Электронная библиотека » Мария Романова » » онлайн чтение - страница 20


  • Текст добавлен: 9 августа 2014, 21:04


Автор книги: Мария Романова


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Княгиня Дашкова, младшая сестра Елисаветы Воронцовой, хотя и очень желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести вследствие своего родства и своего девятнадцатилетнего возраста, и не внушала никому доверия; хотя она уверяет, что все ко мне проходило через ее руки, однако все лица имели сношения со мною в течение шести месяцев прежде, чем она узнала только их имена. Правда, она очень умна, но с большим тщеславием она соединяет взбалмошный характер и очень нелюбима нашими главарями; только ветреные люди сообщили ей о том, что знали сами, но это были лишь мелкие подробности. И. И. Шувалов, самый низкий и самый подлый из людей, говорят, написал, тем не менее, Вольтеру, что девятнадцатилетняя женщина переменила правительство этой Империи; выведите, пожалуйста, из заблуждения этого великого писателя.

Приходилось скрывать от княгини пути, которыми другие сносились со мной еще за пять месяцев до того, как она что-либо узнала, а за четыре последних недели ей сообщали так мало, как только могли. Твердость характера князя Барятинского, который скрывал от своего любимого брата, адъютанта бывшего Императора, эту тайну, потому что тот был бы доверенным не опасным, но бесполезным, заслуживает похвалы. В конной гвардии один офицер, по имени Хитрово, 22-х лет, и один унтер-офицер, 17-ти, по имени Потемкин, всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью.

Вот приблизительно наша история…

Глава 31
Государыня а не «мадам Орлова»

– И что мне было делать, матушка императрица, когда сей господин заявил, что прерывает переговоры?

Екатерина закусила губу.

– Продолжай, Румянцев!

– Да уж что продолжать-то? Враги наши, невероятным усилиями все-таки согласившиеся вступить в переговоры, в оцепенение впали… Твои солдаты тоже. А глава делегации, Григорий Александрович, лицо твое доверенное, пуще того разошелся. Я, кричит, ни о каком мире и слышать не желаю! Матушка императрица меня не для того сюда послала, чтобы я всякие позорные переговоры вел, с туркой замирялся!

Императрица кивнула – тайные донесения о том же говорили, те же слова Орлова повторяли. Кроме того, соглядатаи, коих, конечно, с некоторых пор Екатерина везде отправляла с генерал-фельдцехмейстером, уверяли, что не было ни одного дня, когда Григорий Александрович появился трезвым. Должно быть, в некотором подпитии, в коем он появлялся перед исмаилитами, видел он вызов врагу.

– И что далее?

– А далее дипломаты турецкие встали молча и к дверям отправились. А генерал Орлов им вслед кричал, что ему хватит и двух сотен сабель да пары десятков пушек, чтобы Стамбул захватить да вновь его православным сделать и Константинополем, как встарь, назвать.

Румянцев умолк. Говорить более было не о чем – постыдный провал переговоров уже сам по себе был полнейшим афронтом. А уж о балах, которые устроил Орлов после сего скандала в Яссах, упоминать не следовало – вина лились рекой, водка и того пуще, купание в ваннах с шампанским на манер французских фонтанов, костюм Орлова, щедро расшитый бриллиантами… Миллионный, сказывали, камзол – именно столько стоили камни, пожалованные императрицей аманту.

– А что же ты, граф?

– Я, матушка императрица, раб твой верный. Но как мне было остановить твоего вечно пьяного посланника, – главнокомандующий не смог более сдерживаться, – ежели он меня с моего поста прилюдно отставил да еще и повесить обещался? Я, кричит, теперь наведу порядок в войске, вы у меня все будете, как измайловцы, по струночке ходить.

Императрица молча улыбнулась, но Румянцев в этой улыбке не прочитал для предмета разговора ничего хорошего. Гневна была Екатерина Алексевна, ох и гневна!

Да и то – есть же предел всему! Ну пусть у тебя миллионные состояния, сотни тысяч душ, список званий длиннее твоего собственного имени. Но это же дело государственное, серьезнейшее. Должен же понятие иметь, куда и с какой целью Екатерина именно тебя, никчемного, отправляет.

«Ох, Гришенька, амант ты мой, любовь долгая да пустая. Ох и выставил ты меня дурою перед всем миром, ох и постарался… На благородной ниве высокой дипломатии желала я взрастить помощника себе, соратника верного… Но тут уж и мое ангельское терпение не выдерживает!»

Императрица встала. В малом кабинете она обходилась без особых церемоний – простое платье, пенсне на цепочке (никто не становится моложе, увы), стол, заваленный бумагами, распахнутые в осенний сад окна. У камина на козетке дремлют в трогательном единении старый кот и щенок мопса. Сделала Румянцеву знак, чтобы не вставал, прошлась к окну, зачем-то закрыла его плотно, задернула шторы, потом вновь отдернула тяжелую ткань, открыла окно.

«Волнуется Екатерина Алексеевна… Бедняга – такой скандал, а самые доверенные ножи в спину втыкают, да еще на балах баб заголяют да в этаком виде по городу в открытых колясках потом разъезжают, крича непотребное».

– Спасибо тебе, Румянцев, за честность твою. Не хотелось верить слухам да сплетням, однако слова твои – уж не сплетни-то со слухами. Это правда, горькая, но от того целебная. Быть по сему! Ступай, друг мой. Дел у нас много. Возвращайся и попытайся все же вернуть за стол переговоров врагов наших. Не дело нам страны в нелепой войне истощать. Тебе я передаю полномочия дипломатические, какими генерала Орлова по крайнему доверию отяготила. Ступай, посланник империи!

Румянцев низко поклонился и вышел. Доверие императрицы стоило многого.

Екатерина же вновь стала мерить шагами кабинет.

«Да, хватит уже! Заигрался, похоже, Гришутка-то…»

Она присела к столу и заскрипела пером – черновики бумаг, к коим имели доступ единицы, она всегда составляла сама да так, чтобы иного смысла, кроме ею заложенного, в словах документа никто найти не мог. Писала медленно, то и дело поднимая глаза вверх, по буквочке составляя рескрипт, который наконец поставит в отжившей связи с Орловым все точки над «i».

Наконец труд сей нелегкий завершила. Перечитала еще раз, кивнула сама себе и переписала набело, черновик изорвав в мелкие клочки. Встряхнула колокольчиком.

– Канцлера ко мне, начальника кабинета Тайной стражи тож. Через четверть часа чтоб были.

Секретарь поклонился. Он уже заметил пятна чернил на пальцах императрицы.

– Сам же возвращайся да займись указом. После подписи моей разошлешь по принадлежности. И еще одно… – тут ухмылка, которую секретарь весьма редко видывал на лице Екатерины, пробежала по ее губам, – …желаю я, чтобы об сем узнало как можно больше народа. Особенно дам, коих генерал Орлов почтил своим вниманием. Как сие сделано будет, мне все равно, однако я хочу, чтобы все знали, что от сего мига он отставлен от всех постов ввиду ухудшившегося здоровья. И что я милостиво позволяю отправиться путешествовать для поправления оного.

Секретарь молчал. Слухами земля полнится: об афронте на переговорах он знал почти от самого Румянцева. А то, что услышал сейчас, яснее ясного говорило об окончательной отставке Орлова от сердца императрицы и звания фаворита.

– И еще одно, Александр Семенович. – Екатерина поманила молодого человека поближе. – Ты уж и так пользуешься моим покровительством, пока меня не подвел ни разу, так и здесь не оплошай.

Васильчиков в третий раз молча поклонился – умом особым он не блистал, однако сразу понял, что его роль невелика и лишь в своих комнатах он царит и правит. А в остальном, как ни горько это сознавать, он лишь новая игрушка императрицы. И стоит появиться на горизонте более сильному сопернику, как его имя будет тотчас же забыто. Да и то, камер-юнкером он стал вовсе не за воинские доблести. А секретарем так и вовсе без году неделя. Да, это честь великая, однако и принижение достоинства. Хотя тут уж выбирать не приходится – приказы императрицы не обсуждают. Начни он спорить – сразу лишится всего, хорошо, если в дальний гарнизон не упекут, пусть с почетом, но… Коль высоко забрался, падать бывает ох как больно.

– Позови-ка ко мне, мил друг, Като Дашкову… Скажи ей, что я буду в зимнем саду в два пополудни ждать ее.

Появившийся в распахнувшихся дверях камердинер открыл рот, собираясь доложить о появлении канцлера, но Екатерина опередила его.

– Пускай!

Когда в два пополудни изрядно пополневшая за полтора десятка лет Дашкова вошла в зимний сад, императрица уже была там.

– Ну вот наконец и ты, друг мой.

– Матушка, я не медлила ни секунды.

– Я знаю, Като. Мне так нужно с кем-то поговорить, однако друзей у меня в этих стенах, – императрица неопределенно повела руками, – совсем мало. Алексей бы меня понял…

– Екатерина, друг мой, однако уж более десяти лет прошло, пора тебе о нем и забыть.

– Ты же знаешь, что я не могу забыть ни о ком. Ни о ком, кто и по сей день жив в моем сердце.

– Ну будет тебе, Катюша, будет.

Императрица кивнула и похлопала подругу по руке.

– Ты права. Мертвые пусть не тревожат покой живых. Однако разговор нам предстоит долгий и серьезный, присядем же.

Дашкова послушно присела. Она уже догадывалась, что речь пойдет о чудесах, которые творит Орлов. Некоторые из слухов забавляли Дашкову, некоторые вызывали оторопь, иные даже отвращение. Похоже, что произошло нечто настолько серьезное, что переполнило почти бездонную чашу терпения императрицы.

«Ну что ж, Григорий Александрович кусочек-то лакомый. Даст Бог, сгодится дружба с ним… Но Катюше об этом знать пока не след».

– Милая, тебе предстоит стать моей жилеткой и советчиком. Устала я от фанаберий аманта своего, от всего устала.

– Матушка, немудрено. Иной бы благодарность нешуточную испытывал, учился бы каждый миг свободный…

– Григорий? Учился? Да ты шутишь, друг мой…

– Нет, я об ином человеке, имени коего ни ты ни я пока не знаем. А что Григорий? Обыватель, простец, твоею волею возведенный к самым вершинам, облагодетельствованный, но ничего не понявший. Мне кажется, милая, что ты разбаловала его сверх всякой меры и любовью своей, и подарками.

Императрица вздохнула: Дашкова была права, как ни горько это сознавать. Еще десять лет назад императрице сообщали о письмах французского дипломата Беранже в Париж.

«Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице. У него есть любовницы в городе, которые не только не навлекают на себя гнев государыни за свою податливость Орлову, но, напротив, пользуются ее покровительством».

А сколько она домов и имений подарила мужьям этих красоток, сколько душ раздала! Только бы Гришенька ненаглядный спокойным был, дуэлировать направо и налево не принимался с рогоносцами этими.

– Сказывали, государыня, что и поколачивает тебя амант твой – так, легонько, чтобы помнила, кто в доме хозяин. Помнится, ты сама мне жаловалась на нрав его крутенький.

– Так мужчина же! Должен хозяином себя чувствовать.

Дашкова махнула рукой.

– Господи, Катя, пойми, твой Григорий от крепостного последнего ничем не отличается. Тонкое обращение ему чуждо, чувства живые для него заповедны. Он использует и любовь твою на благо своего кармана, и благодарность твою, и привязанность. А сам-то…

Дашкова фыркнула. Императрица порадовалась, что далеко не все еще ее подруге ведомо. Хотя наверняка помнит она об угрозе, изреченной тем же глупым ее амантом прямо за обеденным столом Екатерины, в присутствии немалого числа придворных:

– А ведь я, матушка, такое влияние на гвардию имею, что если бы захотел, совместно с братишками тебя с престола скинуть, то через месяц справился бы…

Тут уж о благодарности говорить глупо чрезвычайно.

Сейчас императрица старалась не вспоминать о том, как отрадно было для нее рождение их с Григорием сына, какие сладостные мечтания посещали ее в те мгновения, когда кормила она кроху. Как мечтала о том, что вот все вскоре устроится и образуется и в их семье с Григорием тоже все станет спокойно и хорошо.

Не зря же тогда Орлов умолял ее повенчаться с ним, чтобы не жить «в грехе да не смущать народец-то примером дурным». Однако доброхоты доносили ей, что этакими мармеладными словами он только ее сердце растопить пытается. А сам же направо и налево болтает, что обвенчается с «Катюхой» и вообще всех за пояс заткнет. Умишка-то Бог не дал совсем. Более того: похоже, что все-таки подбросил, потом отобрать решил. И в сем был успешен и успешен весьма.

Сенат же проект о новом бракосочетании императрицы поверг в уныние крайнее. Граф Панин, сам того, быть может, не желая, выразил общее мнение всего одной фразой:

– Мадам Орлова русской императрицей не будет никогда.

Да сама Екатерина, как бы сладостны ей ни были картины семейного счастья, понимала, что сей удел не по ней.

Мадам Орлова… Фи! Даже не звучит сие, как положено императорскому имени звучать… А уж мысль о том, что над ней, императрицей российской, движимой высокими устремлениями, власть получит субъект умишка невеликого да к тому же благонравием не блиставший отродясь. И это муж? Муж императрицы? Никогда!

Но сии мысли появились уже, конечно, позже. Григория же расстроенные планы венчания, похоже, не сильно и задели. Ведь его никто не выгонял, ни званий, ни поместий не лишал. Скорее напротив, Екатерина, мечтая о соратнике, все эти десять, нет, уже дюжину лет, старалась привлечь Орлова к делу управления страной.

И не одного почета или наград ради. Как любому правителю, ей крайне нужны были люди надежные и толковые на всех должностях, а уж на ответственных-то – в первую очередь.

– Да видела я все это, Като, видела. Однако не хотела верить – ведь женщина я все же, хоть и правительница! – Екатерина с трудом вернула себя в сегодня и сейчас.

– Так в том-то и беда, Катя! Беда, что правительница. Была б ты обывательницей какой или дворяночкой где-нибудь в имении под Тверью… Выгнала б своего неблагодарного аманта, обобрав до нитки, чтоб неповадно было бездельничать да языком трепать, и обзавелась бы нормальным мужем, который помогал бы тебе во всем, ну или хотя бы не мешал, чем частенько твой Гришатка-то грешил. Ты ему пост серьезный, он – все себе в карман. Ты ему поручение важное – он его хорошо не исполнит, а то и переврет до слова последнего. А денежки-то, на сие поручение выделенные, опять в свой карман бездонный! Да потом все на баб и спустит. На балы и напитки, на девок да увеселения срамные.

– Ну на кого же мне было надеяться? Кому поручения серьезные давать, как не мужчине, который рядом со мной уж столько лет, который меня, чего теперь греха таить, и короной-то вознаградил?

– Он? Вознаградил? – Дашкова отставила бокал с рубиновым бургундским. – Матушка моя, подружка богоданная, да что ты говоришь-то?! И он, и братья – всего лишь твои порученцы! Они помогли тебе стать императрицею – но только помогли. Не будь Орловых, нашлись бы иные… Соколовы, Воробьевы, Галкины… Да и сколько их было, иных, ты вспомни! Кирило Разумовский, Никита Панин, да тот же Пассек, да Потемкин молодой…

– И потом какой-то из Галкиных меня бы тащил под венец… – Екатерина улыбнулась, но как-то не очень весело.

– Конечно! Орловы, конечно, видные мужчины, а уж в молодости еще краше были, однако не они возвели тебя, а ты, матушка, мудро воспользовалась их существованием и полным отсутствием малейших крох почтения к дурачку твоему голштинскому!

– Зря ты так говоришь, Като! Они жизнью своей рисковали…

– Они ничем не рисковали!

– А если бы сорвалось? Если бы против меня и измайловцев встали войска?

– Ничего бы не произошло, Катенька. Говорю же, глуп был твой Петр, очень быстро мог бы армию против тебя поднять, да не сообразил. И времена изменились. Елизавета Петровна, царство ей небесное, Брауншвейгскую династию свергла без выстрелов и войск. А времена тогда были не чета нынешним – крутехоньки. Орловы-то твои не единственными были, кому Петр мешал, иначе бы, поверь, крепость для тебя лучшим исходом оказалась бы. Так что в благодарности своей ты уж меру знай. Иначе я не постесняюсь слов, чтобы тебе глаза-то открыть.

Дашкова не так сильно и кривила душой. Орлова она была бы не прочь заполучить в аманты, но соображения «против» сильно перевешивали ее желания – уж очень избалован женским вниманием был Григорий свет Александрович. А зачем нужен избалованный амант? Сие есть нонсенс – амант должен баловать, одаривать не только любовью, но и заботой, вниманием, не только подарками, но и душой своей.

Однако императрице давно уже пора было освободиться от этого простолюдина – и потому Дашкова не жалела красок.

– Да мне-то уж, госпожа Дашкова, – вздохнула Екатерина, – и глаза открывать нет надобности. Как что ни вспомню – так оно само мне и глаза открывает, и голову проясняет. Да еще вслед и дурой наивной называет.

– Ну, матушка, это ты зря…

– Да вот не зря. Забудем сейчас о том, что он с моей душой сделал, чего наговорил наедине и прилюдно. Только на деяния его посмотрим. Вот сделала я его генерал-фельдцехмейстером, сиречь начальником всей российской артиллерии, генерал-директором инженерного корпуса, шефом кавалергардского корпуса, подполковником конной гвардии – командиром всех конногвардейских полков. Полковником в них во всех по старой, еще до меня заведенной традиции всегда был император. А теперь сим полковником стала я. И что же?

– Да, Катя, что же?

– Ровным счетом ничего. Словно нет этого человека, словно российскою артиллерией, инженерным корпусом и конногвардейскими полками с того мига не управляет никто. То есть управляют, но чины мелкие, кои на свой страх и риск и решения принимают, и челобитные мне поверх головы начальника своего отсылают. Разве это хорошо?

– Нехорошо, Катюша, но ты не все упомнила. А разве не он теперь президентом канцелярии, ведавшей приезжавшими в Россию иностранными колонистами? Разве не он президентом Вольного экономического общества? Не он председателем Комиссии по составлению Уложения?

– Он, матушка, он… Однако от последней должности он, как бы звонка она ни была, отказался через неделю. Не по его характеру живому было сидеть и крючкотворов слушать…

– Да ты, голубица, никак своего Гришеньку оправдывать собралась? Матушка, с чего бы? Неужто так крепка твоя любовь, что ты прямо перед собой чудовища не видишь?..

– Не вижу, Като, не вижу. Бездельника вижу, сластолюбца и болтуна вижу, человека, что деньги и имения превыше чувств человеческих ставит, вижу. А чудовища… Нет… Гриша-то прост, сама сколько раз мне говорила. Вознесся высоко, падать будет больно, но каждый его шаг, ежели, конечно, не говорит за него водка или иной крепкий напиток, каждый шаг его понятен: нахапать поболее, делая при этом поменее.

Дашковой с этим трудно было спорить: Орлов все посты, коими его озадачивала Екатерина, считал наказанием божьим. Достоинством можно было бы назвать такую лень фаворита: большой политикой и государственным управлением он совершенно не интересовался, в дела не лез.

– Бриллианты да поместья, вино да бабы – вот и все, что Гришеньке твоему нужно.

– И деньги, Като, ты о золоте забыла, – совсем уж печально усмехнулась императрица.

Давно уже донесли ей и то, как лихо обходился Орлов с деньгами, – половину всего, что отпускала казна на содержание пушкарей или конной гвардии, складывал он в свои карманы. Вторую половину, так и быть, отдавал по принадлежности. Но лишь половину, чего вряд ли хватало бы на все необходимые статьи расходов.

Дашкова могла бы возразить, что целую (!) половину. Ибо знавала примеры, когда начальник, не мудрствуя лукаво, считал казенные денежки своим собственным доходом и распоряжался ими в первую очередь для собственных нужд, а уж ежели комиссия какая собиралась приехать, то остаточки, так и быть, по принадлежности и отправлял.

– Я вот думаю, что по-настоящему проявил себя Гриша только в Москве, когда от Чумного бунта страну избавил.

Да, то история была громкая, постыдная, грязная. Москвичи хворали сотнями, а здоровых врачи загоняли в карантины, причем, вот что удивительно, предпочитая людей состоятельных. И чем богаче был такой подозрительно здоровый человек, тем больший срок карантина ему был назначен и, понятное дело, большей была сумма, которую следовало за выход из оного карантина заплатить. Гнев горожан понять было нетрудно – бунт оказался нешуточным: митрополита убили, губернатор от страха из Белокаменной бежал.

– Катенька, дело-то уважаемое, спору нет. Да вот только с таким делом и толковый городовой справился бы, буде ему сотню-другую штыков дали да полномочиями бескрайними наделили. Это же не победу над внешним врагом одержать, где без стратегии и тактики, фортификации и… и всего остального шагу не ступить.

– И то верно…

– А все эти россказни о высоких искусствах, коим он покровительствует, о науках, в коих он разбирается как ученый, – суть выдумки, к сожалению. Сам Михайла Василич смеялся, сказывают, когда ему донесли, что он в многолетней переписке с Орловым твоим состоит.

Тут расхохоталась и императрица.

– И то верно – у Орлова десятки тысяч душ, подаренные мною поместья и дворцы, десять тысяч рублей в месяц золотом на мелкие расходы, сотни юных красоток, до коих еще он дотянуться не успел. До Ломоносова ли?

– А еще Михайла Василич говорил, что слыхал он, будто Гришатка твой с Руссо состоит в переписке, чуть ли не высочайше просматривает статьи Энциклопедии. Говорил, что, услышавши такое, смеялся чуть не до слез.

– Да, Грише Руссо без надобности, сие есть чистая правда.

– Ты, Катя, не печалься. Ты подумай вот о чем: дюжину лет он был с тобой рядом. И ты не можешь ведь сказать, что это были плохие годы?

– Нет. – Екатерина отрицательно качнула головой. – Не могу. Всякие, но точно не самые плохие.

– А раз так, то и хорошо. Однако сия дюжина лет прошла. И следует вступать в новую дюжину лет с благодарностью за прошлые, но и с надеждой на новые радости.

– А Гриша?

– Катя, родная, он уже никогда не станет для тебя тем, кем был десять лет назад. Отпусти его, пусть поселится где-нибудь в Гатчине или в Ропше…

– Сказывают, он в столицу рвется, в ноги пасть желает.

– Да и пусть себе рвется! У тебя вон день расписан с рассвета и до заката. Прими его, простись нежно. И отправь с наказом никогда более не возвращаться.

– Но это же полнейшая отставка? Навсегда и со всех постов?

Екатерина все для себя уже давно решила, но все-таки следовало назвать вслух вещи своими именами, просто чтобы не выглядеть дурочкой, у которой семь пятниц на неделе и которая, увидев своего любимого, тут же здравый смысл теряет.

– Конечно. Я бы его еще и всех званий лишила да и отобрала бы все пожалованное. Однако сие уж тебе самой решить придется. Но Гриша, думается мне, для тебя уже пером стать должен.

– Пером?

– Ну да. Вот тебе нужно перо, ты его очинила, все, что желала, им записала. И все – более тебе сей предмет не нужен. Его и выбросить не жалко: мысли нужные записаны. А перо… оно уже истрепалось, скоро мешать станет. Выбрось и не жалей. Новые перья найдутся, кои лучше прежних тебе служить станут.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации