Текст книги "Паучье княжество"

Маришке хотелось зашипеть от пустого бессилия. Она коротко оглянулась. Отправиться обратно? Одной?

– Я за то, чтобы сперва пойти вниз. – Володя, шедший во главе экспедиции, остановился у лестничной площадки. – Чердак пущай будет на сладкое, – он оскалился, оглядывая своих последователей.

Никто никогда не оспаривал его решений.

Маришке, бросившей напоследок тоскливый взгляд на галерею позади, ничего не оставалось, кроме как поплестись за остальными.

Она, пожалуй, нутром чувствовала, всё это – очень плохая затея.

Спускаясь по крутым деревянным ступеням, Ковальчик глядела поверх перил – зала, что встретила их днём, была надёжно укрыта темнотой. Ничего не видать. И вправду: колодезное дно.

Хотя в компании было с дюжину человек, двигались они практически бесшумно. Сказывались годы тренировок и шрамы от учительского кнута. Но порой ступени всё же подводили. И стоило хоть одной скрипнуть, как вся процессия замирала, вслушиваясь, всматриваясь в черноту.

Все светильники, кроме одного, было решено оставить. Но на подходе ко второму этажу Александр, кому было доверено нести единственный источник света, предложил погасить и его. Шедшие впереди встревоженно загудели, но в большинстве были, кажется, согласны.

– Не нужно этого делать! – прошипела Маришка, до которой донеслись лишь обрывки их фраз.

Но Александр уже поворачивал вентиль. Мгновение – и пламя погасло.

Приютская обреченно прикрыла глаза. Конечно, все ведь такие умные.

Поначалу, стоя посреди широкой лестницы, она не видела перед собой совсем ничего. Только узкие и длинные серые прямоугольники, расчерчивающие черноту, – где сбоку, где снизу.

«Окна», – быстро сообразила она.

Их самих да залитые падающим светом половицы и стены – вот и всё, что можно было сперва различить.

Но глаза скоро привыкли к темени. И проморгавшись, Маришка стала потихоньку узнавать белеющие – будто светящиеся во мраке – лица других сирот.

– Лампа ослепляет нас, – она уловила короткое движение впереди. Видно, Володя повернул к ней голову. – А ещё мы так заметнее. Глаз свыкнется с темнотой. Но ежели боишься, – насмешливо добавил он, – мой локоть к Вашим услугам.

– Обойдусь! – выплюнула она.

И густо покраснела. Благо этого никому было не увидеть.

Настя шустрым светлым пятном подлетела к подружке. Бесшумно и, вероятно, преочень грациозно. У неё всегда выходило всё так: ловко и ладно – Маришка даже уже не пыталась не завидовать.

– Слыхала? Ежели что, он тебя защитит, – она расплылась в довольной улыбке, затем добавила: – Да нет, пг'авда. Не пег'еживай. Александг' сказал, так нас будет сложнее засечь.

Маришка поёжилась, бросив взгляд назад, и не увидала там, разумеется, ничего. Сплошной мрак.

Приютская вообще-то не страшилась темноты – ведь она не малый ребёнок. Просто темнота была… неуютной. Пустой.

«Единый Бог не любит пустоты», – сказал однажды волхв на службе. И Маришка долго не могла понять, о чём тот толковал. Но со временем смогла увидеть. Доказательства его словам рассыпаны были повсюду.

Ежели вырыть ямку на заднем дворе приюта – та не останется надолго пустой. Её засыпет обратно землёй или снегом. Там проклюнется трава или заполнит её дождевая вода.

И так было со всем, что считалось творением мира Яви. Чем повелевал Единый Бог и Всевышние. А пустота…

Принадлежала Нави. И её детям.

Как и темнота.

Но ведь они сами – внутри, не снаружи. В доме ничего случиться не должно было. Не должно ведь?

– …гог'ящий светильник нас к тому же осле…

– Тихо!

Настя осеклась, а Маришка вздрогнула, вырванная из собственных мыслей. Она бросила стремительный взгляд подружке через плечо – на нечёткий силуэт, что был должен принадлежать Володе. Тот не шевелился.

– Что за дря… – раздался недовольный голос Варвары, одной из выпускниц, с косой до ягодиц, которой завидовала даже Настасья.

– Завали!

Володин голос показался ей встревоженным. И Маришка нахмурилась, вглядываясь в его нечёткую фигуру, укрытую полумраком.

Он вслушивался в тишину.

Она тоже заставила себя напрячь слух. Но сумела услыхать только прерывистое Настино дыхание. И больше ничего.

Неровное дыхание и стук ставней где-то снаружи. Ритмичный и размеренный. На улице снова разгулялся ветер. Заставлял ставни трепетать. Тук. Тук. Всего лишь едва различимый стук, раздающийся откуда-то там, снизу. Далеко.

– Во флигель! – Белёсые кудри Александра ярко блеснули в лунном луче, прежде чем тот скрылся во тьме.

«Не ставни…» – запоздало мелькнуло в Маришкиной голове.

Приютские бросились следом. Вниз по лестнице, затем направо, в ложу-галерею, где в стене чернела точно такая же арка, что и этажом выше. На повороте в крыло подол школьного платья захлестнулся вокруг лодыжек и чуть не стреножил Маришку. Пытаясь удержать равновесие, она схватилась за локоть подруги.

– Ох! – вырвалось у Насти.

– Ни звука! – шикнул Володя из темноты.

Маришка, согнувшись, оперлась о стену. Чтобы заглушить тяжёлое, сиплое дыхание, прижала ладонь к губам.

Стук.

Он был неспешный, чеканный. Стук каблучных набоек – вот на что это было похоже.

«Нечестивый подери!»

Кому-то ещё не спалось этой ночью.

Глухие и быстрые шаги сопровождались – теперь было отчётливо слышно – тихим стоном старых половиц. Каблуки стучали словно бы в самом сердце дома, и Маришке на миг показалось, будто звук этот раздаётся не откуда-то снизу, а прямо у них за спиной.

Чьи-то пальцы вцепились в плечо. Маришка дёрнулась, едва не взвизгнув.

Но скрытая темнотой рука лишь усилила хватку.

– Да тише ты! Это я. Хочу сосчитать, все ли здесь, – дыхание Володи всколыхнуло прядь, выбившуюся из-за уха. В тот же миг Маришка вернула её назад, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

Ладонь приютского соскользнула с её плеча, и мгновением позже девушка услышала испуганный всхлип подруги. Шаркнули туфли. До Маришки донеслось встревоженное перешёптывание. Она наклонилась было вперёд, чтобы разобрать, о чём они говорят, но в тот же миг налетела головой на Настин лоб.

– Ох, Всевышние! – зашипела подруга. – Остог'ожнее! – она сделала паузу, судя по шороху, растирая ушибленное место, а затем прошептала: – Володя говог'ит, кого-то не хватает. Надобно сделать пег'екличку. Ну как обыкновенно. Снежный ком, поняла? «Здесь Володя, Настя, Маг'ишка, пег'едай дальше».

– Но мы же и так постоянно…

– Пг'осто скажи это!

Маришка поджала губы. Но без лишних препирательств сделала, как было велено.

В темноте зашелестели испуганные голоса. Один за другим, как падающие кости домино: «Здесь Володя, Настя, Маришка и Серый. Передай дальше… Маришка, Серый и Рита. Передай дальше… И Александр… И Андрей… Саяра… Варвара…»

Когда смолк последний, повисла пауза.

И в возникшей тишине эхо шагов раздавалось оглушительно близко.

Конечно, одного не хватало.

И было ли удивительным, кого именно?

Нет.

Маришка обречённо прикрыла глаза.

«Проклятье…»

Из записей Маришки Ковальчик

Четырьмя годами ранее

Из дневниковых записей Маришки Ковальчик

«9 февраля

Ума не приложу, что надобно тут писать. Анна Леопольдовна – наша учительница грамматики – говорит: всем нам непременно следует пробовать вести записи. Оставить свой след в истории, послание. Вот они мы, жили здесь тогда-то, на этих самых землях и говорили на том языке, на каком говорим.

Я думаю, это глупости. Будто кто-то там через сотню лет станет читать то, что сюда понапишу.

Я долго откладывала. Но сегодня – сегодня мой день рождения. И я решилась. Собственно, потому-то я и решилась. Новый год – новая жизнь. Всё с чистого листа, ну прямо как этот, на котором пишу.

Мне исполнилось двенадцать. И нас сегодня ведут в город – на ярмарку. Не потому, что мне исполнилось двенадцать, разумеется – всем плевать глубоко. Просто мы вели себя сносно, а в городе ярмарка. Вот и всё.

Она началась неделю назад, а позавчера Варварин брат – он, кстати, в нынешнем году, слава Всевышним, уходит – раздобыл «Ирбитский ярмарочный листок». Это вроде газеты, просто печатается только в дни ярмарки. Оттуда мы узнали, что в этом году к нам прибудут заморские! Привезут жемчуга и шелка – да такие, каких мы и в глаза не видывали, даже на господарочках из попечителей.

Я толком и не успела прочитать объявления – Варвара выдрала газетёнку у меня из рук. Варвара – дрянь. Я её ненавижу, она мой самый главный враг. Не считая, конечно…

Мы вернулись с ярмарки.

Уф, ну теперь-то

Теперь я знаю, о чём могу написать. Со мной случилось… Я подробно всё тут напишу. Но мне сложно дума

Помимо прочего – мне удалось увидать театр! Правда, только через решетку полицейского дилижанса, но о том позже. Настоящий крепостной театр – вот что главное! Не какие-то там шуты-оборванцы. Говорят, играла сама Дуня Чекунова, но её я не увидала… А ещё я сделала кое-что очень-очень плохое. Мне так стыдно, что не могу ни сидеть, ни стоять. Всё тело огнём горит… Мысли путаются!

Ладно, надобно, наверное, начать с самого начала.

На улице был собачий холод. Вокруг всё белым-бело, даже и не угадаешь, что под сугробами уродливая разбитая дорога – я её ненавижу, потому что по ней водят каторжников и неверных. Хуже этого зрелища только казни. Нас постоянно посылают смотреть на казни, никак не возьму в толк почему?

Зиму я вообще-то очень люблю, но больше по душе глядеть на неё из окна. Приютский тулуп мне не по размеру, сильно жмёт в груди и плечах. Он короче, чем нужно, и когда ветер особо свирепствует и задирает юбку, мороз жжёт ноги сквозь чулки. Ужасно неприятно, а коли долго гуляю, становится даже больно.

Холодно мне было там до одури. Но предстоящая ярмарка заставляла обо всём позабыть. Когда нас выстроили у ворот, я потуже затянула платок на голове, так что он принялся кусать уши. И стала воображать, что сейчас не иначе как лето. Где-то я там слыхала, что такое может помочь. Но, честно говоря, это не сработало.

Только вывели нас за забор, и Володя принялся донимать меня. Нас много, учителю за всеми не уследить, вот он, гадина, и осмелел. Володя постоянно меня обижает. Я не нравлюсь ему, потому что не пляшу под его дудку. А он не нравится мне, потому что цыган, а все цыгане – неверные, воры, обманщики и душегубы!

Мы вышли за ворота, и он стал дёргать меня за тулуп и выкликать обзывательства – негромко, чтоб не привлекать внимания учителя. Но свора его всё прекрасно слышала. «Маришка – лгунишка! Маришка – воришка! Поди, чагой-то опять свиснешь?» Он всегда-всегда меня обзывает. Володя – мой главный враг.

Я почти залепила ему по уху, но он изловчился и столкнул меня в сугроб. Все тут уж начали гоготать. А мне было не до смеха. Юбка промокла, почти сразу захотелось в нужник. А о том нечего было и мечтать, ежели я не хочу куковать одна в приюте, покуда все не вернутся. Я попыталась снова его ударить. А он опять увернулся! Володя – вертлявый цыганский ублюдок. Но я всё равно затем его стукнула. А после и он меня. Теперь на руке большой чёрный синяк. В общем, на ярмарку я пришла вся зарёванная.

«Гляди не попадись, баламошка», – толкнул Володя меня напоследок, и я пропахала носом сугроб. Я бы разрыдалась, наверное, пуще прежнего, но, когда подняла голову, увидала самое чудесное зрелище на всём белом свете.

Ах, что это была за ярмарка! Слёзы высохли вмиг.

Обыкновенно отводится нам на всё про всё два часа. Встречаемся у зелёного фонаря на углу улицы. Кто не успел, того потом хорошенько отлупят, так что все всегда успевали. Ни у кого нет никаких при себе денег. Кроме тех, ну вроде Варвары, кого иногда навещают родные. Мы попросту слоняемся меж прилавков и шатров и таращимся по сторонам. Но нам и без денег всегда есть чем заняться.

Ярмарка просто-таки гудела. Играли гармони и балалайки, свистели глиняные птички-свистульки. Вокруг все галдели – на нашенском и заморском. Одежды мелькали такие красивые! Я такого и не видывала никогда… Верно писали в «Листке» – нынешняя ярмарка была особенная. Повсюду пестрели шатры, у деревянных балаганов расставили прилавки да застелили их узорчатыми скатертями. А уж что было на них! Там будто смешались все стороны света. Пахло специями и табаком, свежей выпечкой и розовой водой, рыбой и мясом… Всевышние, да как такое и описать?! Почто я тут так распинаюсь? Ежели мне всё и не пересказать толком…

В общем, так: я будто заснула и ходила в самом дивном сне.

Каждый год я первым делом отыскиваю балаганчик с ириями. На прошлой ярмарке все два часа я только на них и глазела. Не могу объяснить отчего, но меня так и тянет к этим маленьким, упрятанным в деревянные коробки жизнёнкам. Никогда не устану ими любоваться. Когда я вырасту и стану богатой, как матушка – она у меня очень знатных кровей! – я обязательно куплю себе такой ирий. Поставлю в спальню и буду играть малюсенькими фигурками дни напролёт.

Ирии – что игрушечный театр. Такие коробкú с одной прозрачной, стеклянной боковиной. С окошком то бишь. В него заглянешь, а там… целая сказка. Внутри к задней стенке приделана картинка лубочная. Там красивые дома, фонари нарисованы, а иногда убранство какого богатого дома или магазина. Такие мне нравятся больше всего. А есть даже такие, что изображают капище, идолов. А есть такие, где виселица или костёр… А перед картинкой по всему дну расставлены расписные фигурки. Где – игрушечные телеги и лошади, торговки и полицейские; где – дети, собаки, ленточная карусель; а где – тянущие за собою крошечное судёнышко бурлаки. А бывают и революционеры, идущие на виселицу, склонив головы. Как кукольный домик, только у ирия ещё и ручка сбоку имеется. Заводишь механизм, и всё как начнёт двигаться, крутиться! Заскачут лошади, пекарь станет вынимать хлеб из печи, дети – бегать, карусели – кружиться, палачи…

В этот раз я тоже долго на ирии глазела. Покуда толпа не оттеснила меня к следующему прилавку. Так всё это обидно, но… Мне, наверное, никогда не купить их. Ирии – это дорого. Это только для богатеев. Не для приютских щенков, как нас все тут называют. Всё там – только для богатеев. А зачем оно им? Зачем им так много всего?

Значится, как и частенько до этого бывало на ярмарках, в какой-то миг в груди у меня начало всё щемить. И скручиваться…

Повсюду кипела торговля. Купцы заворачивали свой товар в бумагу побелевшими от мороза пальцами. Улыбались и отдавали покупателям. Поглядишь по сторонам – а все что-то да покупают. Каждый при средствах, каждый приобретёт что понравится … Калачи, игрушки, ленты, платки… Повсюду рядом со стражниками важным шагом выступают дети богатеев, столичных тузов, северных промышленников, фабрикантов, водочных царей… Их круглолицые, холёные, молочные отпрыски, кто мои погодки, а кто даже младше, тыкают пальцем то в один прилавок, то в другой. Куснут разочек пирог с повидлом, скривят рожу, да на землю бросят. А мне до них и не добраться, хотя так слюнки и текут. Я стою посреди толпы, опустись наземь – затопчут. Они и так все толкаются, толкаются со всех сторон. И повидло так и вытекает на покоричневевший снег. И прилипает к подошвам.

Мой тулуп заштопанный и не по годам короткий. Дырявый платок на голове. И погрызенные молью валенки. В кармане у меня ни монетки. И я помню, что смотрела на втоптанный в снег пирог с повидлом и думала о том, что, ежели бы можно было умереть, чтобы заново родиться в богатой семье, я бы, не раздумывая, бросилась под расписной вагончик ближайшей «павлинки» – это такие ходячие паровые магазинчики на четырёх железных лапах. Ступит такая на тебя, и тут уж, здрасьте, – хребет точно переломит. Но Всевышние и Единый Бог не прощают самоубивцев. Да и смерть – просто смерть. Никто не рождается потом снова, умер – значит, насовсем. Нам волхвы рассказывали. Так что я просто стояла и смотрела. Терпела тычки и брезгливые взгляды. А в груди всё что-то скручивалось и скручивалось, тянуло, болело. Пробиралось наверх, стискивало горло. И хотелось реветь. Реветь. Реветь!

Я ненавижу богатеев. Я бы их всех удавила.

Только думать так нельзя. Правь им не просто так все богатства пожаловала. Они здесь по воле нашего Пантеона. И Единого Бога. Они их наместники. Но разве они то заслуживают?

Но я…

В конце концов я пошла дальше. Получая от всех кому не лень локтем в затылок, в спину коленом. Когда проходила мимо торговца глиняными свистульками, углядела маленькую голубую горлицу. Среди пёстрых павлинов, петушков, белочек да медведей казалась она какой-то неказистой. Стояла особняком – малёхонькая, что мой мизинец, – на самом краю прилавка. Вот-вот какой господин смахнёт рукавом, да и не заметит. А она упадет, вдребезги разлетится, а торговец её даже и не хватится.

Горлица глядела на меня чёрными глазками-точками. И я вдруг подумала, помнится, как могла бы играть с нею. В приюте никаких тебе игрушек. Самодельные куколки из соломы и тряпок – то ещё сокровище, не у всех есть. А была б у меня горлица, уж как бы я в неё засвистела! И она бы летала, по-настоящему летала в моей руке. Плавно и ладно, как Царевна-лебедь.

Варвара бы раскраснелась от зависти, начал бы торговаться Володя – непременно хотел бы заполучить себе мою горлицу. Но я б уж никому её не отдала. Никогда.

Я не воровка! Но… Руки мои сами потянулись к свистульке… Ведь что? Кому она там нужна? Богатейским отпрыскам? Они поломают её! Она совсем обыкновенная. Такую холить не будут. И сегодня мой день рождения! Матушка, будь она рядом, мне обязательно её бы купила. Вот так. Да и вокруг народу было тьма-тьмущая.

Торговец показывал молодой господарочке драгоценности. Мальчишки сновали туда-сюда вдоль прилавка. Женщины и мужчины вертели фигурки в руках, разглядывая их придирчиво. Торговец и сам не знал куда смотреть. Едва успевал всем улыбнуться да что-то заискивающе сказать.

Я взяла горлицу – якобы чтоб просто на неё поглазеть поближе. Нахмурила брови, внимательно со всех сторон рассмотрела. Потом потихоньку опустила руку, будто собираюсь поставить обратно. На деле же, миновав прилавок, мои пальцы спрятали свистульку в глубоком кармане тулупа. Никто и не взглянул в мою сторону. Вот так! Здорово! Вот только я повернулась было, чтоб поскорее оттуда убраться, как чьи-то пальцы вцепились в локоть.

«Ты чего же… Её умыкнула?»

Я прям там так чуть и не померла.

Всевышние, господарочка сразу ведь потащит меня к полицейскому! У меня на лбу написано – «приютская». Взрослые нас не жалуют. Не будут и разбираться… От ужаса у меня мигом скрутило живот, конечно. Но я всё равно попыталась сделать самый несчастный и пристыженный вид. Попутно соображая, правда, какими бы путями удрать.

Но передо мной стояла вовсе никакая не господарочка. Всего-то навсего девчонка моих же примерно лет. Ну, правда, такая… из богачих. И престранная! Глазищи будто стеклянные, словно она и не в себе вовсе.

Я оглядела богачиху с головы до ног. Шубка у неё была бурая, блестящая, платок красный, вышитый цветами и птицами. А коса… Коса длинная и светло-русая, перевязанная алой ленточкой.

Мои волосы, по счастью, надёжно были упрятаны под платком. Коротко стриженные, будто у ученика волхвов. А ведь я совсем недавно так была счастлива, что уже вышла из возраста, когда бреют наголо. На голове хоть что-то имеется, больше не шляпная болванка. Но там-то, стоя перед богачихой, кем-кем, а счастливицей я уж себя не ощущала.

«Не твоего ума дело!» – сказала я и дёрнулась к толпе. Но девчонкины пальцы как приросли к моему локтю.

«Положь на место», – велела богачиха.

Негромко и певуче.

Смешно. Я вывернулась из её пальцев, и только тогда заметила, что вторая рука девчонки нырнула прямо в мой карман! Неспешно, как-то даже лениво она вытащила оттуда свистульку-горлицу. Мою горлицу. От медлительности её движений, от невозмутимости я прямо опешила! Оттого не сразу воспротивилась!

Но в себя пришла быстро. Размахнулась и ударила её в живот. И как в тот момент сделалось мне хорошо… её лицо кривилось так же медленно, как раскалывается лёд на реке. Вершок за вершком, как трещины ползут по сморози, схватывалось её лицо болезненной гримасой. Помню, прямо у меня на глазах переставало быть оно холёным да красивеньким. Богачиха стала походить на обыкновенную девчонку. Как все, как я.

Ей было больно, а мне приятно. И хотелось наподдать ещё. За каждый вершок косы, за каждую птичку на красном платке, за каждую шерстинку шубки. За каждую игрушку и безделицу, что ненужными пылятся в её спаленке. О, у неё наверняка есть своя спаленка!

Подхватив выпавшую из белых пальчиков птичку, я уже готова была сделать ноги, но богачиха снова бросилась ко мне! Я попыталась оттолкнуть, но девчонка уже сжимала перештопанный рукав тулупа. Перепалка наша привлекла внимание покупателей. А затем и торговца. И с воплем «Воровки!» он полез через прилавок.

Сунув свистульку в карман, я бросилась наутёк. Богачиха, не успевшая отцепиться, споткнулась, едва не воткнувшись в сугроб носом.

Ха!

И пришлось ей бежать вместе со мной, потому что, дура такая, никак не ослабляла хватку. Она силилась остановить меня, но снова и снова едва не падала – а я-то уж сдаваться не собиралась. Рукав мой трещал по швам.

«Дура, он и на тебя думает! – кажется, крикнула я ей что-то такое. – Тебе пальцы лишние?»

Разумеется, поймай нас, уж богачихе точно никто ничего отрубать бы не стал. Что до меня – я не была так уверена, а оттого бежала так быстро, как только могла.

Как бы то ни было, но девчонка вдруг бросила попытки меня остановить. Она спотыкалась рядом, впрочем, так и не выпустив моей руки. Она задыхалась.

Мы забежали за серый холщовый шатёр, вокруг которого скопилось особенно много народу. Остановились перевести дыхание, и, воспользовавшись случаем, я сорвала с головы богачихи платок.

«Отдай…» – всхлипнула та. Ой и протяжно так, жалобно. Но, видать, бег всё же немного растормошил её, ведь в следующий миг она в отместку потянула за мой. Он свалился на ворот…

Помню ледяной ветер, ударивший в затылок. Девчонка вытаращилась на мою голову так, что казалось, вот-вот глаза вывалятся. Какая же дрянь! Мне было так стыдно. И обидно.

«Та на кой он мне сдался, – я швырнула ей красный платок. Тот был такой ласковый на ощупь… как какой-нибудь шёлк. И мне совсем не хотелось с ним расставаться, по правде. – Ты в нём заметна, дура!»

«Никто не стал бы на меня думать».

«Чаго ж тогда удирала?»

Я поспешила замотать голову, спрятаться не столько от ветра, сколько от её взгляда. Такого жалостливого, мерзкого. Гадина. Да, я стриженая. Да, похожа на мальчишку. Пускай я оборванка. Но хотя бы не крыса!

«Тебя стало жаль», – вот что сказала мне богачиха.

Гадина.

Беззлобно сказала, но меня так разозлил этот приторно-ласковый голос!

«Не надобно было стараться!»

«Тебе пальцы лишние?» – она постоянно растягивала слова, говорила неспешно и странно, как… как…

«Ты ведь сама меня подставила!» – сказала я.

«Это не так. Я лишь хотела, чтобы ты положила её на место».

«А какое твоё собачье дело?..»

«Но я же всё видела… – сказала она. – Ежели я б смолчала, чем была б лучше тебя? А ты… Что-то надо – купи».

А коли мне не на что?! Она такая глупая, эта богачиха!

«Значится, тебе это не нужно», – вот что она мне ответила. Ага. А коли кому есть не на что, что ж, им тоже не нужно? Ну правда ведь. Что за глупости? Она помолчала, разглядывая меня без какого-либо выражения на лице. А затем её брови поползли вверх. Медленно. Очень-преочень медленно. И она проговорила насмешливо и снисходительно:

«А свистушку ты, что же, есть будешь?»

Она прямо-таки светилась, как какая-то блаженная. Наверняка до ужаса гордилась своей правильностью. Мне так захотелось отлупить её. Оттаскать за косу, на худой конец просто плюнуть в лицо. Но я не стала. Было в ней всё совсем-совсем странное! Чересчур огромные глазищи, вид весь какой-то рассеянный.

Она казалась мне полоумной.

«Пойдём, надобно вернуть её», – сказала мне она.

Я вылупилась на богачиху, чуть не расхохотавшись.

«Коли я хотела бы вернуть, стала бы убегать?»

Богачиха снова взяла меня тогда за руку. Ух и хватка была у неё!

«Всевышние, ты в своем уме? Не стану я возвращаться. Он кликнет полицию, мне рубанут пальцы!»

«Мы всё объясним…» – говорит.

Она затем стала меня уверять, будто нас будут слушать и никто не захочет меня проучить. У бедняжки не было мозгов. А может, мысли рождались в её голове так же медленно, как она разговаривала. Или… она просто хотела, чтоб мне досталось? Разозлилась на то, что её ударила? Сладкими речами хотела заманить на лобное место… Или же она и правда была не в себе.

Спорить с нею было бесполезно. Так что я снова попыталась сбежать, затеряться в толпе. Но она таскалась за мной как привязанная. Всё пыталась убедить поступить по её. Твердила монотонно как заведённая. Ну точно одержимая! А глаза-то совсем стеклянные.

«Послушай, у меня день рождения! – не выдержала я. – Это мой мне подарок, никто больше не сделает. Мне нужна эта свистушка. И ни за что я её не верну!»

Мне надоело тратить время. Единственный день ярмарки превратился в сущий кошмар. Уж не знаю, где была её родня и почему полоумная богачиха прилипла ко мне как банный лист… Но я потеряла всякое терпение, и всё, чего мне хотелось, чтоб она просто исчезла. Мне показалось, что в пустых глазах девчонки что-то мелькнуло. Что-то… как бы сказать-то? Живое.

«Тебе никто не пожаловал ничего? Но отчего же?» – Ух, она так, идиотка, удивилась.

«Никому в приюте не дарят подарков», – сказала я.

Мы стояли в той части площади, что в ярмарочные дни звалась «самокатной». Здесь всегда было больше всего народу, и я надеялась, что именно здесь мне удастся наконец улизнуть.

«Так ты сирота?»

Ну и вопрос. Ослица, полоумная ослица.

Я снова попыталась затеряться в толпе. И снова не вышло. Девчонка остановила меня у кукольного вертепа. Здесь было особенно шумно. Тряпичный Петрушка над картонным забором верещал голосом особо неприятным и громким: «А мамка мне и говорит, что ей птички нашептали якобы я заместо заварки дурман-траву кладу! А я ей и говорю, мол, знаете, маменька, кажись, это Вы в чай чаго ложите, ежели с птицами балакаете!» Петрушка визгливо хохотал над своей прибауткой, и ему вторили пахнущие потом и водкой зеваки.

«Да ты погоди. Я могу тебе эту свистушку подарить, хочешь?»

Вот прямо так она мне и сказала. Всевышние! На кой мне её дарить, она уже моя.

«Я дам тебе золотник, отнеси его торговцу, пожалуйста, за свистульку. Сдачу, хочешь, себе забирай».

Я сказала, что не буду я возвращаться. Я теперь-то жалею, что золотник не взяла. Не сообразила чего-то. А так чего ещё купила б себе. Это я, конечно, дура. Ну что уж теперь…

«Ладно, – медленно опять, как и всегда, сказала она, окидывая меня сонным взглядом. – Я сама ему отнесу. А ты… С днём рождения».

Сказала и наконец пошла прочь. Неровной пружинистой и неспешной такой походкой. Как поломанный заводной болванчик. Престранная!

У меня оставалось немногим меньше часа, а я толком и поглазеть ни на что не успела. Но была рада, что полоумная наконец отвязалась. А горлица приятно утяжеляла карман! Да… Счастье моё только долго не продлилось.

То, как в конечном итоге всё разрешилось, придало мне небывалой бравады. На моё несчастье! Окрылённая успехом, я не могла более держать себя в узде.

Я всё ещё стояла на самокатной, когда совсем неподалёку приземлилась «павлинка». Шарнирные лапы так громко скрипнули, что у меня заныли уши. К «павлинке» тут же подскочила всякая мелюзга. Я вытянула шею, разглядывая прилавок, и увидала там… эх, печатные пряники. Я и не припомню, когда последний раз мне приходилось такой есть. Чем не праздничное угощение? Ведь был у меня день рождения! Маменька бы точно такой мне купила! Надо ли говорить, что на этот раз Всевышние от меня отвернулись?

Уже сидя в полицейском дилижансе, я запоздало вспомнила, что к «павлинкам» всегда-всегда приставлен смотрящий. Их чаще других обворовывают – торговец ведь не может покинуть своего места, особенно когда магазинчик на ходу. Какой же дурой я бываю! Прислонившись лбом к решётке, я тихо плакала. В такие минуты мне так хочется, чтобы Всевышние воротили всё назад. Влезть бы в собственную голову и втемяшить: «Не смей! Пряник не стоит пальцев!» Но это как умереть и родиться заново в богатой семье – невозможно. Всё, на что мне оставалось уповать, – попытаться сбежать. За воровство положено отрубать пальцы. По одному за каждую кражу, и не важно, стар ты или мал. В мои теперь двенадцать все пальцы у меня целы. И сидя в дилижансе, я что есть силы прижимала их к губам. Я так боялась, что вернусь в приют без одного. И тут уж начнётся кое-что пострашнее Володькиных обзывательств. Никто не станет смотреть на меня по-прежнему. Не после такого. Не после доказательства моей вины. Клеймо воровки останется со мной навеки. И куда я ни приду, где ни окажусь, все будут знать: я – сброд, я – недостойная, я – преступница. Будто мало того, что приютская!

Я вот что помню… На всю жизнь запомню: дилижанс хрипит и пыхтит, и дым просачивается сквозь решётку и ест глаза. Но я всё равно прижимаюсь к ней и таращусь на улицу в надежде, что додумаюсь, как удрать. Эта картина до сих пор пляшет перед глазами, стоит их закрыть. Я была так напугана…

Когда паровая карета выезжала с площади, перед нами вырос крепостной театр. Я с первого взгляда поняла, что это он! Разборный деревянный балаган, выкрашенный в голубой и белый. Имелись там даже колонны – то ли из картона, то ли из чего такого. На снегу они раскисли и покосились. А подле толпились актёры и актрисы. В богатых костюмах, взбитых париках… Я глядела на них во все глаза. А слёзы всё щипали и щипали щёки.

На улице была холодрыга, а в кузове духота. Там столько набилось народу, что меня сдавили со всех сторон. Разбойники разных мастей – мужчины и женщины, старики и малолетки. Большую часть совсем не заботило, что везут нас на лобное место. Они гоготали и переговаривались, кто беспалый, кто с повязкой на глазу. Жуткие. Сброд! Каким скоро и мне…

Подле меня сидела богато одетая молодая госпожа. Сперва я не замечала её. Слёзы душили меня, я баюкала одной рукой другую. В мыслях пыталась проститься с мизинцем. Я отчего-то решила, что рубить начинают с него. Но в какой-то миг госпожа вдруг взялась за мой платок. Я решила, что надобно сделать вид, будто не замечаю. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Но тогда господарочка ощутимо потрепала меня за плечо. Пришлось размазать по щекам слёзы и обернуться.

«Тебе сколько лет?» – у неё был мягкий и какой-то весь такой вкрадчивый голос. Как у лисицы.

«Оди… двенадцать», – сказала.

Лучше бы я промолчала, но нас годами учили относиться к богатым взрослым с почтением. Слова вылетели изо рта прежде, чем я смогла подавить в себе желание услужить. Я дура. Она ведь была не просто красивой знатной госпожой. Она была преступницей…