Текст книги "Сигнальные пути"

Мария Кондратова
Сигнальные пути

Посвящается моей семье, моим родным,

сохранившим любовь и единство

в темные времена всеобщего разъединения

Оформление серии А. Дурасова

Сигнальный путь – это последовательность молекулярных событий, преобразующих химический или физический сигнал, приходящий извне в собственную активность живой клетки.

Выдержка из инструкции по молекулярному аннотированию.

У личности нет прав – во всяком случае, тех, о которых кричат при постройке новых взаимоотношений. У личности есть обязанность – понимать. Прежде всего понимать своего ближнего. Разбирать по камушку ту толщу, которая разделяет нас, каждого с каждым. Это работа трудная, долгая и – что горше всего – никогда не достигающая конца.

Гаспаров М. Л. Обязанность понимать // Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2001. С. 95–98.

«Хаотичная мультиэтническая держава, так называемая Австро-Венгерская империя, исчезла после Первой мировой заодно со своим османским соседом и соперником (и по большому счету родственником – но я вам ничего не говорил), а на их месте образовались новенькие, с иголочки, национальные государства. Османская империя со множеством народов – точнее, тем, что от них осталось, – стала Турцией, сформированной по швейцарской модели, причем никто не увидел в этом никакого противоречия. Вена сделалась пленницей Австрии, с которой у нее не было почти ничего общего, кроме разве что языка. Вообразите, что Нью-Йорк переехал в Центральный Техас и по-прежнему называется Нью-Йорком. Стефан Цвейг, еврейский писатель из Вены, считавшийся в ту эпоху самым влиятельным автором в мире, излил боль по этому поводу в грустных мемуарах под названием «Вчерашний мир». Вену, входившую в число мультикультурных городов наряду с Александрией, Смирной, Алеппо, Прагой, Фессалониками, Константинополем (ныне Стамбул) и Триестом, уложили в прокрустово ложе национального государства, и ее граждане оказались зажаты в тисках межпоколенческой ностальгии. Не в силах перенести потерю и прижиться где-либо еще, Цвейг позднее покончил с собой в Бразилии. Я впервые прочел его книгу, когда сам оказался в такой же физической и культурной ссылке – мой левантийский христианский мир был разрушен войной в Ливане, и я спрашивал себя, мог ли Цвейг остаться в живых, если бы отправился в Нью-Йорк».

Талеб Нассим. «Антихрупкость»

Предисловие

В феврале 2014 года в Барселоне я вела тренинг по системной биологии для новых сотрудников R&D-отдела[1]1
  R&D (Research and development) – подразделение корпорации, занимающееся прикладными исследованиями на стыке бизнеса и науки.


[Закрыть] одной международной корпорации, в которой тогда работала и которую вскоре собиралась покинуть, чтобы вернуться в науку. Тренинг был одним из условий нашего полюбовного расставания. Окна гостиничного номера, в котором я провела месяц, выходили на неизбежную Саграда-Фамилиа. На нее же с другой стороны смотрел фасад корпоративного офиса, но тренинг шел в комнате без окон, так что бо́льшую часть рабочего дня я была избавлена от созерцания величайшего долгостроя двадцатого века и от доступа свежего воздуха заодно.

Я приходила на работу к девяти часам утра и рассказывала своим студентам то немногое, что знала о цепочках и сетях молекулярных взаимодействий, существующих в живых клетках, и учила их выискивать информацию в научных статьях и проверять выводы фактами – то, что хотел показать автор, тем, что он действительно показал. А по вечерам, когда я возвращалась в отель и включала компьютер, на меня обрушивалась реальность, в которой между выводами и фактами отсутствовала не то что причинно-следственная связь, но даже слабое подобие корреляции. Я проверяла задания учеников и готовилась к следующему дню, бегло пробегая глазами ленты новостей и френд-ленты, где одна половина моих украинских друзей призывала проклятия, смерть, позор на головы другой половины (надо ли уточнять, что обоюдные проклятия обе стороны – «за Майдан» и «против Майдана» – посылали исключительно на русском?..). Войны еще не было, ничто из происходившего на Украине (если вынести за скобки самоопределяющийся/аннексированный Крым) еще не выплеснулось за рамки «массовых беспорядков», как это обозначает выхолощенный язык корпоративных СМИ. Но ненависть, раскаленное взаимное напряжение уже повисли в украинском секторе интернета и понемногу электризовало интернет российский, так что всякий неопределившийся, не принявший безоговорочно одну из сторон, чувствовал себя всеобщим врагом. Люди, выходившие на площадь за европейскую «свободу слова» и «против произвола властей», уже начинали банить друзей за малейшее несогласие и соглашаться, что произвол в некоторых случаях может быть и необходим, а другие, пассивно-лояльные, вероятно, даже слишком пассивные и слишком лояльные к ошибкам прошлой власти, новой не желали спустить ни малейшей оплошности и живо усваивали главный (с их точки зрения) киевский урок – добрым словом и вооруженным сопротивлением от верхов можно добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом… Собеседников штормило. Истерическую радость мгновенно сменяла истерическая злость и обратно, – невыносимые эмоциональные качели, на которых человеку со стороны было невозможно удержаться дольше двадцати-тридцати минут в день, да и то… Я закрывала компьютер трясущимися руками, падала на кровать и снова, и снова прокручивала в голове планы срочной эвакуации родителей. В ночном окне над крышами соседних домов вырисовывался силуэт последнего творения Гауди, и я задергивала окно темной шторой, чтобы его не видеть. Чтобы ничего не видеть.

И возвращалась к своим молекулам. Я пыталась отрешиться от хаоса людских страстей, редактируя инструкции по молекулярному аннотированию, но это не помогало. Лиганды конкурировали за рецепторы, словно идеи за головы граждан. Единственной мутации, единственной ошибки в пути передачи сигнала было достаточно, чтобы превратить нормально делящуюся клетку в раковую. Самозащита и самоуничтожение in vitro [2]2
  Буквально опыт «в пробирке», в отличие от in vivo – опытов в живых организмах.


[Закрыть] выглядели неразличимо и требовали дополнительных, уточняющих экспериментов. Одна и та же молекула, в зависимости от контекста, могла нести жизнь и смерть. Вопрос «вы что же, против Майдана?» / «вы что же, за Майдан?» звучал бессмысленно, как предложение определиться в своем отношении к апоптозису [3]3
  Апоптозис – запрограмированная организмом гибель клеток.


[Закрыть]: скажите наконец – вы за или против Bax? [4]4
  Bax – один из ключевых белков, регулирующих апоптозис.


[Закрыть] Как будто митохондриальный ответ изменится от того, что я буду за или против. Как будто я могла быть «за» или «против», имея на одной стороне брата, а на другой – любимых друзей… Как мне, рожденной на Луганщине, учившейся в Харькове, но выбравшей для аспирантуры городок «научного» Подмосковья, а после болтающейся на веревочке временных контрактов – из Москвы на Урал из Гейдельберга в Монпелье и снова в Москву, Барселону, Париж, было из всего этого выбирать? Никак, говорила я себе, но сердце не успокаивал этот благоразумный ответ, и снова приходил ко мне в ночи проклятый вопрос: кто я на этой земле и на этой войне?..

Там, в отрезвляющем отчаянии, настигнувшем меня на исходе теплой каталонской зимы, родился замысел этого романа. Романа о молекулах и людях. О путях, которые мы выбираем, и развилках, которые проскакиваем, не замечая. И о том, куда приводят эти пути.

Эта книга опирается на мой жизненный опыт, потому что другого опыта у меня нет, и, разумеется, я не могу запретить немногим читателям из числа близких и далеких знакомых выискивать в персонажах романа черты реальных людей, но должна заметить, что подобные изыскания не имеют ничего общего с авторским замыслом. Эта книга – не автобиография, а нечто прямо противоположное. Она – попытка вышить по известной канве характера и пристрастий иной возможный рисунок судьбы, задействовать резервные, сигнальные пути и посмотреть, что же получится. Все совпадения с реальными обстоятельствами моей жизни заведомо второстепенны, значение имеют только различия.

Впрочем, довольно оправдываться, объясняться и забегать вперед. История завершена и должна говорить с читателем сама подобно византийской мозаике или хрупким и многословным витражам Сан-Шапели.

Затакт

Город стоял на песках и был зыбок. Когда-то на этом месте плескалось древнее безымянное море, и нынешнее перешептывание песков казалось бледным отзвуком доисторического прибоя. Ветер и время размывали нестрогие очертания холмов. Город был молод и некрасив, пески придавали ему значительность. Серые бетонные коробки, обрамленные золотистой пылью, выглядели руинами древней цивилизации. Терриконы [5]5
  Террикон – конический отвал или искусственная насыпь из пустых пород, извлеченных при подземной разработке месторождений угля. Характерная примета пейзажа шахтерских районов Донбасса.


[Закрыть] на горизонте были величественны, как пирамиды. Город был молод, но казался вечным. Безбрежной далью колыхалось над ним белесое от жары небо. Город был неспокоен, ограничен, провинциален. Южен, многолюден, говорлив. Зачатый в лоне немецкого химического концерна конца девятнадцатого столетия, взращенный ударными темпами послевоенной индустриализации, он вырос посреди Дикой Степи на радость мировому потребителю анилиновых красителей. Город был – Вавилон, с поправкой на время, место и отсутствие обязательной башни. Пески вокруг – пустынны, безвидны, безлюдны. Неодушевленная, безгласная материя, перетерпевшая, перемоловшая миллионолетия в мелкую однородную зыбь.

Исподволь, поодиночке, на свой страх и риск в пески десантировались неприхотливые быстрые сорняки и постепенно замедляли бесконечное колыхание-перетекание. Длинные жесткие корни сплетались под землей в крепкую рыбацкую сеть. Текучая земная стихия медленно и лениво оседала в тенетах. Корни росли все глубже и гуще – растения тянулись к животворящим водоносным глубинам. Неудачники засыхали, удобряя своими останками голый голодный песок. Формировалась почва – легкий невесомый коричневатый налет на серо-желтых валах. Древняя стихия покорялась жизнеутверждающей наглости зеленых выскочек. Пески отступали, превращаясь в свалки и пустыри. Город становился похож на прочие города, но что-то зыбкое, тревожное, неуловимое продолжало висеть над ним невидимой, но осязаемой пеленой. Прах? Пыль? Пески засыпали, чтобы проснуться в следующем столетии или миллионолетии. Для мертвой стихии время не значило почти ничего. Только живое нетерпеливо. Город назывался Край.

Внутри городского автовокзала медленно сохли в кадках четыре высокие пальмы, изредка роняя откуда-то сверху острозаточенные лопасти лакированных листьев. Здесь было тихо и жарко, как в старом пустом аквариуме, оставленном на солнцепеке. Дважды в день громкоговоритель зачарованным женским голосом будил немногих разомлевших от духоты пассажиров: «…автобус на Счастье [6]6
  Счастье – город в Луганской области.


[Закрыть] отправляется со второй платформы… Повторяю… Автобус на Счастье…»

 
«…Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф…»
 

Владимир Высоцкий

Построить дом, посадить дерево,

вырастить сына…

Народная мудрость.

Часть первая
«Дом»

Любая ересь – это вывеска изгнанничества. Поскреби любую ересь, и увидишь проказу. Любая борьба с ересью предполагает именно эту цель: заставить прокаженных оставаться прокаженными. А с прокаженных что ты будешь спрашивать? Разъяснения тринитарного догмата? Научного обоснования евхаристии? Хочешь, чтоб они тебе доподлинно объяснили, что верно, а что ошибочно? Ох, Адсон, Адсон. Это игры для таких, как мы, для ученых. У простецов свои проблемы. И примечательно, что решают их они всегда неправильно. Так и попадают в еретики».

«Да, но зачем ученые их поддерживают?»

«Затем, что используют в своих играх, которых очень мало общего имеют с верой и чрезвычайно много общего – с захватом власти».

Умберто. Эко «Имя розы».

Париж. Март 2014. Первое письмо

…Ездила в гости к коллеге родом из Лангедока. Пытаюсь представить, каково это: расти в доме, построенном четыреста лет назад, играть под деревом, которое посадил твой прапрадед. Иметь корни, уходящие вглубь, в века… Не получается. Под стенами Безье неизбежно вспоминается: «Убивайте всех, Господь распознает своих» [7]7
  В июле 1209 года крестоносцы подступили к городу Безье, бывшему одним из центров альбигойской (катарской) ереси во Франции. Они потребовали, чтобы все католики вышли из города. Те отказались, и после взятия Безье все его население было вырезано.


[Закрыть]. Кажется, к этому workflow [8]8
  Workflow – детальное, пошаговое описание рабочего процесса.


[Закрыть] рано или поздно естественным образом приходит всякий, ввязавшийся в борьбу с инакомыслием. Хотя и катары тоже были не ангелы, конечно, но именно удачной формулировке папского легата «посчастливилось» войти в историю.

Глаза у Филиппа потемнели, и он начал гневно рассказывать о грубости и жестокости парижан, разоривших и заливших кровью благословенный край. Для меня все это была «только история», для него и сейчас, восемьсот лет спустя, рана братоубийства еще кровоточила.

…Моя работа похожа на собирание мозаики. Каждый отдельный кусочек смальты почти ничего не значит, но, собранные в нужном порядке, они ложатся на стены собора сценами Страшного суда и райских блаженств, наполняют статичный, немного тяжеловесный рисунок движением света и текучим золотым переливом.

Конечно, результаты моего труда на экране монитора выглядят не так впечатляюще – квадратики и прямоугольники с непонятными аббревиатурами, беспорядочная россыпь стрелочек, соединяющая геометрические фигуры в произвольном порядке… Но поверь, для знающего взгляда в этой схеме заключено не меньше очарования и сложности, чем в византийских панно Торчелло. Впрочем, этот образ сколь прекрасен, столь и неточен. Но все-таки оставлю его тут. Не ради системной биологии, но ради сладостных и золотистых венецианских воспоминаний.

Попробую зайти с другого конца.

Представь себе город, населенный людьми. Не мегаполис, нет, небольшой европейский городок, где все друг с другом знакомы буквально через пару рукопожатий. Пусть это будет живая клетка. В городе есть управляющий центр – мэрия, городской совет, определяющий, как жить горожанам. Здесь ближайшим (хотя и не очень точным) аналогом будет клеточное ядро, содержащее бо́льшую часть генетической информации, определяющей строение и образ жизни клетки. Город этот похож на другие города – везде одни и те же булочные, соборы, рыночная площадь – так и живые клетки имеют общий план строения: плазматическая мембрана – «городская стена», органеллы – «мастерские», внутриклеточный скелет и система транспорта – хитрое переплетение микротрубочек, похожее на путаницу узеньких старинных улочек. Все это очень приблизительно, ты понимаешь. Но при общем сходстве строения у каждой клетки и каждого городка есть какая-то «фишка» – достопримечательность или ремесло, отличающие его от других. Ученые используют для описания этой особости умное слово «специализация».

Город существует в окружении других городов и должен считаться с ними. Кроме того, все населенные пункты подчиняются общим – принятым в данном государстве – законам. Дело происходит в доинтернетную и даже дотелефонную эпоху, и для обеспечения необходимой согласованности действий из города в город ездят гонцы, доставляя новости и разнося слухи. Узнав о засухе в соседних областях, совет принимает решение увеличить запасы зерна, прослышав о наступлении врагов, кидает клич ополчению, узнав об эпидемии, объявляет карантин, зачастую, к сожалению, слишком поздно.

Такие же «молекулярные вестники» циркулируют и между живыми клетками, регулируя общую работу миллионов частиц многоклеточного государства – организма. Это сигнальные молекулы: гормоны, медиаторы, цитокины… У каждого из них свое уникальное «послание», своя благая или ужасная весть.

Давай проследим за гонцом, принесшем в город новости, например об окончании эпидемии. Вот он подъезжает к запертым воротам на жадно хватающем воздух загнанном жеребце. Внутрь его, понятное дело, никто не пускает – карантин! Вестник с камнем забрасывает письмо на стену, и скучающий стражник берется доставить послание по назначению.

Для начала он показывает его своему непосредственному начальству, чтобы то решило, как быть дальше. Начальник стражи решает, что письмо необходимо передать в городской совет, и поручает своему слуге отнести свиток. Слуга бежит в ратушу и оставляет письмо у секретаря. Секретарь зачитывает послание мэру. Мэр поручает секретарю собрать совет и, раз уж дело касается медицины, то позвать на него еще и городского врача. Расторопный служащий полдня бегает по городу, но в конце концов собирает кворум. Совет препирается несколько часов (мнение приглашенного врача никто не слушает). В конце концов решают, что въезд в город будет ограничен еще несколько дней, но ярмарку у городских стен можно разрешить уже с завтрашнего утра. Подмастерья разносят новость по своим гильдиям. Мэр отправляет гонца в ближайшую деревню сообщить о возобновлении торговли. К вечеру радостным возбуждением охвачен уже весь город и окрестности. Женщины готовят наряды, ремесленники доводят до ума товар на продажу, кабатчик на радостях выкатывает бочку с подкисшим вином и угощает горожан. В сумерках подвыпившие мастеровые затевают потасовку стенка на стенку, сжигают трактир и пару окрестных улиц. Полночи город тушит пожар и ищет виновных, дело чудом не доходит до новой, еще более масштабной драки…

Примерно по той же схеме (за вычетом разве что бочки с брагой и пьяной ночной гульбы) разворачивается и клеточный ответ на тот или иной приходящий извне сигнал.

Сигнальная молекула связывается с белком-рецептором на поверхности мембраны, рецептор активирует молекулы-посредники внутри клетки. Запускается каскад биохимических реакций, похожий на спортивную эстафету – первая киназа фосфорилирует вторую киназу, вторая фосфорилирует третью, третья четвертую. В конце концов сигнал достигает клеточного ядра. В игру вступают транскрипционные факторы – белки, способные «разбудить» или, напротив, «усыпить» те или иные гены. Каждый такой фактор управляет, как правило, целой группой генов, так что в ответ на единичный сигнал синтезируется множество новых белков, которые меняют правила клеточной игры в ту или иную сторону.

В нашей науке есть два изумительных оборота, не переводимых толком на русский язык из-за отсутствия точного эквивалента: upstream и downstream – вверх и вниз по течению соответственно. Мне нравится динамичность этого образа. Каждый сигнальный путь – это поток информации, протекающий через клетку. Он начинается с «ручейка» – единичной молекулы, севшей на рецептор, и разливается могучим потоком, вовлекающим в себя все новые и новые белки. Этот поток (раз уж я вцепилась в этот образ, придется его развить) крутит колесо мельницы Жизни, ну а я сижу ниже по течению (downstream!) и пытаюсь ловить мелкую научную рыбешку в мутной и глубокой воде.

Зачем это нужно? Этот вопрос заслуживает отдельного письма. Но если коротко, то иногда эти пути заводят клетку не туда… Неправильно понятое послание, запивший бургомистр, ошибка/опечатка в старом законе – и город объявляет войну, вместо того чтобы искать мира, производит никому не нужный товар и не может его продать, вырубает леса и начинает страдать от засух и суховеев. Бальзак (он ничего не знал о системной биологии, но, как положено гению, смотрел в корень) назвал заключительную часть одного из лучших своих романов: «Куда приводят дурные пути». Дурные сигнальные пути приводят к болезни, приводят к смерти. Мы понемногу учимся их исправлять. Но чтобы исправлять, надо понимать.

Я нарочно подбираю простые, «детские» примеры и аналогии, но, чтобы не переборщить с простотой, держи, пожалуйста, в голове, что все эти «потоки» и «пути» сосуществуют, пересекаются, усиливают и ослабляют друг друга. Так же как в городе, один и тот же человек в течение каждого дня выступает в десятках ролей (мужа, наемного работника, гражданина, соседа) и успевает совершить множество не связанных на первый взгляд действий: ремонтирует дом, производит товары, готовится к войне, ссорится с родней, болеет, меняет место жительства… Так и в клетке один и тот же белок в разных молекулярных контекстах может действовать по-разному.

Описать такую сложную и многомерную систему можно лишь приблизительно. Впрочем, то же самое справедливо и по отношению к городу, и даже по отношению к отдельному человеку, и дальше, и глубже, «электрон так же неисчерпаем, как и атом» – помним, читали… Но когда и кого это останавливало?! Мы все равно рвемся описать, не в стихах, так в прозе, не в прозе, так с помощью формул, не записать, так зарисовать… Биологи – не исключение в своем посягательстве на «неописуемое», вся человеческая жизнь так и балансирует между «никому не интересным» и «непознаваемым».

Хорошая карта молекулярных взаимодействий похожа на классический роман со сложным переплетением множества судеб, характеров и сюжетных линий. (Я стараюсь рисовать хорошие карты.) Но даже самый талантливый роман – лишь отражение жизни, а не сама жизнь. К сожалению или к счастью, я лишена главной привилегии романиста – своеволия. В моем романе Анна Каренина бросится под поезд не потому, что «я так вижу» или хочу, но лишь в случае, если ее самоубийство было доказано достоверными экспериментальными методами и желательно в нескольких независимых лабораториях. И даже когда я фиксирую предположения (в науке они имеют не меньшее значение, чем факты), это не мои предположения – каждое имеет автора, ссылку, цитату. Нет, не роман. Скорее, все-таки летопись, но без пафоса, с которым мы привыкли относиться к этому слову. Кто такой, в сущности, летописец – обыкновенный сплетник, трудолюбиво и некритично записывающий, что говорят люди вокруг. Отличное определение моей деятельности, кстати, вот наконец… – я собираю молекулярные сплетни. Да, именно так!

Москва. Декабрь 2011

…выслушал все, что я, истеря, задыхаясь, сбиваясь и комкая слова, пыталась втиснуть в эти последние, утекающие мгновения, дождался паузы, закинул на плечо дорожную сумку и шагнул к двери.

– Давай считать, что мне не нравится, как ты воспитываешь наших детей, – сказал ты, и это прозвучало как точка. Точка, в которую я никак не могла поверить.

– При чем здесь это, при чем здесь дети, ты же никогда ими не занимался… – возражала я, размазывая слезы по пылающему, зареванному лицу.

Дмитрий не стал ни оправдываться, ни возражать. Он просто стоял и смотрел на меня с естественным превосходством уходящего мужчины над растрепанной оставленной женщиной. Он даже улыбался немного, словно предлагал не принимать невольную жестокость своих слов слишком уж всерьез, или это только показалось мне сквозь застилающую мир соленую пелену?.. Он смотрел в мою сторону, но не на меня, а сквозь, в то светлое и, вероятно, недалекое будущее, в котором у него все будет как надо: достойная женщина, жена, мать достойных его детей. Даже в такой момент тобою трудно было не залюбоваться, и я замерла, в последний раз вбирая глазами сероглазую нестеровскую прелесть любимого лица, насмешливую и гордую линию губ, тоненький шрам над бровью, уверенный, мужской разворот плеч. Статный. Тебе шло это старомодное слово, так же как шли костюмы иных, давно прошедших веков. На что я вообще рассчитывала…

– А новая идеальная женщина, конечно, родит тебе новых идеальных детей, да?!

Он широко улыбнулся и развел руками:

– У меня все такие!

Ответ был нелепый, словно и не на мой, а на какой-то свой собственный вопрос, но я сразу поняла, что ты хотел сказать: «У меня все женщины – идеальные, и ты когда-то была идеальной для меня». Услышав, как легко, не задумываясь, ты поместил меня ко всем своим прошлым женщинам, освобождая место для новой, я закрыла лицо руками, легла на кровать и закричала. Так кричат, катаясь на родильном столе. Когда становится все равно, что скажут, что подумают, как посмотрят. Тогда кричат за все прожитые в молчании годы.

Муж мой, возлюбленный мой, плоть от плоти… Ты уходил, исторгался из меня для полного, уже окончательного отделения, и я кричала в полный голос, не таясь, не сдерживая себя, кричала иступленным криком роженицы, выталкивающей мертворожденного ребенка и заранее знающей, что за этой болью не последует ни облегчения, ни утешения. Я не видела твоего лица в этот момент. Мне было все равно. Я кричала.

От этого крика я и проснулась в оглушительной ночной тишине.

Справа из красного угла на меня глядел Николай Угодник ласкового южнорусского письма. А прямо перед лицом, в аквариуме, стоящем на низком журнальном столе, за зеленоватым, обросшим водорослями стеклом беспокойно ходила красно-черная рыба.

«Какие дети, почему дети, – думала я, сгребая сползшее одеяло. – У нас никогда не было детей…»

Был выкидыш десять лет назад, и все. Я иногда вспоминала об этом недоношенном комочке, но ты, кажется, нет. Неужели я все эти годы чувствовала себя виноватой? Как глупо… Как больно еще и этой, давно выплаканной, болью.

Я легла на живот, повторяя позу той женщины из сна, и попыталась закричать, надеясь вернуть миг испытанного освобождения. Но вместо глубокого, нерассуждающего крика вышло жалкое придушенное кряхтенье, сбившееся одеяло давило на диафрагму. Тогда я перекатилась на спину и уставилась в серый цементный потолок, подсвеченный голубоватым светом фонарей из окна. Теперь мешала запрокинутая голова. Под нее, конечно, можно подложить подушку, но эта возня в постели и без того выглядела смешно. Дело было не в положении тела. Просто у женщины из моего сна был голос. А у меня нет.

Из комнаты Севы доносились воинственные рыки и звяканье клинков, там прокачивали очередной уровень сетевой игры. В гостиной включилась заставка ночных теленовостей. В ванной на втором этаже кто-то плескался. «Пыльная квартира» жила своей собственной жизнью, а точнее, жизнями множества практически неизвестных мне людей. Звуки гуляли здесь привольно, словно в традиционном японском доме, разгороженном лишь невесомыми бумажными стенами. Плакал ли кто или смеялся, опорожнял кишечник или занимался любовью – это было слышно, и мы давно научились отрешаться от влажных и настойчивых звуков чужой жизнедеятельности, и, если бы я закричала, никто бы, скорее всего, не стал любопытствовать – почему.

Я запахнула халат поверх измочаленной ночными метаниями ночнушки и побрела на кухню. Горло першило так и не рожденным криком. На подоконнике рядом с плитой мощно кустились помидоры, оставленные чьей-то подругой-режиссеркой, снимавшей у нас короткометражку о «понаехавших». Я бездумно сорвала маленький оранжевый шарик. У помидора был нежный сладковатый вкус воспоминаний с мелкими косточками обид.

Мы сняли эту квартиру почти два года назад. Хозяин, похожий на доброго деловитого гнома, не то получил ее от правительства Москвы за многодетность, не то купил на свои последние перед кризисом 2008-го, а после уже не имел возможности вложиться в ремонт. Квартира – двухуровневый памятник столичному градостроительному безумию и амбициям – так и стояла пустая, а местами и не оштукатуренная. Единственным ярким пятном в серых пространствах был нежно-розовый унитаз, расцветавший в одном из углов на мясистом ржавеющем отростке канализационной трубы. В помещении было восемь комнат, огромная, в два этажа, гостиная с семиметровыми потолками и несколько помещений без окон. В гостиной около шифоньера стояла металлическая стремянка. По ней забирались на второй этаж те, кому лень было ходить в обход – через лестничную клетку. И от каждого шага в воздух поднималась легкая и едкая цементная взвесь, сушившая губы и вызывавшая кашель.

Хозяин, очарованный твоими обещаниями, сдал нам эту квартиру за символическую по московским меркам плату при условии, что здесь будет сделан ремонт. Но прошло два года, а ремонт так и не был завершен. Он не был даже начат. Почему? В планах и идеях недостатка не было. Иногда бывали и деньги. Деньги редко появлялись одновременно с идеями, это правда. Но главное все-таки было не в этом. Просто казалось невозможным остановиться на какой-нибудь одной, пусть даже удачной мысли, вдруг завтра придёт лучшая? Ради этого так и не наступившего завтра мы месяцами глотали бетонную пыль. Твои реконструкторские [9]9
  Реконструкторы – люди, занимающиеся воссозданием костюмов, вооружения, ремесел определенных исторических периодов. Сообщество частично пересекается с субкультурой «игровиков» – людей, увлеченных ролевым моделированием и коллективными импровизациями на историческом или литературном материале.


[Закрыть] мундиры посерели и выглядели теперь настоящими, боевыми. Ржавые потеки от непокрашенных труб на них было легко принять за неотстиравшиеся следы боевых ран. Я привыкла и к этой жизни, по жанру представлявшей собой что-то среднее между пост-апокалиптической сагой и хроникой из жизни ночлежки, и только удивление случайных, неподготовленных гостей порой сеяло мимолетное непроговариваемое сомнение в нашей… в твоей… правоте.

Монархист, со слезами в голосе говоривший о последнем императоре-мученике, и последовательный антикоммунист – ты сходился со своими противниками только в одном – отвергал сегодняшнее бытие ради завтрашнего дня. Существуют ли еще люди, способные одновременно жить светлым прошлым и светлым будущим? Ты был таким человеком. Мы оба были. Все, что мы сделали за это время, – поставили ванну и раковину на кухне да повесили занавески в некоторых дверных проемах. И купили аквариум с огромной рыбиной, которая бессмысленно пялилась теперь на мои ночные метания. Потом стараниями друзей и соседей у нас появилась и другая более-менее случайная мебель: пара плетеных кресел, деревянная кровать из Икеи, рассыпающиеся кухонные шкафчики. Но сердцем дома все равно оставался внушительный стеклянный параллелепипед.

Аквариум стал краеугольным камнем грядущего уюта. Весомый знак того, что это жилище надолго, что мы наконец перестанем жить бессмысленой кочевой жизнью. Остановимся, осядем, сделаем ремонт, посадим дерево и, может быть, родим сына. Краеугольный камень так и остался единственным, и понемногу превратился в камень на шее… Но я заметила это, лишь когда ты ушел. Исчез, отключив телефон и не оставив мне даже тех неубедительных объяснений, что были в сегодняшнем сне. Поразительно, но, кажется, никто из наших жильцов не удивился подобному повороту, хотя еще накануне мы всей квартирой обсуждали на кухне планы на Новый год. Видимо, все двенадцать лет, что мы прожили рядом (рядом – не вместе), я знала, что рано или поздно ты исчезнешь из моей жизни так же стремительно и необъяснимо, как когда-то в ней появился.

Ничего не предвещало. Все предвещало. У этой осени было безумное и надорванное женское лицо с черными пятнами вместо глаз и смазанным розовым пятном губ в дырке малиновой балаклавы. Я вспомнила, как месяц назад, высадившись на Боровицкой, угодила в вихрь белых птичьих перьев, которые разбрасывали девушки в разноцветных колготках с лицами, спрятаными под вязаными масками. У одной в руках, кажется, была гитара, две другие пытались что-то петь, но слов было не разобрать, и в памяти осталось только движение руки, запускающей искуственный снег по перрону. И запрокинутое лицо одной из участниц, когда с нее сорвали маску.

Две недели спустя эта необъяснимая сцена срифмовалась у меня с первой ноябрьской метелью, бросавшей сырые неряшливые хлопья в пеструю многочасовую очередь к храму Христа Спасителя на поклон поясу Богородицы [10]10
  Пояс Пресвятой Богородицы – христианская реликвия. В 2011 году часть пояса Богородицы, хранящаяся в Ватопедском монастыре, была привезена в Россию, выставлялась, в частности, в храме Христа Спасителя и привлекла туда многочисленных паломников.


[Закрыть], вдоль которой я бежала по набережной, пока не оказалась на мосту. И там внизу, под мостом, одно немолодое запрокинутое женское лицо в вязаном платке, на котором таяли снежные перья, напомнило мне о девушке из метро.