Текст книги "Тюремный дневник. 5 лет спустя"

Даже печально знаменитая 58 статья УК СССР от 1 июля 1938 года, на основании которой велись сталинские репрессии, предполагала, хоть подчас и на бумаге, некое «вредительство» или урон государству, а для нарушения 951 статьи американского закона и вредительства не надо. Так сойдет. Был бы человек, как говорится, а статья – найдется.

– Боб, – оторвалась я от чтения, понимая, что мои дела беспросветно плохи, Dura lex sed lex – закон суров, но это закон. – Что со мной будет?

– До пятнадцати лет тюрьмы.

– Пятнадцать лет?! Я же ничего не сделала!

– Я знаю, но… Мы попробуем вытащить тебя под подписку о невыезде. У тебя есть дом в США, нет правонарушений, так что ты – идеальный кандидат. А потом будем разбираться, – заверил меня адвокат.

– Боб, пожалуйста, сообщите моим родителям, что я где-нибудь в дороге, а потому связи нет. Завтра меня все равно отпустят, а они будут напрасно переживать. Я потом им сама все расскажу, – просила я, думая о том, что же будет с сердцем моей старенькой любимой бабушки, когда она узнает, что ее родная внучка… в тюрьме.

Кулундинский детдом

Из всей моей семьи самые близкие отношения у меня всегда были с бабушкой по маминой линии, Марией Григорьевной. Будучи еще маленьким карапузом, я умудрилась подхватить воспаление легких в холодном с гигантскими окнами детском саду. Впрочем, наверное, там и начиналась моя череда «везения» – садик я все равно не любила, дурачиться с другими детьми у меня не было желания, а потому, когда мама приводила меня в детсад и оставляла, скрепя сердце, под контроль воспитательниц, которые в жизни любили все, только не детей, я брала маленький стульчик на черных железных ножках с деревянными спинкой и сиденьем и волокла его к окну. Устроившись поудобнее на своем троне, я смотрела в окно, как уходила мама. Шли люди, торопясь на работу, падал снег или моросил дождь, опадали с деревьев осенние листья. И так весь день.

Пневмония спасла меня от детсада с его несмешными играми и злыми воспитательницами. На поправку здоровья я была выслана к бабушке с дедушкой в деревню в пятистах километрах от краевой столицы. Когда-то там была обожженная солнцем пустыня, преобразившаяся в цветущий край благодаря советским гражданам, направленным Родиной на освоение Сибири. Одной из таких целинниц стала и моя бабушка через пару лет после смерти Сталина. У бабушки с дедушкой был большой дом, который дедушка получил на работе, попав по распределению как энергетик в поселок городского типа Кулунда. Вокруг дома был огромный вишневый и яблоневый сад, были курочки в сарае и целые плантации овощных грядок.

Моя бабушка всю жизнь работала учительницей географии и одно время заведовала учебной частью школы. Выйдя на пенсию, к моменту моего прибытия в Кулунду она работала воспитателем в Кулундинском детском доме, куда часто брала меня с собой, и который стал моей первой альма-матер вместо детского садика. Бабушке и ребятам из детского дома я обязана всем. Мое детство прошло в мире географических карт и глобусов, я рано научилась читать и писать, а больше всего любила, когда бабушка нам читала сказки вслух на большом диване, где я и ребята-детдомовцы располагались поудобнее, и даже самые отпетые хулиганы затихали при первых звуках рассказов про бравых советских разведчиков.

По вечерам, когда мы с бабушкой возвращались домой, начиналось самое интересное – дедушка учил меня играть в шахматы. А научившись читать, я часто брала из его огромной библиотеки мои любимые книги Жюля Верна про приключения капитана Немо или Островского «Как закалялась сталь». В библиотеке мне, маленькой девочке, дедушка впервые показал и прочитал свои дневники. Именно ему я обязана умением писать дневники, которые он сам кропотливо вел всю жизнь. Могла ли я знать тогда, что этот навык, тщательное документирование каждого события, спасет мой рассудок от помешательства в бесконечной череде дней тюремного карцера?!

Обезьянник

В дверь постучали. В дверной проем всунулся тонкий носик Мишель: «Мы получили новый ордер на обыск вашей квартиры. Мария, а вы не могли бы написать нам пароли от ваших электронных устройств?»

– Зачем? – удивилась я. – Они же у вас есть. Я после прошлого разгрома моей квартиры ничего не меняла. Мне, как было тогда, так и сейчас нечего скрывать. Я ничего не сделала.

Мишель не сумела скрыть своего изумления, но вернув самообладание, невнятно промямлила:

– Мы их не храним.

– А, ну если так, – иронично, насколько это было возможно в моем плачевном положении, улыбнулась я. – Давайте еще раз напишу.

Я написала логины и пароли доступа ко всем имеющимся у меня девайсам. Им зачем-то даже потребовался пароль от моей электронной книги. «Очевидно, за инакомыслие наказывать будут», – подумала я. Классика, как в романе Дж. Оруэлла «1984» – «мыслепреступление», раз больше не за что.

Только моя ручка остановилась на последнем слове для доступа в компьютер, Мишель выдернула бумажку и скрылась, хлопнув тяжелой дверью.

– Мария, – вновь обратился ко мне Боб, когда дверь за агентом закрылась, – вы должны быть со мной откровенны, я – ваш адвокат. Будет лучше для всех, если вы скажете мне всю правду. Статья, которую вам вменяют, имеет долгую историю и расценивается как облегченная версия статьи за шпионаж. Вы сказали мне всю правду о деятельности в США?

– Боб, я уже сказала вам однажды, что я не вру. Я в США приехала учиться, чем и занималась все это время.

В дверь снова постучали.

– Пора ехать, – сказала Мишель. – Мы должны ее забрать, у них прием «новеньких» только до шестнадцати часов.

Тут я увидела, что раскрасневшееся от напряженной беседы лицо Боба стало белым, как снег. Я с удивлением, но без малейшего понимания наблюдала за этой переменой.

– Мишель, вы не можете это сделать с ней. Пожалуйста. Только не в ССБ, – почти умолял он. – Так нельзя.

– Все нормально, Боб, – я выдавила из себя улыбку, думая, что, повидав виды в поездках по России, останавливаясь в гостиницах «советского» типа, скажем, в Кемеровской области, без горячей воды и полотенец, и после пеших походов «дикарем» в горы, я уже ничему не удивлюсь. В Америке же права человека! Там не может быть уж совсем плохо. Я всегда смеялась, когда мы с моим американским другом, гуляя вдоль бурной реки в одном из заповедников в центре страны, шутили, что США так трепетно относится к человеческой жизни, что даже если ты захочешь утопиться, не сможешь – все прогулочные тропы снабжены заборчиками, чтобы нога случайного путника не ступила на ложный путь.

Я ошиблась.

– Боб, нам негде ее держать. Таков порядок. Знаете, ей лучше отдать вам все личные вещи, – продолжила Мишель. – Вы же понимаете, мы ничего не гарантируем.

Личных вещей у меня осталось немного – тоненькое колечко с молитвой из православного храма во Владимирской области, моего любимого, Покрова на Нерли, маленький нательный крестик и наручные часы. Все это я еще трясущимися от пережитого шока руками отдала Бобу.

– Дайте ей хотя бы воды, – не успокаивался Боб.

– Не положено, мистер Дрискол, – упиралась агент. – Вы же знаете порядок.

– Мария, я обязательно приду к вам вечером, слышите?! Все будет хорошо. Только держитесь. Мы вас вытащим, – сказал мне Боб, крепко вцепившись в мои дрожащие холодные плечи.

Все повторилось заново – наручники, машина, только поездка в этот раз была короткой, минут пять-десять, не больше. За окном светило яркое солнце, тепло которого пропускали даже наглухо тонированные окна черного автомобиля.

Машина свернула за угол и начала медленно спускаться по наклонной в подземный гараж. Мне почему-то подумалось, что лучи солнца я вижу в последний раз.

Тут я была права. Свет будто выключили, как только за нами опустилась тяжелая дверь подземной парковки.

Когда автомобиль открыли, я сползла с сиденья на бетонный пол, стараясь сохранить равновесие руками, скованными металлическими браслетами за спиной. Тут последовал удар, которого я ждала меньше всего: никогда не забуду едва не сваливший меня с ног запах разлагающейся заживо грязной человеческой плоти, немытых тел, крови, мочи и кала, разгоняемый громадным вентилятором, прикрепленным к потолку. Я взглянула на лицо моей ровесницы Мишель, оно было сморщенным от вони, но довольное тем, что все идет по плану.

Меня повели к пластиковым занавескам, похожим на те, что я уже наблюдала в гараже ФБР. Только в этот раз клеенчатые шторы были сплошняком залеплены грязью, дохлыми мухами и следами крови. Будто это был вход на скотобойню, за которым скрываются лужи крови на полу и туши мертвых животных на потолочных крюках, как в каком-нибудь низкопробном голливудском фильме ужасов. Меня первой толкнули внутрь так, чтобы я своим лицом открыла следующим за мной людям в лощеных черных костюмах, прекрасный новый мир, именуемый загадочными тремя буквами ССБ.

ССБ или Central Cell Block американской столицы, неизменного форпоста прав человека и оплот демократии, – это, проще сказать, обезьянник, где содержатся люди до принятия решения о переводе их в следственный изолятор или освобождения под залог до завершения следствия. У ФБР, по заявлению агента Болл, своих помещений для размещения арестованных нет, так что они решили отвезти меня в общий приемник. Туда свозят не только граждан, которым предъявили обвинение, но и все те отбросы человеческого общества, от которых зачищают улицы Вашингтона, чтобы они не портили своим видом аппетит уплетающим гамбургеры и запивающим их кока-колой туристам и местным жителям.

ССБ в стране, победившей расовые предрассудки, по большей части наполнен, конечно, чернокожим населениям, причем обоих полов. Мужчин и женщин, а также лиц, пол которых установить не удалось, держат в соседних железных камерах, отделенных друг от друга тоненькими железными перегородками. Это череда бесконечных камер не больше полуметра в ширину и двух метров в длину в подвальных коридорах, заполненных страшными звуками и запахами людей, переживающих наркотическую ломку, страдающих психическими расстройствами, подчас пьяными. Страну характеризует то, как она относится к заключенным.

За занавесками «скотобойни» меня ждали пара охранников, рамка металлодетектора и огромный серый пластиковый стул, который надзиратели между собой, ухмыляясь, называли «стул хозяина». Меня развернули лицом к стене, приказав положить ладони на грязную липкую от человеческого пота и крови стену, обыскали и кивнули на жуткий серый стул.

– Садись. Прислонись к спинке, сиди не двигаясь, – приказал мне надзиратель. Он повернул выключатель, торчавший сбоку стула. Раздался тонкий, резкий, как писк, звук. Я вздрогнула от неожиданности. Я догадалась, этот зловещий стул проверял наличие металла внутри тела заключенного. Мне таких стульев еще встретится бесконечное множество на пути по этапам и в зданиях судов.

«Все ок. Она – наша», – весело кивнул надзиратель в сторону агентов ФБР, мявшихся в дверях и старавшихся прикрыть носы от зловония.

Меня повели в следующую комнату, где на длинной деревянной скамейке сидел человек или, вернее, некто, чей пол определить по внешнему виду было невозможно. Напротив этого человека у стойки с компьютером стоял охранник, который регистрировал вновь прибывших. Я села на самый краешек скамейки, стараясь не потерять сознание от страшного смрада. Ждать пришлось недолго. Улыбчивый офицер, сняв мои отпечатки пальцев, в недоумении уставился на меня – в бежевых летних брючках-капри, черном топе и тоненькой накидке-кофточке, едва прикрывавшей плечи. Венцом моего внешнего вида была непослушная шевелюра длинных, почти до самого пояса рыжих волос. За этой процедурой последовала следующая – осмотр полицейского психиатра, который проходил в полумраке грязного, заваленного грудами бумаг кабинета, освещенного только белесым светом, излучаемым экраном старого монитора.

– Вы хотите убить себя?

– Нет.

– А покалечить?

– Тоже нет.

– Вы хотите убить кого-нибудь из окружающих вас людей?

– Нет.

– А покалечить?

– Нет.

Опыт многочисленных пересечений границы США научил меня не шутить с представителями правоохранительных органов и служб безопасности. Шутка будет использована против шутника.

– Вы представляете опасность для окружающих? – не унимался полицейский.

– Снова нет.

– А вы когда-нибудь пытались совершить самоубийство?

– Нет.

И так до бесконечности. Мне, грешным делом, закралась в голову мысль, что, например, скажи я, что имею суицидальные наклонности, меня отправили бы в госпиталь, подальше от ужасного вонючего подвала. Хорошо, что эту идею я не воплотила в жизнь признавшихся в суицидальных наклонностях держали в тех же условиях, но снабжали их пребывание в подвале «вишенкой на тортике» – заматывали в смирительную рубашку и клали мумию на железную полку «до востребования».

Когда полицейский, наконец, исчерпал список вопросов, мне предложили сок и бутерброд. Есть не хотелось, но снова что-то подсказало мне, что еду лучше взять. Тут я не прогадала. Бутерброд придется растянуть до полуночи. Ни есть, ни пить больше не дадут. Все встанет на свои места – вот почему мой адвокат так просил оставить мне хотя бы воду.

Полицейский втолкнул меня в проход с небольшой железной лестницей, и мы пошли вниз. Из недр раздавались страшные звуки ударов о металл, крики отчаяния, нечеловеческие стоны и вой.

– А ну, заткнитесь, – рявкнул в полумрак железного ада сопровождавший меня надзиратель. Мы шли по коридору, будто сквозь строй бесконечной череды клеток. На железных сетчатых дверях свешивались мужчины и женщины, просившие дать туалетной бумаги и воды, или сказать, который сейчас час. Особо шумели, увидев меня, мужчины, что вызвало довольную ухмылку на лице надзирателя.

Меня запихнули в одну из клеток по соседству с мужчиной. Боковая стенка была сплошной, это не позволяло мне постоянно видеть соседа, зато ему явно нравилось меня слышать. Звук моих передвижений и подступавших к горлу слез пришелся по вкусу клиенту, и всю ночь я слушала стоны самоудовлетворения представителя сильного пола. Чтобы издавать как можно меньше звуков, я спряталась в самый дальний от стены соседа угол железной полки и прижала ладони к лицу, чтобы остановить наступающее желание заплакать. В клетке напротив через дырки в сетке и окошко для подачи еды была видна стонущая чернокожая женщина со спутавшимися от рвотных масс и грязи волосами. Большей частью она лежала на железной полке и стонала, выкрикивая ругательства в адрес надзирателей и требуя необходимые ей средства женской гигиены. Не получив желаемого, она просто размазывала кровь по стенам…

Матрасов в камерах не было, как не было ни одеял, ни подушек. Клетка размером не больше половины плацкартного купе. Железные нары имеют только дырки для стока рвотных масс на соседа на нижней полке или на пол. Есть железный унитаз и даже раковина, но в кране нет воды, нет туалетной бумаги, зато есть огромные в большой палец размером рыжие тараканы. В камерах стояла ужасная жара, в миллиарды раз, казалось, усиливающая вонь тюрьмы. Надзирателям это не нравилось, им же приходилось спускаться в эту преисподнюю по два раза в час на обход, потому они откуда-то приперли огромный промышленный вентилятор и направили струю воздуха прямо в наши камеры. Струя пробирала насквозь, и я дрожала от холода, свернувшись калачиком в углу железной полки, прижав коленки к подбородку. Многие заключенные стали умолять выключить «ветер», ведь все из нас попали в подвал с летних улиц – тем, кто был в шортах и майках, повезло меньше всех. Мне – относительно повезло. Я быстро сообразила, что самое теплое из моего гардероба – это мои рыжие плотные волосы. Я распределила их вдоль тела, до самых пяток, как могла, и это позволило мне чуть-чуть согреться и собраться с мыслями.

Изнеможенная от эмоций, пережитых в полумраке подвала, я ощутила непреодолимое желание отключиться и немного поспать. «Только не сейчас, – сказала себе я. – Спать вечером – гарантия бессонной ночи, а это воистину страшно. Во сне ночь прошла бы незаметно». Тут я вспомнила про полученный по пути в клетку плотно завернутый в несколько слоев пищевой пленки бутерброд, состоявший из пары кусков белого отсыревшего хлеба с прозрачными ломтиками ничем не пахнущего сыра и такого же тонюсенького слайса колбасы. Надо было поесть, иначе мозг откажется думать, а в таких условиях – это верный путь к гибели. Нужна максимальная концентрация, чтобы осознать происходящее и решить, что делать. Когда предполагается следующий прием пищи, было непонятно, поэтому я съела только половину порции, а остальное припасла на «черный час», когда снова засосет под ложечкой. Выпила сладкий напиток, который, скорее, напоминал сладкую воду с щедрой дозой ядрено-красного красителя, чем «сок». Поступившая в организм глюкоза сделала свое дело – мозг включился и стал усиленно оценивать окружающую нереальность.

«Время, – подумала я. – Нужно понять, который сейчас час, чтобы отделить день от ночи». Окон в подвалах, разумеется, нет. Свет горит одинаково и днем, и ночью. Задача вычисления времени позволила немного отвлечься от происходящего.

Так, последнее, что я помню, это то, что меня привезли где-то в пятнадцать тридцать. Обходы охранников следуют с периодичностью в тридцать минут, значит, если считать каждый обход и делать пометки, можно понять, который сейчас час. Положим, меня оформили к семнадцати, было где-то пара обходов. То есть сейчас около шести. Но как продолжить счет – нет ни ручек, ни бумаги, ни уж тем более чего-нибудь острого, чтобы царапать пометки на стене. Туалетная бумага! Точно! Буду делать надрывы, отмечая каждый обход надзирателя. Я вспомнила, что, когда мы шли по коридору, заключенные просили туалетной бумаги, протянув руки чуть дальше запястья в окошко для еды ладонями друг к другу. В следующий же обход я попробовала – присела на корточки у маленького окошка в решетке. Сработало! На руки мне намотали немного заветной туалетной бумаги! Обрадованная своей догадливостью и изобретательностью, я стала считать обходы маленькими надрывами туалетной бумаги.

По моим подсчетам, следующий обход был раньше, чем положено раз в полчаса. «Что-то случилось», – подумала я. Надзиратель подвел к моей камере маленькую мексиканку, открыл решетку и впихнул ее внутрь. «Вот тебе соседка, развлекайтесь, девочки!» – буркнул он и со скрипом захлопнул дверь.

Моей первой в жизни сокамернице на вид было не больше шестнадцати – маленькая, худенькая мулатка с коротко остриженными черными, как смоль, волосами и большими глазищами, полными слез, тихо села в угол нижней полки, подтянула к подбородку острые коленки и навзрыд расплакалась.

Мне тоже хотелось плакать, но чувство ответственности за бедную девушку было выше подступавших слез. Темная головка девочки и худенькие плечи, вздрагивающие от рыданий, так напоминали близкого мне человека, за которого волею судьбы я тоже несла ответственность.

Моя маленькая копия

– Маша, ты умеешь делать снежного ангела?

– Это еще как?

– Смотри на меня, – и веселая темноволосая девчонка в белой шубке шлепнулась на спину в пушистый сугроб и будто крыльями стала разгребать снег вокруг себя. – Маш, дай руку, подними меня, а то я ангела испорчу.

Я протянула младшей сестричке Мариночке руку в зеленой рукавичке, и она, крепко вцепившись в нее, поднялась из сугроба. Мы вместе разглядывали на снегу отпечаток тела сестры, напоминавший рождественского ангелочка в платьице и с широким размахом крыльев, которые вешают на новогодние елки перед самым радостным праздником в году.

– Я тоже так могу, – сказала я и плюхнулась навзничь в хрустящий пушистый снег. Шапка слетела с головы, и на белоснежный покров рассыпались рыжие кудряшки. Над головой закружились высокие кроны тянущихся в бесконечное небо сосен. Падал пушистый снег, от которого я щурила глаза и весело смеялась, ведь теперь я настоящий ангел!

– Ну что ты лежишь, Маш? Давай, руками шевели, а то ангел не получится!

У меня появилась сестра, когда мне едва стукнуло шесть, и чтобы быть ближе с ней по возрасту, я всегда говорила, что мне было пять, когда она родилась. Отец редко бывал дома. В стране бушевали девяностые, и с преподавательской работы в институте он вынужден был уйти в «купи-продай». Торговлей тогда занимались все. Это позволяло жить намного лучше, чем на зарплату преподавателя, но и о стабильности пришлось забыть.

Мама тянула на себе нас двоих – мне, первоклашке, нужно было помогать делать уроки, а за Мариной, очень беспокойным карапузом, нужен был глаз да глаз. Мы с младшей сестрой всегда были похожи внешне, но по характеру, напротив, слыли полными противоположностями. Я – спокойная, усидчивая, обожающая чтение и прописи, а Марина – юркая, активная, громким плачем требующая постоянного внимания от мамы. Папа денно и нощно пропадал на работе, а мама не только тянула на себе ребятишек, но и на пару с соседкой занималась пошивом детских платьев, которые за копейки сдавались в местный магазин одежды. Я повзрослела очень рано.

– Маша, ты же взрослая! Старшая сестра теперь, – регулярно напоминала мне мама.

Я быстро освоила готовку, уборку, глажку, смену пеленок, а вечерами читала сестре сказки вслух, чтобы мама хоть немного могла отдохнуть. Когда мама вышла на полный рабочий день, дом и ребенок вовсе остались на мне. Ответственность, лежавшая на моих детских плечиках, сделала меня второй мамой младшей сестре.

Как же я завидовала тогда подружкам-хохотушкам, которые часами бегали во дворе в ярких платьицах и играли с новенькими куклами Барби, только появившимися на полках единственного провинциального «Детского мира» в центре Барнаула. Мне играть было некогда, да и куклами похвастаться ввиду скромного семейного достатка я особо не могла. На лето нас с сестрой отправляли к бабушке с дедушкой. Мы постоянно были вместе, так и выросли душа в душу.

Противоположности, как известно, притягиваются. Чем старше мы становились, тем больше стиралась разница в возрасте, и со временем мы друг другу стали единственными лучшими подругами, делили пополам все – от сладких бабушкиных булочек и советских ирисок «Кис-кис» – вязких конфет, от которых терялись первые молочные зубки и свежепоставленные пломбы, до горестей наказания за совершенные провинности вроде обливания прохожих с балкона в день Ивана Купалы в середине лета.