Текст книги "Екатерина Великая. Сердце императрицы"

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Я увидела Петра III в первый раз, когда ему было одиннадцать лет, в Эйтине у его опекуна, принца-епископа Любекскаго. Через несколько месяцев после кончины герцога Карла-Фридриха, его отца, принц-епископ собрал у себя в Эйтине в 1739 году всю семью, чтобы ввести в нее своего питомца. Моя бабушка, мать принца-епископа, и моя мать, сестра того же принца, приехали туда из Гамбурга со мною. Мне было тогда десять лет. Тут были еще принц Август и принцесса Анна, брат и сестра принца-опекуна и правителя Голштинии. Тогда-то я и слышала от этой собравшейся вместе семьи, что молодой герцог наклонен к пьянству и что его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом, что он был упрям и вспыльчив, что он не любил окружающих и особенно Брюммера, что, впрочем, он выказывал живость, но был слабаго и хилаго сложения. Действительно, цвет лица у него был бледен и он казался тощим и слабаго телосложения. Приближенные хотели выставить этого ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении, которое должно было вселить в нем фальшь, начиная с манеры держаться и кончая характером.

Глава 2
Три короны

Эйтин, 1739

– Ну, признавайтесь, кто вы такие! И какого черта делаете в поместье моего родственника!

Та же самая наглость мальчишки, которая только что заставила Иоганну окаменеть, теперь – и достаточно быстро – привела ее в себя. Но самую малость: сил княгини хватило только на то, чтобы прошипеть дочери:

– Скорее кланяйтесь! Это герцог Голштинии, мой племянник и ваш троюродный брат, а его мать Анна Петровна была дочерью русского императора Петра Первого… Вспомните, сколько раз я вам рассказывала об этом. Да кланяйтесь же!

Фике, как учила ее мадемуазель, приподняла пышные юбки и присела в поклоне.

– Не так, – шипела сзади Иоганна, – не так кланяются наследнику сразу трех фамилий.

Фике присела в еще более низком поклоне. Мальчишка ехидно улыбался, но с места не сходил.

– Я жду, ну!

«Какой противный у него голос…» – подумала девочка.

Иоганна открыла было рот, чтобы представиться, но тут наконец загремела барабанная дробь: барабанщики церемониального войска епископа пришли в себя. За этой дробью голос Иоганны пропал, будто его и не было вовсе.

– А, – протянул несносный принц, – так вы тоже наши родственники… Ну и ну, семейка… Где нас только нету… Вот уж дядюшка расстарался, всех созвал. Значит, попируем вечером!

И, не дожидаясь ответа ошарашенных дам, простучал башмаками в глубь коридора. Лакеи, замершие по обе стороны настежь распахнутых дверей, тоже не могли прийти в себя от наглости юного принца.

– Ах, как весел его высочество! Как он решителен! – прошелестела Иоганна.

Фике промолчала – она в который уже раз убедилась, что ее мать, такая властная с прислугой, становится тишайшим, робким и зависимым существом в присутствии богатых родственников. Сейчас преображение было тем более заметно – ведь от момента нотаций в карете до мига, когда принц Карл, хохоча, унесся по коридору, прошло всего несколько секунд.

Только сейчас девочка смогла оглянуться. Только сейчас она заметила, что вымощенный камнем двор продолжается в глубь парка дюжиной дорожек, по краям которых цветут, несмотря на осень, яркие цветы; что дорогу к резиденции принца преграждает шлагбаум, рядом с которым так уместно смотрится будка с часовым; что барабанщики церемониального войска, все, как один, суровые усачи, выстроились в две шеренги у стены замка под навесом.

– Наконец почести, дочь моя, да, заметь, немалые, – прошептала Иоганна.

«Должно быть, прием ожидается нешуточный… Церемониальный караул… Выходит, я ошибалась. Не Фике, а мне еще улыбнется удача!»

Сейчас, как, впрочем, и всегда, Иоганна думала лишь о себе. О своем комфорте, своем будущем и своих желаниях. Ни старшая из детей, София Августа, ни младшие не интересовали ветреную даму. Ей, ей одной, она была убеждена в этом, должен служить весь мир, перед ней одной преклонять колени… Некоторое время она еще будет пребывать в этом убеждении. И притом достаточно долго. Ибо вырастила, о нет, обрела в дочери своевольную и наблюдательную соперницу. Фике еще не догадывалась, что час ее торжества грядет. До этого оставалось еще долгих пять лет.

Щебечущая от возбуждения Иоганна торопилась вслед за церемонно вышагивающим лакеем в напудренном парике. Она не оглядывалась, не смотрела, следует ли за ней дочь, – более того, она, похоже, о ней просто забыла, предвкушая миг, когда припадет к руке епископа.

Эйтин поражал великолепием. Поражал более всего тех, кто не видел дворцов богаче, уютнее и благоустроеннее. А Фике была отнюдь не разбалована ни роскошью, ни даже простым уютом.

Старинные гобелены, повествовавшие о неведомых охотах уважаемых предков нынешнего владельца замка, чуть покачивались от сквозняков, вольно гулявших меж древних стен. Цветы в высоких вазах трепетали, огонь в светильниках клонился, словно пытаясь сопротивляться ветерку, чувствующему себя хозяином положения.

Свора борзых, оккупировавшая большую гостиную, жалась к разожженному камину. Собаки лишь проводили взглядами новых гостий, но не попытались даже привстать или залаять.

Тяжелые темные двери распахнулись, пропустив Иоган ну и Фике в отведенные им покои. Здесь было чуть теплее, чем в замковом коридоре: веселый огонь в камине, плотно задернутые вишневые шторы, пышно взбитые постели.

– Ох, как же я люблю уют и достаток, – почти простонала Иоганна. – И когда наконец мне повезет назвать подобные покои своими…

Фике молча пожала плечами. Увы, ей тоже очень хотелось бы узнать, когда богатство и уют станут доступны княжескому дому Ангальт. Но этого ей не мог пока открыть никто. А сейчас следовало как можно скорее избавиться от накидок и привести себя в порядок – гонг уже позвал гостей в пиршественный зал.

– Принимать нас будут в малом зале для торжеств, – проговорила Иоганна, взбивая кружева у декольте и окутывая себя белым облаком пудры. – Это все-таки семейная встреча, не государственный прием.

– Да, матушка, – Фике узкой ладонью провела по своему более чем скромному платью.

– Фике, дитя, еще раз напоминаю: вы должны служить образцом поведения… Помните: девушке не к лицу объедаться, словно пьяному гусару, – вкушайте мило, старайтесь выглядеть как можно незаметнее и, умоляю вас, не раскрывайте рта без моего позволения!

«Ох, матушка, как же вы ненавидите всех своих детей, как ненавидите меня… Думаю, доведись вам отказаться от всех нас, вы бы с удовольствием это сделали. Однако сейчас вы во мне еще нуждаетесь. И я нуждаюсь в вас. Но придет время, когда вы во мне будете нуждаться как никогда, а я же, напротив, нуждаться в вас не буду совершенно. И вот тогда я скажу вам, чтобы вы не смели рта раскрыть без моего согласия!»

Воистину, нет у нас врагов страшнее, чем мы сами, ибо слово, оброненное невзначай, может вернуться к нам подобно удару шпаги и лишить нас не только надежды, но и самой жизни.

Прием действительно проходил в малом зале. Иоганна сидела напротив дочери, но была вся там, во главе стола, рядом с епископом Августом. Тот вел неспешный монолог о политике, не слишком нуждаясь в собеседниках. Должно быть, оттого, что преотлично знал, что гости внимают каждому его слову как истине в последней инстанции. Проблемы отношений России со всем остальным миром занимали его уже очень много лет. Иллюзий об этих отношениях он не питал, однако предпочитал не думать о том, что его возвышение, о котором слухи уже добрались и до Эйтина, есть дело рук России. Вернее, не столько рук, сколько немалых денег, которые будут выложены за его воцарение на шведском престоле.

Фике тоже прислушивалась к этому монологу. Да, Иван Бецкой был прав: именно здесь, в крошечных княжеских дворах, вершится история, как бы возвышенно это ни звучало. Именно здесь растут будущие императоры и короли, именно здесь получают они представление о высокой политике. Именно это воспитание делает их потом врагами империй или союзниками. Именно…

Но додумать София не успела – за дальним концом стола, где сидел герцог Карл Петр Ульрих, тот самый скверно воспитанный мальчишка, послышался шум. Епископ Адольф замолк, с досадой стукнув кулаком по столу.

– Да что там случилось? – выкрикнул он. – Что за шум? Кто смеет отвлекать меня?

У его кресла вырос могучий камер-юнкер.

– Это ваш племянник, ваше святейшество, – бас камер-юнкера перекрыл все звуки за столом. – Он выпил все бургундское, до которого смог дотянуться.

– Вон! Сей же час выставите его вон! – заревел епископ…

Быть может, Фике забыла бы об этом досадном эпизоде, если бы Иоганна поздно вечером не посетовала, что ее племянник пристрастился к чарке да так, как не всякому уважающему себя драгуну позволено.

– Его воспитатель строг, но герцог изворотлив, как змея. И столь хитер… Должно быть, его ждет великая судьба – ах, целых три короны…

– Матушка, но он же лжив и лицемерен. Да к тому же склонен к выпивке. Я своими глазами видела, как он ворвался в столовую и допивал из бокалов вино. Гадкий, разбалованный мальчишка!

– Дитя, вы не смеете так говорить о герцоге! Его ведет сама Фортуна! Он от момента своего рождения достоин носить и голштинскую, и шведскую, и даже российскую корону.

– Несчастная страна, коей властителем он станет…

– Не сметь! Попридержите язык, Фике! В вас говорят зависть и глупость!

И девочка с удивлением поняла, что сейчас мать права – в ней действительно говорит зависть. Хотя нет, чуточку не так. Она зла, о да, именно зла на судьбу, которая столь ничтожное существо, скучное, некрасивое, падкое на спиртное, одарила столь огромными правами: правами на великие троны, возможностью править Швецией, Голштинией, и даже… Россией!

Быть может, и сама Иоганна втайне завидовала своему племяннику – уж она-то, будь у нее столь обширные возможности, нашла бы им достойное применение, уж она бы сумела выбрать страну побогаче и корону позначительнее!

«Готова спорить, – подумала Фике, – этот гадкий герцог наверняка изберет трон российских монархов. Бедная Россия!»

София понимала, что ей никогда не сказать этого вслух. Кто она такая? Девчонка с оцарапанными коленками, принцесса… с Дармштрассе. Но все же на следующее утро, прогуливаясь с кузеном, задала ему столь важный для нее вопрос.

– И вы, конечно, захотите взойти именно на российский трон?

Герцог презрительно скривил губы:

– И править страной попов и дураков?! Да вы смеетесь надо мной, кузина! Нет и быть не может страны прекраснее моей Голштинии. Только ей я готов служить со всем пылом!

И юный Карл Петер Ульрих отсалютовал сорванным цветком.

«О да, мой дражайший кузен. Я видела, чему вы готовы служить со всем пылом…»

Однако Фике не промолвила ни слова – да кузен и не ожидал от нее никаких слов. Не дурак же он, в самом деле, прислушиваться к лепету какой-то кузины-оборванки.

Преклонение Иоганны перед прусским двором было столь велико, что после Эйтина она не могла не посетить Берлин, не присесть в церемониальном поклоне перед Фридрихом Великим. Конечно, и Фике была рядом с ней. И тут впервые Иоганна ощутила, что дочь выигрывает в том незримом соперничестве, о котором она сама и думать боялась. Император Фридрих обратил внимание на юную принцессу, но весьма жестко оборвал саму Иоганну, стоило ей заговорить о себе и своих желаниях.

В Европе было неспокойно: умерла Анна Иоанновна, престол России занял ее племянник Иоанн Антонович, но всего через год цесаревна Елизавета, поддержанная гвардией и мелким дворянством, выбросила Брауншвейгскую династию из царского дворца. Годовалый Иоанн Антонович был заточен вместе с матерью и более никогда уже свободы не видел. Однако столь печальная судьба не насторожила Европу. Теперь все княжества и герцогства ожидали рождения наследника у Елизаветы или появления того, кого императрица назовет наследником российского престола, буде дитя не родится.

Астрологи пытались прочитать имя счастливца по звездам, предсказатели – увидеть его образ в хрустальном шаре. Но Провидение молчало. Зато не молчали газеты: герцога Голштинии Елизавета Петровна вытребовала в Россию для наследования престола. Теперь хитросплетения высокой политики стали касаться и малышки Фике.

Летом 1742 года король Фридрих производит принца Христиана Ангальт-Цербстского в генерал-лейтенанты, назначив его губернатором Штеттина.

– Он хочет таким образом привлечь к нашему древнему роду внимание российской императрицы! Я чувствую, – бормотала Иоганна, – мне было видение! Ангальт поднимется из забвения, станет вровень с великими домами, навсегда забудет о нищете!

Должно быть, видение матери было пророческим: герцог Людвиг, брат принца Христиана и родной дядя Фике, призвал того в соправители Цербста, и отец стал титуловаться герцогом.

Фике не понимала, но чувствовала, что за всеми этими переменами ей нужно следить более чем внимательно – эти перемены касаются ее так, как не касаются никого в целом мире.

Здесь мы вновь ненадолго оставим Фике – нет смысла рассказывать о каждом дне девочки столь подробно. Однако запомним, что перемены к лучшему заставили ее наблюдать мир еще пристальнее. Она выучилась даже в полунамеках черпать для себя ценные сведения, по обрывкам фраз в беседах матери догадываться о самой сути происходящего.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Мать Петра III, дочь Петра I, скончалась приблизительно месяца через два после того, как произвела его на свет, от чахотки, в маленьком городке Киле, в Голштинии, с горя, что ей пришлось там жить, да еще в таком неудачном замужестве. Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля Шведскаго, отец Петра III, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный. Он умер в 1739 году и оставил сына, которому было около одиннадцати лет, под опекой своего двоюродного брата Адольфа-Фридриха, епископа Любекскаго, герцога Голштинскаго, впоследствии короля Шведскаго, избраннаго на основании предварительных статей мира в Або по предложению императрицы Елизаветы. Во главе воспитателей Петра III стоял обер-гофмаршал его двора Брюммер, швед родом; ему подчинены были обер-камергер Бергхольц и четыре камергера; из них двое – Адлерфельдт, автор “Истории Карла XII”, и Вахтмейстер – были шведы, а двое других, Вольф и Мардефельд, голштинцы. Этого принца воспитывали в виду шведскаго престола при дворе, слишком большом для страны, в которой он находился, и разделенном на несколько партий, горевших ненавистью; из них каждая хотела овладеть умом принца, котораго она должна была воспитать, и, следовательно, вселяла в него отвращение, которое все партии взаимно питали по отношению к своим противникам. Молодой принц от всего сердца ненавидел Брюммера, внушавшего ему страх, и обвинял его в чрезмерной строгости. Он презирал Бергхольца, который был другом и угодником Брюммера, и не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли. С десятилетняго возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству. Его понуждали к чрезмерному представительству и не выпускали из виду ни днем, ни ночью. Кого он любил всего более в детстве и в первые годы своего пребывания в России, так это были два старых камердинера: один – Крамер, ливонец, другой – Румберг, швед. Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жесткий, из драгунов Карла XII. Брюммер, а следовательно, и Бергхольц, который на все смотрел лишь глазами Брюммера, были преданы принцу, опекуну и правителю; все остальные были недовольны этим принцем и еще более его приближенными.

Вступив на русский престол, императрица Елизавета послала в Голштинию камергера Корфа вызвать племянника, котораго принц-правитель и отправил немедленно в сопровождении обер-гофмаршала Брюммера, обер-камергера Бергхольца и камергера Дукера, приходившагося племянником первому. Велика была радость императрицы по случаю его пребытия. Немного спустя она отправилась на коронацию в Москву. Она решила объявить этого принца своим наследником. Но прежде всего он должен был перейти в православную веру. Враги обер-гофмаршала Брюммера, а именно – великий канцлер граф Бестужев и покойный граф Никита Панин, который долго был русским посланником в Швеции, утверждали, что имели в своих руках убедительные доказательства, будто Брюммер с тех пор, как увидел, что императрица решила объявить своего племянника предполагаемым наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны. Но я всегда сомневалась в этой гнусности и думала, что воспитание Петра III оказалось неудачным по стечению несчастных обстоятельств.

Глава 3
Дар Провидения

Берлин, 1743

Целый год провела Иоганна с дочерью в Берлине (дада, целый год, только бы подальше от герцога Христиана и его нескончаемых нотаций), столице прусского государства, каковым он стал после объединения курфюршества Бранденбург с герцогством Пруссия за две сотни лет до описываемых событий. София выросла, похорошела. Однако Иоганна была недовольна:

– Боже, дитя мое, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, могла произвести на свет такое чудовище?..

Фике привычно промолчала. Да, мать, должно быть, мечтала сделать из дочери изящное манерное существо, вроде фарфоровой статуэтки, под стать изысканным картинам галантных живописцев, а кроме того, искренне считала себя образцом, была уверена, что равных ей самой по красоте и изяществу нет и никогда не было под солнцем.

– Помните, дочь моя, главное – хороший тон! – твердила она Фике.

Поглощенная лишь собой, заботящаяся лишь о том, чтобы люди замечали ее и только ее одну, мать не разглядела в выросшей дочери прекрасной юной девушки. Но прусский король, к счастью лишенный забот глупой Иоганны, понял, что в его руках еще один козырь в политической игре, которую Пруссия давно уже вела с Россией.

– Неразумно не использовать того, что само плывет к нам в руки, – сказал как-то Фридрих своему министру. – Следует незамедлительно использовать привязанность Елизаветы к своим прусским родственникам. Сейчас российская императрица обшаривает закоулки Европы, собирая портреты для создания «романовской» галереи… Думаю, за этим стоит совсем иная забота: наша царственная сестра ищет невесту для Карла Петера… О нет, для Петра Федоровича, герцога Голштинского.

Министр склонился в поклоне – его люди при дворе Елизаветы уже неоднократно сообщали ему то же самое.

– Полагаю, мой король, что нам стоит пригласить Антуана Пэна, дабы он создал портрет юной Фике. Так мы потрафим вашей венценосной сестре и, надеюсь, подскажем ей, что поиски уже можно прекратить.

Прусские лазутчики при русском дворе не ошибались – именно так все и обстояло. У Елизаветы имелся совершенно законный муж, но дети от этого брака (которых, кстати, и не было!) никоим образом не могли бы наследовать престол империи – это уже были не вульгарные времена Петра I, когда услужливую девицу, маркитантку неведомого рода-племени, произвели в императрицы…

В общем, требовался наследник престола. И потому уже в 1742 году, сразу после своей коронации, Елизавета вызвала в Россию Петра Ульриха, родного внука Петра I (сына Анны Петровны и герцога Голштинского), собственного племянника, – и официально назначила его наследником.

Естественно, уже вскоре наследника было решено женить – ему исполнилось шестнадцать, а по меркам восемнадцатого столетия это считалось вполне подходящим возрастом для брака. Стали подыскивать подходящую девицу, – разумеется, из владетельного дома. Иноземного, конечно. Со времен Петра как-то уже привыкли, что наследники престола женятся на иностранках, а не на русских барышнях, как встарь. Кандидатур перебрали множество.

Воодушевленный английский посол Уич тут же предложил свою кандидатуру – понятное дело, английскую принцессу. Поговаривали, вроде бы юный Петр видел ее портрет и англичанка ему понравилась. Однако Елизавета эту кандидатуру отклонила по причинам, оставшимся неизвестными. То ли «скороспелость» британских монархов была тому причиной (правящая королевская династия сидела на престоле неполных сорок лет и происходила из германского Ганновера, очередного крохотного княжества), то ли нашлись какие-то более высокие политические соображения.

Французы предложили свою принцессу – но тут уж Елизавета категорически воспротивилась и даже не очень выбирала выражения для категорического отказа. Нет сомнений, что это было типичной женской местью – в свое время Елизавету пытались просватать за французского принца, но в Париже отказались, намекая на не вполне благородное происхождение невесты. Родители, вишь ты, поженились только через два года после ее появления на свет. Незаконнорожденная…

Сама же Елизавета первое время склонялась к тому, чтобы женить Петра на принцессе Ульрике, сестре Фридриха Великого. Это была бы великолепная перспектива для России. Последствия на долгие годы, даже столетия, могли оказаться такими, что даже и представить себе непросто.

Россия и Пруссия в тесном союзе, связанные династическим браком, – это была бы такая сила, что в Европе попросту не нашлось бы великой державы или коалиции, способной противостоять на равных. Фридрих Великий умер бездетным, и трон перешел к его племяннику, но, родись у Петра и Ульрики сын, он имел бы точно такие же права на прусский престол. Если вспомнить, что российские монархи относились к связанным с Россией брачными узами Голштинии и Курляндии как к вассалам, живо интересовались их делами, принимали в них самое активное участие…

Елизавету от идеи выбрать прусскую принцессу отговорил канцлер Бестужев. После долгих раздумий императрица все же склонилась к тому, чтобы женить Петра на голштинской принцессе из маленького, бедного, захолустного княжества. Долго и вдумчиво Елизавета обсуждала этот вариант и с лейб-медиком Лестоком, и с воспитателем великого князя Брюммером. Именно Брюммер (тайком, без ведома канцлера) и начал переговоры с Иоганной. Вернее, Иоганна неведомыми путями смогла снестись с Брюммером и уговорить-таки его обратить внимание императрицы на Ангальт-Цербст. Можно, конечно, догадываться, какими путями Иоганна смогла так приблизиться к наставнику наследника, однако не о дипломатических талантах герцогини сейчас речь. Брюммер на уговоры поддался, и Елизавета стала задумываться о Софии Августе все чаще, так и этак мысленно поворачивая ситуацию.

Результат этих раздумий ее удовлетворил, и секретарь русского посольства в Берлине привез Фике усыпанный бриллиантами портрет Елизаветы. Чуть позже из Петербурга дали знать, что желают получить портрет девушки.

Что пережила за долгие месяцы юная София! С одной стороны, ей повторяли то, что повторялось вслух при всех княжеских и королевских домах: Елизавета хочет составить портретную галерею немецких принцесс. С другой – вот уже пару столетий вся Европа прекрасно знала, что портрет-то требуют чаще всего именно для того, чтобы посмотреть невесту, не подавая ей преждевременной надежды…

Антуан Пэн приступил к работе в марте.

– Фике, – Иоганна призвала дочь в свои покои ранним утром, – берлинский живописец Антуан Пэн будет писать ваш портрет. Вам следует принять позу, исполненную достоинства и чести, однако в то же время привлекательную для взоров самых придирчивых мужчин. Я обучу вас этому. Повторяйте за мной.

Герцогиня заломила руки, возведя очи горе. Девушка подумала, что мать сейчас выглядит и смешно, и нелепо. Вряд ли сия поза, являющаяся подлинным олицетворением столь совершенной глупости, может быть привлекательной для взоров придирчивых мужчин. Разве что они мечтают о женщине, напрочь лишенной мозгов и даже не пытающейся это скрыть.

Фике, однако, спорить не стала. Но позировала, приняв все же куда менее вызывающий вид. Мать осталась недовольна. Она сжала губы в тоненькую ниточку, покачала головой и сурово произнесла:

– Вы ослушались меня, дитя мое. Как бы это непослушание не стало для вас роковым!

Портрет был написан довольно быстро.

– Что за суровая мина… – заламывала руки Иоганна. – Что за платье… Почему вы не послушали моих советов, Фике? Этот портрет все испортит… А вы, дочь моя, вы все же воистину отвратительны…

– Разве это произведение искусства? – поднял брови Фридрих. – Это бездарная мазня! Однако же, – задумчиво произнес он, помолчав, – по крайней мере девушка хотя бы похожа на саму себя. А этого вполне достаточно… Юный Петр, говорят, далек от живописи.

Наверняка он будет оценивать не мастерство художника…

Сама же София портрет видела только мельком. Да и кто бы стал спрашивать ее мнение? Вершилась великая политика, а девушка была лишь пешкой в большой игре. Ни королю, ни принцу Христиану, ни Иоганне не пришло в голову, что принцесса все видит, ничего не забывает и дает вполне правильную оценку всем происходящим событиям.

Забавно, что никто из наставников так и не увидел в Софии сколько-нибудь заметного ума. Хотя по прошествии многих лет – история знает сотни примеров этого – находятся современники, которые давным-давно разглядели в великом человеке его величие. Но с Софией Августой все было не так.

– Полагаю, вы слишком строги к своей дочери, милая Иоганна, – говорила княгине, прогуливаясь по замковому саду, ее статс-дама и близкая подруга, баронесса фон Принцен. – Девочка мила и обаятельна, правда, вы совершенно правы, немного скованна и неуклюжа. Но, право же, причина этому – лишь ее юный возраст и неуверенность в своих силах.

– Уж не хотите ли вы сказать, – хмыкнула Иоганна, – что на Фике можно делать серьезные ставки? Я надеюсь только на вариант с Петром и с ужасом думаю о том, что моя маленькая дурочка Фике проворонит такой шанс… Не представляю, что мы будем делать, если она не понравится наследнику русского престола…

– Вы выдадите ее замуж за какого-нибудь кузена, только и всего!

– Ах, какие кузены! Наконец-то после долгих мучений и прозябания здесь, в этом замке, мне выпала возможность блистать при дворе, а Фике… Фике… Она глупа и неосмотрительна, кроме того, упряма и, что уж совсем плохо, некрасива. Нет, с такой дочерью, даже если она понравится этому мальчишке, мне будет очень сложно… Мне будет откровенно стыдно, поймите, дорогая…

– Иоганна, вы преувеличиваете! Да, она не красавица, ей далеко до вас и в изысканности манер, и в воспитанности, и в образованности… – В серых глазах баронессы на мгновение мелькнул смех. – Но я вижу в ней ум – к тому же ум серьезный, расчетливый и холодный. При этом он столь же далек от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением или легкомыслием. Да, она будет самой обыкновенной женщиной, но, возможно, это и неплохо для тех, кто вершит судьбы при российском дворе, – разве нужна Европе вторая Елизавета?

– Может быть, вы и правы… Что до ее ума, меня очень насмешил на днях граф Гилленборг – вы ведь еще не виделись с ним, он только что приехал из Швеции? Представьте, он нашел в пустышке Фике, как он выразился, «философское расположение ума» и считает, что она внутренне даже выше лет своих…

Должно быть, именно это «философское расположение ума» и позволило Фике выдержать полную неизвестность. Девушка должна была питать надежды – и боялась верить. Несколько месяцев самой тягостной неизвестности, неопределенности, никто ничего не знает толком, полной уверенности нет…

Неизвестность, однако, длилась не очень долго. В январе 1744 года курьер из России привез Иоганне письмо от Брюммера: воспитатель наследника приглашал герцогиню с дочерью немедленно пуститься в дорогу, чтобы посетить российский императорский двор.

Именно таковы были формулировки! Еще ничего окончательно не решено! А значит – вновь неизвестность, безумные надежды и боязнь верить… Герцогине предписывалось выезжать немедленно. Свиту велено было сократить до минимума: статс-дама, две горничные, офицер, повар, двое, самое большее – трое лакеев. Принцу Христиану супругу и дочь сопровождать запрещалось. Цель путешествия следовало хранить в глубокой тайне, весь мир должен был считать, что Иоганна едет, дабы поблагодарить Елизавету за все прошлые милости и дружеское расположение.

А через несколько часов у герцога появился и курьер от Фридриха Великого. Король разъяснял Иоганне (но опять не Софии!) причины, по которым ее с дочерью вызывают в Петербург. И вновь неизвестность, пусть теперь и расцвеченная надеждами. Но все же, все же, все же…