Текст книги "Маяковский и Лиля Брик. Падшие ангелы с разбитыми сердцами"

Глава 3. Жизнь до встречи с Музой

Если бы в то время, когда я был еще совсем маленьким, кто-то сказал мне, что я буду писать стихи и прославлять советскую власть, я бы рассмеялся ему в лицо. Как можно представить себе, что Володя Маяковский, революционный поэт, родился в семье дворянина? И, тем не менее, это так – я родился в селе Багдади Кутаисской губернии, в семье лесничего.

О детстве помню не многое, как, наверное, и все мои сверстники. Был маленьким, играл, часто убегал в лес, за что родители меня наказывали, в общем, имел самое обычное детство. Жизнь моя изменилась в 1906 году, когда умер отец. Кто бы мог подумать, что его смерть будет такой нелепой – папа умер от заражения крови – уколол палец об иголку, когда сшивал бумаги. С тех пор я не люблю ни иголки, ни бумаги – попросту боюсь их. Ненавижу! А как может быть иначе? Несколько лет спустя какой-то врач даже поставит мне диагноз «бактериафобия», но мне все равно, благо жизнь моя с булавками не связана…

После смерти отца благополучие закончилось. Когда завершились похороны и разошлись гости, мы обнаружили, что все деньги, которые у нас остались, – это всего-то три рубля. Быстро распродали все, что у нас было, в том числе мебель и вещи, и направились в Москву, вот только зачем?

В столице, впрочем, удалось устроиться. Но денег по-прежнему не было. Я стал рисовать и выжигать на дереве, особенно запомнились пасхальные яйца, которые я сдавал в магазин. С тех пор ненавижу кустарщину, но нужно было как-то жить… В Москве я, увлекшись идеями социал-демократии, вступил по дурости в партию – мне было пятнадцать, меня захватили революционные идеи. Хотелось – менять мир и все вокруг себя, но все, чего я сумел добиться, сделало только хуже. Меня выгнали из гимназии – из той самой гимназии, в которую я поступил с таким огромным трудом, и даже посадили в тюрьму. Трижды арестовывали, но, в конце концов, отпустили на поруки матери.

– Володенька, какое счастье, что ты дома! – говорила она. А потом садилась на стул и тихонько плакала, вспоминая месяцы, что я провел за решеткой. Просила, умоляла, чтобы я был аккуратен, чтобы это больше не повторялось.

И как я мог отказать моей несчастной маме, которая столько вынесла? Никак!

– Выйди из партии, умоляю.

Я вышел, после своих арестов честно вышел из рядов коммунистической партии и, вопреки распространенному мнению, впоследствии в нее не вступал. Кстати, партия все же дала мне кое-что – именно в тюрьме, под впечатлением от впервые прочитанных современных стихов, в частности – Бальмонта, я сделал первые шаги в поэзии – попробовал рифмовать, сочинять, писать… Впрочем, тогда все это не казалось мне серьезным! Я понимал, что учиться нужно, но куда я мог поступить? Не окончивший гимназию, в 1911 году я обивал пороги разных художественных учебных заведений, но нигде меня не были рады видеть. Кому был нужен мальчишка с арестами за плечами, революционными идеями в голове и без гроша за душой?

Впрочем, вскоре я все же сумел поступить в Школу живописи, ваяния и зодчества в Москве. Через учившегося там же Давида Бурлюка, одного из лидеров группы футуристов «Гилея», я познакомился ближе с миром московского литературно-художественного авангарда. И тогда моя страсть к сочинительству, к поэзии, вспыхнула вновь. Кровь словно забурлила, в голове заработали шестеренки, все закрутилось, завертелось… Строчки стали рождаться сами с собой! Я писал, писал днем и ночью, и именно Давид стал одним из первых, кому я рискнул показать мои первые стишата.

– Ну, что скажешь? – Я нервно комкал листок бумаги, пока Бурлюк читал мои работы.

Тот задумчиво потер переносицу.

– Не томи! Хочу знать правду!

– Ты знаешь, Володя, это неплохо! Весьма неплохо! Даже скажу больше – это все очень хорошо! Тебе непременно стоит продолжить, продолжить занятия поэзией!

Я сиял, словно начищенный самовар. Эта похвала предопределила мою дальнейшую жизнь, навеки связала меня с поэзией мертвыми узами, которые уже было не разорвать. И я стал писать, писать обо всем, что приходило мне в голову. Я сам читал свои стихи – был уверен, что вряд ли кто-то сможет прочесть их лучше меня или хотя бы так же, как я. Я должен был читать их сам, давая людям возможность понять, о чем я писал! В противном случае мои стихи так и остались бы непонятыми.

Но их понимали! У меня появились поклонники, на мои выступления стали собираться, слушать меня. Мой голос все чаще звучал в различных домах культуры, на заводах, в институтах, на площадях… но главное – вскоре мои стихи были изданы! Мог ли я подумать об этом? Только в самых смелых моих мечтах! Мой первый сборник с красноречивым названием «Я!» разошелся не малым тиражом. А иллюстрации к стихам нарисовали мои товарищи по художественному училищу. И вот, я уже принимаю участие в художественных выставках современного искусства, выступаю с чтением своих стихов, участвую в публичных выступлениях совместно с Бурлюком и другими членами группы «Гилея».

«Образность Маяковского достаточно традиционна по сравнению с другими футуристами, но, уже начиная с цикла «Я!», постепенно в них появляются общие для группы кубофутуристов антиэстетизм, обращение к шокирующим приемам и, наряду с ними, черты своеобразия. Урбанистическая образность Маяковского; динамизм и резкая смена интонаций; широкое использование мотивов, источником которых являлось изобразительное искусство, в первую очередь – модернистская живопись» – так странно характеризовали мою поэзию критики. Но я, как и большинство моих читателей, не понимал в этом ни черта. Ни единого слова! Я просто писал, писал о том, что было мне близко и что было у меня на душе, что меня волновало! Писал о любви, о жизни, о дружбе.

Любовь – первая любовь – бывает жизни каждого. Конечно, была она и у меня! Когда мы вместе с Давидом выступали в 1914 году в Одессе, я встретил Марию, Марию Александровну.

О, что это была за чудесная девушка! Мы бродили по вечерам по набережной, и я читал ей свои стихи, а потом держал ее за руку. Казалось, большего и не нужно, казалось, – она понимает меня как никто другой! Мария – настоящая красавица с длинными волосами и светлыми, полными ума и понимания глазами. За ее улыбку, ее взгляд я был готов отдать многое. Как мальчишка бегал на свидания к ней после лекций и выступлений и читал, читал, читал ей свои стихи. А она слушала. Слушала и улыбалась. Казалось, так никто меня не слушает!

Взволнованный, взметенный вихрем любовных переживаний, после первых свиданий с Марией я влетал к нам в гостиницу этаким праздничным весенним морским ветром и все время повторял:

– Вот это девушка! Вот это девушка!

– Обычная девушка, – усмехался Давид.

– Нет, Бурлюк, ты не понимаешь, она – особенная! Не такая, как все!

– Такая, такая, Володя! Ты не принимай все близко к сердцу, – говорил Вася Каменский, вместе с нами выступавший в Одессе.

И мои друзья оказались правы – Мария, вдоволь наигравшись в чувства со мной, сообщила, что мы не можем быть вместе, и вскоре она и вовсе выходит замуж. Между мной и Марией встало препятствие, одно из тех, которые порождались тогдашней общественной жизнью, социальными условиями, основанными на неравенстве людей, на господстве материальных расчетов или обывательских предрассудков. Мир рухнул, а я был убежден – все девушки обманщицы и лгуньи.

– Любить нельзя – масса тяжелых неприятностей, – сказал я тогда своим друзьям.

Вскоре мы вернулись домой. Я был уже достаточно известен, меня многие любили, уважали, хотели услышать… Была среди моих почитательниц и светловолосая девушка – Эльза Каган, с которой мы сблизились. Она постоянно хотела быть рядом, хотела слушать меня, и я был не против, но оказалось, что семья Эльзы не благоволит мне. Мне – известному поэту…

– Володенька, – умоляла меня Эльза по телефону. – Приходи к нам сегодня! На обед, познакомлю тебя с сестрой и ее мужем.

– Приду, – коротко бросил я.

Знать бы тогда, что именно тот вечер круто изменит мою жизнь – именно тогда я встречу ее – удивительную и неповторимую. Мою Музу.

Глава 4. Облако в штанах

Наше знакомство с Маяковским было странным. Да, его имя к тому моменту уже было известно в России – его стихи любили, читали и слушали, но я бы никогда не захотела познакомиться с ним, если бы не моя сестра. Эльза – эта странная девочка – почему-то решила, что Маяковский – ее судьба, и мечтала пригласить его к нам домой, чтобы познакомить со мной и с Осей… Мой ответ был однозначным – «нет»! Но Эльза не сдавалась…

– Боже, что же мне придумать? Что же придумать?! – шептала Эльза, бегая по комнате, после очередного разговора. Я совершенно не хотела знакомиться с Маяковским, да и настроение мое не располагало – не так давно умер наш отец, и сейчас мне совершенно не хотелось знакомств и шумных гулянок, но Эльза была настроена совершенно иначе! Она прыгала вокруг меня и Оси, при любом удобном случае заводила разговор о поэзии в целом и о Маяковском в частности, но я не сдавалась. Когда же я узнала, что моя сестра встречается с ним, – поняла, что ситуацию нужно брать в свои руки. Моя молодость прошла бурно – я всегда любила мужчин и проводила с ними много времени. Родители говорили, что им приходится следить за мной «в оба», и не напрасно! В юности я встречалась со своим учителем музыки, потом влюблялась в молодого режиссера, когда занималась лепкой с моим знакомым Гарри, и он сказал мне, что болен сифилисом, я не отказалась от него, наоборот, я захотела проводить время с ним все чаще и встречаться. Я всю жизнь больше всего не выносила, когда мне указывали что делать, когда навязывали, диктовали образ жизни и поведения. Я хотела «гулять сама по себе». И часто мои поступки выходили за грань «разумного». Того же, чтобы сейчас за грань выходили поступки Эльзы, я совершенно не хотела!

– Эльза, даже и не пытайся что-то придумать, эти ваши посидели с Маяковским пора кончать! Неужели ты не понимаешь, что он компрометирует тебя?! – говорила я сестре.

– Лили! Ты ничего не понимаешь! И ты не смеешь говорить про него плохо! – отвечала Эльза, едва не заплакав.

– Я и не говорю о нем плохо. Просто ты знаешь, что о нем думает общественность? Он – взбалмошный, он бунтарь и слишком часто задерживается с тобой допоздна!

– Мне плевать, что думают другие! Если бы ты только послушала его стихи, ты бы переменила свое мнение, Лили. О, с какой силой и как вдохновенно он их читает! Какой страстью пылают его глаза!

В ответ на это я только с усталым вздохом опустилась на кресло…

– Ося, – позвала я своего мужа. – Ося, ты видишь, Эльза совсем сошла с ума, девочка больна!

Ося, мой милый Ося, а на самом деле Осип Максимович, такой импозантный в новых очках, заглянул в комнату и, спокойно смерив Эльзу взглядом, сказал:

– А что же ты хотела, Лили?! Девочка – молода. И, разумеется, она вольна испытать на себе первую, то ли подростковую, то ли уже юношескую влюбленность. Эльза восхищена Владимиром. Его атлетической фигурой, необычной манерой одеваться, рокочущим голосом… Ну как тут устоять?..

Стоит заметить, что мы уже давно уговаривали Эльзу порвать с Маяковским навсегда. Но, одержимая талантом Владимира, она не могла себе представить такого даже в кошмарном сне! Ведь она знала наизусть все стихи поэта и так же рьяно защищала его ото всех, кто подвергал сомнению его гений. Эльза почувствовала, как в мгновение ока ее щеки запылали. И хотя в словах Осипа слышались нотки сарказма, она сама неожиданно для себя выпалила:

– Вы не смеете его судить! Вы не слышали его стихов!

В ответ на это громкое заявление я лишь поджала губы и посмотрела на мужа. Встретившись глазами, мы оба поняли, что думаем об одном и том же: Эльза с настырностью ребенка требует, чтобы мы послушали его творения.

– Эльза, пожалуйста, никто не хочет слушать этот необузданно-бурный «талант». Мы с Осипом уже устали тебе объяснять, что эта тема закрыта раз и навсегда! Ты понимаешь? На-всег-да! – по слогам повторила я.

Наверное, именно в тот момент Эльза поняла, что, если она сейчас во что бы то ни стало не убедит меня и Осипа послушать Маяковского, то можно считать, что все пропало. Ее как минимум посадят под домашний арест или придумают отправить в какую-нибудь глушь под Петербургом.

– Лили, – мягко сказала Эльза и, подойдя, опустилась на колени перед креслом, где сидела Брик. – Я не права, что перечу тебе, ты – старше, и ты всегда была для меня идеалом. – Эльза опустила голову на подлокотник и закрыла глаза. – Но послушай, дай мне всего час времени, и я докажу тебе, что лучших стихов тебе не читали! И ты сама же говорила мне, что в последнее время ну абсолютно ничего и не хочется читать.

Я посмотрела на сестру и, проведя рукой по ее непослушным светлым волосам, сказала:

– А ты, оказывается, настоящий манипулятор!

Осип только улыбнулся, он знал, что сестры Каган всегда добиваются того, чего они хотят. И будут настаивать на своем, даже если мир перевернется.

– Хорошо, приглашай своего поэта к обеду. Так уж и быть – мы послушаем его с мужем…

Эльза тут же вскочила на ноги и с криком «спасибо, спасибо, спасибо» бросилась в прихожую звонить Владимиру. А потом, заручившись согласием от Маяковского, она, швырнув трубку на ее законное место, убежала прихорашиваться.

– Точно как ребенок, – заметила я, глядя на мечущееся по квартире создание. – О каких тебе романах думать только?!

Я тогда еще не знала, что именно Эльза станет катализатором судьбоносной встречи длиною в жизнь. И что именно Маяковского я назову одной из своих главных любовей в жизни. А Эльза не находила себе места до тех пор, пока в дверь наконец-то настойчиво не позвонили. На пороге стоял ОН!

Маяковский только вернулся после летних каникул в Финляндии. Я такой бесцеремонности не ожидала. Маяковский говорил в такой манере, что складывалось ощущение, что он хамит… И я тут же приняла этот вызов. Он зашел в гостиную и завалился на стул – даже не сел, просто рухнул, как мешок! Дерзкий, хамовитый, чуть ли ноги на стол не положил… Я только проследила за его действиями, не стала делать замечание. И что только нравится моей сестре в этом странном, непонятном человеке?..

Напоили Маяковского чаем и накормили обедом. Эльза, моя глупая, наивная сестра, кружила над ним весь вечер. Постоянно умоляюще смотрела на меня, просила терпеть, ведь он – талант. И не ошиблась. Я заводила разговор о разном, но только не о стихах, Володя раздражался и злился. Казалось, в нем бурлил, кипел нескончаемый поток мыслей, а иногда он замирал, прислушивался, не проскользнет ли в моих словах или словах Оси намек на его стихи. Маяковский произвел на меня тогда очень странное впечатление. Весь такой нескладный, громадный, как глыба, с волевым подбородком и тяжелым взглядом, которым, мне казалось, он хотел произвести впечатление, и, почему-то казалось, что именно на меня. Он сердился и язвил, и вдруг становился мягким и спокойным. Я решила больше не мучить Маяковского, хотя, признаюсь, было интересно наблюдать за его лицом. Он вышел на середину комнаты и стал читать. Ни разу не запнулся, не остановился и читал мне, смотрел мне в глаза. И взгляд его уже не был тяжелым, скорее, это был крик: «Теперь ты будешь слушать! Теперь ты услышишь». И слушала, переглядываясь с Осей и горящей от счастья Эльзой.

 
«Хотите —
буду от мяса бешеный
– и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!»
 

Уже позже Володя скажет мне, что день нашей встречи он считает «радостнейшей датой», и, обнимая меня, будет часто шептать: «Я читал «Облако в штанах» и видел только тебя. Не было ни Осипа, ни Эльзы, ни комнаты, ни потолка и пола. Была только ты и твои глаза, которые, как рука, через горло тащили мою душу наружу».

Маяковский закончил читать и обвел аудиторию взглядом. И тут же по своему обыкновению с порога начал хвастать тем, что никто не может писать стихи лучше, чем он, и, поглядев на нас с Осей, безапелляционно добавил, что его стихи никто не понимает и уж точно не умеют читать так, как это нужно.

– Давайте мне любое ваше стихотворение, и я его прочту! – без тени смущения сказала я.

Поэт с удивлением посмотрел на меня и дал мне стихотворение «Мама и убитый немцами вечер». Быстро пробежав глазами по строчкам, я вышла в центр и стала читать! И как потом Володя сказал мне, я прочитала его именно так, как поэт и хотел, как будто почувствовав то, как прочел бы его он сам.

– И как вам? – с жаром воскликнул поэт после того, как я дочитала последнюю строчку.

– Не особенно, – холодно бросила я и удалилась на кухню, пока опешивший от такого неожиданного мнения поэт не нашелся что ответить.

Я всегда знала, что умею быть женственной, умной, капризной, грустной, своенравной, непостоянной, влюбленной – какой угодно. Мне всегда говорили, что я как магнит для мужчин! Я могла каждого из них заставить делать то, что мне хочется. И я захотела, чтобы Маяковский стал безукоризненно нежным, как облако из его стихотворения, покладистым и ласковым, захотела, чтобы он сломался, сломил свою гордость, захотела проникнуть в душу, увидеть, как он сможет менять тона, я захотела увидеть его слабость. И я не позволю молодому парню вести себя в моем доме столь нахально. И уж конечно я знала, что авторов всегда нужно только хвалить, но я не могла вести себя так – меня просто ужасно возмутило такое поведение.

Маяковский же тоже принял этот вызов и весь день и последовавший вечер старался задеть меня своим развязным поведением. Поэт, сидя за столом в тот странный и судьбоносный вечер, ни разу не поменял позы. И ни на кого даже не взглянул. У него, как у настоящего творческого человека, настроение менялось каждые несколько минут – он то жаловался, то негодовал, то издевался, то требовал, то впадал в истерику, то делал паузы. И с деланной развязностью требовал подать ему чаю. Эльза торопливо наливала Владимиру чай из самовара, а я весь вечер молчала. Моя сестра торжествовала, ведь она добилась своего!

И, тем не менее, мне Маяковский понравился. Было что-то в нем такое, что заставляло задуматься, глядя в его огромные глаза. Он был очень высокий, огромный, как скала… И стихи его были особенными, таких она раньше не слышала…

Когда мы с Эльзой вышли на кухню, я шепнула сестре:

– У меня, Эльза, чутье на талант. Твой Володя станет известным!

Эльза только счастливо улыбнулась. Она была спасена!

Но бедняжка Эльза тогда еще не знала, что она своими руками разрушила свое собственное счастье! Она тогда пыталась, как ей казалось, спасти их отношения! У нее был единственный шанс вымолить разрешение им видеться, убедив сестру и ее мужа в том, что Маяковский – великий поэт. И они, действительно, услышали то, что должны были услышать, угадав в Маяковском большой поэтический талант.

Конфликт разрешился, но не так, как предполагала Эльза. Именно в тот день Маяковский безвозвратно полюбил меня…

Глава 5. Семья Бриков

Лиля, Осип и Эльза – удивительная семья. И как удивительно состоялось наше знакомство! С тех пор тот летний день я считаю едва ли не самым лучшим днем в моей жизни. Хотя, почему едва ли – это и есть лучший день! Самый что ни на есть лучший.

Эта женщина… Как она читала мои стихи! Я первый раз видел такое, первый раз слышал. Ее голос стоял в ушах еще долго – я все никак не мог отделаться от него. Милая светловолосая Эльза – увы, она ни в какое сравнение не шла со своей темной и такой прекрасной сестрой, что пленила меня с первого же взгляда. Ее надменность, холодность по отношению ко мне, непризнание моего таланта, а потом это стихотворение, так прочитанное ею… Она удивительна…

Из мыслей меня, как всегда, выдернул мужской голос. Осип Брик, муж той самой удивительной женщины, сидел рядом и смотрел на меня во все глаза. А я-то и не помнил, о чем мы говорили, что обсуждали…

– Володя, я полностью согласен с тобой! Совершенно, – повторил Осип.

– Володенька, так где ты написал «Облако»? – подала голос Эльза, подливая мне чаю.

– В Финляндии, – ответил я, – когда был в отпуске, ведь ты знаешь. Кстати читал мои стихи Горькому – мы встретились в Мустамяки. Читал Максиму Горькому части «Облака»…

– И что, и что? – не терпелось Эльзе.

Я же говорю с паузами, все время смотрю на нее – на удивительную Лилю. Лили, Лиличку… Личику… Как много у нее имен, таких разных и таких теплых!

– И что, Володя?! – Голос Эльзы снова выводит меня из раздумий.

– Да ничего! Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил я его своими стихами. Я даже чуть загордился.

Эльза восторженно хлопает в ладоши, а Осип смотрит на меня во все глаза.

– Впрочем, – продолжаю я, – скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея.

В гостиной раздается смех. Ее смех – смех Лили! И я с удивлением обнаруживаю, что мне безгранично приятно, что она смеется. И так приятно видеть ее, наблюдать за ней. Ее глаза с длинными ресницами всегда темнеют от волнения. Ох уж этот торжественный взгляд; в нем есть что-то одновременно наглое и сладкое, особенно когда в ее лице с накрашенными губами и темными ресницами пробуждается желание. Удивительно то, что эта внешне не слишком красивая женщина покорила мое сердце моментально, стоило ей лишь взглянуть, и я, словно сраженный стрелой Купидона, пал к ее ногам. Лили была среднего роста, – хрупкая и тоненькая, она могла бы являться олицетворением женственности. Если бы не несколько крупная голова и тяжеловатая челюсть, больше подходящая мужчине, нежели роковой даме. Но возможно, именно это и имело особую прелесть в ее внешности, делая ее далекой от классических канонов красоты.

«Странно, я вижу все ее недостатки, и все равно она так нравится мне! Настолько, что нет сил сдерживаться… Рыжая бестия с копной гладко причесанных, на прямой пробор, волос. Ее глаза – большие, карие и излучающие доброту – не могли не запасть в мою душу».

С того самого вечера я часто провожу время у Бриков. Эльза шутит, что муж ее сестры влюбился в меня и даже стал ходить вразвалку, копируя мою походку, и заговорил басом. А вот ее сестра – Лили сохраняла холодность, несмотря на то, что видела, как я не равнодушен к ней. Я взял все свои вещи, белье у прачки и въехал в номера «Пале-Рояль» недалеко от них и теперь каждый вечер провожу в компании Бриков!

– Володя, а хочешь, я прочту тебе свои стихи? – подал голос Ося.

– Конечно!

Осип встал, будто став выше ростом, поправил пенсне и действительно басистым, чуть более низким, чем его привычный тембр, голосом стал декламировать:

 
– Я сам умру, когда захочется,
и в список добровольных жертв
впишу фамилию, имя, отчество
и день, в который буду мертв.
Внесу долги во все магазины,
куплю последний альманах
и буду ждать свой гроб заказанный,
читая «Облако в штанах».
 

– А что?! – воскликнул я. – Неплохо! Очень даже неплохо!

– Правда?

– Конечно!

– Что же ты так, Ося, ведь еще недавно у нас к литературе интерес был весьма пассивный? – подала голос Лили и, обращаясь уже ко мне, добавила: – Правда, в студенческие времена, еще до того, как мы поженились, Ося с двумя товарищами надумали заработать деньги и написали роман под заглавием: «Король борцов».

– Да, да, – вторил ей Осип, словно не заметив издевки. – Мы его даже издавали! Так что у меня есть опыт издателя!

– Да ну?! – удивился я.

– Да, печатать роман решили выпусками. Первый выпуск, с соответствующей картинкой на обложке, газетчикам понравился и прошел хорошо, второй вышел с небольшим опозданием и прошел хуже, а третий…

– А третий они сдали чуть ли не через месяц после второго, – засмеялась Лиля. – Газетчик посмотрел презрительно и сказал: «Я думал, что роман, а это плетенка». Мы с тех пор говорим это об очень многих книгах.

– А о моем «Облаке» что думаете? – завел я старую песню, надеясь получить от Лили хотя бы скромный комплимент.

– Занятно, занятно! – высказался Ося. «Занятно», кажется, было его любимым словом, ибо повторял он его постоянно.

Лиля молчала.

– Только вот не печатают его… – вздохнул я.

– Так давай сами напечатаем! – воодушевился Ося. – Опыт у меня уже есть. А сколько стоит самим напечатать?

И я вдруг загорелся этой идеей. А что?! Напечатав «Облако» вместе с Осипом, я убью сразу двух зайцев! Издам свою работу и буду больше времени находиться рядом с Лилей. Вскочив, я бросился к двери, лишь крикнув на ходу, что не знаю, сколько стоит печать, но сейчас выясню. Побежал в ближайшую типографию и узнал, что тысяча экземпляров обойдется в 150 рублей, причем деньги не сразу, можно в рассрочку. Осип очень обрадовался – идея издавать мои стихи очень ему понравилась, он сразу же выдал мне денег на первый взнос и сказал, что остальное достанет. Я унес рукопись в типографию.

Принцип оформления был «ничего лишнего», упразднили даже знаки препинания – цензура над моим «Облаком» поработала на славу! Голый текст – ни точек, ни запятых, а в конце страниц шесть сплошных точек! С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже. Двоюродный брат Брика, когда получил экземпляр, все хохотал:

– Я сначала удивился, куда же девались знаки препинания, но потом понял – они, оказывается, все собраны в конце книги.

Перед тем как печатать поэму, я долго думал над посвящением. «Лиле Юрьевне Брик», «Лиле». Очень нравилось мне: «Тебе, Личика» – производное от «Лилечка» и «личико», но решил не рисковать и остановился на «Тебе, Лиля». Лилия, конечно, такой жест оценила, стала относиться ко мне более мягко. Позже она даже переплела свой экземпляр у самого лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке…

Дни шли, Лиля благоволила ко мне – уделяла все больше внимания, и тут – как гром среди ясного неба – повестка! Нужно идти служить. Я злился, меряя шагами комнату – уходить никуда не хотел, вспоминал, как подал заявление о принятии добровольцем в армию 24 октября 1914 года – еще до знакомства с Лилей, – и какого черта тогда меня не взяли? Могло бы быть все совершенно иначе! Как? Даже думать не хочу, страшно от того, что мог бы никогда ее не увидеть – мою чудесную, чудесную Лиличку! Но нет же, тогда на основании справки Охранного отделения о политической неблагонадежности мне в этой просьбе было отказано. А теперь на тебе, иди, служи!

Как ни странно, с решением этой проблемы также помогли Брики. Нашли знакомого чертежника, который за одну ночь учил меня чертить. Показывал все эти линии, пытался объяснить, что и куда переносить. Я всеми силами старался вникнуть, мял листы ватмана, двигал по ним линейки, в общем, чертил. И афера удалась! Кто бы мог подумать, что я уже через пару дней был призван и взят в Петроградскую автомобильную школу. Здесь меня определили в чертежную бригаду, как умелого и опытного чертежника!

Меня забрили. Мне, конечно, это не слишком понравилось, а вот Лиля, кажется, была в восторге! С таким положением дел и я смирился со своим «шариком»… Служба у нас была довольно странного порядка, несколько даже юмористического. Нам надо было расквартировать войска, пришедшие с фронта. Предположим, приезжает с фронта какая-нибудь часть. Например, приходят военные автомобили, велосипедисты, нам надо было находить соответствующее помещение в городе и представлять. Для этого надо было ехать в Думу, хлопотать и черт знает что. Впрочем, такая служба была весьма удобна, ведь оставляла много свободного времени! Я мог приходить в дом к Лиле, мог писать…

Тогда же, во время моей службы, вышел у нас один неприятный инцидент. Существовал в то время в Петрограде человек, называвший себя футуристом и издававший альманах. Он взял у меня стихи для второго его номера, но посмел поставить их вместе с антисемитской статейкой! Я был взбешен, звонил в редакцию и писал, требовал, чтобы меня не считали сотрудником этого альманаха…

А потом – неожиданная встреча! Буквально неделя – и я встречаю издателя в бильярдной ресторана «Медведь». Я в штатском, хотя и на службе. И у этого человека хватает наглости подойти.

– Владимир, получил ваше письмо, – говорит он мне.

– Да ну? – отвечаю, не поворачиваясь. – И как?

– Прочел. Вы – дурак.

Тут уже я был взбешен! И ведь знал, гад, что я на службе – не могу ввязаться в скандал, в драку, ничего не могу сделать. Стоял и улыбался мне в лицо!

– Придет время – дам вам в морду, – выплюнул я, с грохотом опустив кий на сукно. Настроение для игры испортил, оставалось только уйти. Он же, впрочем, остался, гаденько улыбался…

И ведь представилась мне возможность ответить этому мерзкому типу. Через пару лет, когда я уже мог надеть штатское легально! Вместе с моей уже тогда Лилей шли по Невскому и – неожиданно – навстречу мой старый знакомый с неизвестной мне дамой. Узнал меня, тогда уже куда более известного поэта, – улыбается. Обещание мое, наверняка, уже забыл, но я-то помню.

– Погоди, – говорю Лиличке, – пару минут! Сейчас я буду скоро.

Отхожу в сторонку, маня издателя пальцем – он, словно любопытный ребенок, подходит ближе и я даю ему пощечину! Такую звонкую, увесистую, что его голова невольно поворачивается в сторону, а рука прижимается к щеке.

– Ну вот, – говорю. – Я же обещал дать вам в морду! Я свои обещания держу…

Потом издатель требовал дуэли, но я отказался, сославшись на дуэльный кодекс, запрещавший дворянину драться с евреем! Конечно, в этом было для меня много смеха – я играл, показывал Лиле, каков я, и она смотрела, восторженно открывая свой чувственный рот. Я много играл, многое делал в своей жизни «напоказ», но та пощечина была дана всерьез…