Текст книги "Тюремный дневник. 5 лет спустя"

Российские консулы

Итак, я осталась одна. Любые попытки протестов со стороны моих адвокатов и российских властей о чрезмерной жестокости условий моего содержания и их применения к человеку де-юре невиновному попросту игнорировались.

Через пару дней ранним утром в дверях моего одиночного царства вдруг появился необычный надзиратель в белой рубашке, будто случай был торжественным. Как оказалось, так выглядело тюремное начальство. Мужчина держал в руках лист белой бумаги. Он, как и всегда, молча заковал меня в наручники и повел куда-то по бесконечным тюремным коридорам навстречу пугающей неизвестности. Мы остановились у железной двери, которая, скрипя, медленно поехала в сторону. Внутри меня встретили двое серьезных мужчин в серых костюмах.

– Здравствуйте, Мария! Я Николай Витальевич Пукалов, консул посольства Российской Федерации, – сказал он, протянув мне руку. – Это вице-консул Николай Николаевич Лукашин.

– А вы-то почему здесь? – удивилась я.

Мне казалось, что у посольства России, не было ни одной причины защищать меня – ведь я была простой студенткой, приехавшей в США по своей собственной инициативе, родственные связи меня ни с кем влиятельным не соединяли, в рядах ура-патриотов я не ходила, довольно критически оценивая «политику партии». Но одна причина все же была, и она оказалась краеугольным камнем – мой российский паспорт, и этого было достаточно, чтобы с того самого дня российские дипломаты сделали все, что было в их силах, чтобы помочь мне вернуться домой. Кому-то может показаться странным, что, обучаясь на факультете международных отношений и будучи лично знакомой с несколькими российскими дипломатами, я так мало знала о полномочиях и обязанностях посольства России в отношении граждан моей страны. Но на самом деле в этом нет ничего удивительного: пока ты не сталкиваешься с бедой, пока, как говорится, не грянет гром, человек не спешит изучать, куда обращаться за помощью. Так, зная, что за мной нет никакого преступления, думала и я. Общение с сотрудниками российской дипмиссии было для меня не более чем культурно-развлекательным мероприятием. Все фильмы и книги, на которых я выросла, где русские стеной стоят за своих, я воспринимала не больше чем метафору, ведь великая Советская Родина умерла в 1991 году, а на ее месте была еще не вполне понятная для людей моего поколения страна с другими порядками и принципами.

Однако беда случилась, и дипломаты пришли мне на помощь. Но на мою благодарность в их адрес они всегда отвечали скромно: «Это наша работа», а я спорила: «Свою работу можно делать по-разному». Именно в тот день, когда я впервые увидела лица соотечественников, серьезные и сопереживающие моему горю, я поняла, что хоть великого СССР больше нет, люди остались, а они своих не бросают.

Консулы сообщили мне, что не только Министерство иностранных дел уже встало на мою защиту. Татьяна Николаевна Москалькова, уполномоченный по правам человека в Российской Федерации, тоже борется за мое освобождение.

– Страна не бросит вас, Маша, – серьезно сказал Пукалов, – иначе и быть не может.

Через час дверь камеры вздрогнула и со скрипом поползла в сторону. Надзиратель сообщил, что время для общения истекло. Мое сердце сжалось – так не хотелось расставаться с консулами, ставшими за этот час родными, но увы. Мужчины встали, мы пожали руки:

– Мария, вы держитесь, ладно? Мы вас не бросим, – твердо заявил Николай Витальевич. И эти слова были словно бальзам на душу. – Мы обязательно вернемся на следующей неделе. А пока сделаем все возможное, чтобы хоть как-то облегчить ваше пребывание здесь. Хоть они нас и пытаются игнорировать, мы им спуску не дадим.

Консулы слово сдержали. С того самого дня точно, как часы, в десять утра они приходили проведать меня каждую неделю, и эти встречи стали спасительным глотком свежего воздуха, моей ниточкой связи с Родиной и моей семьей, они яростно, всеми имеющимися в их арсенале дипломатическими средствами боролись за то, чтобы моя жизнь в заключении стала хоть чуточку лучше. Российские консулы, наверное, и по сей день не представляют, как много они сделали для меня и моей семьи. Так, например, благодаря их давлению на администрацию тюрьмы я получила теплую одежду и второе одеяло, что, вне сомнений, спасло мне жизнь. Кому-то это может показаться незначительным пустяком, но когда в твоей камере не больше плюс 15 градусов и постоянно дует ледяной ветер из вентиляционной трубы под потолком, эти вещи сложно переоценить. Когда мне неделями не давали общаться с семьей, именно консулы поддерживали связь между мной и домом, без этого я бы ни за что не справилась. Знание того, что дома все в порядке, пусть и с их слов, – было главным, что поддерживало меня во всех тяготах заключения.

А одному из посещавших меня российских консулов, Максиму Гончарову, я и вовсе обязана тем, что пишу эти строки: однажды во время визита он буквально «встряхнул» меня, когда я заявила, что бросила писать дневники.

Конечно же, признавая выдающиеся личные качества российских консулов, нельзя не упомянуть и их непосредственное начальство – Министерство иностранных дел России во главе с Сергеем Викторовичем Лавровым. Меньше недели спустя со дня моего ареста в телефонном разговоре с Госсекретарем США Майком Помпео он подчеркнул «неприемлемость действий американских властей, арестовавших Бутину на основании сфабрикованных обвинений». В этой связи Лавров заявил о необходимости моего скорейшего освобождения. Это было первой из многочисленных попыток призвать прислушаться к голосу разума американскую сторону и снять с меня все обвинения. МИД разместил на всех площадках госструктуры мою фотографию, таким образом выразив мне однозначную поддержку. Официальный представитель министерства Мария Захарова практически в каждом брифинге настаивала на моем освобождении. Это сыграло важную роль в разворачивающемся вокруг меня кошмаре. Такое внимание со стороны российского МИДа хоть и не удержало американцев от пыток и издевательств применительно ко мне, но зато хотя бы не давало придумать мне доказательства вины. Уж слишком пристально за этим наблюдал весь мир.

После первой встречи с консулами надзиратель увел меня прямиком в больничное крыло. Пока меня, закованную в наручники, вели два надзирателя, я отметила некоторую странность: коридоры были пусты, будто в тюрьме других заключенных, кроме меня, не было вовсе. Это было, конечно, не так. Тюрьма была переполнена, но меня изолировали от любого человеческого общения настолько, что все коридоры «зачищались» от любых признаков человеческого присутствия.

Медицинское крыло представляло собой несколько камер с кушетками и станциями для измерения давления, где заключенных принимали врачи.

– Заходи, – сказала мне надзирательница, указав на первую камеру-комнату.

Внутри меня уже ждал маленький лысенький доктор, которого интересовало мое давление, температура, а главное – мое психическое состояние. Тюремный психиатр был врачом, которого мне приходилось видеть чаще всего. И вовсе не потому, что я нуждалась в психологической помощи, а потому, что, постепенно затягивая гайки и ухудшая условия моего содержания, они пытались найти тот момент, когда мне, наконец, можно будет прописать успокаивающие таблетки. Человек на таких медикаментах намного сговорчивей. Но я всегда вежливо улыбалась, говорила, что у меня все в полном порядке и медикаментозное вмешательство мне не требуется. Хитрость в том, что заключенного нельзя кормить психотропными без его ведома – ведь элементы этих лекарств могут быть найдены в организме, а это некрасивая ситуация. Есть путь намного более грамотный – создать для человека такие условия существования, чтобы он сам об этом попросил. Так сказать, «по просьбе трудящихся» чего не сделаешь, правда?

Результаты осмотра погрузили доктора в печаль – у меня было пониженное давление и температура тела, а это психотропными не лечат. Он тяжело вздохнул и приказал надзирателю вернуть меня в ледяное отделение. До следующего раза.

Меня вернули в камеру, и я, ободренная визитом консулов, написала свое первое в жизни обращение к россиянам, которое, правда, никто так и не увидел – мои адвокаты сочли, что это заявление только повредит моему положению.

Вот что там было:

«Терять мне нечего, на кону – защита моего доброго имени, а потому я намерена идти до конца – до полного оправдания».

Альфред

Однажды вечером у меня состоялся обстоятельный разговор с моим вторым адвокатом, Альфредом Керри. Молодой высокий парень с широкой улыбкой и черными кудрявыми волосами только недавно пришел на работу в адвокатуру. Десять лет до этого он посвятил деятельности госзащитника, за копейки помогая обвиняемым защищаться от несправедливости. Он рассказал мне, что вызвался добровольцем помогать Бобу Дрисколлу, ведущему адвокату по моему делу, когда, проходя мимо его кабинета, услышал телефонный разговор Боба с прокурором обо мне:

– Вы что там, совсем с ума сошли, – ругался Боб. – Это же совершенно абсурдные обвинения.

Когда Боб закончил, Альфред тихонько постучал в дверь и уточнил, о каком деле, собственно, речь. С того самого дня, вникнув в материалы дела и доказательную базу, вернее, в полное отсутствие каких-либо доказательств моей вины, и до момента моей депортации в Россию он был уверен в моей невиновности и считал, что прокуратура обязана снять с меня все обвинения. Но, к сожалению, это было политическое дело, в котором отсутствие состава преступления и профессионализм адвокатов не играли совершенно никакой роли.

В первые дни моего дела СМИ всего мира буквально взорвались скандальными заголовками и сенсационными открытиями о якобы моей настоящей жизни в США. Прокуратура довольно потирала руки – все шло по плану. Мой арест «по чистой случайности» совпал с проходившей в тот самый день встречей российского президента В. В. Путина и американского президента Дональда Трампа, на которой как раз поднимался и вопрос о вмешательстве России в американские выборы. А тут – такая удача. Вот оно – подтверждение всех страшных сказок про злобных русских – кремлевский секс-шпион схвачен, обезврежен и замурован вдали от людских глаз, чтобы американские граждане могли, наконец, спать спокойно. Мои адвокаты, видя мое состояние шока от происходящего, решили не подливать масла в огонь и попросту не показывали мне никаких новостных материалов. Я увидела все, что происходило тогда, лишь по возвращении домой в Россию. Думаю, что это было правильное решение.

Разговор с адвокатом пояснил мне только одно – мои дела плохи.

«Для вашей безопасности»

Пора было возвращаться в одиночную камеру. Пришла надзирательница, надела на меня железные браслеты и повела… в новую камеру, где никого не было и стояли три ширмы, как в госпиталях в фильмах про войну. Душа снова ушла в пятки. Что же они придумали на этот раз?!

Наручники были сняты.

– Раздевайся, – грубо сказала женщина.

– Зачем? – в шоке посмотрела я на нее и, не надеясь на ответ, стала стягивать с себя оранжевую робу и за ней нижнее белье.

Все повторилось заново, как это было в камере перед судом – открыть рот, показать ушные раковины, подмышки, пятки, раздвинуть ягодицы, сесть на корточки, громко кашлять. Такая процедура стала для меня не исключением, а правилом. Иногда по пять раз в день. Вечером, перед отбоем, ко мне могли прийти пара надзирательниц и, весело смеясь, заявить, что меня подозревают в хранении контрабанды, так что «Раздевайся!». Страшно представить степень унижения человека, когда у него раз за разом забирают остатки чувства собственного достоинства, что уж и говорить, когда речь идет о женщине. Не буду скрывать, со временем я выработала ментальный иммунитет к этой процедуре. У меня была одна задача – не позволить себя сломать. Надзирателям смотрела прямо в глаза, издевательски улыбалась. Стоило им войти в камеру, автоматически начинала раздеваться, не позволяя им сказать свое любимое: «Бутина, снять одежду!». К сожалению, такие вещи не проходят для психики бесследно[6]6
  https://rlc.org.au/sites/default/files/attachments/Rethinking-strip-searches-by-NSW-Police-web_0.pdf
  Juvenile Law Center. Addressing Trauma. Eliminating Strip Searches// https://jlc.org/sites/default/files/publication_pdfs/AddressingTrauma-EliminatingStripSearch.pdf


[Закрыть].

Как утверждают международные научные исследования, досмотры с полным раздеванием являются «по своей сути унизительным и унижающим достоинство» нарушением прав на физическую неприкосновенность личности. Охарактеризованные как «принудительное обнажение тела», они являются формой сексуального посягательства. Верховный суд Канады, например, постановил, что «женщины и подростки, в частности, могут иметь реальный страх перед досмотром с полным раздеванием, эквивалентный сексуальному насилию над ними». В частности, отмечается, что подвергнутые таким мерам могут испытывать беспокойство, депрессию, потерю концентрации, нарушения сна, фобии, преследующее чувство стыда и вины и другие эмоциональные травмы. Эти негативные последствия могут длиться годами. Такая травма в подростковом возрасте может оказать особенно значительное влияние на развитие лобной доли головного мозга, блока программирования, регуляции и контроля деятельности[7]7
  Grewcock, M and Sentas, V. Rethinking Strip Searches by NSW Police (Report, August 2019). UNSW Sydney – Australia’s Global University.


[Закрыть].

Исследования западноавстралийского инспектора в области содержания заключенных под стражей за 2019 год показывают, что применение досмотров с полным раздеванием используется в качестве формы управления поведением. Там же утверждается, что эта практика должна быть строго ограничена и вместо нее должны использоваться альтернативные методы досмотра, такие, например, как электронное сканирование, чтобы заменить инвазивные поиски инородного тела, наносящие вредный психологический и возможный физический эффект.

Ко мне в камеру стали наведываться по пять раз на дню улыбчивые психиатры, готовые в любой момент помочь мне «чудодейственными таблеточками от стрессов и неврозов». Но перспектива стать накачанным транквилизаторами овощем меня пугала намного больше всех издевательств, применяемых надзирателями. Тогда администрация тюрьмы решила немного закрутить гайки.

В первую же неделю всю тюрьму закрыли на карантин, запретив все посещения и отключив все телефоны. Так, я не общалась с родителями уже почти три недели. Все письма, которые приходили в тюрьму на русском языке, изымались, а я лишь получала квиток, сообщавший, что в них содержится некий шифр. Все, что я знала на тот момент, – это лишь то, что родители узнали о моем аресте из выпуска новостей, они якобы живы и здоровы. О большем я старалась не думать, чтобы не накручивать себя негативными мыслями, с одной стороны, а с другой – как меня учила бабушка, родные сердца всегда чувствуют боль друг друга, потому я старалась успокоить свое сердце, чтобы, не дай бог, мои страдания не передались им. Кому-то это, верно, покажется глупым, но другого варианта их поддержать у меня не было.

Прогулки и библиотека мне были тоже противопоказаны, на церковные службы меня не пускали. Все мои надзиратели были исключительно женского пола, чтобы я, часом, представителей сильной половины человечества не околдовала своим магическими кремлевскими чарами. Больше того, я редко видела одни и те же лица, практически каждый день в отделение приходила новая охранница, чтобы, видимо, у них не формировалось привязанности и сочувствия к мерзнущему одинокому комочку в рыжей робе в углу одиночной камеры.

«Тут воистину охота на ведьм, – написала в дневнике я. – И сегодня ведьма – это я. И скоро меня будут жечь, вернее, оставят в камере гнить из ненависти к моей национальности, внешности, акценту и прочим атрибутам личности. Наверное, через много лет история все расставит на свои места: они осознают свою ошибку и признают вину, только мне от этого легче уже не станет».

Так я жила в своем замерзшем царстве одна день за днем без связи с семьей и внешним миром. Визиты мозгоправов продолжались, а я по-прежнему сквозь зубы улыбалась и отказывалась от «помощи».

Нужны были новые методы воздействия на «эту упрямую русскую». Тогда администрация тюрьмы придумала новые меры – «для моей безопасности», как это было объяснено моим адвокатам и российским консулам, ко мне приставили надзирателя, который денно и нощно сидел в кресле на пороге моей камеры на расстоянии вытянутой руки от унитаза с большим журналом, в который записывались все мои действия. Как правило, охранница приносила с собой большой пакет попкорна и, как в кинотеатре, располагалась смотреть реалити-шоу «за стеклом», вернее, в моем случае «без стекла».

Также, проявляя выдающуюся заботу о моей скромной персоне, меня стали будить каждые пятнадцать минут в течение ночи и уточнять, требуя четкого и внятного ответа, все ли у меня в порядке.

Пытки в США регламентируются специальным методическим руководством – Пособием ЦРУ по проведению допросов. Подробное исследование о применяемых практиках было опубликовано в 2014 году сенатом США. Главный вывод – метод допроса ЦРУ бессмысленный и беспощадный. Пытками просто выколачивали любые нужные показания против членов «Аль-Каиды» и сочувствующих, а президенту Бушу-младшему на стол ложился аккуратный антитеррористический доклад[8]8
  Самые изощренные пытки, которые практикуют в ЦРУ. Сайт Рамблер/субботний: https://weekend.rambler.ru/read/39890954-samye-izoschrennye-pytki-kotorye-praktikuyut-v-tsru/


[Закрыть]. На страницах 528-страничного документа описываются так называемые усиленные методики допроса, подразумевающие психологическое и, хоть и реже, физическое воздействие. Но все же главная цель применяемых ЦРУ пыток – психический террор по отношению к человеку, ломка его воли.

Один из самых распространенных видов пытки из арсенала американцев – лишение заключенного сна на длительный срок. Лишающие сна техники могут включать в себя громкую музыку, яркий свет, помещение заключенного на ступень пьедестала, с которого он больно падает в случае дремоты и потери равновесия. Доказано, что лишение сна приводит к серьезному гормональному сбою в организме, галлюцинациям и психическим расстройствам, а главное – делают узника тюрьмы более сговорчивым[9]9
  Александр Христенко. Шокирующая честность: пытки ЦРУ предусматривали утопление и лишение сна на неделю. Сайт Вести. ру, 10 декабря 2014. https://www.vesti.ru/article/1802237


[Закрыть].

Цели моих регулярных побудок я тоже понимала, а потому сдаваться не собиралась. Слегка отойдя от первоначального шока и поняв, что впадать в уныние равнозначно признанию победы за противником, я решила обустроить мой новый мир.

«Задача: выжить»

Первое – нужно было отладить режим сна. Но как, если тебя будят каждые пятнадцать минут? Я обратила внимание, что в течение дня все-таки было две пересмены надзирателей – по полчаса на каждую передачу обязанностей, когда им требовалось сделать обход моего пустого отделения, выполнить подсчет заключенных – меня одной, отчитаться о выполненной работе по обеспечению моей «безопасности» и передать журналы наблюдений следующей смене. Я стала подгадывать сон именно на это время. Спать обрывками, конечно, не очень хорошо, но на безрыбье, как говорится, и рак рыба.

Следующая задача – успокоить нервы, которые от недостатка сна и происходящего ужаса стали, как струна, вдобавок ко всему отсутствие связи с родными и с людьми в принципе, с которыми можно было поговорить. Пока я не осталась в изоляции, я слабо представляла, как важен социум. Человек не рожден быть один, и со временем без контакта с людьми начинает постепенно сходить с ума, постоянно прокручивая в голове самые ужасающие картины возможного будущего. Решение пришло из прошлого – всю свою сознательную жизнь я занималась спортом – в школе волейболом и единоборствами, потом – танцами, дальше меня увлекло троеборье, а позже я втянулась в бег на длинные дистанции. Подходя ко всему основательно, как меня учили родители, я много читала о пользе спорта и питания в жизни человека, а оттого знала, что физическая нагрузка благотворно влияет на психику. Я написала на клочке бумаги себе программу занятий спортом на своих два на два доступных метрах бетонной камеры. Она включала в себя приседания, отжимания, прыжки и бег на месте, упражнения на пресс и даже элементы танцев. Каждое утро после пересменки я стала тщательно выполнять свой комплекс упражнений.

Дальше – питание. Кормили в основном калорийной, но при этом совершенно бесполезной пищей, вроде постоянных бутербродов из отсыревшего белого или серого хлеба, картофеля и сладкой воды с красителем в пластиковых мешочках, которые я уже научилась ловко разгрызать со времен пребывания в камерах ожидания окружного суда. Иногда все же перепадали овощи и соевое мясо. Задача тут проста – человек должен выглядеть пухлым хомяком, чтобы можно было легко заявить: «Вон, смотрите, у нас хорошо кормят». То, что в это время произойдет с человеком внутри – совершенно не важно. Плюс такая пища обходится в копейки и практически не портится.

Не буду утомлять читателя неудобными подробностями о том, что происходит с пищевым трактом организма, забиваемом исключительно хлебом и картофелем, думаю, это понятно. От нервов и недосыпа есть не хотелось, но это был вопрос выживания. Так, пока российские консулы боролись за какое-то улучшение моего питания, настаивая на добавлении в диету овощей, я начала распределять имеющуюся еду на маленькие порции, чтобы хоть как-то облегчить работу желудку. А пока надзиратели не видели, заворачивала в обрывки целлофана, в котором мне выдали изначально униформу, то немногое ценное, что перепадало в питании. Потом прятала это в металлическом ящике для вещей в ногах кровати на полу камеры, чтобы питаться, когда ничего полезного не давали. Благо в камерах было так холодно, что спрятанные запасы долго не портились. Это, признаюсь, продолжалось недолго. Мою камеру регулярно обыскивали и, наконец, обнаружили мои заначки – целлофан отобрали, а раскладывать еду на грязные полки было гигиенически небезопасно (не хватало еще подхватить дизентерию). Да и орды муравьев, которые были моими сокамерниками, почувствовав съестное, собирались на пир. Такой расклад меня не устраивал, потому что укус муравья штука очень болезненная и долго не заживает.

Следующая первостепенная задача – добиться телефонной связи с родителями, которые не слышали моего голоса вот уже три недели с момента моего ареста. Конечно же, это было «по технической причине». Тут снова помогали консулы и адвокаты, постоянно осаждая тюрьму и Госдепартамент США гневными письмами о нарушении прав человека и, к счастью, мудро не забывая рассказать о происходящем в средствах массовой информации. Почти месяц спустя это все же возымело желаемый эффект.

Я никогда не забуду свой первый разговор с отцом. Трясущимися руками, не от страха, а от волнения, что я не смогу сдержать слез, услышав родной голос, и тем самым еще больше расстрою родителей, я набрала папин номер. Единственный номер, который я всегда знала наизусть.