Текст книги "Шахматово. Семейная хроника"

Иван Михайлович Прянишников был человек совершенно другого склада, чем Романовский, хотя в судьбе их было много общего. Он познакомился с нами, когда мне было около пяти лет. Как произошло это знакомство, я не знаю, но хорошо помню, что в один из разов, когда я ходила с отцом смотреть разводимый им на университетском дворе ботанический сад и мы уже шли домой по университетской галерее, чьи-то руки внезапно подхватили меня сзади и подняли на воздух. Несколько испуганная, я очутилась на плечах незнакомого мне человека и, обернувшись, увидела смеющееся лицо с белыми зубами и белокурые усы и бородку, и над ними большой нос с горбинкой и веселые глаза.

Это и был Иван Михайлович Прянишников, который стал часто у нас бывать. Все любили его за веселость, остроумие и милый характер. Я редко видела на своем веку более веселого человека, умевшего рассмешить и детей, и взрослых. Нам с Асей, когда мы были девочками, он пел какие-то смешные, бог весть где им подобранные русские песни. В одной из них говорилось про зятьев, которые везли теще подарки. Я помню только первый куплет:

 
Первый зять едет, первый зять едет,
Везет дудок, воз сопелок, воз свирелок —
Пусть их дуют,
Пока живы будут —
Рамушки, рамушки, веселые мои!
 

В таком же роде были и другие песни, которых я не помню. Иван Михайлович был чистейший русский, родом из Пензенской губернии, кажется, отдаленного купеческого происхождения. Он был родной брат небезызвестного художника-передвижника Иллариона Михайловича Прянишникова, который очень похоже изобразил брата на одной из своих небольших картинок с несложным сюжетом: едет в дровнях по снежной дороге в лес человек в тулупе, в фуражке и в красном шарфе на шее. Иван Михайлович подружился со всей нашей семьей. Мы тогда часто сиживали все вместе в описанной мною гостиной профессорской квартиры. Тут-то, бывало, Иван Михайлович изощрялся в шутках и остротах, сочинял всякий вздор и смешил всю компанию, рисовал какие-то необычайные ребусы, вроде следующего: «Беги, Тарас, от глаз Елизаветы», причем изображал их так: Б – гитара (рисунок), сот (рисунок), глаз (рисунок), ели (рисунок), заветы (Библия). Были и другие в том же роде. Помню еще в его очень хорошем исполнении отрывки из куплетов известного тогда куплетиста Шумахера о некоем обывателе, который решил:

 
…лично съездить за границу,
Как патриот и дворянин…
 

В Европе ему ничего не нравится, и всякий куплет заключается одним и тем же двустишием:

 
И черт занес меня в Европу!
В России лучше, не в пример.
 

Но вот мы стали подрастать. Интересы детские сменились девическими. Иван Михайлович ко всем нам относился по-особому, сообразно нашим характерам. Асю он любил поддразнивать, чего с остальными не делал. Когда начались ее бесконечные увлечения, он дразнил ее по этой линии, причем всегда задевал ее романтическую струнку.

Когда мы с ней перешли в казенную гимназию и Ася была в одном из последних классов, она пленилась учителем русской словесности Елпатьевским; это был высокий, белокурый, несколько прыщеватый юноша, с розовыми щеками, довольно-таки бездарный и педантичный. Увлечение Аси было, конечно, общеизвестно. Как-то раз она сообщила, что Елпатьевский болен и не пришел на урок. «Что Вы, Асенька, – сказал ей Иван Михайлович, – совсем не болен, сам я видел, как пьяный в канаве валяется». Как бы в подтверждение этого факта Иван Михайлович тут же сочинил акростих на имя Ася:

 
Алпатовский водку пьет,
Сашу тешить не идет.
Я ж его каналью!
 

Теперь уже Иван Михайлович не пел смешные песни, а потешал нас какими-то стихотворениями неизвестных авторов, вроде следующего:

 
Не нужно мне ни графов, ни полковников,
Когда не ты, божественный Грибовников,
Супругом будешь дорогим…
 

Дальше я, к сожалению, не помню.

Но не всегда наш веселый друг развлекал нас шуточными стихами. Он хорошо знал русских поэтов и прекрасно говорил стихи Полонского, Майкова и других. Помню, как говорил он стихи Полонского:

 
Соловей запел в затишье сада,
Огоньки погасли за прудом.
Сядь сюда. Ты, может быть, не рада,
Что с тобой остался я вдвоем.
Не печалься: ни о том, что было,
Ни о том, как мог бы я любить,
Ни о том, как это сердце ныло,
Я с тобой не буду говорить…
и т. д.
 

В репертуаре Ивана Михайловича были, между прочим, стихи Апухтина «Гаданье», которые начинались словами:

 
Ну, старая, гадай, тоска мне сердце гложет,
Веселой болтовней меня развесели,
Пускай твой разговор забыть тоску поможет
И скучный день пройдет, как многие прошли.
 

Помню, как в Шахматове в сумеречный час Иван Михайлович сидел на ступеньках балкона и говорил эти стихи в присутствии моей двоюродной сестры Александры Михайловны Марконет. Читал он очень просто, без всяких эффектов, но проникновенно и искренно. Дальше у Апухтина идут следующие строки:

 
На сердце – дама червонная – с гордой душой такой,
Словно к тебе благосклонная,
Будто играет тобой.
Хочешь сказать ей про многое,
Свидишься – все позабудешь…
и т. д.
 

Конец стихов:

 
Но только, старая, мне в сердце не гляди,
И не рассказывай о даме о червонной, —
 

Иван Михайлович произносил с такой силой и болью, что невольно приходило в голову, что стихи эти очень подходят к нему самому и выражают его личные чувства. Большинство тех стихов, что он любил говорить, было на тему о неудачной любви. Таков «Кузнечик-музыкант» Полонского, влюбленный в бабочку, и некрасовское «Застенчивость»:

 
Ах, ты страсть роковая, бесплодная,
Отвяжись, не тумань головы,
Засмеет нас красавица модная,
Вкруг нее увиваются львы…
 

И недаром выбирал эти темы Иван Михайлович. Как-то раз беспардонная наша Ася, показывая Ивану Михайловичу в моем присутствии карточки сестры Софьи Андреевны, которые он что-то очень внимательно рассматривал, вдруг заподозрила, что это неспроста, и, как бесенок, захлопала в ладоши и запрыгала перед Иваном Михайловичем, приговаривая: «Иван Михайлович влюблен в Софу! Иван Михайлович влюблен в Софу!» Оказалось, что она попала в самую точку. Иван Михайлович в смущении хватал ее за руки и повторял: «Асенька, Асенька! Что Вы? Неправда, да перестаньте!» Она перестала и никогда уже больше с ним не говорила, чувствуя, что тут дело не шуточное и этого места трогать не надо.

Иван Михайлович был некрасив и не похож на светского и модного кавалера, одевался он только что прилично, живя довольно скудно на свое учительское жалованье. Кончив курс на естественном факультете, он не был оставлен при университете и удовольствовался скромной долей учителя. Педагогического таланта у него не было, и не любил он своего дела, исполняя его только ради куска хлеба. Бывало, сидит он с нами, так весело разговаривает, а потом взглянет на часы, скажет: «Иду на уроки», – и, скрепя сердце, но с бодрым видом отправляется пешком в какое-нибудь учебное заведение. Итак, Иван Михайлович был не то, что называется интересный кавалер. Сам он так описывал свою наружность: «У меня нос – римско-католический, глаза – цвета неба сквозь бутылочное стекло, смотрят из-под подворотни…» Он был довольно высок, худощав, лицо у него было живое и на редкость приятное. Любили его положительно все, и многие барышни говорили ему это в глаза, но он только отшучивался и сказал как-то раз: «Да, все-то вместе мне в любви объясняются, а вот наедине-то – никто». Он, очевидно, не имел никаких надежд на успех и даже не пробовал ухаживать ни за кем из барышень. В шутку он говорил комплименты Асе, называл ее: «Асенька, прелестная девица». Так как в семье ее называли в то время «Кот» или «Кошка», он часто обращался к ней с таким титулом: «Ваше Кошатейство», или «Кошатию», вроде польского Добродию. Всего меньше он говорил с той, которую любил. Поведение его с ней вообще напоминало, как это ни странно, французского дворянина Сирано де Бержерака из комедии Ростана. Будучи влюблен в свою кузину Роксану, модницу и красавицу, что называлось в те времена «Precieuse», т. е. утонченную светскую женщину, и сознавая свою некрасивость, Сирано никогда не говорил ей о своих чувствах и был неизменно весел, забавен и пр. Иван Михайлович, конечно, очень страдал от несчастной, вполне безнадежной любви, но никогда этого не показывал. Он носил маску вечной веселости и беззаботности. На его глазах сестра моя Софья Андреевна увлеклась Батюшковым. В разгар ухаживания Федора Дмитриевича на спектакле в ректорском доме Иван Михайлович мастерски, с настоящим комизмом сыграл небольшую роль лакея в одной из пьес, а после спектакля, во время танцев, влез на подмостки, встал перед суфлерской будкой и с помощью какой-то палочки изобразил капельмейстера, причем ради вящего комизма подвязал себе щеку черным платком. Судя по тому как он играл на сцене и читал стихи, думаю, что он мог бы быть неплохим актером, но ему это и в голову не приходило. Во время этого вечера со спектаклем у него, вероятно, сильно скребли на сердце кошки, но он и виду не показал. Через несколько лет сестра Софья Андреевна вышла замуж. Словом, все случилось почти так, как в «Гаданьи» Апухтина, с той только разницей, что еще до замужества сестры моей Софьи Андреевны Иван Михайлович уехал в Москву. Там он как-то случайно женился, вернее, его женили на девушке, которая его полюбила, и довольно скоро умер в чахотке, которая началась у него еще в Петербурге, когда мы с ним часто виделись. Он всегда был слабого здоровья, но не имел средств на леченье и погиб в возрасте сорока с небольшим лет. Был он человек очень яркий, оригинальный и, несомненно, даровитый, но как-то не сумел найти свое место в жизни. Таких было много на русской почве, особенно в те времена.

Глава XVIII
Блок и Шахматово

До семилетнего возраста маленький Блок проводил всякое лето в Шахматове. Даже в тот год, когда его возили за границу, в Триест и Флоренцию, в сопровождении матери, бабушки, няни Сони и меня, почти все лето было проведено в Шахматове, и только в августе мы уехали в Триест через Москву и Варшаву. Итак, первые семь лет своей жизни, когда складывается наиболее прочный фундамент телесного и духовного человека, маленький Блок проводил три или четыре месяца года в условиях шахматовской природы и быта, и, разумеется, эти годы и положили основание той любви к природе и к русской деревне, которая так характерна для его поэзии. Самое поверхностное листание стихов Блока покажет читателю, какое большое количество их посвящено деревенской природе, которую он видел именно в Шахматове, так как даже и не знал остальной России и только раз в жизни был на нижегородской ярмарке.

Если мы проследим влияние Шахматова на творчество Блока с самого раннего детства, то мы увидим, что первые стихи его сочинены несомненно под впечатлением Шахматова:

 
Зая милый, зая серый,
Я тебя люблю.
Для тебя-то в огороде
Я капустку и коплю.
 

Лет около девяти, когда начались первые неуклюжие попытки писать в антологическом роде, было сочинено стихотворение «Конец весны» (см. мою книгу «Ал. Блок и его мать»). Здесь влияние Шахматова несомненно. Так и видишь луг за шахматовским садом, вблизи которого начинается пруд. С 1894 года Блок начал издавать журнал «Вестник». В этом рукописном журнале все наиболее удачные произведения Блока в стихах и в прозе навеяны Шахматовым. Таковы стихотворения «Весной», «Осенний вечер» и шуточные стихи, посвященные собаке Дианке, которые изображают уголок шахматовского сада под окном комнаты Блока, в которой он жил гимназистом и студентом. Стихотворение «Воспоминание о первых днях шахматовской весны 1896 года» не попало в «Вестник». Оно представляет собою уже настоящую элегию с тем мрачным настроением, которое налетает порою в эти ранние годы в предчувствии юношеских порывов и бурь. Минуя неудачные стихи «Вестника», представляющие собою лишь плохое подражание хорошим образцам, перехожу к прозе. Заслуживает внимания детская сказка «Летом», написанная под влиянием окружающей природы. Отрывок «Из летних воспоминаний» есть прямой отголосок шахматовских впечатлений. Итак, все лучшее, написанное Блоком в детском и отроческом возрасте, носит явный след влияния Шахматова.

Блок очень любил это место. Перед отъездом в деревню из города, после гимназических экзаменов, он приходил в радужное и особенно шаловливое настроение. Да ведь и то сказать – сколько радостей давало ему пребывание в Шахматове: воля, поля, леса, походы за грибами, верховая езда, катание в тележке и, наконец, собаки, из которых самая любимая была Дианка. Один из ее щенков, черно-бурый Арапка, родившийся осенью, когда все еще были в сборе, составлял предмет бесконечных радостей и забав Блока и его двоюродных братьев. Впоследствии из него вышел огромный мохнатый пес. В Шахматове происходили и бесконечные игры с братьями Кублицкими – игры и мирные, и воинственные, хотя и без драк, начиная с игры в поезда и кончая подражаниями эпизодам из романа Майн Рида, Купера и др. в том же роде. Пробегая из сада во флигель, где жили братья, мимо окна, где бабушка Бекетова сидела за переводом или за шитьем, Блок останавливался на миг и спрашивал: «Бабушка, можешь ты сшить американский флаг?» – «Конечно, могу», – отвечала бабушка, и вынув из синего сундука, стоявшего в передней за дверью ее комнаты, синий, белый и кумачный кусок материи, в какие-нибудь полчаса сооружала по всем правилам искусства американский семизвездный флаг, который и подавала в окно своему внуку, окончательно убегавшему обратно с этой принадлежностью какой-то новой игры. Само собой разумеется, что Саша Блок был зачинщиком и изобретателем всех игр и шалостей младших братьев. Тут же между играми, вероятно, в дождливую погоду, писались стихи и проза для «Вестника» и сооружались летние номера журнала. До какой степени Блок любил Шахматово, видно, между прочим, из его анкеты, заполненной в июле 1897 года в Наугейме. Это был лист так называемых «Признаний» с печатными вопросами. Против вопроса: «Где бы вы хотели жить?» – Блок написал: «В Шахматове».

В отроческие годы Блок был превеселый мальчик. Веселился он и зимой, несмотря на гимназические уроки, которые его порою удручали, хотя прилежание его было довольно сомнительное. В конце года он обыкновенно совсем разленивался, особенно в последних классах, но все же неизменно получал хорошие баллы из классических языков, так как был страстный классик. Особенно любил он латинский язык. Его ранние переводы из «Энеиды» и «Одиссеи» настолько хороши, что один очень компетентный переводчик, которому я их показала несколько лет тому назад, нашел, что блоковские гекзаметры лучше брюсовских, а это что-нибудь да значит, особенно в 15–16 лет. Греческий язык Блок полюбил не сразу, сначала он даже возненавидел его, как видно из письма его матери в Шахматово, отрывок из которого я намерена привести. Письмо написано из Петербурга 16 мая 1895 года. Блоку было, значит, 14½ лет. Мать сообщает сначала, что «Сашура» перешел в 6-ой класс без экзамена, так как у него хорошие баллы по всем главным предметам, и через три дня можно ехать в Шахматово. «Можете себе представить, – пишет Ал. Андр., – как радуется и гордится „Блёк“[61]61
  В то время Блок из шалости произносил свою фамилию таким образом.


[Закрыть] тому, что его перевели без экзамена! – Известие о том, что Забияка[62]62
  Собака.


[Закрыть] пропал, несколько омрачило Сашуру, но в то же мгновение он узнал, что есть Диана и обрадовался вдвое». «Скажи цветку – прости, жалею // И на лилею нам укажи», – цитирует она раннего Пушкина и продолжает: «Тотчас он объявил, что он ее (Диану) будет звать Артемидкой, но тут вспомнил, что ненавидит греческий, и прокричал, что ничто в мире не заставит его изменить латыни ради греков. Крик, отчаянный гвалт, перекувыркивание и бессвязное лепетание – вот главные занятия этого мальчика в настоящее время. Таковым он, очевидно, и к вам явится. И вместе с тем похудел, побледнел и весь покрылся веснушками…»

Прибавлю от себя, что и в этот, и другие разы, когда Ал<ександра> Ан<дреевна> жаловалась, что «Сашура» имеет весной плохой вид, он всегда поправлялся на шахматовском воздухе, молоке и нашем обильном и очень вкусном столе.

Влияние на Блока бекетовской семьи было очень сильно. Разлученный силою обстоятельств с отцом, Блок с ним редко виделся и почти не знал этого странного человека, исполненного противоречий, весь облик которого носил столь ярко выраженные черты демонизма. Конечно, отец не мог влиять на сына иначе, как кровно. В «Возмездии» строки, касающиеся их отношений, рисуют их с полной точностью…

Итак, Блок рос без отца в семье Бекетовых, где был только один мужчина – дед. И потому верно сказано в «Возмездии» (гл. 2):

 
Он был заботой женщин нежной
От грубой жизни огражден.
 

Мать, дедушка, бабушка, тетки, вся бекетовская семья с ее литературностью, идеализмом, наивным отношением к жизни, замкнутостью тогда еще крепкого семейного начала, с налетом романтизма – все это влияло на Блока с раннего детства, все это он воспринял полностью в детские, отроческие и юношеские годы. Летом собиралась в Шахматове вся семья, составляя некую сгущенную атмосферу, особенно сильно влиявшую на Блока.

К духу семьи подходили и наиболее частые посетители Шахматова – родные бабушки Блока, Бекетовой. Из них очень важное значение для Блока имели Соловьевы, о которых я пишу выше, из остальных упомяну о знаменитой в семье «тете Соне». Это была старшая сестра бабушки Блока – С<офья> Гр<игорьевна> Карелина, которой было за 70 лет, когда ему было 18. Эта милая старушка отличалась необычайной бодростью, добротой и неувядаемым интересом к жизни. Она любила молодежь, которая платила ей тем же, а каждое лето приезжала к нам из своего Трубицына, находившегося в 60-ти верстах от Шахматова. Узнав Блока еще ребенком, она продолжала любить его и юношей, интересовалась его стихами, некоторые из которых ей нравились, а впоследствии полюбила его жену. Молодые Блоки с удовольствием слушали ее милую болтовню и рассказы о старине и друзьях ее Тютчевых и Боратынских, близких родных и потомках обоих поэтов.

Возвращаюсь к отроческим годам Блока.

В сезон 1894-95 года Блок впервые увидел игру драматических артистов. С этого времени родилась его страсть к театру, и у него явилось желание играть самому. Летом 1895 года в Шахматове была разыграна с двоюродными братьями Кублицкими сцена Кузьмы Пруткова «Спор греческих философов об изящном». В 16 лет мечты об актерской карьере овладели Блоком уже всерьез. Началось с декламации и пристрастия к Шекспиру. Летом 1897 года, после возвращения из Наугейма, где произошел роман с К. М. С<адовской>, Блок особенно тщательно изучал «Ромео и Юлию» и то и дело декламировал монолог Ромео в склепе: «О, недра смерти…» Насколько неотступно Блок думал о сцене, показывают его ответы в анкете, заполненной в Наугейме:

Мое любимое занятие? – Театр.

Чем я хотел бы быть? – Артистом императ<орских> театров.

Каким образом я желал бы умереть? – На сцене от разрыва сердца.

В следующее лето (1898 года) Блок задумал поставить в шахматовском саду при лунном свете сцену перед балконом. Эта затея, кончившаяся неудачей, подробно описана в моей книге «Ал. Блок и его мать». Для не читавших ее скажу вкратце, что сцена была вполне подготовлена, Ромео – Блок и Джульетта, не раз упоминавшаяся мною «тетя Липа», совершенно не подходившая к своей роли, оба в костюмах, заняли свои места: она на импровизированном балконе, он внизу, на лужайке, осененной деревьями; началась и самая сцена, но всему помешало появление на месте действия собаки Арапки, случайно зашедшей в сад. Настроение Ромео было нарушено, декламация прервана и раздосадованный артист бросил игру, уйдя из сада. На этом кончились шахматовские спектакли, но Шахматово было, так сказать, прологом к тем спектаклям, которые происходили в менделеевском Боблове: после знакомства Блока с Люб<овью> Дм<итриевной> в пору ее девического расцвета. Эти спектакли происходили летом 1898 и 99-го года, и Блок разучивал в Шахматове все свои роли. В романе Блока с Люб<овью> Дм<итриевной>, начавшемся в 1898 году и завершившемся браком 17(30) августа 1903-го года, Шахматове тоже сыграло немаловажную роль. Подробному разбору этого романа в связи со стихами я посвящу другую статью, а теперь намечу лишь, главные его моменты, начав с того, что случайный визит Блока в соседнее Боблово, куда пригласила его весной при встрече на выставке мать Люб<ови> Дм<итриевны>, послужил началом романа, а спектакли в имении Менделеевых с частыми поездками Блока верхом на репетиции как нельзя более благоприятствовали развитию этого романа. Если бы встреча с Люб<овью> Дмитриевной произошла в городе, в обычной будничной обстановке и свидания с ней были бы редки, все сложилось бы иначе. Здесь же влияла и природа, и романтика шекспировской пьесы, и тот прекрасный образ, который создала Люб<овь> Дм<итриевна> в роли Офелии. Дело, конечно, не в игре, которая не могла быть сильна в такие юные годы, а в облике, который удивительно подходил к самому нежному и женственному из всех созданий Шекспира, и самый голос Люб<ови> Дм<итриевны>, в те юные годы «серебристо-утомленный», как назвал его позднее поэт, был как бы создан для роли Офелии, и трогательный вид ее в сцене безумия, и бесконечная женственность всего ее образа, – все это вместе производило неотразимое впечатление. Удивительно ли, что романтично настроенный и пылкий мальчик, каким был в то время поэт, до безумия влюбился в свою Офелию. О силе его впечатлений свидетельствуют многочисленные стихи, написанные прямо или косвенно то к самой Люб<ови> Дм<итриевне> в этой роли, то в виде песен Офелии. Можно себе представить, каким грезам предавался поэт, возвращаясь верхом при звездах из Боблова в Шахматово на своем белом коне. Первые стихи, обращенные к Люб<ови> Дм<итриевне>, появились в это же лето 1898 года:

 
Она молода и прекрасна была
И чистой мадонной осталась.
 

(«Алконост», I том)

Припевом каждого куплета этих стихов служит отчаянная строка:

 
Как сердце мое разрывалось!
 

Поэт не подозревал, что Офелия втайне тоже мечтает о своем Гамлете, и мучительно ревновал ее к вихрастому студенту Суму, репетитору ее братьев. (См. II-ой том «Дневника»).

 
Зачем дитя Офелия моя? —
 

вздыхает он в другом стихотворении, написанном в то же лето («Мусагет», 1911 г.).

Возвращаюсь к началу романа Блока с Люб<овью> Дм<итриевной>. Эта суровость, приводившая его в отчаяние, только разжигала его безнадежную страсть. Суровость была, разумеется, только щитом, скрывавшим истинные чувства Люб<ови> Дм<итриевны>, которая была застенчива, дика и горда. А кроме того, как могла она выказать свои чувства, когда ее ни на минуту не оставляли вдвоем с поэтом? Кажущуюся холодность Люб<ови> Дм<итриевны> Блок принимал за чистую монету, временами он думал, что знакомство его с Менделеевыми прекратилось, и даже переставал к ним ходить. Какая-нибудь случайная встреча в театре или на вечере служила поводом к возобновлению знакомства. Опять начинались муки безнадежных стремлений и ревности – неизвестно к кому. Так шли годы. Летом Блок писал лирические стихи. В числе их было много чисто антологических, где неизменно фигурировала шахматовская природа. Некоторые из городских стихов тоже написаны под влиянием воспоминаний о Шахматове.

До 1900-го года включительно Блок не прерывал связи с К. М. С<адовской>. Они встречались в Петербурге после встречи в Наугейме. Подробности и фазы этого романа можно проследить по многим стихам, напечатанным в собрании стихотворений Блока и в томиках неизданных и не вошедших в собрание. Они по большей части обозначены инициалами К. М. С. Из них видно, как образ Люб<ови> Дм<итриевны> все сильнее и сильнее овладевал всем существом поэта и мало-помалу вытеснил из его сердца образ любовницы. След этого романа остался на всю жизнь, как мы знаем из цикла стихов «Через двенадцать лет», посвященного К. М. С, но чувство поэта угасло.

Тем временем Блок прошел два курса юридического факультета, перешел на филологический и увлекся классической древностью и философией Платона, но любовные дела его не подвинулись ни на шаг. «Суровость» Люб<ови> Дм<итриевны> продолжалась. И вот под влиянием безнадежной любви и отвлеченной философии развивается мистика. Блок впадает в экстаз, почти в транс, создает культ Прекрасной Дамы и, придавая неземные черты любимой девушке, отождествляет ее с Душой Мира (см. II-ой том «Дневника»).

Прежде чем идти дальше, выскажу свои соображения относительно «суровости» Люб<ови> Дм<итриевны>. Некоторый еле заметный сдвиг в их отношениях можно заметить только через три года после их встречи. Но в течение этих трех лет – представьте себе положение молодой девушки, которая сама увлечена своим интересным и обаятельным поклонником, но не слышит от него ни слова любви и не видит, чтобы он искал случая увидеться с ней наедине. Кроме отвлеченных разговоров да выразительных взглядов он ничего не дает ей. Летом в Шахматове под влиянием уединения, отсутствия развлечений и университетских занятий чувство Блока развивалось еще сильнее. Все внимание семьи было сосредоточено на больном деде, который требовал постоянного присутствия дочерей. Бабушка, болезнь которой быстро шла к роковому концу, не теряла бодрости, но все реже и реже появлялась в семейном кругу. В 1900-м году братья Кублицкие с родителями уехали в Сибирь, где провели два года. Юный Блок был совершенно предоставлен себе. Дома он изучал «Сократические диалоги» Платона, но большую часть времени проводил в уединенных прогулках верхом. В некоторых набросках «Возмездия» есть описание этих прогулок сначала в стихах, потом в прозе.

 
«…Высокий белый конь, почуя
Прикосновение хлыста,
Уже волнуясь и танцуя,
Его выносит в ворота. <…>
 

Пропадая на целые дни – до заката, он очерчивает все большие и большие круги вокруг родной усадьбы. Все новые долины, болота и рощи, за болотами опять холмы, и со всех холмов, то в большем, то в меньшем удалении – высокая ель на гумне и шатер серебристого тополя над домом» и т. д.…

Но вот наступает 1901 г., которому Блок придавал особенно важное значение. В «Стихах о Прекрасной Даме», датированных этим годом, он разделил его на три отдела по месту действия и временам года. В посмертном издании «Алконоста» этот год обозначен так: «Стихи о Прекрасной Даме», I. С.-Петербург. Весна 1901 г. II. С. Шахматово. Лето и осень 1901 г. III. С.-Петербург. Осень и зима 1901 г. Этим отделам соответствуют в издании «Мусагета» 1916 г. следующие названия: I. Видения. II. Ворожба. III. Колдовство. «Стихи о Прекрасной Даме», как указано во всех изданиях, кроме самого первого («Гриф»), начинаются только с 1901-го г. Года 1898, 1899 и 1900 носят название «Ante Lucem». В них еще не вполне определилось то настроение, скажу больше – мировоззрение, которое выяснилось окончательно в «Стихах о Прекрасной Даме», где всецело царит Люб<овь> Дм<итриевна> в ее новом, только наполовину земном облике и аналогичная с ее обликом Она – существо неземное, но, по словам поэта (см. Дневник), ничем не дисгармонирующее с предметом его любви.

Возвращаюсь к 1901-му году. Говоря языком, свойственным символистам того времени, чаяния и откровения начались уже в 1900-м г., на что указывают стихи «В полночь глухую рожденная» (25 дек. 1900. «Алконост») и в особенности «Ищу спасенья», которые кончаются строками:

 
Там сходишь Ты с далеких светлых гор.
Я ждал Тебя. Я дух к Тебе простер.
В Тебе – спасенье!
 

Что касается весны 1901-го г., то надо заметить, что Блок начинал чувствовать весну уже в январе, так что нечего удивляться, что первые стихи о Прек<расной> Даме помечены январем и февралем. Во II-ом томе Дневника Блок объясняет, что когда в конце января и в начале февраля он гулял к вечеру по Монетной «в совершенно особом состоянии», ему «явно явилась Она».

Лето 1901-го года Блок называет «мистическим». С конца мая до начала сентября он написал 34 стихотворения. II отдел (Ворожба) характеризуется чувством глубокой связи поэта с природой, во всех явлениях которой он видит тайные знаки, как бы покровительствующие его любви. Показательно стихотворение 30 мая: «Они звучат, они ликуют», которое кончается строками:

 
Звенит и буйствует природа,
Я – соучастник ей во всем!
 

Поэт прислушивается к отдаленным песням и звукам. В стихах «Не жди последнего ответа» есть строки:

 
Он приклонил с вниманьем ухо,
Он жадно внемлет, чутко ждет,
И донеслось уже до слуха:
Цветет, блаженствует, растет…
 

В стихотворении «Я жду призыва, ищу ответа» читаем:

 
Из отголосков далекой речи,
С ночного неба, с полей дремотных,
Все мнятся тайны грядущей встречи,
Свиданий ясных, но мимолетных.
 

В это лето поэт уже чувствует, что между ним и любимой есть какая-то тайная связь.

 
За туманом, за лесами
Загорится – пропадет,
Еду влажными полями —
Снова издали мелькнет.
Так блудящими огнями
Поздней ночью, за рекой,
Над печальными лугами
Мы встречаемся с Тобой
и т. д.
 

Поэт как бы притягивает любимую девушку магической силой своей упорной мысли о ней, эту игру и называет он ворожбой, и ему кажется, что и любимая ему отвечает.

Она представляется ему и как женщина, и как звезда.

 
Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в Своем терему.
Я примчуся вечерней порою,
С упоеньем мечту обниму.
Ты, заслышав меня издалека,
Свой костер разведешь ввечеру.
Стану, верный велениям Рока,
Постигать огневую игру.
 

Несмотря на многие стихи этого лета, рисующие любимую девушку непорочной, святой, недоступной:

 
Она росла за дальними горами.
Пустынный дол – ей родина была.
Никто из вас горящими глазами
Ее не зрел – она одна росла.
и т. д.
Ты далека, как прежде, так и ныне…
 

и дальше:

 
Суровый хлад – твоя святая сила:
Безбожный жар нейдет святым местам, —
 

несмотря на все это, все же чувствуется, что поэт не безнадежно смотрит вперед, и его мечты смелее. В стихотворении «Стою на царственном пути» он говорит:

 
Ступлю вперед – навстречу мрак.
Ступлю назад – слепая мгла.
А там – одна черта светла,
И на черте – условный знак
…
Звезда – условный знак в пути,
Но смутно теплятся огни,
А за чертой – иные дни,
И к утру, к утру – все найти!
 

Настроение Блока в это лето было отнюдь не мрачное и не безнадежное. В письме к тетке С. А. Кублицкой в Барнаул он пишет: «Лето прошло прекрасно для меня, я им ужасно доволен (в общем), да и погода была какая-то исключительно лучезарная… Последнее время я далеко ездил верхом по окрестностям, даже в некоторые места мало знакомые…» В предыдущем письме он отвечает тетке на ее письмо с приглашением приехать погостить в Барнаул. Он объясняет, почему именно он не может приехать, и благодарит за приглашение. Во II-ом томе Дневника мы находим еще одно объяснение его отказа от этой поездки. На стр. 129-ой читаем: «Люб<овь> Дм<итриевна> проявляла иногда род внимания ко мне… Она дала мне понять, что мне не надо ездить в Барнаул, куда меня звали погостить уезжавшие туда Кублицкие».