Текст книги "Александр Блок. Биографический очерк"

Глава седьмая

Лето 1906 года прошло неспокойно: не ладили с семьей Софьи Андреевны, испортились отношения с Андреем Белым… Да и вообще время настало тревожное. В воздухе носились разрушительные веяния революции. Ими прониклась вся новая литература. Бальмонт, Брюсов, Мережковские, Вяч. Иванов, Гамсун, Пшибышевский – все говорили одно и то же, призывая к протесту против спокойной, уравновешенной жизни, против семейного очага, призывая к отказу от счастья, к безбытности, к разрушению семьи, уюта. Все это охватило Ал. Ал. Идеология того времени особенно отчетливо прозвучала впоследствии в его «Песне Судьбы». Уход Германа от личного счастья, от тихой пристани – вот отголосок тех настроений: «Я понял, что мы одни на блаженном острове, отделенные от всего мира. Разве можно жить так одиноко и счастливо?..» и дальше: «Господи. Так не могу больше. Мне слишком хорошо в моем тихом белом доме. Дай мне силу проститься с ним и увидать, какова жизнь на свете»… И позднее в набросках и планах поэмы «Возмездие». «Все разрастающиеся события были для него только образами развертывающегося хаоса. Скоро волнение его нашло себе русло: он попал в общество людей, у которых не сходили с языка слова «революция», «мятеж», «анархия», «безумие». Здесь были красивые женщины «с вечно смятой розой на груди» – с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг – свой вместе с чужим».

В таком настроении был поэт, когда он ушел из дома и из-под крыла матери и вместе с женой переселился на отдельную квартиру. Это случилось осенью 1906 года. Квартира – «демократическая» найдена была на Лахтинской улице, в четвертом этаже. В трех небольших комнатах Блоки устроились уютно. Вещей у них было немного, средства были крайне скудные, но вся атмосфера их жилья дышала обычной милой своеобразностью. Целый ряд стихов II тома вызван впечатлениями этого «демократического» обихода: «На чердаке», «Окна во двор», «Хожу, брожу понурый», «Я в четырех стенах» и т. д. В первую половину той же зимы написана и пьеса «Незнакомка», навеянная скитаниями по глухим углам Петербургской стороны. Пивная из «Первого видения» помещалась на углу Геслеровского переулка и Зелениной улицы. Вся обстановка, начиная с кораблей на обоях и кончая действующими лицами, взята с натуры: «Вылитый» Гауптман и Верлэн, господин, перебирающий раков, девушка в платочке, продавец редкостей – все это лица, виденные поэтом во времена его посещений кабачка с кораблями. Пьеса написана до роковой встречи, ознаменовавшей этот памятный для поэта год. Вообще будущим историкам литературы придется считаться с тем фактом, что даты стихов Блока часто опережают события как его личной, так и мировой жизни. Это замечание относится также и к его статьям.

Зима на Лахтинской ознаменовалась постановкой «Балаганчика», сближением с актерской средой через театр Комиссаржевской и новым увлечением, повлиявшим на целый период жизни и творчества Блока. С начала сезона под режиссерством Мейерхольда открылся на Офицерской театр Комиссаржевской. Начались субботние собрания в клубе театра. Пригласили на них и Блока. В первый субботний вечер он прочитал там своего «Короля на площади»[78]78
  Эта суббота состоялась 14 октября 1906 г. На двух других читались: 21 октября «Дифирамб» Вяч. Иванова и 28 октября – «Дар мудрых пчел» Ф. Сологуба, стихи Вяч. Иванова и В. Брюсова. См.: А. Дьяконов (Ставрогин). Александр Блок в театре Комиссаржевской. – О Комиссаржевской. Забытое и новое. М., 1965, с. 81–116.


[Закрыть]. Бурный успех. На третьем собрании Брюсов читал свои стихи. «Король на площади» и ему понравился. Он просил его в «Весы». О том же просил «Гриф» и, наконец, «Золотое Руно», где и был напечатан впервые «Король на площади».

Актерская среда приняла Ал. Ал. с распростертыми объятиями. Любили его как поэта и просто как обаятельного человека. Восхищало полное соответствие внешнего облика со стихами. Нравилась его милая, застенчивая и скромная манера, в которой было столько детского. В клубе театра познакомился он и с художниками С. Ю. Судейкиным и Н. Н. Сапуновым, часто встречался с Ф. К. Сологубом, А. М. Ремизовым и М. А. Кузминым, которого видал и прежде на вечерах Вяч. Иванова[79]79
  Сергей Юрьевич Судейкин (1882–1946) оформлял в театре Комиссаржевской спектакль «Сестра Беатриса», а Николай Николаевич Сапунов (1880–1912) – «Балаганчик» и «Гедду Габлер». В круг театра на Офицерской входили писатели Федор Кузьмич Сологуб (Тетерников, 1863–1927), Алексей Михайлович Ремизов (1877–1957) и Михаил Алексеевич Кузмин (1872–1936). Кузмин писал, между прочим, музыку к «Балаганчику». Об отношениях двух последних к Блоку см.: Переписка Блока с А. М. Ремизовым. Вст. ст. З. Г. Минц, публ. А. П. Юловой, Н. А. Кайдаловой, Н. Н. Примочкиной. – ЛН, т. 92, кн. 2, с. 63–142; Воспоминания, т. 2, с. 406–411; Г. Шмаков. Блок и Кузмин. – Блоковский сборник, вып. II, с. 341–364; Письма М. А. Кузмина к Блоку и отрывки из дневника М. А. Кузмина. Публ. К. Н. Суворовой. – ЛН, т. 92, кн. 2, с. 143–174.


[Закрыть]. Завязалось знакомство с молодыми актрисами театра Комиссаржевской – Н. Н. Волоховой, Веригиной, Мунт, Глебовой-Судейкиной[80]80
  Наталья Николаевна Волохова (урожд. Анциферова, 1878–1966) оставила воспоминания о Блоке «Земля в снегу» (Ученые записки Тартуского гос. университета, вып. 104. Тарту, 1961, с. 371–378); Валентина Петровна Веригина (1882–1974) – автор «Воспоминаний об Александре Блоке» (там же, с. 310–372) и «Воспоминаний» (Л., 1974). Екатерина Михайловна Мунт (Голубева, 1875–1954). Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина (1885–1945) была, между прочим, прототипом главного женского персонажа «Поэмы без героя» А. А. Ахматовой.


[Закрыть]. У Веры Ивановой[81]81
  Вера Викторовна Иванова (1889-после 1917). В ее квартире после премьеры «Балаганчика» был устроен «бал бумажных дам» (Воспоминания, т. 1, с. 426–430).


[Закрыть], актрисы Суворинского театра, устраивались вечера. Тут шумно и весело проводили время все те же актрисы, художники, писатели – Городецкий, Кузмин, С. Ауслендер[82]82
  Сергей Абрамович Ауслендер (1886–1943) – прозаик круга символистов, племянник М. А. Кузмина.


[Закрыть]. Много было смеха, много вольных проказ, в которых Блоки не принимали личного участия, – в общем, они вели себя не в тоне того бесшабашного настроения, которым была проникнута окружающая среда.

Свои идеи о безбытности Мейерхольд воплощал тогда впервые. «Балаганчик» как нельзя более подходил к его целям. И он горячо принялся за дело. Автор прочитал пьесу актерам, сделал некоторые указания. Первое представление «Балаганчика» состоялось 30 декабря 1906 года. Мы с сестрой были и на генеральной репетиции. Народу собралось немного. Мы волновались, но Блок вел себя совсем как ребенок. Был оживлен, всем доволен, весел, нимало не сердился на плохую игру актеров и то и дело подбегал к матери: «Мама, тебе нравится?» Играли плохо, но талантливость постановки и какая-то праздничность спектакля сразу подкупали. Много способствовала этому впечатлению и музыка Кузмина.

На первом представлении театр был совершенно полон. Был тут весь цвет тогдашней интеллигенции – писатели, художники и т. д. Были и родственники. Им, как водится, очень не понравилось, как не нравилось все, что писал «Сашура».

«Балаганчик» шел вместе с метерлинковским «Чудом св. Антония».

Пьеро играл Мейерхольд.

Когда занавес упал и автор вышел на вызовы, раздалось громкое шиканье и пронзительный свист. (Свистал в ключ какой-то студент.) Но все это было покрыто аплодисментами. Сверху упала на сцену белая лилия и фиалки. Осип Дымов бросил свой портрет (?)[83]83
  Описание премьеры «Балаганчика» см.: Воспоминания, т. 1, с. 424–426; К. Рудницкий. Режиссер Мейерхольд. М., 1969, с. 88–95; ЛН, т. 92, кн. 3, с. 264–266. Следует отметить, что шедший в один вечер с «Балаганчиком» спектакль именовался «Чудо странника Антония» (заглавие было изменено по цензурным причинам). Осип Дымов (Осип Исидорович Перельман, 1878–1959) – прозаик круга символистов. См.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 68.


[Закрыть].

«Балаганчик» шел много раз с переменным успехом. Это была лучшая постановка Мейерхольда. На последнем представлении этого сезона молодежь устроила автору овацию. Откопали политическую тенденцию: Коломбину приняли за долгожданную и неосуществившуюся конституцию…

Вокруг этой пьесы шли нескончаемые толки и ахи. Всех побеждала лирика, но смысл был безнадежно непонятен и темен. Постановка «Балаганчика» имела важные последствия. Близкое знакомство с актерской средой отмечено в автобиографии Ал. Ал. в числе важнейших моментов жизни. После первого представления, на «бумажном балу» у Веры Ивановой началось увлечение Нат. Ник. Волоховой. В эту снежную вьюжную зиму создалась «Снежная маска». Как это произведение, так и все, что значится в цикле «Фаина», составляет одну повесть. Стихи говорят за себя. Здесь отразился весь «безумный год», проведенный «у шлейфа черного».

Скажу одно: поэт не прикрасил свою «снежную деву». Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, тот знает, как она была дивно обаятельна. Высокий тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза, именно «крылатые», черные, широко открытые «маки злых очей». И еще поразительна была улыбка, сверкавшая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка. Кто-то сказал тогда, что ее глаза и улыбка, вспыхнув, рассекают тьму. Другие говорили: «раскольничья богородица». Но странно: все это сияние длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта. Он отошел, и она сразу потухла. Таинственный блеск угас – осталась только хорошенькая брюнетка. Тогда уж нельзя было сказать про нее: «Вот явилась, заслонила всех нарядных, всех подруг».

«Снежная маска» имела особый успех на вечерах Вячеслава Иванова, который поселился в Петербурге в 1906 году после долгого пребывания за границей. Он жил на Таврической улице в верхнем этаже очень высокого дома[84]84
  О «башне» Вяч. Иванова см.: Николай Бердяев. Ивановские «среды». – Русская литература XX века (1890–1910), ч. II, т. III. M., [1916], с. 97–100; Александр Кобак, Дмитрий Северюхин. «Башня» на Таврической. – «Декоративное искусство СССР», 1987, № 1. с. 35–39.


[Закрыть]. Его квартира была известна под названием «башни». Здесь происходили оживленные сборища писателей, художников, музыкантов, артистов, всяких «ищущих» и «чающих». Все там перебывали, и очень было многолюдно. Высоко образованный, талантливый, вкрадчиво любезный хозяин авторитетно руководил направлением башенных сборищ. Там царила «богема», часто безвкусная в своей бесшабашности. Но здесь же читали новые произведения, шли утонченные беседы, здесь Блок прочел свою «Снежную маску» в присутствии той, которой она была посвящена[85]85
  Это чтение, по всей видимости, состоялось в ночь с 18 на 19 января 1906 г., т. к. Ивановы впервые услышали «Снежную Маску» в предыдущую среду, 12 января, у Блоков. См.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 269.


[Закрыть].

Выслушав рассказы о «башенных» нравах, мать поэта загрустила. Но к ней часто ходил в то время Евгений Иванов (Женя). «Вчера был на башне у Вячеслава, – сообщает он предупредительно: – Саша серьезен». И сразу ей станет легче. Всеобщим любимцем был этот добрый, умный, все понимающий «Женя».

В ту же зиму на Лахтинской нарисован был К. А. Сомовым портрет Александра Александровича, заказанный художнику «Золотым Руном»[86]86
  Константин Андреевич Сомов (1869–1939) закончил работу над портретом в начале мая 1907 г. Подробный анализ портрета см.: М. З. Долинский. Искусство и Александр Блок. М., 1985, с. 257–263; Г. К. Ельшевская. Модель и образ в русском портрете начала XX века. – Панорама искусств, 4. М., 1981, с. 32–36.


[Закрыть]. Сеансы происходили у Блоков. В эти часы захаживал часто Кузмин и другие литераторы. Художник тщательно оберегал портрет от посторонних взглядов и показал его только тогда, когда он был вполне закончен. Прежде всего он пожелал узнать мнение матери. Она подошла, и сердце у нее упало: такое тяжелое впечатление произвел на нее портрет: сходство только в чертах. Выражение рта и глаз неприятное и нехарактерное для Блока, освещенное художником субъективно. Вместо мягких кудрей на портрете тусклые шерстяные волосы.

– Мне не нравится, – сказала мать.

– Вы совершенно правы, мне тоже не нравится, – грустно промолвил художник.

К сожалению, этот портрет довольно распространен, а между тем он дает превратное понятие о Блоке.

В конце января 1907 года скончался Дм. Ив. Менделеев. Его грандиозные похороны с несметной толпой народа и учащейся молодежи, несшей впереди процессии таблицу периодической системы элементов, были событием сезона.

Дм. Ив. оставил детям некоторое наследство, разделенное поровну между двумя его сыновьями и тремя дочерьми (одна из них от первого брака).

Блоки нуждались в то время, и деньги явились очень кстати. С их помощью удалось впоследствии съездить за границу.

Весной квартиру на Лахтинской сдали, а вещи поставили в склад. Л. Д. уехала в Шахматове, Ал. Ал. поселился на время у матери, в гренадерском полку. Франц Феликсович ждал нового назначения, ему предстояло получить полк, которого он ожидал со дня на день. Лето выдалось жаркое. По вечерам после обеда поэт уходил из дома и направлялся в Озерки, в Сестрорецк, в окрестности Петербурга. В то время к нему часто присоединялся Чулков. Они проводили время в веселых беседах, за бутылкой вина. В это лето создались «Вольные мысли», как известно, посвященные Чулкову. В Шахматове Люб. Дм. готовилась к сцене – изучала роли, занималась пластикой и декламацией. Кроме меня, это лето проводила в Шахматове и Софья Андреевна с сыновьями. Ал. Ал. приезжал и уезжал опять. Александра Андреевна пожила недолго и снова уехала в Петербург – делать покупки, готовиться к отъезду в Ревель, где был только что получен полк. Вскоре приехали и Блоки. Они приискивали квартиру и нашли ее на Галерной вблизи Благовещенской площади (ныне Площадь Труда). Квартира была окнами во двор, с одним ходом, во втором этаже; Ал. Ал. привлекало место и близость к театру Комиссаржевской, с которым были связаны тогда его главные интересы.

В середине сентября Ал. Андр. уехала в Ревель. Отъезд из Петербурга был для нее тяжелым испытанием. Она в первый раз в жизни расставалась с сыном. Кроме того, ее пугали обязанности командирши при полном отсутствии в ней тех свойств, которые необходимы для такой роли.

Квартира Блоков состояла из кухни и четырех непроходных комнат, вытянутых вдоль коридора. Средства позволили им на этот раз завести кое-что новое по части обстановки. В артистическом мире славилась в то время некая Брайна Мильман, торговка из Александровского рынка. У нее купила Люб. Дм. стулья красного дерева и книжный шкаф с бронзовым амуром, который обратил на себя ее внимание именно потому, что

 
Там к резной старинной дверце
Прицепился голый мальчик
На одном крыле…
 

(Из «Снежной маски».)

Первые три комнатки были крошечные, четвертая, наиболее отдаленная от входа, просторная, в два окна. Тут поселился Ал. Ал.

Осенью 1907 года Ал. Ал. написал и послал в «Весы» те стихи, которые теперь вошли во второй том полного собрания в циклах: «Фаина» и «Заклятие огнем и мраком». В течение того же года вышла в петербургском издательстве «Оры» – «Снежная маска», в московском «Скорпионе» – «Нечаянная радость». В этом же году проданы «Шиповнику» «Лирические драмы», вышедшие, однако, только в 1908 году. Издания расходились быстро, известность Блока росла.

Первая зима на Галерной прошла довольно шумно. Постоянно приходили актрисы, весельчак Городецкий, с ним часто Ауслендер, Кузмин. Хохотали, болтали. Ал. Ал. часто ходил в театр, часто видался с Волоховой. Люб. Дм. занималась голосом у артистки Д. М. Мусиной, училась танцам у танцмейстера Преснякова.

Несколько раз приезжала из Ревеля Ал. Андр. Она жестоко тосковала по сыне и никак не могла свыкнуться со своим новым положением, тем более что в Ревеле ее окружали мелкие сплетни и даже доносы. Ее считали революционеркой, и одно время ближайший начальник ее мужа генерал Пыхачев потребовал ее немедленного удаления из города. Это дело замяли, но жандармские адъютанты на вечерах, любезно присаживаясь к ней, работали вовсю, занимаясь грубейшей провокацией.

Между тем предчувствие желанной революции все настойчивее овладевало душой Блока. Несмотря на всегдашнее отвращение к политике, к партийности и ко всему подобному, ему стали близки по разрушительному духу некоторые политические деятели. В ту зиму завелся обычай собирать деньги на политические цели, т. е. главным образом на побеги. Как водится, наряду с подлинными деятелями стали попадаться авантюристы и просто негодяи, которые под видом политики пользовались собранными деньгами по-своему. Иногда удавалось их уличать. Ал. Ал., крайне доверчивый и неопытный, попадался. Но посещавший его «товарищ Андрей» и некая молодая революционерка Зверева оказались и подлинными, и достойными всякого уважения. Умная, убежденная девушка с сильной волей была эта Зверева[87]87
  Зоя Владимировна Зверева (в замуж. Поливанова, 1880–1956). Сохранилось 23 письма Блока к ней (часть опубликована – «Литературная газета», 1971, 28 июля).


[Закрыть].

Ал. Ал. приходилось часто выступать на вечерах, где под «благовидными предлогами» сборы шли все туда же. И потому, неизменно тяготясь такими выступлениями, он не позволял себе от них отказываться, так как имя его уже и тогда собирало публику.

Жизнь Блоков была у всех на виду. Они жили открыто и не только ничего не скрывали, но даже афишировали то, что принято замалчивать. Чудовищные сплетни были в то время в нравах литературного и художественного мира Петербурга. Невероятные легенды о жизни Блоков далеко превосходили действительность. Но они оба во всю свою жизнь умели игнорировать всякие толки, и можно было только удивляться, в какой мере они оставались к ним равнодушны.

Зимой 1908 года написана была «Песня Судьбы». Весной, в период гастролей Московского Художественного театра, драма была прочитана «комитету», состоявшему из Станиславского, Немировича-Данченко и Бурджалова[88]88
  Блок читал «Песню Судьбы» между 5 и 13 мая 1908 г., т. к. уже 14 мая К. В. Бравич писал Ф. Ф. Комиссаржевскому: «Станиславский, Немирович и вообще ареопаг московского театра очень хорошо об ней отзываются» (ЛН, т. 92, кн. 3, с. 326).


[Закрыть]. Пьеса понравилась. Во время чтения В. И. Немирович-Данченко восклицал: «Боже, боже, какой талантливый мальчик!» К. С. Станиславский оживился особенно после прочтения второго акта (Зал выставки). Тут же он стал намечать проекты насчет постановки и сделал несколько замечаний относительно подробностей. Дело считалось почти решенным: театр берет драму. Но окончательный ответ обещали прислать из Москвы. Осенью 1908 года пришла телеграмма, в которой значилось, что пьеса принята в репертуар Художественного театра. Но за телеграммой через некоторое время явилось от К. С. Станиславского письмо: длинное, дружеское, со множеством замечаний и окончательным решением не принимать пьесу к постановке. Тогда Блок написал матери в Ревель: «Стало быть так и надо. Я верю Станиславскому»[89]89
  М. А. Бекетова путает порядок событий: 7 ноября 1908 г. Блок обратился к Станиславскому с письмом о судьбе своей пьесы (VIII, 260). Станиславский ответил телеграммой 14 ноября: «В этом сезоне пьесу поставить не успеем…» (К. С. Станиславский. Собр. соч., т. 7, М., 1960, с. 414) и 3 декабря отправил большое объяснительное письмо (там же, с. 415–416). Ср. также письма Блока Станиславскому от 29 ноября и 9 декабря (VIII, 263–267). Цитата из письма к матери приведена М. А. Бекетовой неточно (см.: VIII, 268).


[Закрыть].

Позднее он неоднократно принимался переделывать «Песню Судьбы», сокращал, выкидывал целые сцены. Появившись в одном из альманахов «Шиповника» в 1909 году, она прошла незамеченной. О ней не писали.

(В 1919 году «Алконост» выпустил ее отдельным изданием, и Блок внес в рукопись большую часть того, что было им выкинуто.)

Весной 1908 года, в Театральном клубе, помещавшемся в доме Шово-де-ла-Сэра на Литейном, против Симеоновской ул., намечен был ряд лекций об искусстве.

В то время в клубе шла крупная игра в лото, к которой пристрастился одно время и Ал. Ал. В красивом белом зале клуба Блок прочел лекцию о театре. Лекция, состоявшаяся 18 марта 1908 года, привлекла полный зал. Тема ее – современный театр, «модный» вопрос о режиссере, характеристика современного актера, дух тоски: говоря о пропасти, разверзшейся между современным зрителем и сценой, Блок единственный выход из положения видел в будущем театре большого действия и сильных страстей. Закончил он несколькими словами о народном театре и о мелодраме.

Из всего ряда намеченных в то время лекций состоялась только эта, да еще лекция руководителя драматической студии Эттингера об Ибсене. Бакст, Рукавишников уклонились от чтения[90]90
  См.: «О театре» (V, 241–276). Осип Григорьевич Эттингер – журналист и театральный критик. См. в письме к матери от 31 марта 1908: «А лекция Эттингера была совсем скандальная и провалилась…» (Письма к родным, т. 1, с. 201). Лев Самойлович Бакст (Розенберг, 1866–1924) – художник; Иван Сергеевич Рукавишников (1877–1930) – поэт и романист.


[Закрыть].

В том же 1908 году Блок работал над переводом трагедии Грильпарцера «Праматерь» («Die Ahnfrau»). В ноябре того же года в петербургском издательстве «Пантеон» она была напечатана, а в 1909 году – в театре Комиссаржевской – поставлена на сцене.

С января 1908 года Мейерхольд оставил театр Комиссаржевской. Место режиссера занял брат Веры Федоровны – Ф<едор> Ф<едорович>[91]91
  Федор Федорович Комиссаржевский (1882–1954) был постановщиком спектакля «Праматерь» по пьесе Ф. Грильпарцера в переводе Блока. См. о нем: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 86–87.


[Закрыть]. Мейерхольд собрал самостоятельную группу из молодых артистов, в число которых вошла и Люб. Дм. Труппа эта вскоре уехала из Петербурга, направив путь по западным и южным городам России[92]92
  Об этой поездке труппы Мейерхольда см.: ЛН, т. 89, с. 216–247. М. А. Бекетова сознательно не пишет, что из поездки Л. Д. Блок вернулась беременной, как и вообще опускает все подробности рождения у нее сына, которые она знала.


[Закрыть]. В августе, по возвращении жены, Ал. Ал. приехал вместе с ней в Шахматово, где они прожили тогда до глубокой осени. Сестра Софья Андреевна занята была в то время покупкой собственного имения. Она собиралась поселиться там вместе с глухонемым сыном и заняться хозяйством. Мы с Алекс. Андр. должны были выплатить ей третью часть стоимости Шахматова. Это давало ей возможность совершить новую покупку, а нас с сестрой делало полными владелицами Шахматова.

Летом этого года Ал. Ал. сделал кое-какие изменения в своей квартире: сломали перегородку между двух маленьких комнат и устроили просторную столовую. После отдыха в Шахматове Блок чувствовал прилив новых сил. Первая половина этой зимы (1908-9 года) прошла бодро и оживленно, в непрерывной работе и общении с людьми разных кругов. Ал. Ал. деятельно посещал Религиозно-Философское общество, в котором видную роль играли Мережковские, Розанов, Карташев, Столпнер[93]93
  Антон Владимирович Карташев (1875–1960) – богослов, председатель Религиозно-философского общества; Борис Григорьевич Столпнер (1871–1967) – философ. Об отношении Блока к Религиозно-философскому обществу см.: ЗК, 118–119.


[Закрыть]. Часто видался с Мережковскими. В письме к матери от 26 октября он пишет между прочим: «Мережковский говорит много и красноречиво о самоограничении, о том, что надо полюбить что-то больше себя. Знаю это прекрасно. Когда придет время, это случится и со мной. Пока же я говорю со всеми тоже много и красноречиво и волнуюсь, но все кругом темно и скудно».

В эту зиму читали перед публикой статьи и рефераты. Прочитав, Блок отсылал их для напечатания в газеты и журналы. В ноябре в театре Комиссаржевской он два раза прочел свой реферат об Ибсене[94]94
  Об Ибсене Блок читал 2 ноября: «Чтение об Ибсене было, по-моему, очень серое (по крайней мере для меня)…» (VIII, 258) Второй раз чтение состоялось 21 ноября.


[Закрыть].

Тогда только что начинал свое поприще Клюев[95]95
  Личность и творчество Николая Алексеевича Клюева (1884–1937) оказали огромное влияние на Блока. Письма Клюева к нему (ответные письма не сохранились) опубликованы: ЛН, т. 92, кн. 4, с. 425–523. Публ. К. М. Азадовского. См. также: Письмо Блока к Р. С. Ельциной о Н. А. Клюеве. Публ. Н. В. Ельциной и А. И. Клибанова. – ЛН, т. 92, кн. 2, с. 224–231; В. Г. Базанов. «Гремел мой прадед, Аввакум!» (Аввакум. Клюев. Блок) – Культурное наследие Древней Руси. М., 1976, с. 334–348; Он же. Олонецкий крестьянин и петербургский поэт. – «Север», 1978, № 9, с. 91–110.


[Закрыть]. Он был в переписке с Ал. Ал-ем. Считаясь с Блоком, любя его, он писал ему по поводу «Вольных мыслей» и упрекал его в «интеллигентской порнографии» и в чем-то «более сложном», нарочито интеллигентском. От этого «более сложного» Ал… Ал. не захотел отказаться, считая, что это часть его самого, и по поводу клюевского письма писал матери так: «Веря ему, я верю и себе. Следовательно (говоря очень обобщенно и не только на основании Клюева, но и многих других моих мыслей) между «интеллигенцией» и «народом» есть «недоступная черта». Для нас, вероятно, самое ценное в них – враждебно, то же – для них».

На почве таких мыслей и настроений создался наделавший столько шума доклад «Интеллигенция и народ». Впервые он был прочитан 13 ноября 1908 года в Религиозно-Философском обществе и при большом стечении публики. После заседания, на котором выступали еще Баронов и Розанов, Блока окружило человек пять сектантов. Звали к себе. Доклад об «Интеллигенции и народе» возмутил П. Б. Струве, который заявил Мережковскому, что отказывается печатать его в «Русской Мысли», где он должен был выйти. Мережковский, которому доклад был во многом близок, отстаивал его перед Струве, что послужило одним из поводов его разрыва с «Русской Мыслью»[96]96
  О первом чтении доклада «Народ и интеллигенция» см. V, 742–744. Отклик Д. С. Мережковского – «Речь», 1908, 16 ноября. Петр Бернгардович Струве (1870–1944) – публицист, редактор журнала «Русская мысль». – Об уходе Мережковских из «Русской мысли» писала Блоку З. Н. Гиппиус 3 декабря 1908 г. (Блоковский сборник, вып. IV, с. 164–165).


[Закрыть].

12 декабря 1908 года состоялось второе чтение доклада в «Литературном обществе» {5}5
  Описание второго вечера см. в письме Л. Д. Блок к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 14 декабря 1908 г. (ЛН, т. 92, кн. 3, с. 241–242). Семен Афанасьевич Венгеров (1855–1920) – историк, литературовед, во многих предприятиях которого Блок участвовал. См.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 41–42; Михаил Андреевич Рейснер (1867–1928) – юрист, социолог; Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) председательствовал на собрании. Его отзыв о докладе см. в письме к В. Е. Чешихину от 24 мая 1909 г. (Новое и забытое. М., 1966, с. 142). Николай Федорович Анненский (1843–1912) и Григорий Константинович Градовский (1843–1915) – публицисты. Размышления Блока о выступлении на вечере см.: ЗК, 125–126. Ср.: М. Г. Петрова. Блок и народническая демократия. – ЛН, т. 92, кн. 4, с. 107–112.


[Закрыть]. Здесь была публика нарочито интеллигентская. И опять-таки очень многочисленная. С. А. Венгеров заявил добродушно, что это уж не доклад, а стихи. Зато проф. М. А. Рейснер (ученик Ал. Льв. Блока) объявил, что Ал. Ал. опозорил своим докладом имя глубокоуважаемого родителя. На что молодая социал-демократка с улыбкой возражала: «Зачем стрелять из пушек по воробьям? Это такие миленькие серенькие птички. Чирикают и никому не мешают». Заседание вышло знаменательное. О нем Ал. Ал. пишет матери: «Оживление было необычайное. Всего милее были мне: речь Короленко, огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное отношение ко мне стариков из «Русского Богатства» (Н. Ф. Анненского, Г. К. Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами, аплодировали и относились, как к любимому внуку, с какою-то кристальной чистотой, доверием и любезностью. Зал был полный. Венгеров говорит, что на заседаниях Литературного общества никогда не было такого напряжения. Я страшно волновался хорошим внутренним волнением, касавшимся темы, а не публики».

30 декабря в Религиозно-Философском обществе прочитан был доклад «Стихия и культура»[97]97
  Об откликах на доклад см.: ЗК, с. 128.


[Закрыть].

В течение зимы и у себя на дому, и в других местах Блок читал «Песню Судьбы». Между прочим, с большим успехом прочел он ее на Высших Женских курсах. Курсистки слушали внимательно, с напряжением.

В эту зиму Ал. Ал. водился с Мережковским, посещал Сологуба, Вяч. Иванова. Бывал у Розанова, с которым произошло несколько значительных разговоров, оставивших хорошее впечатление…

Дружба с Евг. Павл. Ивановым росла. Тут отношения были не только «по духу», но и «по душе». Хорошо познакомился тогда Ал. Ал. и с сестрой Евг. Павл., Марьей Павловной[98]98
  Марии Павловне Ивановой (1873–1941) посвящено одно из самых знаменитых стихотворений Блока «На железной дороге».


[Закрыть]. Эту замечательную девушку он особо почитал всю жизнь. Она и была, и осталась лучшим другом его матери до самой ее смерти.

Провожая уходящий 1908 год, в письме к матери от 25 декабря Ал. Ал. пишет: «Уходящим полусезоном я очень доволен. Усталости не чувствую, напротив».

Но в конце концов напряженная работа, частые публичные выступления и бесконечные разговоры на важные темы утомили Блока. В феврале 1909 года уже чувствуется в его письмах к матери упадок настроения. Он жалуется на усталость, пишет, что все ему надоело, и кончает так: «Вообще, подумываю о том, чтобы прекратить всякие статьи, лекции и рефераты, чтобы не тратиться по пустякам, а воротиться к искусству».

В январе 1909 года в театре Комиссаржевской состоялась постановка «Праматери». Пожелав присутствовать на первом представлении, приехала из Ревеля мать поэта. Но пьеса успеха не имела. Играли из рук вон слабо, и ни интересная музыка Кузмина, ни великолепные декорации А. Н. Бенуа не спасли положения. Особенно слаба была артистка, игравшая главную роль Берты. А. Н. Феона в роли Яромира вызвал рукоплескания, и то больше потому, что монолог его был революционен[99]99
  Премьера состоялась 29 января 1909 г. См. письмо к Ф. Ф. Комиссаржевскому от этого числа. Александр Николаевич Бенуа (1870–1960) – знаменитый русский художник; Алексей Николаевич Феона (1879–1949) – артист театра Комиссаржевской, играл также в «Балаганчике». В роли Берты выступала Эмилия Леонидовна Шиловская (1884–1952).


[Закрыть].

Еще в феврале месяце у Блоков зародилась мысль о весенней поездке за границу, в Италию; купаться в море, жариться на солнце, окунуться в итальянское искусство – все это давно привлекало обоих. Они изучали Бедекера[100]100
  Карл Бедекер (1801–1859) – автор знаменитых путеводителей. Итальянские бедекеры Блока описаны: Библиотека, вып. 3, с. 10–29.


[Закрыть] и составляли маршрут круговой поездки. Люб. Дм. имеет большую склонность к восприятию изобразительных искусств, особенно живописи. Оба с наслаждением думали об отъезде, готовились стряхнуть груз многообразных и тяжелых впечатлений русской действительности, забыть политиканство, дрязги, ссоры…

Письмо, написанное Блоком матери перед отъездом, рисует настроение. Привожу отрывки:

«Петербург, 13 апреля 1909 г.

…Вечером я воротился совершенно потрясенный с «Трех сестер». Это – угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава тебе Господи, покину… Последний акт идет при истерических криках. Когда Тузенбах уходит на дуэль, наверху происходит истерика. Когда раздается выстрел, человек десять сразу вскрикивают… от страшного напряжения… Когда Андрей и Чебутыкин плачут, – многие плачут, и я – почти… Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души и разделил его слезы, печаль и унижение».

Это последнее письмо к матери перед отъездом в Италию. Следующее уже из Венеции:

«7 мая n<ouveau> st<yle>[101]101
  Н<ового> ст(иля) (фр.).


[Закрыть]1909. Венеция.

…Я здесь очень много воспринял, живу в Венеции уже совершенно как в своем городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, море, каналы для меня – свои, как будто я здесь очень давно… Очень многие мои мысли об искусстве здесь разъяснились и подтвердились, я очень много понял в живописи и полюбил ее не меньше поэзии за Беллини и Боккачио Боккачино, окончательно отвергнув Тициана, Тинторетто, Веронеза и им подобных (за исключением некоторых деталей).

Здесь хочется быть художником, а не писателем, – я бы нарисовал много, если бы умел… Теперь же я знаю, что все перечисленное, и даже все видимое простым глазом, – не есть Россия; и даже, если русские пентюхи так и не научатся не смешивать искусства с политикой, не поднимать неприличных политических споров в частных домах, не интересоваться Третьей думой, – то все-таки останется все та же Россия «в мечтах»…

Рассматриваю людей и дома, играю с крабами и собираю раковины…»

Следующие письма уже из Флоренции:

«Firenze, 13 maggio 1909.

…Сегодня мы первый день во Флоренции, куда приехали вчерашней ночью из Равенны… В Равенне мы были два дня. Это – глухая провинция… Городишко спит крепко, и всюду – церкви и образа первых веков христианства. Равенна – сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии… мы видели могилу Данта. Древнейшая церковь, в которой при нас отрывали из-под земли мозаичный пол IV–VI века. Сыро, пахнет, как в туннелях железной дороги, и всюду гробницы. Одну я отыскал под алтарем, в темном каменном подземелье, где вода стоит на полу. Свет из маленького окошка падает на нее; на ней нежно-лиловые каменные доски и нежно-зеленая плесень. И страшная тишина кругом. Удивительные латинские надписи. Флоренция – совсем столица после Равенны. Трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают»…

Письмо из Флоренции от 25-го мая…

«…Здесь уже нестерпимо жарко, и мускиты кусают беспощадно. Но Флоренцию я проклинаю не только за жару и мускитов, а за то, что она сама себя продала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. Остаются только несколько дворцов, церквей и музеев, да некоторые далекие окрестности, да Боболи, – остальной прах я отрясаю от своих ног…

Так же, как в Венеции – Беллини, здесь – Фра Беато стоит на первом месте, не по силе, – а по свежести и молодости искусства. Рафаэля я полюбил, Леонардо – очень, Микель Анджело – только несколько рисунков…»

Следующее коротенькое письмо из Перуджии. Здесь только несколько слов о том, что ходили по горам и видели этрусскую могилу.

Потом – открытка из Сиенны: «Сиенна – уже одиннадцатый наш город. Воображение устало».

Между Перуджией и Сиенной – были еще Ассизи, Сполетто, Монте-Фалько, Орвьетто, Кьюзи. Потом поехали в Пизу, и наконец длинное письмо из Милана.

Считая Сиенну одиннадцатым городом, Ал. Ал. вспомнил и маленький Фолиньо, местечко, отмеченное в его путешествии тем, что он написал там стихотворение «Искусство – ноша на плечах» (Собр. соч., т. III).

Из Милана поэт извещает свою мать о том, что в Рим уж не поехали – жарко, устали, «надо ехать туда зимой». А из Милана поедут во Франкфурт и оттуда в смежный с ним Наугейм, после чего по Рейну до Кельна. И оттуда в Берлин, и домой.

Из Милана пишет он, между прочим, так: «Подозреваю, что причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которой мы двигаемся. Чего мы только не видели: – чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, как Берлин, проклинаю Флоренцию, люблю Сполетто, Леонардо, и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности – далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в «родимый хаос»[102]102
  Перефразировка строки из стихотворения Ф. И. Тютчева «О чем ты воешь, ветр ночной?..».


[Закрыть]. Настолько же утешает меня и ублажает Беллини, вокруг которого осталось тоже очень много. Перед Рафаэлем я коленопреклоненно скучаю, как в полдень – перед красивым видом. Очень близко мне все древнее – особенно могилы этрусков, их сырость, тишина, мрак, простые узоры на гробницах, короткие надписи. Всегда и всюду мне близок, как родной, искалеченный итальянцами латинский язык.

Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция».

Следующее письмо из Наугейма, от 25 июня:

«…Здесь необыкновенно хорошо, тихо и отдохновительно. Меня поразила красота и родственность Германии, ее понятные мне нравы и высокий лиризм, которым все проникнуто. Теперь совершенно ясно, что половина усталости и апатии происходила от того, что в Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна – жизни нет, есть только искусство и древность. И потому, выйдя из церкви и музея, чувствуешь себя среди какого-то нелепого варварства…

Родина Готики – только Германия, страна наиболее близкая России <…>

Кроме всего этого, я нежно полюбил Наугейм. Он почти тот же, так же таинственно белеют и дымят шпрудели по вечерам… Парк, Teich, леса, деревни и Фридберг с дворцом и садом – все те же. На днях я поеду во Франкфурт за твоим письмом. Отсюда мы только поднимаемся по Рейну до Кельна и, осмотрев его, уедем прямо в Петербург».

В следующем письме из Наугейма, от 27 июня, он пишет уже о том, что «нам обоим очень хочется скорей в Шахматово».

Потом – коротенькое письмо из Петербурга: «Приедем 30-го (это уже старый стиль, стало быть – июнь) рано утром». Просят выслать на станцию лошадей.

«Плаванье по Рейну и Кельн великолепны, как и вся Германия. А въехав в Россию, я опять понял, что она такое, увидав утром на пашне трусящего под дождем на худой лошадке одинокого стражника»[103]103
  М. А. Бекетова соединяет цитаты из двух разных писем: от 23 и 22 июня 1909 г. (Письма к родным, т. I, с. 272).


[Закрыть].

Пока Блоки путешествовали по Италии, мы с Алекс. Андр. старались наладить шахматовское хозяйство, которое, по обыкновению, шло неважно. Наша непрактичность, бесконечная доверчивость и неуменье обращаться с людьми портили дело. После смерти родителей по совету Анны Ивановны Менделеевой мы взяли приказчика-латыша с женой и взрослой дочерью. Сначала все пошло прекрасно: латыши много и хорошо работали, все наладили, и Шахматове стало окупать свои издержки, тогда как до сих пор оно вводило только в расходы. Но латыш оказался деспотом, был непомерно груб и скоро стал поворовывать – вообще человек на редкость неприятный. Хотелось его сменить. В конце концов после крупной истории ему отказали, латышская семья уехала из Шахматова, а мы решили отказаться от хозяйства и взяли русского арендатора, который, прожив у нас год, испортил и распродал наш скот, окончательно расстроил хозяйство и оказался несостоятельным во всех отношениях.