностям и неудобствам далеких своих путешествий по диким местам в некультурных условиях. Последний раз приезжал он в Трубицыно в 1846 году. Считая с отлучками по делам в Москву, он пробыл в общей сложности дома шесть лет, после чего опять стосковался по кочевой жизни исследователя малознакомых стран. На этот раз он отправился в Уральские степи и на Индерское озеро. Уехал он летом 1852 года с тем, чтобы вернуться через полгода к своим, но они его больше не видели.