Текст книги "Екатерина Великая. Сердце императрицы"

– Прежде чем я начну рассказ, душа моя, я хочу, чтобы ты прочитала сие.

Доктор протянул Екатерине изрядно захватанный листок бумаги. По полям змеились линии: писец готовил перо, пара клякс посреди слова свидетельствовали, что писано сие как черновик, перечеркнутые слова вторили о том же.

Екатерина стала вчитываться и невольно ахнула. Брюс от ужаса прикрыла рот рукой. В глазах у великой княгини потемнело, и ей пришлось какое-то время смотреть в стену, чтобы вновь прийти в себя.

Да, сие было письмо императора Петра Федоровича к Якобу Штелину, бывшему его воспитателю. В весьма жестких выражениях государь изъявлял свою волю: отныне и довеку ни единое дитя, родившееся у великой княгини Екатерины Алексеевны, не должно дожить до пятилетнего возраста. Тому же, кто спопешествует более раннему уходу дитяти из жизни, он сам, великий князь, передаст пять сотен рублей золотом.

– Алеша… Пашенька… Что же это?

Великая княгиня Екатерина выпрямилась. Глаза ее сверкали.

– Да он не уймется! Я все же не верила, что он решится на это! Я надеялась, что мы оба избежим неискупимого греха… Клянусь, никто, никто не заслуживает такой смерти, какой умрет существо, подписавшее сей рескрипт… Даю свое слово!

Ничто не воспитывает нас так, как горе. Ничто не поднимает нас ко мщению так, как удар в спину, ничто не учит так, как предательство. И тут судьба не делает различий – венценосная ли особа перед нею или самый последний из ее подданных.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Приблизительно около этого времени прибыл в Россию английский посланник кавалер Вилльямс; в его свите находился граф Понятовский, поляк, сын того, который примкнул к партии Карла XII, короля Шведскаго. После краткаго пребывания в городе мы вернулись в Ораниенбаум, где императрица приказала праздновать Петров день. Она не приехала туда сама, потому что не хотела праздновать первыя именины моего сына Павла, приходившияся в тот же день. Она осталась в Петергофе; там она села у окна, где, повидимому, оставалась весь день, потому что все приехавшие в Ораниенбаум говорили, что видели ее у этого окна. В Ораниенбаум наехало множество народа; танцовали в зале, которая находится при входе в мой сад, потом там же ужинали; иностранные послы и посланники также приехали; помню, что английский посланник, кавалер Генбюри Вилльямс, был за ужином моим соседом и что у нас с ним был разговор столь же приятный, сколь и веселый; так как он был очень умен и образован и знал всю Европу, то с ним не трудно было разговаривать. Я узнала потом, что ему так же было весело в этот вечер, как и мне, и что он отзывался обо мне с большой похвалой; в этом отношении я никогда не терпела недостатка со строны тех голов или умов, которые подходили к моему уму, и так как в то время у меня было меньше завистников, то обо мне говорили вообще с довольно большой похвалой: меня считали умной, и множество лиц, знавших меня поближе, удостаивали меня своим доверием, полагались на меня, спрашивали моих советов и оставались довольны теми, которые я им давала…

17 декабря между шестью и семью часами вечера он таким образом доложил о себе у моей двери; я велела ему войти; он начал с того, что передал мне приветствия от своей невестки, причем сказал мне, что она не особенно здорова; потом он прибавил: «Но вы должны были бы ее навестить». Я сказала: «Я охотно бы это сделала, но вы знаете, что я не могу выходить без позволения и что мне никогда не разрешат пойти к ней». Он мне ответил: «Я сведу вас туда». Я возразила ему: «В своем ли вы уме? Как можно итти с вами? Вас посадят в крепость, а мне за это Бог знает какая будет история». «О! – сказал он, – никто этого не узнает; мы примем свои меры». – «Как так?» Тогда он мне сказал: «Я зайду за вами через час или два, великий князь будет ужинать» (я уже давно под предлогом, что не ужинаю, оставалась в своей комнате) «он проведет за столом часть ночи, встанет, только когда будет очень пьян, и пойдет спать». Он спал тогда большею частью у себя, со времени моих родов. «Для большей безопасности оденьтесь мужчиной, и мы пойдем вместе к Анне Никитичне Нарышкиной…»

…мы нашли там графа Понятовскаго; Лев представил меня как своего друга, котораго просил принять ласково, и вечер прошел в самом сумасшедшем веселье, какое только можно себе вообразить. Пробыв полтора часа в гостях, я ушла и вернулась домой самым счастливым образом, не встретив ни души. На другой день, в день рождения императрицы, на утреннем куртаге и вечером на балу, мы все, бывшие в секрете, не могли смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться при воспоминании о вчерашней шалости. Несколько дней спустя Лев предложил ответный визит, который должен был иметь место у меня; он таким же путем привел своих гостей в мою комнату и так удачно, что никто этого не пронюхал. Так начался 1756 год. Мы находили необыкновенное удовольствие в этих свиданиях украдкой. Не проходило недели, чтобы не было хоть одной, двух и до трех встреч, то у одних, то у других, и когда кто-нибудь из компании бывал болен, то непременно у него-то и собирались. Иногда во время представления, не говоря друг с другом, а известными условными знаками, хотя бы мы находились в разных ложах, а некоторые в креслах, но все мигом узнавали, где встретиться, и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что было хорошей прогулкой.

Глава 26
По примеру матушки Елизаветы

Стыли ноги, хотя во дворце было жарко и душно. Екатерина забилась в привычное уже кресло и старалась ни о чем не думать – ни о том, когда появится Орлов и появится ли, ни о том, какие новости он принесет. Отчего-то сейчас подле нее не было никого, с кем можно было бы поговорить по душам. Като Дашкова и Прасковья Брюс пропадали уже третий день где-то «в имениях», нянька Аннушки, добрая и заботливая Софья, так и не пришла в себя после смерти девочки. Она осталась при Екатерине, но дух ее столь отдалился, что называть ее другом или брать в наперсницы сейчас – особенно сейчас – великая княгиня остерегалась. Ей вспомнился отчего-то разговор с Софьей на прошлой неделе.

– Что ж это ты, Софьюшка, не распорядилась? Отчего кроватка все на месте? Отчего бельишко до сих пор не заперто в сундуках?

– Матушка Екатерина, прости меня… – Софья бросилась ей в ноги. – Не могу я, княгинюшка, рука не поднимается.

– О чем ты, Софья? – Екатерина хотела удержаться от резкости и сдерживалась изо всех сил: няньке-то тоже пришлось несладко.

– Не могу я тронуть даже кружавчика на постельке Аннушки-то… Все кажется, что вот принесут ее с прогулки и она увидит, что кроватка-то убрана. Бровки нахмурит и скажет: «Что ж это ты, добрая нянюшка, совсем выгнала меня из моих комнат?»

– Софья, прекрати сей же час!

Та залилась слезами.

– Ты думаешь, мне не больно сюда входить да на все это смотреть? Не думаешь, что и мое сердце разрывается на части? Что я все жду, что войдешь ты и скажешь, что Аннушка уже откушала и ждет маму?

Софья всхлипнула. Слезы по ее щекам безудержно текли, но в глазах уже появился разум.

– Матушка… – Нянька попыталась утереть глаза. – Дык это же я виновата в том, что случилось. Не отлучись я из детской, Аннушка бы жива осталась.

Я бы услышала ее плач, уж подбежала бы, не дала задохнуться…

«Да, Алексей умен! Ох и уме-ен. Скрыть смерть малышки было невозможно. Но превратить ее из скандала в обыденное дело ему удалось. Как удалось скрыть и свои подозрения вкупе со страшными находками. Круп не щадит детей, все равно кем бы они родились. Уме-е-ен…»

Хотя, тут Екатерина нехорошо усмехнулась, у нее самой здравого смысла не менее, чем у доктора Кирсанова. Ведь подозревала же она, что сам доктор в припадке глупой ревности порешил дитя. А для отвода глаз целый спектакль поставил, и Пашку Брюс в соратницы пригласил. Да что греха таить, эти подозрения и по сю пору иногда еще возвращаются к ней, хотя уж сколько времени прошло. Алексей-то знает, что она свое слово держит всегда, а значит, раньше или позже превратится во вдову царя. А тут под рукой окажется он, верный рыцарь, сильный друг, в трудную минуту подставивший плечо, умело скрывший убийство, но раскрывший имя убийцы…

Разве не достойная это ставка в игре? Не зря же Алексей еще год назад оставил свою жену, расторг церковный брак ради службы верной. Должно быть, чтобы руки была развязаны, когда вдова захочет нового мужа подыскивать…

«До чего же вы все мелки, Господи. До чего же похожи! Невдомек вам, что стать моим венчанным супругом по чину не каждому! Что достойным сего брака будет не просто давний любовник или хороший друг. Что супругом своим я готова назвать человека за совсем иные качества. Альковные успехи мне не столь важны, сколь единство душ, равенство взглядов, сходство привычек…»

Софью испугала усмешка великой княгини, и она вновь упала в ноги.

– Не казни меня, матушка!

– Ты ни в чем не виновата, Софьюшка. – Екатерина подняла женщину и слегка нажала на ее плечо, усаживая на низкую козетку напротив себя. – Круп никого не щадит, не делает разбора между принцессою и крестьянкою. И смерть эта могла приключиться в любую минуту. Вспомни слова доктора Кирсанова. Он много знает, ему верить можно.

Софья покорно кивнула. Плечи ее чуть расслабились, она некрасиво согнулась.

– Так, значит, ты меня теперь прогоняешь, Екатерина Алексеевна?

– Дурочка ты моя, нет, конечно. Я просто прошу тебя как можно скорее убраться в детской, да так, чтобы ничего и никогда более мне об Аннушке не напоминало. Да и тебе, душечка, тоже. И хватит слезы лить!

Невольно тон Екатерины стал жестким – хотя Софья была виновата только в том, что сбила ее с мысли. Но, наверное, сейчас оно к лучшему. Нет смысла душу рвать попусту – рана и без того свежа. Да и боль-то, поди, не уменьшится, только станет привычной.

– Софьюшка, хватит слезы лить! Вон уже платки мокрые, хоть выкручивай…

Та покорно кивнула и утерла слезы действительно совершенно мокрым кусочком батиста.

– Ступай.

Нянюшка покорно ушла. Екатерина попыталась вернуться к мыслям о Кирсанове, однако отчего-то вспомнилась ей Елизавета – такая, какой она ее увидела в последний раз. Усталая, безнадежно больная, с посеревшим лицом, одышливая и уже нездешняя. Дожидавшаяся, кажется, только появления Екатерины. Вспомнился ее лихорадочный, едва слышный шепот. И то, как жестко схватилась она за руку невестки, притягивая к себе в последние свои минуты.

«Да, матушка императрица… Теперь-то я куда лучше понимаю тебя. Должно быть, нечто подобное чувствовала ты сама, поднимаясь против Брауншвейгской династии? Однако у тебя, молодой, хватило духу пройти весь путь рядом со своими верными преображенцами. Мне же достало духу лишь благословить Гришеньку.

И вот теперь я мечусь по комнатам, аки тигрица, в ожидании вестей, хотя прекрасно понимаю, какими будут эти вести. Понимаю и страшусь. Ты бы, наверное, надела кирасу и отправилась со своим любимым, не отсиживалась в полутемном, несмотря на белые ночи, дворце…»

За почти полсотни лет история переворота Елизаветы успела обрасти легендами. Рассказывали, что цесаревна надела кавалерийскую кирасу, села в сани и по темным заснеженным улицам столицы поехала в казармы Преображенского полка. Там она обратилась к своим приверженцам: «Други мои! Как вы служили отцу моему, то при нынешнем случае и мне послужите верностью вашею!» Однако граф Разумовский от души расхохотался, когда Екатерина при нем рассказала об этом.

– Нет, душечка моя, все было куда проще, да и не мастерица Лизанька слова красивые говорить. Она крикнула только: «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте же за мною!»

– А правда ли, граф, что гвардейцы ей отвечали: «Матушка, мы готовы их всех убить»?

– И это вранье! Цесаревною Лиза, конечно, была не так умна, как впоследствии, но все же дурой ее называть не следует – молодость, все молодость. Она отлично понимала, что смертей не избежать. Брауншвейгское семейство грех было трогать попусту, ну да тут уж выхода иного не было – в лучшем случае им была уготована крепость. Матушка-то понимала, что преображенцы злы на иноземное семейство, однако рискнула взять их под свое покровительство, дабы не обагрить собственные руки кровью родни, пусть и непрямой.

Екатерина тогда кивнула – ей казалось, что она понимала, каковы были причины, побудившие цесаревну Елизавету к перевороту. Но только сейчас она стала чувствовать то же, что чувствовала молодая Елизавета Петровна. Только теперь смогла представить, как боролись в душе дочери Петра Великого страх и решимость.

Наверное, чтобы немного умерить отчаянное сердцебиение, взять себя в руки, Елизавета и взяла крест. Рассказывали, что цесаревна встала на колени, а за ней следом и все присутствующие, и проговорила вполголоса: «Клянусь умереть за вас, клянетесь ли вы умереть за меня?» – «Клянемся!!!» – загремели в ответ преображенцы.

Перед глазами Екатерины разворачивалась картина за картиной. Вот Елизавета выходит из саней на Адмиралтейской площади, вот в сопровождении трех сотен солдат направляется к Зимнему дворцу. Солдаты спешат, они словно в пылу битвы, цесаревна с трудом поспевает за ними по глубокому снегу. Гренадеры, увидев сие, подхватывают ее на свои широкие плечи и так вносят в Зимний дворец. Все входы и выходы уже перекрыты преображенцами – караул без долгих раздумий перешел на сторону мятежников. Гренадеры устремились в императорские покои на втором этаже. Солдаты разбудили Анну Леопольдовну и ее мужа Антона Ульриха. А Елизавета объявила об их аресте.

Де Ла Шетарди, как сказывали, в своем донесении писал: «Найдя великую княгиню правительницу в постели и фрейлину Менгден, лежавшую около нее, цесаревна объявила первой об аресте. Великая княгиня тотчас подчинилась ее повелениям и стала заклинать ее не причинять насилия ни ей с семейством, ни фрейлине Менгден, которую она очень желала сохранить при себе». Что-то в этих рассказах Екатерину смущало. Не могло быть и речи о том, чтобы в мундире Преображенского полка посланник французского двора ворвался в спальню августейшей особы следом за цесаревной, да к тому же запомнил слова последней. Должно быть, сама Елизавета как-то обмолвилась о чем-то подобном, а все остальное было плодом бурной фантазии молодого де Ла Шетарди.

– Болтун, прости Господи…

О, Екатерина очень хорошо знала, насколько болтливым может быть сей господин. А уж по молодости, должно быть, его язык был и вовсе без костей. Даже без намека на оные.

Миних, столь же правдивый «очевидец», которого примерно в те же минуты невежливо разбудили и даже побили мятежные солдаты, писал, что, ворвавшись в спальню правительницы, Елизавета произнесла банальную фразу: «Сестрица, пора вставать!»

Так все было или нет, врывалась Елизавета в опочивальню венценосной четы или не врывалась, значения особого не имело. Важным было иное: дочь Петра Великого вернула себе престол методами более чем решительными. Она буквально на плечах гренадеров вошла во дворец – и этим сказано все. Однако ей и в голову не пришло лишать свою родню жизни. Более того, заключив их в крепость, но не убив, она невероятно рисковала, ведь и ее могли сбросить солдаты, оставшиеся верными Анне Леопольдовне. И появление Петера Ульриха, будущего Петра Федоровича, и ее, Екатерины, тогда Софии Августы, появление – все это нужно было в первую очередь именно для того, чтобы свести на нет опасность, которой грозила жизнь Брауншвейгского семейства даже в крепости.

Разумовский при той давней беседе был не очень разговорчив. Екатерина знала за ним это качество: когда граф не хотел о чем-то говорить, из него и слова не вытянуть.

Тогда Екатерина вновь обратилась к запискам разнообразных «очевидцев», которые писали столь отличные вещи, что истину и ложь распознать было едва ли возможно. Ясно лишь было, что Анна Леопольдовна и ее муж спустились из покоев на улицу почти добровольно, без особого принуждения сели в приготовленные для них сани и позволили увезти себя из дворца. Однако при аресте годовалого императора не все прошло гладко. Солдатам был дан строгий приказ не поднимать шума и взять мальчика только тогда, когда он проснется. Около часа они молча простояли у колыбели, пока ребенок не открыл глаза и не закричал от страха при виде гренадеров. Писали, что в суматохе сборов в спальне уронили младшую сестру императора, принцессу Екатерину Антоновну. От этого удара она оглохла. Таковым было мнение всех лейб-медиков.

– Лейб-медиков? – Екатерину несказанно удивила эта запись в «воспоминаниях» де Ла Шетарди. Однако являлось сие утверждение истиной или очередной пустой фразой, на которые сей господин был большим мастером, так и осталось неизвестным.

Он же писал, что императора Иоанна Антоновича принесли Елизавете. Та, взяв кроху на руки, мягко проговорила: «Малютка, ты ни в чем не виноват!» Француз писал, что никто толком не знал, что же делать с младенцем. Однако вот уж в это великая княгиня никак поверить не могла. Чтобы цесаревна заранее не предусмотрела сего? Вранье, чистейшей воды вранье. Наверняка Елизавета в первую голову подумала именно о наследнике. И это было бы правильно: кто более крохи нес опасность цесаревне? Поэтому наверняка судьба крошечного императора была решена заранее, точно так же, как судьба его матушки и сестрицы.

Далее писали, что Елизавета Петровна направила во все концы города гренадеров, в первую очередь в казармы других полков, откуда преображенцы привезли новой государыне полковые знамена. За придворными послали курьеров с приказанием немедленно явиться во дворец, дабы засвидетельствовать почтение новой императрице.

– А тех, кто не захотел свидетельствовать почтение? Куда их дели?

Разумовский снова расхохотался:

– Ох, княгиня, ваши вопросы иногда столь забавны. Ну кто бы отказался? Насиженные места были многим дороже родной матери. Да и не все ли равно, кому служить, если служишь в первую голову златому тельцу?

– Страшные вещи изволите произносить, граф!

– Милая княгинюшка, душечка! Ваш идеальный взгляд на мир делает вам честь. Когда Петр Федорович станет владыкой, вы увидите, насколько сие есть правда. Если не увидели этого до сих пор.

Увы, и тогда Екатерина видела уже слишком многое. А уж в эти суровые дни убедилась полной мерой. Иные, именно иные, служили короне, императорскому семейству, стране. Большинство же – златому тельцу, мамоне, собственной, и без того уже туго набитой мошне. Рассчитывать на них было нельзя, зато их можно было не опасаться, ибо они и сами боялись монаршего неудовольствия, а потому ради благополучия были готовы на все – в том числе, конечно, и на предательство.

Летние ночи коротки, а уж белые еще короче. Высокие часы стали бить шестой час. Екатерина с неудовольствием посмотрела на стрелки.

– Ну вот, теперь еще и вы сбиваете меня с мысли…

Должно быть, часы не почувствовали своей вины – за стеной нарастал шум, на который теперь обратила внимание и Екатерина.

– Да что за день такой?!

Словно в ответ на ее слова, в проеме вырос лейб-гвардеец.

– Матушка…

Екатерина вскинулась.

– Орлов вернулся?

– Никак нет-с.

– Так что же тогда, господи?

Офицер мялся.

– Да не тяни же, олух!

– Матушка, будет лучше, ежели вы сами изволите увидеть!

Екатерина вскочила и бросилась следом за гвардейцем. Отчего-то все двери на половине великокняжесткой четы были в это утро распахнуты настежь. Но только возле одной толпился народ.

– Сюда, матушка.

Отчего-то этот бравый офицер сейчас прятал глаза. Екатерина решительно отодвинула его и вошла в кабинет доктора.

Зрелище, представшее перед ее глазами, заставило бы вздрогнуть и видавшего виды полководца. А для женщины могло стать и фатальным. Для любой другой женщины, не Екатерины Алексеевны, жены императора Петра Третьего.

Поверх бумаг на обширном письменном столе лежало тело Алексея Кирсанова. Обрывок веревки, свисавший с крюка в потолке, и петля на шее яснее ясного говорили о том, как доктор покончил с жизнью.

– Не успели мы, матушка… – Голос кого-то из слуг (сейчас Екатерине недосуг было разбираться, кто шепчет ей в спину). – Пока смогли веревку перерезать, он уже и…

– Что ж ты наделал, Лешенька… – почти беззвучно прошептала Екатерина. – Отчего сейчас, когда вся моя жизнь переворачивается с ног на голову, ты решил покинуть меня? Отчего…

И только сейчас к ней пришли слезы. Они покатились из глаз, словно потоки дождя. Великая княгиня не шевелилась, слезы все лились и лились. Екатерина не отрываясь смотрела в мертвое лицо Алексея. Теперь он показался ей удивительно спокойным, словно наконец обрел тот высокий смысл своей жизни, о котором говорят все мудрецы, но которого отчего-то в жизни никто так и не находит.

– Вот что мы нашли на столе, матушка!

Софья протянула Екатерине измятый клочок бумаги. Несколько строк, к тому же изрядно перечерканных… Последнее письмо Алексея. Пара слезинок упали на листок и смыли чернила с плотной гербовой бумаги у самого края подписи.

«Софьюшка моя, жизнь моя. Я ухожу, прости. Ради тебя я отказался от всего, что мне было дорого. Однако тебе сие оказалось ненужным. А значит, не нужен тебе и я сам. Не поминай лихом раба Божия Алексея рода Кирсановых. Твой А.».

Совсем странные мысли вдруг осушили слезы Екатерины. Выходит, что слухи и впрямь оказались правдивы: Алексей на самом деле покинул свою венчанную супругу, отказался от семьи ради того, чтобы когда-нибудь стать мужем ей, Екатерине. «Что ж ты, друг мой, не заговорил со мной об сем ни разу? Что ж ты все сам угадать пытался? Между слов ответ прочитать?»

И услышала ответ Алексея так, словно стоял он сейчас бок о бок с ней и вместе с ней читал собственное письмо.

«Но что бы дал такой разговор, Софьюшка? Ты ведь давно уже поняла, каким должен быть твой муж – человек, которого ты перед Богом готова назвать своим суженым, с кем рядом всю жизнь готова прожить. Ты давно уже видишь его словно воочию – разве что лица пока не различаешь. И он ни в чем не похож на меня, разве что статью. Так о чем тут было говорить? Глупец, я еще не так давно питал надежду. А когда узнал, что ты снова в тягости, понял, что при тебе могу состоять только в одном качестве – доктора, врачующего телесные и душевные хвори и собирающего в свою душу все твои боли. Но я сего не желаю, прости уж меня, друг мой. Жаль, что любовью своей единственной назвать тебя не могу. Прости и прощай, великая княгиня Екатерина Алексеевна…»

Голос Алексея звучал с каждым словом все тише и вот затих совсем. Тут только она поняла, что он ушел от нее, ушел навсегда. Оставив о себе на память еще одну незаживающую рану в душе.