Текст книги "Екатерина Великая. Сердце императрицы"

Екатерина откинулась на подушки. А ведь раньше или позже Петр-то придет к власти – матушка государыня не вечна, как любой человек. И тогда угроза ее жизни вновь станет не пустым философствованием, а вполне реальной опасностью. Как и жизни ее детей – кто бы ни был их родителем, пусть даже сам Петр Федорович.

«Забавно все-таки устроена жизнь… Хочу я этого или нет, но когда-то я буду вынуждена вновь вернуться думами к тому, что тревожит меня сейчас. Вновь на одну чашу весов положить жизнь своего венчанного супруга, а на другую – собственную жизнь. И как бы ни бежала я от этой мысли, она все же меня нагонит…»

А следом за именем Петра пришло в голову великой княгини и еще одно соображение. Пусть не Петр Федорович, которому она не нужна, пусть кто-то иной, но ведь должен же в ее жизни появиться мужчина! Такой, как Разумовский у Елизаветы. Должен появиться не амант, а друг и советчик, опора и душевное отдохновение, единственная любовь и судьба.

«Мне же всего двадцать шесть! Неужто не найдется моего мужчины? Неужто так до конца дней своих суждено искать мне того единственного, о ком душа моя будет тосковать в разлуке и радоваться во всякий совместно прожитый день?»

Пока это все были лишь вопросы, не имеющие ответов. Однако важность размышлений Екатерина чувствовала уже сейчас. Равно как и необходимость принятия решения, быть может, и не сиюминутную.

…Торжествующая Елизавета подхватила на руки наследника престола, закутанного в батистовые пеленки.

– По здорову ли, батюшка?..

Императрица подняла глаза на доктора. Тот кивнул и принялся вытирать руки.

– Младенец совершенно здоров. Думаю, он вырастет в крепкого здорового мальчишку, при этом копию отца.

– Вот и славно, вот и хорошо!..

Елизавета не могла расстаться с малышом и на мгновение – сбылась ее мечта, венец десяти лет упорного труда лежит у нее на руках и… Малыш сморщил нос и громко закричал.

– Да-а, батюшка, кричи! Кричи, касатик! Твой голос отныне первый в России…

– Не надо, – шепотом попросила Екатерина. – Не надо баловать мальчика. Иначе он и впрямь вырастет во всем похожим на отца.

Но государыня уже вышла из натопленных покоев – с малышом на руках и сопровождаемая добрым десятком мамок и нянек. Екатерина осталась одна. В первые минуты после столь важного события рядом не осталось никого из друзей, которые могли бы разделить радость от появления на свет ее сына.

На глаза набежали слезы. «Неужели они оставят меня совсем одну?» Но тут хлопнула дверь в дальние покои – вернулся доктор Кирсанов с большой чашкой в руках.

– Выпей, Софьюшка, это теплый ягодный компот. Тебе нужно сейчас много пить.

Софьюшкой называл ее только он, ее Алеша, доктор, который вот уже год помогал ей и в телесных, и в душевных недугах. Высокий, статный, умелый, заботливый… Временами излишне мягкий… Он с первого же визита заставил ее сердце забиться чаще – таким был и тот Алеша, Темкин.

Далекий, уже почти забытый образ все еще преследовал ее в кошмарах. Опять отголосок далекого пожара будил ее среди ночи. Екатерина уже привыкла к тому, что явление сие предвещает какие-то треволнения. Словно Алеша Темкин предупреждает: будь осторожна, милая моя Фике.

Екатерина пригубила компот. Сладко, но в меру.

Откинулась на подушки, позволила отереть с лица выступивший пот.

– Спасибо, Алеша.

Доктор присел рядом, вглядываясь в лицо великой княгини. В глазах его Екатерина увидела какую-то странную смесь чувств, словно к ликованию примешивалась тоска. Или, быть может, беспокойство.

– Что случилось, мой добрый лекарь?

– Я хочу поговорить с тобой, душа моя. Но боюсь начать – ты еще очень слаба.

– Не бойся, начинай уж.

Алексей, не в силах усидеть, встал, прошелся по комнате, вновь сел, молча взглянул в лицо Екатерины.

– Ах, будь что будет! Свет мой, знаешь ли ты, кто отец твоего сына?

Екатерина из-под ресниц взглянула на доктора.

– Мне ль не знать, душа моя… А вот знаешь ли это ты?

Алексей кивнул – едва младенец родился, он сразу обратил внимание на родимое пятно на плече, прямо над ключицей. Такое было у него самого и у его младшего брата.

– И всегда знала, Лешенька, – продолжила великая княгиня. – Ты оказался рядом в самые тяжелые для меня дни, и ни разу я не услышала слова худого.

– Но отчего же весь дворец гудит, что ты Салтыкову мила? Что он влил новую кровь в голштинские и цербстские вены?

– Потому что так хочется императрице, друг мой. Она, добрая душа, узнав, каков на самом деле ее племянничек, решила за меня решить мою судьбу. И подослала Сергея Василича.

Доктор покачал головой – ему было больно. И больно в первую голову оттого, что Екатерина все столь хорошо понимает. Ведь и его-то тоже попросили быть поближе к великой княгине люди императрицы. «Елизавета Петровна ничего не пускает на самотек…»

– Вот только Сережа-то при всем его обаянии, всей веселости, душевной красоте – человечек мелкий, пустоватый. Не достает ему чего-то очень важного, чтобы я назвала его мужчиной с большой буквы.

– А я?

– А ты, друг мой, в некоторых вещах куда более знаешь, куда более чувствуешь. Тебе я могу довериться – поверь, одному из весьма немногих.

– Но они же все считают Салтыкова отцом наследника! – В голосе Кирсанова звучали отчаяние и обида.

– Да и пусть считают, Алеша. Пусть императрица уверена, что она смогла угадать мои вкусы, пусть Салтыков уверен, что теперь-то я никуда от него не денусь. Пусть великий князь уверен, что теперь-то я ему не буду докучать. Наконец я смогу быть с тем, с кем хочу, а не с тем, с кем обязана!

«Но и ты, мой друг, не радуйся преждевременно… Надолго ли я захочу остаться с тобой – вот что ныне должно более всего беспокоить!»

«Бедная моя Софьюшка, ты, к счастью, не знаешь, что императрица не просто уверена, что угадала твой вкус, она подготовилась к тому, что может и не угодить тебе, с первого-то раза!..»

Екатерина поудобнее устроилась на подушках – все тело болело, словно она не один час таскала по дворцовому саду тяжелые камни.

– Еще попить?

Великая княгиня кивнула. Что-то беспокоило ее в поведении Алексея. Она чувствовала, что и этот человек сейчас выискивает для себя выгоду в новом положении. Быть может, оттого, что ревнует к возможным преимуществам, которые, как ему кажется, обретет Салтыков? Или жалеет, что не ему достанется непростая слава отца наследника престола?

– Но с кем же ты хочешь быть, матушка княгиня?

– Сейчас, друг мой, только с самыми близкими мне людьми.

Екатерина, конечно, чувствовала, что Алексей спрашивает совсем о другом. Но серьезные разговоры об эту пору заводить было не к месту и не ко времени. Да и велика ли честь – воспользоваться женской слабостью для выпрашивания каких бы то ни было привилегий?

– Это отрадно, душа моя Катюша… – вполголоса проговорил доктор. – А верно ли сказывают, что Салтыков отставлен от двора?

– Верно и неверно. Ему поручено дело важнейшее – с депешами императрица отослала Сергея Васильевича к шведскому двору. Должно быть, он уже достиг столицы. А если и не достиг, то со дня на день передаст верительные грамоты королю.

– Так вот отчего я не вижу графа уже месяц при малом дворе!

– Так он, поди, уже больше двух месяцев как покинул столицу.

«И это просто прекрасно – его мечтания о том, чтобы стать супругом царицы, были слишком утомительны…»

– Помоги мне, Алеша!

– Тебе нельзя вставать, матушка!

– Я и не собираюсь, просто спина затекла, лягу чуть повыше, и все.

– Больше двух месяцев… Но, должно быть, гонец-то отправлен к нему, дабы сообщить о рождении сына?

– О нет. – Улыбка Екатерины стала жестокой. – Гонец отправлен, чтобы сообщить Европе о рождении наследника престола. Да и разве может быть иначе?

– Однако он примчится, как только сможет!

– Нет, он не посмеет. Наказы, данные ему, удержат его вдалеке от России ровно столько, сколько будет потребно!

– Это жестоко, Екатерина.

– Это политика, Алеша…

– Самая жестокая из всех жестокостей…

– Ты прав, друг мой! И здесь, в стенах дворца, навсегда умолкают любые чувства, кроме одного: нужно для страны!

Екатерина произнесла это и поняла, что говорит от чистого сердца. Да, Алексей ей не противен, отнюдь. В его объятиях она пережила лучшие мгновения своей жизни, благодаря ему стала матерью. Но сейчас, она чувствовала это, все в прошлом. Теперь она свободна! И ее свобода не в том, что она может избирать себе аманта, сообразуясь со своим собственным вкусом, а не с соображениями династического толка, а в том, что она может планировать саму свою жизнь, сообразуясь с собственными понятиями о необходимости и справедливости.

Физически она была невероятно слаба – как новорожденный котенок. Однако духом – Екатерина чувствовала это – удивительно, сказочно сильна. О, сейчас она могла планировать все! И понимала, что сможет добиться осуществления любого из своих планов.

Но тут великая княгиня с удивлением прислушалась сама к себе. В этих планах было все: университеты и школы, победоносные сражения и долгие годы мира. Но не было лишь мужчины, который может встать рядом с ней, дабы вместе они создали неделимое целое.

Екатерина усмехнулась: мало найдется мужчин, столь же сильных духом, как женщина. А потому обретение такого даже самой царицей – дело ох какое непростое. И быть может, пройдет не один год, прежде чем такой мужчина появится.

Конечно, это не ее несчастный муж – взрослое дитя, который до сих пор не может вдоволь наиграться в свои игрушки. Не Салтыков, навсегда отставленный от двора и прекрасно понимающий, что возврата ему нет, быть может, ошибочно вздумавший, что виной тому тот разговор об исчезновении Петра Федоровича. Не ее добрый доктор Кирсанов, с нежной душой, с отнюдь не бойцовским характером. Нет, не видала она еще мужчину столь же сильного, как она сама, столь же уверенного, как она сама, строящего столь же обширные планы, кои строит она.

И только тут Екатерина поняла, что готова быть императрицей, готова править страной, отдавая ей всю себя. Править в одиночку – ибо на это есть и силы, и желание. Что такое правление, подобное правлению императрицы Елизаветы, сулит множество отрадных и спокойных лет. Пусть оно будет не лишено ошибок, однако сии ошибки будут не чета тем, какие сможет совершить оказавшийся императором «голштинский дурачок».

Но что же сказать Алексею? Да и следует ли хоть что-то говорить? Особенно сейчас, в первые часы после рождения их малыша? Наверно, лучше сейчас не думать ни о чем, отдохнуть немного, набраться сил.

И хорошо, что рядом нет ни фрейлин, ни череды бормочущих лекарей, никого. Хорошо, что рядом только Алексей, с которым можно молчать и думать. Думать, увы, не о нем и видеть перед собой будущее, слишком… высокое и недоступное для него.

«Но сейчас я тебе этого говорить не буду… Я хочу просто отдохнуть!..»

Екатерина откинулась на подушки и прикрыла глаза. Сон незаметно окутал ее.

А Алексей все так же вглядывался в ее лицо, надеясь услышать, что уж теперь-то ему уготована участь много выше нынешней…

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

…пришла графиня Шувалова, вся разодетая. Увидев, что я все еще лежу на том же месте, где она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить меня. Это было очень утешительно для меня, уже заливавшейся слезами с той минуты, как я разрешилась, и особенно от того, что я всеми покинута и лежу плохо и неудобно, после тяжелых и мучительных усилий, между плохо затворявшимися дверьми и окнами, при чем никто не смел перенести меня на мою постель, которая была в двух шагах, а я сама не в силах была на нее перетащиться. Шувалова тотчас же ушла, и, вероятно, она послала за акушеркой, потому что последняя явилась полчаса спустя и сказала нам, что императрица была так занята ребенком, что не отпускала ее ни на минуту. Обо мне и не думали. Это забвение или пренебрежение по меньшей мере не были лестны для меня; я в это время умирала от усталости и жажды; наконец меня положили в мою постель и я ни души больше не видала во весь день, и даже не посылали осведомиться обо мне. Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил с теми, кого находил, а императрица занималась ребенком. В городе и в империи радость по случаю этого события была велика.

Кроме того, я не любила, чтобы меня жалели, и не любила жаловаться; у меня была слишком гордая душа, и одна мысль быть несчастной казалась мне невыносимой. До тех пор я делала все, что могла, чтобы не казаться таковой.

Наконец великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин, за которыми он ухаживал, пришел предложить мне провести вечер у меня в комнате. Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой: это была графиня Елизавета Воронцова; на шестой день были крестины моего сына; он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем императрица, и это могло быть принято очень дурно. Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, она сама к нему подбегала и заботами его буквально душили. Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом чернобурой лисицы; его покрывали стеганым на вате атласным одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розоваго цвета, подбитое мехом чернобурой лисицы. Я сама много раз после этого видела его уложеннаго таким образом, пот лил у него с лица и со всего тела, и это привело к тому, что когда он подрос, то от малейшаго ветерка, который его касался, он простужался и хворал. Кроме того, вокруг него было множество старых мамушек, которыя безтолковым уходом, вовсе лишенным здраваго смысла, приносили ему несравненно больше телесных и нравственных страданий, нежели пользы.

В самый день крестин императрица после обряда пришла в мою комнату и принесла мне на золотом блюде указ своему Кабинету выдать мне сто тысяч рублей; к этому она прибавила небольшой ларчик, который я открыла только тогда, когда она ушла. Эти деньги пришлись мне очень кстати, потому что у меня не было ни гроша и я была вся в долгу; ларчик же, когда я его открыла, не произвел на меня большого впечатления: там было очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые мне совестно было бы подарить моим камерфрау. Александр Шувалов пришел мне сказать, что ему приказано узнать от меня, как мне понравился ларчик; я ему ответила, что все, что я получала из рук Ея Императорскаго Величества, я привыкла считать безценным для себя. Он ушел с этим комплиментом очень веселый.

Глава 22
Прельстительный шелест страниц

И вновь нам надлежит покинуть опочивальню, где Екатерина отдыхает после рождения наследника, и вернуться на годы назад, к тем дням, когда Фике – еще Фике! – только завоевывала доброе отношение императрицы и двора.

Ко двору Елизаветы Петровны прибыл граф Гилленборг, официальный посланник двора Швеции. Он прибыл в Россию, чтобы оповестить о женитьбе наследника шведского престола Адольфа-Фридриха, дяди Екатерины, на прусской принцессе Ульрике. С графом, известным книжником и мудрецом, Фике встречалась в Гамбурге, и молодой дипломат (тогда ему было тридцать два года) за несколько минут был очарован умом этой девочки.

Ныне же граф почти не узнавал ее.

– Мадемуазель, вы только и думаете что о нарядах, – между фигурами обязательного котильона прошептал он, на всякий случай переходя на французский, который при дворе императрицы Елизаветы особо не жаловали. – Ваша любовь к роскоши понятна. Она происходит от скудности вашего детства. Но сие есть лишь мишура, уверяю вас. Вернитесь в естественное состояние вашей души. Вы рождены для великих деяний, а здесь ведете себя как ребенок. Готов спорить на собственное годичное жалованье: с тех пор как вы в России, вы и книгу в руках не держали!

– Увы, граф, вы проиграли свое жалованье, даже не поставив его на кон. – Фике подала руку для второй фигуры. – Хотя, тут уж следует признать вашу правоту, по большей части это были книжки препустые: романчики о высоких чувствах или о приключениях в далеких странах, кои, впрочем, также происходили из-за высоких, но не понятых предметом страсти чувств…

Граф тонко улыбнулся. Да, годы прошли, но острый ум девушки никуда не исчез: он словно спит в ожидании дня, когда понадобится.

– Мадемуазель, я счастлив этим проигрышем. – Вторая фигура плавно перешла в пассе из шестнадцати шагов. – Вы уже понимаете, что тратите цвет своего разума впустую. Осталась самая малость: обратиться от высоких чувств к высоким мыслям, отставив романы, пусть ненадолго, ради подлинно мудрых произведений.

– Быть может, сударь мой, вы подскажете, к чему обратить свой разум, дабы вернуться в естественное состояние души моей? С чего начать?

– О, это просто, герцогиня, начните с великого Монтескье. Сей мудрый муж, раздумывая о веках прошедших, множество дельных советов дает тем, кто живет ныне.

– Монтескье?

– Да, «Жизнь Цицерона» или, быть может, для начала все же «Размышления о причинах величия и падения римлян».

Третья фигура подошла к концу. Вскоре закончился и котильон. Граф проводил великую княгиню к ее месту и поклонился.

– Счастлив буду, сударыня, если вы окажете мне сегодня честь еще раз танцевать с вами.

– Это будет честью и для меня, ибо не только отрада для тела, но и великое удовольствие для разума есть беседа с вами, граф.

Гилленборг церемонно поклонился и отошел к столику с пуншем. «О, какой может стать страна, если эта девочка станет для императора подлинным другом и советчиком! И сколь выиграет император, если сумеет воплотить советы ее в жизнь!»

Конечно, ни графу, да и вообще никому и в голову не могло прийти, что принцесса Ангальт возжелает самолично править страной. Как, впрочем, не думала об этом и сама Фике. На том балу она еще дважды танцевала с Гилленборгом. Хотя куда правильнее было бы сказать, что они беседовали между фигурами танцев.

Мудрость совсем нестарого дипломата столь поразила девушку, что она на следующее же утро и в самом деле раскрыла «Размышления…». Хотя уместнее здесь было бы сказать, что девушка набросилась на эти серьезнейшие книги, как изголодавшийся на фруктах тигр, наконец догнавший пугливую серну. Фике с наслаждением вкушала общение с великими умами, не остановившись на одном лишь Монтескье. Она не раз обращалась за советом к Ивану Бецкому, вернувшемуся в Россию. Тот, к своей чести, не удивлялся столь необычному для девушки выбору. Лишь, передавая Фике книги великих мудрецов, он всегда советовал не читать их как дешевые любовные романы – останавливаться, обдумывать прочитанное, быть может записывая в дневник мысли, которые при этом приходят на ум.

Девушка следовала и этим советам. Через несколько недель она нашла в себе силы взглянуть и на самое себя и написала эссе, которое решилась назвать «Портрет пятнадцатилетнего философа». И отослала это эссе графу, приложив просьбу указать на ошибки и присовокупить иные замечания. Граф Гилленборг труд прочел трижды – он к этому сочинению отнесся крайне серьезно. В восхищении возвратил труд автору, приложив двенадцать страниц замечаний с комментариями, коими хотел возвысить и укрепить дух невесты великого князя.

Передавая замечания, Гилленборг произнес:

– Вы можете разбиться о встречные камни, если только душа ваша не закалится настолько, чтобы противостоять опасностям.

Судя по событиям последующих лет, будущая Екатерина совет этот запомнила на всю жизнь…

Одинокая во дворце, Фике была счастлива, что нашелся такой добрый учитель. Она раз за разом читала и перечитывала его рекомендации, проникалась ими… Следуя советам графа и подсказкам Бецкого, все глубже окуналась в мир серьезной философской литературы, мир исторических исследований. Ей всего шестнадцать, но ее разум ничуть не уступает разуму мужчин вдвое старше, а по изворотливости значительно их превосходит. Но, увы, девушке всего шестнадцать, и она по-прежнему мечтает удивить свет своей культурой и благородством.

Она ни на секунду не подумала отказываться от слова, данного при обручении, хотя новоиспеченный муж, переболев оспой, стал вызывать откровенное отвращение. Ведь вышла замуж она не за человека с изрытым лицом, а за того, кто страною владеть будет. Не зря же тогда в ее дневниках появились записи подобного рода: «Принципом моим стало нравиться людям, с которыми мне предстояло жить. Я усваиваю их манеру поступать и вести себя, я хочу быть русской, чтобы русские меня полюбили».

Однако, как бы ни старалась Фике нравиться тем, кто жил бок о бок с ней, отношение к Ангальтской принцессе было зеркалом отношения Елизаветы: стоило ей высказать недовольство, как двор поворачивался спиной к девушке, а стоило императрице мило побеседовать с будущей великой княгиней, как у Фике появлялись десятки верных закадычных друзей. Ума Софье было не занимать, она с легкостью читала все эти движения и даже находила в себе силы улыбаться прозрачности их помыслов.

А в дневнике в те дни появилась еще одна запись: «Я стараюсь не показывать никакого сближения с кем-либо, стараюсь ни во что не вмешиваться. Стараюсь иметь ясное лицо и доброжелательный взгляд, быть всегда предупредительной и внимательной ко всем, со всеми равно вежливой… Мечта моя – делать все, чтобы завоевать любовь народа».

Следуя советам Гилленборга, в чем-то пытаясь противопоставить себя пустым дамам с их временами препустейшей болтовней, юная принцесса училась. Она читала взахлеб, причем отдавала предпочтение сочинениям, которые могли бы вызвать ужас у многих мужчин и несомненное уважение у люда ученого: историков, философов, естествоиспытателей. Платон и Монтескье, Цицерон и Бейль… Тацит, «Записки» Брантома и Вольтер, «Энциклопедия» Дидро и Д’Аламбера, «История Генриха IV» Перефикса и «Церковная история» Барония, «История Германии» отца Бара… Не самое легкое чтение, менее всего подходящее юной девушке. Однако труды эти ею были не просто осилены – она перечитала их несколько раз. И через много лет вновь возвращалась к ним, чтобы несколько «привести мысли в порядок», как записала уже в поздних дневниках.

Однако, думается, сейчас пришла пора заглянуть в эти записки. Сделанные не для публики, а исключительно для себя, они куда больше скажут нам, чем сотни описаний. Сама великая княгиня описала свой характер и свои намерения куда отчетливее, чем сотни историков и жизнеписателей, заработавших немалое состояние на славословиях в адрес Екатерины. Стоит привести кое-какие отрывки…

«Когда на своей стороне имеешь истину и разум, тогда это следует высказывать перед народом, объявляя ему, что такая-то причина привела меня к тому-то; разум должен говорить за необходимость. Будьте уверены, что он победит в глазах большинства».

«Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты; вот начало, от которого я отправляюсь».

«Свобода – душа всего на свете, без тебя все мертво. Хочу повиновения законам; не хочу рабов; хочу общей цели – сделать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества, не жестокости, которые несовместимы с нею».

«Власть без доверия народа ничего не значит. Легко достигнуть любви и славы тому, кто этого желает: примите в основу ваших действий, ваших постановлений благо народа и справедливость, никогда не разлучные. У вас нет и не должно быть других видов. Если душа ваша благородна, вот ее цель».

«Хотите ли вы уважения общества? Приобретите доверие общества, основывая весь образ ваших действий на правде и общественном благе».

Эти слова принадлежат молодой и привлекательной женщине, а не умудренному старцу. Как же, должно быть, ей было больно, когда она видела, что ее усилия имеют обратное действие, а ее мечты разбиваются о лень и равнодушие сподвижников. Вернее, тех, кого она числила своими сподвижниками. Быть может, здесь мы и найдем ответ на вопрос, кого же искала красивая молодая женщина, какого мужчину хотела видеть рядом.

Мы возвращаемся к великой княгине Екатерине, напоследок решившись еще на одну цитату. Со времен бала и беседы на балу с Гилленборгом прошло два десятка лет. В одном из писем того времени Екатерина писала графу: «Я считаю себя очень и очень обязанной вам, и если имею некоторые успехи, то в них вы участвуете, так как вы развили во мне желание достигнуть до совершения великих дел».

Сильная и красивая, она помнит своих учителей, в ее душе велика благодарность. И у нее достало сил, чтобы эту благодарность выразить вслух.