Текст книги "Тюремный дневник. 5 лет спустя"

«Красный воробей»

Дайте мне средства массовой информации,

и я из каждого народа сделаю стадо свиней.

Иозеф Геббельс

– Привет, Маш. Ты как? – голос в телефонной трубке дрожал, отец едва сдерживал слезы. Я никогда не видела, чтобы папа плакал, а потому дрожь в его голосе буквально разрывала мне сердце. – Я не знаю, сколько у нас времени, но я должен тебе задать один важный вопрос, – продолжил он. – Есть ли что-то такое, что я о тебе не знаю?

Вопрос буквально выбил меня из колеи.

– Да что ты, пап, побойся Бога. Мы же с тобой разговаривали каждый день. Помнишь? Ты знаешь обо мне больше, чем я сама о себе, – выдавила я из себя сквозь наворачивающиеся слезы.

– А, ну хорошо. Я так и думал. Я люблю тебя, дочь.

В трубке что-то защелкало, и звонок прервался.

«Кто такая мисс Бутина? Обвиняемая в шпионаже россиянка предложила секс за доступ к власти».

«Сценарий фильма „Красный воробей“ оказался реальностью! Кремлевская секс-шпионка Мария Бутина останется в тюрьме до суда».

За пару месяцев до моего ареста кинотеатры всего мира возвестили о новом шпионском триллере «Красный воробей». Это история молодой женщины, разведчика специального подразделения КГБ, ориентированного на взращивание особого типа агентов – шпионок-соблазнительниц. На секретной базе, где-то под Казанью, воспитывают «красных воробьев», у которых одна задача – совратить противника, а потом выпытать у него в состоянии экстаза секретную информацию, собрать компромат или, при идеальном сценарии, перевербовать партнера на сторону коммунистов. Фильм был основан на одноименной трилогии экс-агента ЦРУ в Москве, который щедро приправил свои больные фантазии о «настоящих методах работы КГБ» зарисовками столичной жизни, многочисленными пикантными сценами, ломаными русскими словами, часто невпопад, и даже рецептами традиционной русской кухни. Фильм был третьесортной смесью эротики и пушек, впрочем, ничего оригинального – типичная голливудиана, но пришелся «к столу», вернее, был выпущен в удачное время – в самый разгар поиска российского следа в американских бедах.

На мою студенческую жизнь этот фильм оказал эффект разорвавшейся бомбы – многие сочли меня живым воплощением Вероники, главной героини картины. Сыграло свою роль мое внешнее сходство с актрисой, но больше всего сказалась искренняя вера американцев в то, что именно так и работают российские спецслужбы. Меня исключили из числа приглашенных на студенческие вечеринки, сидеть со мной за одной партой оказалось не comme il faut, на занятиях часто слышались колкие шуточки и комментарии о моих «друзьях и тренерах из КГБ» (факт исчезновения этой службы вместе с Советским Союзом для многих магистров международных отношений так и остался непознанным). Из друзей в социальных сетях меня стали зачищать, а особо смелые особи мужского пола, ссылаясь на сюжет фильма, стали пописывать странного рода смс-сообщения в стиле: «Тебе жалко, что ли?! Покажи пару приемчиков из своего секс-арсенала». Смельчаки сразу отправлялись в бан, на студенческие вечеринки я в любом случае была не особо ходок, проводя в библиотечных залах все дни, включая выходные, а соцсети меня тревожили и вовсе в последнюю очередь. Единственное, пожалуй, что было задето по-настоящему – это честь моей порядочной семьи, которая из-за мерзких инсинуаций вдруг стала частью сплетен и шуток «ниже пояса».

Когда меня арестовали, создатели фильма «встали в очередь в кассу» – низкопробная картина стала действительно культовой в прокате. Надо же! «Взяли» реального секс-шпиона! А прокуратура довольно потирала руки – какая находка: у девушки-студентки, с отличием защитившей всего месяц назад диплом, могли найтись сочувствующие, а у кремлевской соблазнительницы – никогда.

«По крайней мере один раз Бутина предложила секс в обмен на должность в лоббистской организации», – гласил текст обвинения, главной целью которого было не дать суду отпустить меня под домашний арест, а оставить в тюрьме, где можно проще выдавить необходимые прокуратуре слова.

– Бутина, страховка на машину и ключи на столе на кухне.

– Спасибо, Дим. Денег нет. Может, натурой?

– Бутина, иди ты. Ненавижу рыжих. Секс с тобой меня не интересует.

–:)

Именно этот короткий смс-диалог в далеком 2015 году с давним другом и единомышленником из движения «Право на оружие» Дмитрием Кисловым до сих пор был скрыт от глаз общественности и журналистов.

Дима был моей правой рукой, он помогал мне во всем – от связей с прессой и сборов сторонников до самых банальных просьб вроде той, которую «продавали» прокуроры в качестве предложения интима за продвижение по службе. На самом деле в тот день Кислов, видя, что я не справляюсь с объемом возложенных на меня задач по руководству многотысячным общероссийским движением, по-дружески помог мне, забрав мой автомобиль, старенькую, купленную в кредит, Хендэ Элантру после ежегодного техобслуживания, оставил ее у подъезда съемной квартиры в Москве, а ключи и страховой полис – на кухонном столе. Разумеется, мои обвинители это прекрасно знали, прочитав каждую букву нашей переписки, но представлять эти слова в реальном контексте ни судье, ни общественности не стали, выдав желаемое за действительное. Именно на основании этих слов я из магистра международных отношений, соискателя ученой степени и правозащитника превратилась в падшую женщину, для которой моральные принципы и честь – ничто, цель оправдывает средства, а главный метод, которым я, оказывается, пользуюсь в жизни для продвижения по службе, – постель.

«Вы бы как-то аккуратнее, что ли, – пожурила прокурора Эрика Кенерсона судья в длинной черной мантии с белым кружевным воротничком, горделиво восседая, будто королева на троне, в кресле судьи на высоком помосте, небрежно помахивая бумажным красным веером в китайском стиле. – Мисс Бутина все-таки молодая девушка. Мне достаточно было пяти минут, чтобы понять, что это переписка между двумя старыми друзьями».

В моей душе вспыхнул луч надежды, но тут же угас. Судья приняла во внимание мое российское гражданство и согласилась с прокуратурой, что окажись я под домашним арестом, российские дипломаты обязательно выкрадут меня и под покровом ночи в машине с дипномерами увезут, а потом спрячут за высокими неприступными стенами посольства России в американской столице.

Раз – и громким стуком деревянного молотка меня «запечатали» в тюрьму на долгие месяцы, два – и на дело наложили гриф «секретно», три – моим адвокатам запретили высказываться в СМИ в мою защиту.

Люди есть люди

Из-за постоянной смены надзирателей у тюремной администрации, наконец, кончились кадры, и я регулярно стала видеть уже знакомые лица. Из фильмов про Холокост я знала, что установление человеческих отношений с охранником может вызвать сочувствие и, как следствие, хоть какое-то улучшение условий пребывания в неволе. Люди есть люди. Говорить о народе вообще «злые русские» – это одно, а видеть перед собой неопасную молодую девушку – совсем другое. Впрочем, именно на этой идее и было основано то, чем я занималась в Штатах, утверждая, что мир между народами строится на личных контактах и общих взглядах простых людей. Исходя их этой мысли, я поддерживала студенческие обмены, бывала на оружейных конференциях, приглашала американцев посетить съезды и сборы российской организации «Право на оружие», была участником и собирала группы россиян на посещение религиозных конвенций вроде Национального Молитвенного завтрака в США. К сожалению, именно эта деятельность, объединенная в моих документах названием «Гражданская дипломатия», стала главным основанием для моего обвинения, но и именно понимание этого факта спасло мне жизнь в вашингтонской тюрьме.

– Подъем, Бутина! – послышалось за дверью рано утром. Часов у меня по-прежнему не было, но по солнцу я полагала, что пересменка завершалась где-то около восьми утра.

Я бросилась к маленькому окошку в двери и улыбаясь, громко, чтобы меня было слышно, сказала:

– Доброе утро! А как вас зовут?

С этого начались попытки общения с чернокожими надзирательницами, у которых со мной, преследуемой по национальному признаку русской девушкой, было много общего. Конечно, не все охранницы отвечали на мою дружелюбность и попытки общения, но некоторые все же со временем, в основном из любопытства к известной заключенной, допускали контакт. Именно они иногда приносили мне газеты с моими фотографиями, чтобы послушать мои истории о том, как все было на самом деле, расспросить про жизнь по ту сторону Атлантики – подавляющее большинство надзирателей никогда не бывали не то что за границей, но даже и не выезжали за пределы своего города и штата.

– Доброе утро, мисс Бутина. Как ваши дела сегодня? – улыбнулась в окошке мисс Синтия.

Она была моей любимой надзирательницей – по профессии медработник, она пошла работать в тюрьму, потому что в больнице платили копейки, не позволяющие сводить концы с концами. Надзирателям платили чуть лучше. Мисс Синтия, небольшого роста полноватая чернокожая женщина лет пятидесяти в парике-каре из черных прямых волос, как она рассказала мне, всегда мечтала открыть свой маленький магазин одежды в пригороде Вашингтона, она прекрасно рисовала платья и головные уборы и даже делилась со мной своими эскизами. Я, как человек, близкий к искусству, рассказывала ей о том, что носят в Европе и России. Она всегда внимательно слушала. Со временем она стала понимать, что к чему – на насильника-маньяка, которого нужно держать под круглосуточным наблюдением, как ей внушила администрация тюрьмы, я не была похожа. А потому мисс Синтия (я, разумеется, не использую ее настоящее имя, понимая, что ее как минимум выгонят с работы за эту доброту ко мне) стала дремать на стуле при входе в мою камеру, давая мне драгоценные часы сна в ее смены.

«Чернокожие – чем-то похожи на русских, – написала я в своем дневнике, – серьезные и даже сердитые с виду – от них не стоит ждать дежурной американской улыбки, но со временем „раскрываются“. Они понимающие и добрые внутри, если заглянуть в душу».

Я стала получать больше времени вне камеры, в безлюдном холодном общем зале, где могла иногда посмотреть телевизор вместе с мисс Синтией – она обожала документальные фильмы про серийных убийц, а также вскипятить воду в микроволновке, что позволяло хоть немного согреться. Из пакетов сока со вкусом яблока я научилась делать безалкогольный сидр – для этого было достаточно просто разогреть яблочный сок в микроволновке. Это хорошо спасало от вечного холода.

К сожалению, длительное пребывание в «морозильнике» начало давать о себе знать – выданные китайского производства дешевые тюремные тапочки от холодного бетонного пола защищали слабо, и у меня начался артрит. Лечить меня решили… обезболивающим. Как несложно догадаться, это не помогло. Даже имея железное здоровье, нельзя пройти испытание холодом без последствий.

Создание искусственного холода в бетонном изоляторе, когда за окном было больше сорока градусов жары, а в моей камере, наверное, не больше плюс пятнадцати, тоже входит в число методов воздействия ЦРУ.

«Жизнь, как в сказке: чем дальше, тем страшней», – написала я в своем дневнике, бумагой для которого служили украденные формы для жалоб из общего зала. На мои жалобы все равно никто не реагировал, а формы, кроме меня, никому были не нужны – я же была одна.

В одну из ночей к постоянным побудкам добавился еще один фактор, лишивший меня последних остатков сна, – в камеру надо мной, видимо, поселили сумасшедшую женщину. Она постоянно кричала и очень громко плакала. Этот страшный крик я помню до сих пор, от него хотелось спрятаться подальше, не хотелось думать, что происходит с этой несчастной, если она так кричала. Немного позже я узнала, как расправляются с теми, кто себя плохо ведет, – на них попросту надевают смирительную рубашку и держат в таком состоянии в камере в одиночестве, или и того хуже – привязывают в таком виде еще и к смирительному стулу, не позволяя пошевелиться и предлагая «ходить под себя» в специальную дырку в стуле. Я видела тех, кто возвращался после такого лечения, когда меня перевели в другую тюрьму, они постоянно неестественно улыбались и говорили, что у них все очень хорошо.

Единственным общением для меня стали визиты моих адвокатов Боба и Альфреда, которые приходили почти каждый день и давали мне задания по написанию бумаг в свою защиту. Я с радостью писала длинные опусы, разбивая все надуманные обвинения в прах, опираясь на факты и указывая адвокатам, где можно найти ту или иную информацию. Почти три недели ушло на то, чтобы мне разрешили получить четыре канцелярские коробки с материалами моего дела. По сути, там были просто распечатки моих электронных сообщений, в то время как прокуратура откровенно врала, заявляя, что материалы моего дела составляют девять строго секретных терабайт информации. Так они затягивали рассмотрение моего дела. Эти терабайты мы так и не увидели.

В череде бесконечных унижений настал тот день, когда мои ногти стали слишком длинными. Природа взяла свое. «Что же делать?» – думала я. Согласно правилам тюрьмы, ногти на руках и ногах должны быть короткими, а чем их стричь, если ничего, даже близко напоминающего ножницы или кусачки, нет? Я всегда считала привычку грызть ногти крайне вредной и некрасивой. Но делать было нечего. Тот вечер я никогда не забуду. Мне пришлось сгрызать свои ногти на руках и ногах, чтобы не получить дисциплинарку за невыполнение тюремных правил. Не знаю, что еще могло быть хуже моего тогдашнего положения, даже получи я «шот», в переводе на русский – «выстрел», так в тюрьмах США называются дисциплинарные выговоры, но давать лишний повод не хотелось.

Как я выглядела, я уже давно забыла. В камере было что-то наподобие алюминиевой пленки, притворявшейся зеркалом, но разглядеть себя в нем было невозможно. В следующий раз я увижу себя в зеркале только через одиннадцать месяцев, и это зрелище меня испугает.

Хороших новостей ни от адвокатов, ни от российских консулов не приходило. За окном шел вечный дождь, а над моей судьбой все больше сгущались тучи.

Однажды Боб пришел, чтобы поговорить со мной о моем незавидном будущем, и стал на клочке бумаги считать, сколько реально мне могут дать. В США это совершенно непредсказуемая цифра – на усмотрение суда. Могли бы дать и все пятнадцать лет, но, как сказал Боб, наверное, дадут от шести до девяти, а может, даже всего три. Сидя в одиночке тем вечером, я стала высчитывать, сколько же мне будет, когда я, может быть, выйду – двадцать девять лет сейчас плюс пятнадцать – равно сорок четыре. К тому моменту восьмидесятичетырехлетней в точке отсчета любимой бабушки уже не будет. Доживет ли папа? У него давно проблемы с сердцем. Да и статистика мужской смертности не в его пользу. А мама? Сестра, которая была мне как дочь, надеюсь, сможет забыть меня и жить дальше. Она еще так молода! У меня уже, наверное, никогда не будет детей. Постоянный холод бетона и железа сделал свое дело. И по сей день даже самые лучшие врачи России действительно не могут гарантировать мне возможность когда-нибудь родить ребенка. Вот так. И это все?! Конец. Финита ля комедия?

Снова появляется Пол

И я решилась. Написать то самое письмо, которое, наверное, пишет каждый заключенный. Я была обязана отпустить всех их с миром. Найти слова, чтобы убедить их разрезать эту пуповину с ребенком, сестрой и… любимой женщиной. У меня был человек, которого я любила. Мы уже встречались больше пяти лет и собирались пожениться после окончания моей учебы. Я решила начать с него:

«Ты свободен от меня. Тебе нужно вернуться к жизни. Ждать меня неразумно. Могут пройти годы, прежде чем я выйду из тюрьмы. Я люблю тебя очень, но ты обязан идти с миром. Знаю, что ты будешь против, но, прошу, хотя бы начни думать об этом».

– Маша, переведи, – обратилась ко мне мама, приглашая нас в дом, и я одобрительно кивнула.

– Здравствуйте, Пол! Меня зовут Ирина, я – ы мама Марии. А это – Валерий, мой муж и Машин папа. Это бабушка Мария. – Представила мою семью мама.

– Здравствуйте, Пол, – тихо, но твердо добавила бабушка. – Меня зовут Мария Григорьевна.

Учительская закалка не принимала американизма – обращения только по имени, а потому моя бабушка приветствовала гостя по всем правилам, будто в классе появился новый ученик.

Стол был накрыт. В доме пахло блинами и ароматным чаем из трав. Наш самолет приземлился рано утром, около 6 утра, но мои домочадцы были давно на ногах и с нетерпением ждали прибытия гостей. Мама очень переживала, чтобы встреча Полу понравилась и заранее требовала у меня выяснения всех вкусовых предпочтений товарища из-за границы. На мои попытки выведать информацию Пол только вежливо улыбался, утверждая, что он – всеяден.

Мои воспитанные родители и бабушка, наверное, удивились моему странному выбору друга сердца – у нас с Полом была внушительная разница в возрасте. Но виду они не показали, полагаясь на мою ответственность и уважая самостоятельность взрослой девушки в принятии такого рода решений. Намного позже, вернувшись домой после пятнадцати месяцев тюрьмы, я осознала, что лучше бы им было тогда возмутиться и выставить мне ультиматум о невозможности этого романа. Родителей надо было слушать, но молодость есть молодость, и даже скажи они что-нибудь мне наперекор, это вряд ли бы возымело желаемый эффект. Впрочем, один человек все же регулярно открыто высказывал свое недовольство происходящим – это, как несложно догадаться, была моя бабушка.

Со временем родители к Полу привыкли и даже, кажется, полюбили его. И было за что – он очень старался заслужить их расположение: писал им письма о моем пребывании в США, о моих первых уроках в университете, наших совместных поездках к его старенькой матушке, которой я помогала каждую весну высаживать цветы в больших клумбах рядом с домом – ей очень нравилось смотреть, как они растут, о наших, по большей части, автомобильных путешествиях по стране. Пол никогда не забывал поздравлять моих родственников с днем рождения, помнил даже имя нашего кота и всегда привозил ему отдельный подарок – маленькую пушистую игрушку или красочные баночки с травой валерьяны, он знал, когда День России и День Конституции РФ. Единственный праздник, который он никак не мог запомнить, был 9 Мая. В США ветеранов всех войн поздравляют в один общий день, потому выделение россиянами Дня Победы в Великой Отечественной войне, только одной, по его словам, из войн, ему казалось странным и нелогичным.

Наши отношения, пройдя яркую фазу бурного романа, когда я лишь изредка прилетала на конференции Национальной стрелковой ассоциации США и другие политические мероприятия в Штатах, вошли в спокойное и размеренное русло. Пол занимался бизнесом и всю свою сознательную жизнь был вовлечен в политику, причем еще до знакомства со мной он был неравнодушен к российско-американской политике. Он не любил российскую власть и был глубоко убежден, как и большинство американцев, в своей миссии: «нести свет американской демократии темному российскому народу». Я свой народ темным не считала, и на этой почве у нас возникали жаркие споры, но я не теряла надежды убедить своего друга сердца в моих взглядах. Я верила, что знакомство Пола с Россией не по американским сводкам новостей и учебникам истории, а через личное впечатление со временем принесет свои плоды. Как мне казалось, мы маленькими шагами продвигались в правильном направлении – Пол несколько раз приезжал в Россию, бывал на Алтае, познакомился с моими друзьями и единомышленниками. В одном мы сходились однозначно: наши страны – ключевые игроки в поддержании мира на международной арене.

Пол очень заботился обо мне, а я – о нем. Я знакомила его с Россией, он знакомил меня с США. Окружение Пола в Вашингтоне, политической столице Штатов, где я училась в магистратуре, состояло, конечно, из вовлеченных в эту сферу людей. Так я познакомилась с огромным количеством разного уровня политических деятелей, что с легкой руки прокурора стало составом моего преступления.

Очень переживая за мою безопасность в России, где, если послушать американские новости, царит тотальная слежка за гражданами и подвергаются репрессиям инакомыслящие люди, такие как, например, я со своим общественным движением за права россиян на оружие самообороны, Пол написал (а он все свои ценнейшие мысли записывал – себе на заметку в блокноте): «Что делать, если ФСБ предложит работу?». Эту запись при обыске его квартиры в Южной Дакоте нашли и вписали мне в качестве обвинения в доказательную базу, игнорируя хотя бы тот факт, что она была написана не мной и найдена не в моем доме, что уж говорить об отсутствии каких-либо доказательств того, что я знала о существовании этой бумажки. Полу никаких обвинений по моему делу так и не предъявили: когда ты – русская, это одно, совсем другое, когда ты – американский джентльмен, пусть даже с очень подпорченной репутацией, но об этом – позднее.

В наших отношениях ключевым являлось взаимоуважение и свобода личности, а потому в его частное пространство я не вмешивалась, предоставив ему право рассказывать или не рассказывать мне о деталях своей, например, финансовой деятельности. Как оказалось, это была серьезная ошибка, которая чуть не стоила мне жизни, но я тогда об этом еще не знала. Ситуация прояснилась намного позже, уже в гараже для допросов в компании агентов ФБР и прокуратуры.

Так, мы встречались уже пять лет – я училась и подрабатывала на кафедре, а он работал и периодически вытаскивал меня из библиотеки на разные политические приемы и знакомил с людьми. Официальное закрепление наших отношений мы планировали на окончание моей учебы в 2018 году. Этому, к счастью, не суждено было случиться.

Итак, я написала то роковое письмо и даже добилась его отправки адресату. Когда, наконец, мне дали доступ к телефону, через пару недель после моего ареста, я смогла дозвониться Полу и нам даже разрешили свидание. В тюрьме это позволялось один раз в неделю по специальному разрешению, в моем случае – начальника тюрьмы. Встреча была ограничена одним часом по понедельникам. Нам разрешалось сидеть друг напротив друга через стол и разговаривать под бдительным наблюдением нескольких охранников. Пол отказался от моего предложения «жить своей жизнью» и делал все, чтобы поддержать меня и моих родителей в сложившейся ситуации. Из наших телефонных разговоров и еженедельных встреч я знала, что он страдает, ему очень тяжело – он плохо спал и почти не ел, нередко плакал в трубку. От этого, признаюсь, становилось совсем тошно – я чувствовала себя пусть и невольным, но разрушителем жизней многих близких мне людей.