Текст книги "Екатерина Великая. Сердце императрицы"

Глава 29
Решающая ночь

В то самое время, когда Григорий Орлов и Федор Барятинский в спешке прыгали в одноколку, собираясь нестись в столицу, другой Орлов, Алексей, принес страшное известие Екатерине:

– Пассека арестовали!

У Екатерины потемнело в глазах. Не медля, она бросилась прочь из дворца, в карету, и вместе с Алексеем помчалась в Петербург.

Волноваться было из-за чего. Пассек являлся одной из главных пружин заговора, знал все и всех, и, если бы за него взялись как положено, это поставило бы заговор на грань провала…

Екатерина и Алексей гнали лошадей так, что верст за пять до столицы животные совершенно выбились из сил. Тут навстречу показалась одноколка Григория Орлова и Федора Барятинского…

Оказалось, что к провалу привела совершеннейшая случайность. Один из гвардейцев по-простецки подошел к одному из офицеров и бесхитростно поинтересовался:

– А что, ваше благородие, скоро ли будем Петрушку свергать? Столько разговоров, а дела не видно, терпеть нету мочи. Пора бы…

Офицер, на беду, оказался сторонником Петра. Не подав виду, что поражен и растерян, он вроде бы безразлично начал расспрашивать:

– Пошто болтаешь, голубь? Кто тебе эту тайну доверил?

Солдат захлопал глазами.

– Ты думаешь, об этом болтать можно вот так, между делом? Кто, говори, тебе, неразумному, все рассказал о нашем замысле?

– Капитан Пассек, – брякнул перепуганный гвардеец. – Ясное дело, ваше благородие, мы понимаем, вы не сумлевайтесь, мы ж не темные.

Офицер помчался куда следует, и Пассека моментально взяли под стражу.

Деваться было некуда – хочешь не хочешь, пришлось начинать восстание.

Впереди лежал Петербург. На полном скаку подлетели к слободе Измайловского полка. На ходу заталкивая в ружья пули, гвардейцы сбегались к карете царицы, крича на разные голоса:

– Виват, Катерина!

На роскошно убранном породистом скакуне на плац влетел гетман Кирило Разумовский. Пыль взметнулась из-под копыт коня.

– Спеши, матушка, – тихо сказал он, склонившись к Екатерине. – Медлить нам никак нельзя… Виват, Екатерина Вторая! – во весь голос крикнул он, повернувшись к толпе.

– Виват! Виват! – закричали во всю глотку могучие гвардейцы…

Измайловский полк первым вышел на улицы. В Преображенском и Семеновском все поначалу шло не так гладко – там несколько офицеров пытались удержать солдат. Вопрос решили быстро – попросту арестовали их.

Вскоре в Казанском соборе Екатерина – уже в офицерском мундире, раскрасневшаяся от волнения и бешеной скачки – торжественно приняла от гвардейцев присягу на верность. Теперь назад пути не было. Никому…

Солдаты шли по городу лавиной. С треском обрушивались заборы, гвардейцы вытаптывали клумбы и огороды.

Воздух, казалось, потяжелел от людского пота и звенел от криков:

– Виват Катерина!

– Виват!

– Ура-а-а!!!

Екатерина в сопровождении братьев Орловых добралась наконец до Зимнего дворца. Конная гвардия заняла внутренние посты. Все арсеналы уже были в руках восставших. Императрица, рывком расстегнув на груди тесный мундир, бросилась в кресло:

– Принесите мне кофе! Какой день, Господи… Безумный день… Великий день…

Кто-то подал ей кружку воды, и Екатерина, мысленно махнув рукой – какая разница? – залпом, жадно осушила ее.

– Следите за иностранцами, – приказала она Алексею и Григорию. – Особенно за немцами. От них всего можно ждать. Людям скажите: пить разрешаю в кабаках невозбранно. Торговцы деньги брать не смеют. Пусть берут что хотят: водку, мед, вино, шампанское… Я расплачусь за все выпитое, передайте кабатчикам!

– Матушка, – сказал Алексей, – дорога на Ораниенбаум ведет через Калинкин мост, надобно его сразу же пикетировать конницей.

– Вахмистру Потемкину поручу, – вслух решил Алексей. – Пусть берет эскадрон конной гвардии и занимает мост. Справится! Толковый малый. И тебе, матушка, предан безмерно.

Екатерина будто его не услышала.

Пьяных в городе не было. Только после полудня они начали появляться, но настроение царило приподнятое, миролюбивое – ни драк, ни поножовщины не воспоследовало. Столица гудела: все были на улице, никто не мог усидеть дома, лишь самые старые да малые оставались на печах. Царило неимоверное оживление, город гудел словно улей.

– Что будем делать с дражайшим супругом моим? – спросила Екатерина приближенных.

– В Шлиссельбург его, да и дело с концом, – предложил Разумовский.

– Но там уже сидит Иоанн Брауншвейгский.

– Пересадим! – развеселился Гришка. – Посидел в Шлиссельбурге, теперь пусть в Кексгольм съездит.

– Все бы отдала, друзья, только бы узнать, что творится сейчас в Ораниенбауме, – не разделяла его веселья Екатерина. – Ничто не мучит более неизвестности.

– Не забывайте, – подлил масла в огонь Никита Панин, – что Миних – очень опытный полководец и за просто так императора не сдаст. Наверняка он примет решение отправиться в Кронштадт. Как ни крути, матушка, армия не с нами.

Екатерина потерла виски.

– Пусть Талызин, – приказала она, подумав, – мчится в Кронштадт. Адмирала послушают, не допустят Петра в крепость. И курьера отправьте к губернатору Броуну в Ригу – пусть передаст там: на престоле отныне Екатерина Вторая, Петру повиноваться не велено. А то ведь и правда не жить нам.

Тут же был послан нарочный в Шлиссельбург – готовить камеры для Петра и перевозить в Кексгольм царевича Иоанна.

– Я лишь повинуюсь желанию общенародному, – повторяла Екатерина всем и каждому до самого вечера. – Я не желаю зла своему дражайшему супругу, однако же народ меня призвал для свершения добра…

Вечером она велела вывести из конюшен Бриллианта, потрясающей красоты жеребца, белой масти, в серых яблоках. На груди Екатерины красовалась голубая андреевская лента, на ботфортах сверкали шпоры.

Великая княгиня резким движением вырвала шпильки из прически, тряхнула головой. Копна черных волос рассыпалась по плечам. Кто-то подал ей треуголку, украшенную пучком дубовых листьев.

Императрица вскочила на коня и поскакала вдоль воинов, присягнувших ей на верность и отныне готовых во всем повиноваться ей.

Ее посадка была поистине королевской! Екатерина, словно амазонка, мчалась перед строем войск, длинные волосы развевались за спиной, и гвардейцы – ее гвардейцы – салютовали ей, и в неистовом крике надрывались все встречные солдаты и простолюдины:

– Виват, Катерина!

– Виват!!!

– Виват!!!

«Каждый из них думает, что это его личная заслуга, – пронеслось в голове Екатерины. – И этот поручик, и этот капрал, Бог мой, даже этот голубоглазый, совсем юный барабанщик… Они идут за мной! Это правда, они все следуют за мной! Они отдают честь, они салютуют мне! Боже, молю тебя, помоги! Не оставь меня!»

«Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего» – таким был первый указ императрицы Екатерины Второй.

Петр Третий проснулся только в десятом часу утра. Лизки рядом уже не было. Петр одним махом осушил огромную кружку пива и собрался ехать в Петергоф. Однако дворец встретил императора зловещим, мрачным молчанием. Никого не было – ни в парке, ни в покоях.

– Если это шутка, то очень злая, – сказал Петр, пожевав губами. – Обыщите парк и дворец, – велел он свите. – Неужели они все спрятались? Такой-то сюрприз решила преподнести мне моя драгоценная жена?

Однако во дворце действительно никого не было.

– Что все это значит? – спросил Петр у вице-канцлера.

Князь Голицын пожал плечами, и император обратился к канцлеру:

– А вы можете мне ответить?

– Если она в Петербурге, следует ожидать худшего, – склонив голову, ответил тот.

– Чего худшего? – визгливо воскликнул Петр. – Что значит худшего? Немедленно отправляйтесь в Петербург, найдите ее и призовите к ответу! Я хочу знать, где она и почему меня никто не встречает!

– Екатерина коварна и зла, – шепнула Лизка Воронцова статной черноволосой статс-даме. – От нее всего можно ожидать…

Та подавленно молчала… Лизка повернулась к фельдмаршалу Миниху.

– Что скажете, фельдмаршал? Что теперь с нами будет?

Прославленный старик тоже молчал, всматриваясь в неподвижную морскую гладь, расстилавшуюся перед ними.

– Нужно ехать в Кронштадт, ваше величество, – произнес он наконец. – Это единственная наша надежда. Оттуда вы сможете если не диктовать свои условия, то хотя бы контролировать ситуацию. Вы будете главенствовать, ведь армия за вас. Вы посулите гвардейцам полное удовлетворение их нужд, и, возможно, это их остановит. Еще можно спасти положение. Еще можно спасти все…

– Что – все? – растерянно, чуть не плача, спрашивал Петр.

– Честь свою, ваше величество. Если не жизнь, то честь.

Придворные бесцельно слонялись по аллеям, между фонтанами, сидели на балюстрадах и в увитых плющом беседках. Толком никто ничего не знал. Оставалось только ждать… Сколько будет длиться это безысходное, безнадежное ожидание, сказать тоже никто не мог.

Возле канального шлюза обосновалась имперская канцелярия. Петр безостановочно изобретал указы – один за другим, – полные ругани в адрес Екатерины, четыре писца тут же писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом поручне. Графа Девьера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость для императора и его свиты.

В конце концов у Петра от переживаний схватило живот, и пришлось делать несколько приемов стального порошка. Придя в себя, император потребовал жаркого и ломоть хлеба. На деревянную скамью поставили требуемое, рядом – бутылки бургундского и шампанского. Только теперь государь отправил в Ораниенбаум посланников с требованием находящимся там войскам прибыть в Петергоф.

В восемь часов вечера голштинцы прибыли. Однако Миних был настроен скептически:

– Неужели ваше величество уверены, что голштинцы способны удержать русскую ярость? Не только стрелять, но даже икать им запретите, иначе от Петергофа останутся одни головешки.

Ждали Воронежский полк, квартировавший в Царском Селе. Однако к вечеру выяснилось, что воронежцы отправились в столицу – к Екатерине.

Наконец причалила шлюпка, в которой прибыл князь Иван Барятинский, несколько утешивший его величество: в Кронштадте тихо и спокойно, а граф Девьер готовит крепость к приему законного императора. Придворные возликовали:

– Скорее, скорее…

– В Кронштадт, в Кронштадт! – радостно кричала вместе со всеми вновь обретшая надежду на благополучный исход Лизка Воронцова.

Кронштадтская гавань, ко всеобщему удивлению, оказалась заперта. Бросили якорь. Кронштадт казался сказочным, заколдованным замком. Петр выбежал на бак и, стащив с груди андреевскую ленту, размахивал ею, как вымпелом, крича во весь голос:

– Я ваш император! Почему закрыли гавань?

– Какой еще император? – невозмутимо ответили с берега. – У нас давно Катерина…

Из крепости начали стрелять! Петр даже не особенно испугался, только изумленно попятился, когда первое ядро шлепнулось в воду совсем рядом с ним. Спешно обрубили якорный канат, на веслах и парусах помчались прочь.

– Плывем в Ревель, – приказал Миних.

В три часа ночи Петр высадился в Ораниенбауме, ему было дурно. Он начал составлять письмо к жене:

– Дьявол, я уже согласен поделить с ней власть над Россией!

Екатерина проследовала в Ораниенбаум. Гвардия шла за ней, полностью признавая ее главнокомандование. Гусары же Алексея Орлова и артиллерия отправились вперед и сейчас, вероятно, уже достигли Петергофа.

В Сергиевой пустыни Екатерину ждал вице-канцлер Александр Голицын с письмом от Петра.

– Проезжали ли вы Петергоф? – спросила Екатерина.

– Проезжал. Гусары и артиллерия уже там.

– И как голштинцы?

– Гусарам пришлось проучить их – кулаками. Екатерина прочла письмо и тяжело вздохнула.

– Ответа не будет.

Протянула Голицыну руку для поцелуя:

– Это вам заменит присягу.

В Петергофе генерал Измайлов вручил Екатерине второе письмо от мужа.

– Откуда вы прибыли? – спросила она, спешиваясь.

– Из Ораниенбаума… от его величества.

– Величие его ложно! – гордо ответила Екатерина. – Что в письме?

– Отречение, матушка.

Екатерина мигом взломала печати на конверте.

– Почему карандашом? – недовольно произнесла она. – Куда это годится? Ужель и чернил найти не смог? К тому же сие отречение составлено бездарно. Придется переписать. Я сама его напишу!

Глава 30
Колики и апоплексический удар

Екатерина плотнее укуталась в плащ. Отчего-то ей и в голову не пришло приказать зажечь хоть одну свечу. Стылые сумерки, черные стены, едва угадывающиеся кресла посреди гостиной. Руки в который уже раз сжали рукоять шпаги, пальцы наткнулись на темляк. Чужой, непривычного плетения. Мальчик, что подал его, смутно знаком.

Вахмистр Потемкин.

Она мало кого знала в полку. Кроме Григория и Алексея Орловых, которые могли затмить собой добрую дюжину красавцев.

– Григорий, душа моя, а кто этот мальчик?

– Потемкин, Катенька. Тоже Григорием зовут.

– Славное имя. Из каких он?

– Южных кровей, матушка.

– Ученый отрок. Сие добрый знак. Не зря, видать, все вокруг затеяно.

То было сказано днем. Сейчас же, глубоким вечером, глядя на зарево пожарища, вспомнила великая княгиня, что уже дважды встречались они. В первый раз то было пять лет назад (Господи, всего пять лет – а кажется, что в другой жизни!). Тогда московские студенты представлялись в Ораниенбауме великокняжеской чете. Второй же… Да, трудно представить, но она забыла, с кем стояла у гроба Елизаветы, названой матушки и всесильной императрицы. Тот рейтар, смотревший на нее так, что, казалось, дай ему волю – испепелил бы своей страстью.

– Однако сие уже третья наша встреча. Бог троицу любит. Не зря, ох, не зря я встречаю тебя, мальчик.

Петр сам выбрал место для временной ссылки – им оказалась Ропша. Туда бывший император и отправился бесславно – в карете с опущенными шторами, в сопровождении Алексея Орлова, Федьки Барятинского, капитана Пассека и других таких же гуляк и сорвиголов. С ними ехал и не так давно попавший в поле зрения Екатерины вахмистр Потемкин.

Войска потянулись в обратный путь. Кабаки и трактиры были для солдат растворены – пошел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина, сливали все вместе без разбору в кадки и бочонки.

Только удалось прилечь, Екатерину подняли с постели:

– Беда! Измайловская лейб-гвардия поднялась по тревоге. Кто-то ляпнул, что король прусский тридцать тысяч солдат у Невы высадил, чтобы Петрушку вызволить. Ой, беда! Перепились все.

Екатерина натянула лосины и ботфорты:

– Коня! Да подай шпагу и перчатки. Орловы где? Гетман?

– Тоже пьяные…

Екатерина вонзила шпоры в крутые бока жеребца. За ней уже спешили адъютанты с коптящими факелами. Вот и гвардейцы. Злые, остервенелые… Усатые лица, искаженные рты…

Бриллиант заржал, взвиваясь на дыбы перед толпой.

– Стойте! Я сама перед вами… стойте!

Ее узнали.

– Матушка наша… Виват!

Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:

– Славной российской гвардии… ур-р-ра-а!

Вбросила клинок в ножны. Приподнялась в стременах.

– Ребята! Я, как и вы, не спала три ночи! И вот только легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день – я должна быть в Сенате. Прошу, расходитесь!..

С раннего утра все мосты, площади и перекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены, кабаки заперты. Но похмелье уже сменило вчерашний задорный угар. Со всех сторон все чаще слышалось:

– Что ж мы, братцы? Петр как-никак внук Петра Великого, нашей крови, русской. А Катерина кто? Немка и есть! И про сына забыла, чай, наследник-то законный имеется! Как же мы, не подумавши?

Екатерина принялась раздавать награды направо и налево. Ордена, чины, «души»… И среди друзей и соратников мгновенно началась настоящая перепалка – чьи заслуги больше, чей вклад ценнее…

А вскоре произошло и совсем уж возмутительное, вопиющее событие. За обеденным столом Екатерины, в присутствии придворных, Гришка Орлов изволил пошутить:

– А ведь я, матушка, такое влияние на гвардию имею, что если бы захотел совместно с братишками тебя с престола скинуть, то через месяц справился бы…

Екатерина смолчала. Зато не смолчал Кирило Разумовский:

– Месяц, говоришь, Гриша? Так мы б, месяца не дожидаясь, тебя бы уже через неделю за шею повесили.

…В Петербурге, стараясь побыстрее завоевать популярность, императрица сбавила налоги на соль. Но вопреки расчетам, вопреки ожиданиям простые люди, собравшиеся у дворца, не разразились ликующими криками, а молча постояли некоторое время, перекрестились и разошлись. Екатерина, стоявшая у окна, не выдержав, произнесла во всеуслышание:

– Какое тупоумие!

Вскоре ей донесли, что в Москве, когда губернатор, собрав народ и выстроив местный гарнизон, огласил манифест о восшествии Екатерины на престол, а затем выкрикнул здравицу новой государыне, получил в ответ мертвое молчание. Молчание это было поистине жутким. Крикнул вторично – и снова молчание. Крикнул третий раз – и тогда «Ура Екатерине!» нестройно, слабо подхватили стоящие рядом с губернатором офицеры. По солдатским же рядам прокатился глухой ропот.

Екатериной, помимо ее воли, овладел страх: потерять то, что она осмелилась взять. Страх этот, который она не в силах была скрыть, сквозил в каждом ее слове, взгляде и жесте, так что это отмечали даже малознакомые люди.

«Удивительно, я ведь всегда считала себя храброй, и ни один человек, даже ни один мужчина не посмел бы усомниться в моей отваге и дерзости… Так почему же теперь я трепещу? Очень просто: завоевать расположение министров и придворных мало, я хочу нравиться своему народу, своим подданным».

А всего через две недели в Ропше, под арестом, скоропостижно скончался бывший российский император Петр III…

Произошло это во время обычного обеда, в присутствии немалого количества народа. Были тут Алексей Орлов, известный актер Федор Волков, князь Федор Барятинский и еще несколько человек. Был там и вахмистр Потемкин.

Что случилось, доподлинно потом никто сказать не мог. Только раздался вдруг страшный крик, из покоев императора выбежал смертельно бледный Барятинский, за ним Волков. Слуги бросились внутрь.

Видевшие – постарались забыть. Кто не забыл – тому пришлось замолчать навек.

На дорогом ковре лежал истекающий кровью Петр. Кровь была везде – на полу, на стенах, на дорогой скатерти, свисающей со стола… на руках Алексея Орлова…

Вахмистр стоял перед Петром на коленях, словно пытаясь помочь бывшему императору. Руки его все еще были опущены на плечи Петра. Лицо у того было черным, опухшим, один глаз закрыт, второй, невидящий, выпученный в последнем отчаянии, в смертельной муке, был устремлен в потолок…

…Екатерина развернула письмо от Алексея Орлова.

«Матушка, милосердная Государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось? Не веришь верному рабу своему, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал. И как нам задумать поднять руку на Государя. Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневали тебя и погубили души навек».

Императрица перекрестилась.

– Дураки, прости Господи… – медленно произнесла она. – Нельзя было им дело государственной важности поручать! Орлова Алешку ко мне доставить! – велела, чуть подрагивая уголками губ. – Кару за свою глупость понесет надлежащую.

В официальном манифесте смерть императора объяснялась кишечными коликами и апоплексическим ударом. Новоиспеченный граф Алексей Орлов уехал на время в пожалованное ему имение – видимо, отбывать покарание.

Вахмистра же Потемкина ожидало поистине великое будущее.

Е. И. В. Екатерина II
графу Станиславу Августу Понятовскому

2-го сего июля [1762 г.]

Убедительно прошу вас не спешить приездом сюда, потому что ваше присутствие при настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня. Переворот, который только что совершился в мою пользу, походит на чудо. Прямо изумительно то единодушие, с которым это произошло. Я завалена делами и не могу сообщить вам подробную реляцию. Всю жизнь я буду только стремиться быть вам полезной и уважать и вас, и вашу семью; но теперь здесь все полно опасности, чревато последствиями. Я не спала три ночи и ела только два раза за четыре дня. Прощайте; будьте здоровы.

Все умы еще в брожении. Я вас прошу воздержаться от поездки сюда, из страха усилить его. Уже шесть месяцев, как замышлялось мое восшествие на престол. Петр III потерял ту незначительную долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию, для этого он вел ее в поход; он заменил бы ее своими голштинскими войсками, которые должны были оставаться в городе. Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. [Елисавете Воронцовой], а меня заключить в тюрьму. В день празднования мира, нанеся мне публично оскорбления за столом, он приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, принц Георг, заставил отменить этот приказ.

С этого дня я стала вслушиваться в предложения, которые делались мне со времени смерти Императрицы. План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ее детей. Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в большом числе капитанов гвардейских полков. Узел секрета находился в руках трех братьев Орловых; Остен вспомнил, что видел старшего, следовавшего всюду за мною и делавшего тысячу безумств. Его страсть ко мне была всем известна, и все им делалось с этой целью. Это – люди необычайно решительные и, служа в гвардии, очень любимые большинством солдат. Я очень многим обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель.

Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 000 солдат. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель, так как было четыре отдельных партии, начальники которых созывались на совещания, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев; Панин хотел, чтоб это совершилось в пользу моего сына, но они ни за что не хотели согласиться на это.

Я была в Петергофе. Петр III жил и пьянствовал в Ораниенбауме. Согласились на случай предательства не ждать его возвращения, но собрать гвардейцев и провозгласить меня. Рвение ко мне вызвало то же, что произвела бы измена. В войсках 27-го распространился слух, что я арестована. Солдаты волнуются; один из наших офицеров успокаивает их. Один солдат приходит к капитану Пассеку, главарю одной из партий, и говорит ему, что я погибла. Он уверяет его, что имеет обо мне известия. Солдат, все продолжая тревожиться за меня, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое. Этот не был посвящен в тайну; испуганный тем, что офицер отослал солдата, не арестовав его, он идет к майору, а этот последний послал арестовать Пассека. И вот весь полк в движении. В эту же ночь послали рапорт в Ораниенбаум. И вот тревога между нашими заговорщиками. Они решают прежде всего послать второго брата Орлова ко мне, чтобы привезти меня в город, а два другие идут всюду извещать, что я скоро буду. Гетман, Волконский, Панин знали тайну.

Я спокойно спала в Петергофе, в 6 часов утра, 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все приготовления. Входит в мою комнату Алексей Орлов и говорит мне с большим спокойствием: «Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить». Я спросила у него подробности; он сказал мне: «Пассек арестован». Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он подал. Другой офицер под видом лакея находился при ее дверцах; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петергофа. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова с князем Барятинским-младшим; последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк; там было всего двенадцать человек и один барабанщик, который забил тревогу. Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей. Двое привели под руки священника с крестом; вот они начинают приносить мне присягу. Окончив ее, меня просят сесть в карету; священник с крестом идет впереди; мы отправляемся в Семеновский полк; последний вышел к нам навстречу к криками vivat. Мы поехали в Казанскую церковь, где я вышла. Приходит Преображенский полк, крича vivat, и говорят мне: «Мы просим прощения за то, что явились последними; наши офицеры задержали нас, но вот четверых из них мы приводим к вам арестованными, чтобы показать вам наше усердие. Мы желали того же, чего желали наши братья».

Приезжает конная гвардия; она была в диком восторге, которому я никогда не видела ничего подобного, плакала, кричала об освобождении отечества. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанской. Конная гвардия была в полном составе, во главе с офицерами. Я знала, что дядю моего, которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, поэтому я послала к нему пеших гвардейцев, чтобы просить его оставаться дома, из боязни за его особу. Не тут-то было: его полк отрядил, чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо.

Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут наскоро составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла пешком войска, которых было более 14 000 человек гвардии и полевых полков. Едва увидали меня, как поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.

Я отправилась в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и закончить дело. Там мы совещались и решили отправиться, со мною во главе, в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем большим дорогам были расставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков.

Разослав всех наших курьеров и взяв все меры предосторожности с нашей стороны, около 10 часов вечера я оделась в гвардейский мундир и приказала объявить меня полковником – это вызвало неописуемые крики радости. Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого полка для охраны моего сына, оставшегося в городе. Таким образом, я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом от Петра III.

Я не сказала, что, когда я выступила из города, ко мне явились три гвардейских солдата, посланные из Петергофа, распространять манифест среди народа, говоря: «Возьми, вот что дал нам Петр III, мы отдаем это тебе и радуемся, что могли присоединиться к нашим братьям».

За первым письмом пришло второе; его доставил генерал Михаил Измайлов, который бросился к моим ногам и сказал мне: «Считаете ли вы меня за честного человека?» Я ему сказала, что да. «Ну так, – сказал он, – приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны». Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцами, и прибыл с Елисаветой Воронцовой, Гудовичем и Измайловым в Петергоф, где, для охраны его особы, я дала ему шесть офицеров и несколько солдат. Так как это было [уже] 29-е число, день Петра и Павла, в полдень, то нужно было пообедать. В то время как готовился обед для такой массы народу, солдаты вообразили, что Петр III был привезен князем Трубецким, фельдмаршалом, и что последний старался примирить нас друг с другом. И вот они поручают всем проходящим, и, между прочим, гетману, Орловым и нескольким другим [передать мне], что уже три часа, как они меня не видели, что они умирают со страху, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, «устроив притворное примирение между твоим мужем и тобою, как бы не погубили тебя, а одновременно и нас, но мы его в клочья разорвем». Вот их выражения. Я пошла к Трубецкому и сказала ему: «Прошу вас, сядьте в карету, между тем как я обойду пешком эти войска».

Я ему сказала то, что происходило. Он уехал в город, сильно перепуганный, а меня приняли с неслыханными восклицаниями; после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного Императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу. Но Господь Бог расположил иначе.

Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи.) Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника.

Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]; он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено.

После его отъезда из Петергофа мне советовали отправиться прямо в город. Я предвидела, что войска будут этим встревожены. Я велела распространить об этом слух, под тем предлогом, чтобы узнать, в котором часу приблизительно, после трех утомительных дней, они были бы в состоянии двинуться в путь. Они сказали: «Около 10 часов вечера, но пусть и она пойдет с нами». Итак, я отправилась с ними, и на полдороги я удалилась на дачу Куракина, где я бросилась, совсем одетая, в постель. Один офицер снял с меня сапоги. Я проспала два с половиной часа, и затем мы снова пустились в путь. От Екатериненгофа я опять села на лошадь, во главе Преображенского полка, впереди шел один гусарский полк, затем мой конвой, состоявший из конной гвардии; за ним следовал, непосредственно передо мною, весь мой двор. За мною шли гвардейские полки по их старшинству и три полевых полка.

В город я въехала при бесчисленных криках радости, и так ехала до Летнего дворца, где меня ждали двор, Синод, мой сын и все то, что является ко двору. Я пошла к обедне; затем отслужили молебен; потом пришли меня поздравлять. Я почти не пила, не ела и не спала с 6 часов утра в пятницу до полудня в воскресенье; вечером я легла и заснула. В полночь, только что я заснула, капитан Пассек входит в мою комнату и будит меня, говоря: «Наши люди страшно пьяны; один гусар, находившийся в таком же состоянии, прошел перед ними и закричал им: “К оружию! 30 000 пруссаков идут, хотят отнять у нас нашу матушку”. Тут они взялись за оружие и идут сюда, чтобы узнать о состоянии вашего здоровья, говоря, что три часа они не видели вас и что они пойдут спокойно домой, лишь бы увидеть, что вы благополучны. Они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых». И вот я снова на ногах, и, чтобы не тревожить мою дворцовую стражу, которая состояла из одного батальона, я пошла к ним и сообщила им причину, почему я выхожу в такой час. Я села в свою карету с двумя офицерами и отправилась к ним; я сказала им, что я здорова, чтоб они шли спать и дали мне также покой, что я только что легла, не спавши три ночи, и что я желаю, чтоб они слушались впредь своих офицеров. Они ответили мне, что у них подняли тревогу с этими проклятыми пруссаками, что они все хотят умереть за меня. Я им сказала: «Ну, спасибо вам, но идите спать». На это они мне пожелали спокойной ночи и доброго здоровья и пошли, как ягнята, домой, и все оборачивались на мою карету, уходя. На следующий день они прислали просить у меня извинения и очень сожалели, что разбудили меня, говоря: «Если каждый из нас будет хотеть постоянно видеть ее, мы повредим ее здоровью и ее делам». Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные ко мне, и друзья, какими никогда еще не был никто из братьев; их пятеро, но здесь только трое было. Капитан Пассек отличался стойкостью, которую он проявил, оставаясь двенадцать часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в его полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут для допроса в Ораниенбаум: об этом приказ пришел уже после меня.