Текст книги "Вавилонская башня"

«А ещё, командир, я голоса слышу!»

Когда развитие событий вступает в фазу награждения непричастных, по логике вещей следует ждать наказания невиновных. Сидя за столом у Гринберга, Скудин всё никак не мог отделаться от этой мысли, тихонько гадая про себя: и в какой же, интересно бы знать, форме это самое наказание произойдёт?

Или уже произошло? И можно чуть-чуть расслабиться, не ожидая в ближайшее время неприятностей?

Ага. Как же…

Между тем застолье было посвящено сразу нескольким приятным – в кои-то веки! – событиям. Во-первых, полковничьим звёздам самого Кудеяра. Во-вторых, майорской – досрочной, между прочим, – звезде хозяина дома. Ещё Гринбергу за особые заслуги перед Родиной был презентован орден Дружбы народов. Как плоско шутил по данному поводу сам Евгений Додикович, тут явно имелась в виду дружба народа избранного – с остальными. Боря Капустин за всё хорошее удостоился почётной грамоты, почему-то ещё с профилем Владимира Ильича. А Глеба Бурова в связи с выздоровлением обрадовали горящей турпутёвкой. Действительно горящей, куда-то под Гагры. Ехать туда он, естественно, не собирался, и Гринберг уже прикидывал, кому бы оную путёвку продать.

Такие вот высокие правительственные награды. За совместную с американцами экспедицию, кончившуюся в научном плане едва ли не пшиком, но зато ознаменованную сражением с беглыми рецидивистами и таинственным случаем в подземелье под реликтовой елью…

Стол, изогнутый буквой «С», был накрыт в розовой гостиной необъятной гринберговской квартиры. Той самой квартиры, что чудесным образом таилась в трущобах Васильевского острова и, словно развёртка четвёртого измерения, обнаруживала комнаты практически на любой случай жизни. И на случай амурный, и на случай суровой медитативной аскезы, и на случай вполне серьёзной обороны от вражеского нашествия. Ну и, естественно, на случай небольшого дружеского застолья.

В розовой гостиной царствовали антикварного вида гобелены, мирно уживавшиеся с бессчётными колонками современного домашнего кинотеатра. Доминировал же написанный маслом портрет хозяина дома. На картине Гринберг вплавь атаковал американскую субмарину «Трэшер», которая именно после этого, говорят, и затонула.

Стол же, простите за избитое выражение, ломился от яств. И при этом яства радикально отличались от обычных гринберговских, доставляемых из облюбованного ресторана. Дело в том, что, звёзды звёздами и ордена орденами (не говоря уже о почётных грамотах и горящих турпутёвках), а реальный повод для сегодняшней вечеринки, по общему молчаливому согласию, имелся только один.

Выздоровление Глеба.

И по этой причине на великолепно оснащённой Жениной кухне, чья стерильная чистота весьма редко осквернялась серьёзной готовкой, некоторое время назад воцарилась Глебова мама, Ксения Ивановна. Тётя Ксения, как давным-давно называл её Кудеяров спецназ, а с недавних пор – и молодые ученики профессора Звягинцева.

Конечно, тётя Ксения колдовала над кастрюлями и сковородками не одна. От лица науки ей деятельно помогала Виринея. А от лица спецназа – Ефросинья Дроновна, или попросту Фросенька, скудинская секретарша в звании старшины. И тот, кто сказал, будто «семь топоров вместе лежат, а две прялки – врозь», тот явно не присутствовал при их совместном радении. И уж точно не вкушал его результатов.

Такие застолья, где на скатерти красовалось всё в основном покупное, Ксения Ивановна называла презрительно «гастрономом». И уж последним делом было бы праздновать в подобном духе возвращение с того света единственного сыночка. Мы здесь не будем вдаваться в подробные (хотя и очень заманчивые…) кулинарные описания, скажем только, что даже шпроты на столе были домашнего изготовления, и магазинные после них есть совсем не хотелось. Свой был даже хлеб, точно к сроку выданный маленькой хлебопечкой. И, судя по силе источаемого им аромата, этот хлеб сам по себе был достоин собрать кругом себя гостей. Даже без учёта всего остального, что в изобилии к нему прилагалось…

Присутствовало в квартире и ещё одно лицо женского полу. В первый наш визит в гринберговские апартаменты мы уже встречали это прехорошенькое лицо, скромно укрывавшееся под псевдонимом Бригитта. Готовить Бригитта решительно не умела, предпочитая зарабатывать насущный хлебушек с маслицем и икоркой весьма иными, неведомыми КЗоТу путями. К Жене она завернула чисто по старой памяти – на огонёк. И тут же была им прикомандирована к кухне, в полное распоряжение трёх грозных императриц. А те, за клинической неспособностью готовить, определили Бригитту на должность приспешницы – так, говорят, в старой русской кухне именовалось место «старшего помощника младшего повара», а проще выражаясь, «подай-принеси». Во время великой готовки может внезапно иссякнуть какой угодно припас, от элементарной муки и соли до заковыристой, название не вдруг выговоришь, пряности. А может, просто предполагалось, что после десятого по счёту марш-броска в магазин холёная красавица попросту не вернётся. Отнюдь! Раз за разом Бригитта мчалась то в лавочку на углу, то чуть не в загородную «Ленту», и всё это без единой жалобы и гримасы. Только сменила лёгкую, по случаю заморозков, серебристую шубку на более утилитарную спортивную курточку да в один прекрасный момент смыла косметику, которую всё равно некогда было поправлять.

Когда дошло до собственно застолья, Евгений Додикович бессердечно попытался выставить девушку если не из квартиры, то хотя бы за пределы гостиной. Дескать, тут все сугубо свои, так что «не позволите ли вам выйти вон».

К полному изумлению новоиспечённого майора Грина, за Бригитту мгновенно встал горой весь кухонный триумвират. Да так, что вон едва не оказался выставлен сам Гринберг. Теперь Бригитта сидела между Фросенькой и Борькой Капустиным – к полному восторгу этого последнего.

Скудин смотрел на них со своего места, и ему было весело и смешно. И даже тот факт, что рядом с ним – там, где могла и должна была бы находиться Марина, – по-прежнему зияла ледяная пустота, воспринимался чуть глуше, чуть отстранённей обычного. Как привычная боль старого неизлечимого увечья, сквозь которую, как со временем выясняется, могут-таки просочиться и дружба, и добро, и тепло…

Сам Глеб сидел совершенно прежний – огромный, добрый, шириной в дверь. Ел за четверых, говорил мало, больше кивал. Всё как всегда. Однако Скудин уже заметил: после ранения Глеб стал какой-то задумчивый, сосредоточенный, как бы постоянно слушающий то, что другим не дано услышать. При этом он с глубочайшим уважением посматривал на Виринею, и та отвечала ему короткими заговорщицкими взглядами. Грин зеленел от зависти, если их замечал. А между тем так смотрят друг на друга вовсе не любовники. Скорее, единомышленники, увлечённые люди, имеющие общую цель. Иван Степанович видывал нечто подобное у Звягинцева в лаборатории, когда там подвигался к успеху очередной судьбоносный эксперимент.

После закусок и горячего не избалованные обжорством организмы потребовали двигательной зарядки. Тем более что на горизонте маячил десерт – строго засекреченный и оттого требующий подготовки. Женя включил музыку и чопорно повёл в танце Ксению Ивановну. Глеб, как и следовало ожидать, завладел Виринеей, Борька помчал длинноногую Бригитту, невероятно изящную в спортивном костюме, а Веня Крайчик успел перехватить у Альберта Фросеньку. Скудин воспользовался танцами и подсел к профессору.

– Простите, Лев Поликарпович, не помешаю?

– Да что вы, голубчик, пожалуйста…

Канули в прошлое времена, когда отец Марины и её муж при виде друг друга готовы были хвататься за шпаги. Только теперь до них в полной мере доходил смысл слова «родственники».

– Что с вами, Лев Поликарпович? – негромко спросил Иван.

Язык тела был для него важным источником информации, по временам способной даже спасти жизнь. От него и теперь не укрылось: хоть профессор был внешне весел и бодр, шутил, улыбался, а у самого вид был такой, словно аккурат вчера ему поставили очень страшный диагноз и он ещё не решил, как с этим быть, как вообще жить дальше.

– Ну… пока ничего особенного не случилось, но к тому идёт, – так же тихо проговорил Звягинцев. – Куратора нам прислали по научной линии… из Москвы.

Скудин понимающе кивнул.

– Чтобы перед Америкой не оплошать, – горько усмехаясь, продолжал Лев Поликарпович. – Академика Опарышева… Слышали, может быть?

«Как же, слышал. И даже видел разок. По телевизору…» Ту передачу об успехах отечественной науки Иван смотрел вместе с Мариной. Ему ещё бросилось в глаза, до чего этот Опарышев соответствовал фамилии. Круглый, толстый, белый – и в мощнейших очках. Очки уродливо искажали глаза, но, против ожидания, вместо впечатления трогательной беспомощности ощущалась аура хитрого и опасного существа. «Я как-то папу спросила: „Почему ты до сих пор не академик?“ – прокомментировала Марина. – А он мне ответил: „Докуда можно было дойти умом, я дошёл. А выше – только жопы лизать. Вот как этот…“» – Марина с отвращением кивнула на экран.

Теперь Скудин спрашивал себя, а не было ли в этом Опарышеве чего-то от кота-переростка. Например, щелевидных зрачков. «Приедешь – надо будет рассмотреть тебя хорошенько…»

– Пересветов сегодня выпил три рюмки коньяку, два раза выругался матом и удрал на неделю на дачу… – с явной завистью рассказывал между тем Лев Поликарпович.

– За свой счёт?

– Ну да, за свой. На больничный… Сказал – в санаторно-профилактических целях. Он же в своей последней статье – в «Ворд Сайнтифик», ни больше ни меньше, обозвал результаты, представленные Опарышевым, бредом шизофренического больного. И от слов своих отступать не намерен. Сами понимаете, отношения после этого… Ну а у вас как дела?

– Пока никак. – Скудин вздохнул. – Информацию по американцам доводить будут завтра, с утра пораньше.

Вспомнив о том, что завтра придётся опять спешить пред светлые очи начальства, Иван в тысячу первый раз тоскливо подумал, как это было бы здорово – ходить обычным батальонным где-нибудь в родном Заполярье, желательно там, куда московский Макар телят не гонял. Чтобы ни начальства высокого, ни показухи казённой, ни всей этой обрыдлой мишуры. Еще слава Тебе, Господи, у нас не столица. Там, говорят, вообще полковники шнурки гладят. Генералам. Субординация и дисциплина голимые, подход и отход от начальства. Тьфу…

– Да положите вы на него, Лев Поликарпович, – вдруг сказал Скудин. – На Опарышева этого. Крестообразно и с прибором. Ну его, не таких видали… Прорвёмся.

Ощутив, что профессору чуть-чуть полегчало, Иван чокнулся с ним «Запеканкой» (символически – Звягинцев был за рулём) и перехватил вернувшегося Глеба.

– Ты меня, конечно, извини, – начал он, когда Гринберг уволок кружить Виринею в медленном вальсе. – Знаешь, Глебка, какой-то ты не такой. Я же вижу. Давай колись. Не наводи на мысли. Или организм чего требует? А может, душа?

– Да нет, командир, с организмом все в порядке. – Глеб хмыкнул, воровато оглянулся на Гринберга и… намотал на руку коллекционный, литого серебра поднос. – Видишь? И в душе такая же гармония, можешь не сомневаться.

Скудин с интересом ждал продолжения.

– Только вот знаешь… после ранения я… будто прозрел, – тихо и медленно выговорил Глеб. – Увидел мир… словно с другого ракурса. Ну, будто кто глаза мне протёр. Мир, он ведь совсем не такой, как нам с детства рисуют… заставляют думать, что это – так, а то – этак. В общем, прикинь… как будто ты всю жизнь смотрел на одну грань кирпича и думал, что он плоский. А потом вдруг понял, что граней-то шесть. Хотя на самом деле их гораздо больше… А ещё, командир, я… как бы тебе сказать… только ты не пугайся… я голоса слышу.

«Так…» – только и подумал Иван.

– Разные, – задумчиво продолжал Глеб. – Мужские, женские, громкие, тихие. Маленькие, вроде наших с тобой. И другие – огромные… Одни вблизи, другие издалека… Ты бы только знал, командир, что они говорят… Только я пока ещё не всё понимаю. Вот для неё, – Глеб улыбнулся и взглядом, полным натурального благоговения, указал на Виринею, торжественно вносившую с кухни десерт, – для неё уже не существует пределов. Всё видит, всё слышит. И, наверное, всё понимает. Скоро она сосчитает все грани кирпича. А я… – Глеб подмигнул, лихо пожал плечами и вроде бы даже виновато потупился, – только учусь.

При этом он сделал движение из тех, которые в скверных романах называют неуловимыми, – и скрученный в трубочку, непоправимо изуродованный поднос (между прочим, семейная реликвия и гордость фамилии Гринбергов!) принял свою первозданную форму. Словно вовсе и не бывал в могучих пальцах Глеба. Да, ученик Виринее попался определённо талантливый…

Скудин, впрочем, едва заметил чудесную метаморфозу подноса. Ему до озноба, до судорог хотелось задать один-единственный вопрос: «Марина. Моя Марина, Глебка… ТЫ ЕЁ СЛЫШИШЬ?»

Не спросил. Попросту не хватило духу. И ещё – вспомнилась баба Тома, её строгое: «Не отвечу, не позволено мне. Сам осмыслишь, когда время придёт…» Ставить Глеба перед выбором он не хотел. В этом деле он должен был разобраться сам.

И ещё ему казалось – Глеб отлично понял, о чём хотел спросить его командир. Понял… И промолчал, спасибо ему…

Где же ты, сестричка Айрин?

Атмосфера в генеральском кабинете была хоть и высоковольтной, но в кои веки безоблачной. Огоньки системы защиты спокойно горели зелёным, выражение лица гаранта Конституции на тотемном портрете было необыкновенно мудрым, строгим и справедливым.

– Ну что ж… Начнём, пожалуй, – сказал девятизвёздочный хозяин кабинета. И властно, вполне по-генеральски вычертил дланью замысловатую фигуру в воздухе. – Пал Андреич, прошу вас.

– Слушаюсь, Владимир Зенонович. – Скромный генерал-майор наклонил голову. Крепкий палец упёрся в кнопку пульта. – Полковник, начинайте. Согласно плана.

Сейчас же, словно в театре, в кабинете стал гаснуть свет и с потолка, закрыв секретную, зашторенную брезентом карту, опустилась плазменная панель. Огромная – за такую фанатик компьютерных игр душу продаст.

– Напоминаю, товарищи, никаких записей. Зарисовок тоже. Это совершенно секретная информация, – властно вмешался в процесс девятизвёздочный генерал, а на панели вдруг показали то, отчего Скудин натурально обалдел. Перед ним предстал его давнишний сосед по яме с дерьмом. Джон Смит, он же преподобный отец Джозеф Браун, он же… имя ему легион.

– Начальник охраны американской делегации полковник Арнольд Блэк, – объявил голос невидимого комментатора, а на панели между тем возникали знакомые всё лица: братья во Христе Хулио и Родригес-младший в форме майоров американской морской пехоты, затем братец Чарли с братаном Бенджамином, прикинутые как лейтенанты-командоры. Что примерно соответствовало нашим капитанам третьего ранга.

Вот это да, вот это ну и ну!.. Затем на панели высветилась властная, сразу видно – с яйцами, баба а-ля Маргарет Тэтчер, про которую комментатор сказал, что она и есть глава американской делегации доктор Сара Розенблюм. Потом продемонстрировали её заместителя по научной части профессора Питера О’Нила, скучного и невыразительного типа в очках. Показали пару бакалавров, тройку ассистентов, представителя Белого дома… и генеральский кабинет начал вновь наливаться светом. Передача «Очевидное – невероятное» закончилось, началась постановка боевой задачи. Эта самая задача была строгой, конкретной и разночтений не допускала. Американских гостей надлежало встретить чинно, с тонким тактом и русской широтой, сиречь радушно, хлебосольно и в духе времени, то бишь не забывая о Перестройке, гласности и тотальной демократизации («Господи…» – подумал Скудин). Чтобы сразу почувствовали национальный колорит, загадочность души и ни в коем случае не забыли про обещанные кредиты. Так наказала Москва.

– Вам всё ясно, товарищи? Вопросы? – Засопев, девятизвёздочный глянул на чекиста в белых тапках, тот покосился на Кольцова, Кольцов тут же повернулся к Скудину, и Иван, оказавшись крайним, поднялся.

– Так точно, товарищ генерал. Вопросов нет.

Пока представляли забугорную делегацию, он подсознательно ждал, что вот-вот появится приснопамятная мисс Айрин, то бишь Ромуальда фон Трауберг. Не появилась. Американцы были не совсем уж беспросветные дураки.

– Ну вот и ладно, идите уточнять детали. – Девятизвёздочный повеселел и милостивым кивком отпустил подчинённых. – Отечество в моём лице надеется на вас.

Выпроводив коллег, Владимир Зенонович с грохотом отпер сейф, вытащил папку с грифом «Совершенно секретно» и, погрузившись в анатомическое кресло, занялся чтением. В любимом Отечестве было неблагополучно. Разруха, воровство, казнокрадство и бардак. Словом, как всегда. Право слово, следовало бы забеспокоиться, если бы что-то переменилось.

«Чёрт знает что и с боку бантик…» Генерал дочитал, нахмурился, потёр массивный угловатый череп и, надумав отвлечься, позвонил домой.

– Аллё? Сын?.. Ты? Так рано?

– У нас было всего две пары, отец, – ответил Эдик, и в трубке было слышно, как он стучит пальцами по клавишам ноутбука. – Преподаватель по молекулярной физике заболел. Мы всей группой собрали ему передачу и решили проработать материал на дому. В ударном и индивидуальном порядке.

Владимир Зенонович почувствовал, как помимо воли расплывается в блаженной улыбке.

Господи, что за метаморфоза приключилась с наркоманом, обалдуем и дармоедом, коим было ещё совсем недавно генералово чадо, сущее горе отца! Оно, в смысле чадо, по-прежнему было невелико ростом и неспортивно сложением, но кому какое дело до внешности?

Из спецбольницы, сиречь из «Семёрки», она же (ха-ха) «Институт проблем мозга», Эдик вышел, как перевоспитавшийся зэк из советской тюрьмы, другим человеком. Не сильно преувеличивая, можно сказать, что уникальное сочетание земных и небесных энергий напрочь стёрло прежнего Эдика и породило совершенно новую личность. Ситуация была, как в фильме про очередного американского супергероя. Помните, конечно? В лабораторию попадает молния – при землетрясении выливаются разом все пробирки – в автокатастрофе выплёскивается неведомое вещество – и так далее, нужное подчеркнуть. Как следствие, обычный человек оказывается наделён невероятной силой, или скоростью бега, или способностью летать, или умением просачиваться по проводам – в общем, на что только хватит фантазии у постановщика и сценариста. Вот и с Эдиком произошло нечто подобное. Летать он, правда, не начал, зато его кровь превратилась в форменную панацею от всех болезней. Вирус «Юбола Икс» бесславно сдох в этом эликсире жизни, да не он один. От гепатита и гриппа через весь алфавит до пресловутого СПИДа и далее. А посему Эдик дважды в неделю всё в той же «Семёрке» сдавал кровь – конечно, понемногу, буквально по капельке, да больше было и не нужно. Кровь «работала» на уровне микродоз. Империалисты зеленели от зависти, больные возвращались буквально с того света, академики в «Семёрке» не вылезали из-за компьютеров и микроскопов, пытаясь разобраться в происходившем, а Эдик… Эдик учился. Учился яростно и самозабвенно, навёрстывая упущенное. Да не где-нибудь – в Университете, причём на матмехе. Там проверили его способность к точным наукам, ахнули – и зачислили сразу на третий курс. И девятизвёздочный папа был в данном случае решительно ни при чём.

– А, значит, науку грызёшь, сынок… – умилился генерал. Ему всё казалось, что нежданное счастье должно было вот-вот исчезнуть, рассеяться, точно сон, слишком хороший, чтобы оказаться реальностью. Почему-то оглянувшись на портрет Дзержинского, Владимир Зенонович крепко зажмурился, словно кто мог подсмотреть за ним в этот миг. – Ну давай, давай.

– Да, собственно, я уже заканчиваю. Сейчас обедом займусь, – улыбнулся в трубку Эдик и звучно взял аккорд на своем ноутбуке. – Маму я отпустил к подруге детства, пусть отдохнет от быта… Ты, отец, что хочешь на первое?

Мы совсем забыли сказать, что среди прочих способностей, в одночасье пробившихся у Эдика, обнаружился и кулинарный талант. Вот только предаваться любимому хобби у него получалось нечасто, ибо занятость Эдика вполне соответствовала его новым возможностям. Поэтому в генеральской семье серьёзно подумывали о домработнице.

А этажом ниже в кабинете у Кольцова тоже не сидели без дела – прорабатывали варианты встречи американцев. Собственно, генератором идей выступал в основном чекист в белых кедах. Скудин с Кольцовым больше помалкивали. Тоже, нашли кому пыль в глаза пускать. Американцы и так никуда не денутся. И кредиты дадут. Всем лучше, если русский медведь сытый…

– А может, встретить их на танке? Среднем гвардейском?.. – задумался над очередным вариантом чекист в белых кедах и почесал круглую, начинающую лысеть башку. – А лучше на двух. Или на трёх. Под гимн, с триколором. И мы на броне…

– Нет, под этот гимн нельзя, не так поймут. Лучше уж под марш. – Кольцов пожал плечами, тяжело вздохнул. – А потом, танки ведь траками всю полосу испоганят. Да и шуму будет, вони… Нет, не пойдёт.

– Да? – расстроился генератор идей. – А может, снять траки-то? И шуму будет меньше.

Скудин с Кольцовым переглянулись.

– Ладно, – капитулировал Скудин. И тоже вздохнул. – Есть у меня массовик один… затейник. Ему придумать – раз плюнуть. Разрешите озадачить виртуоза?

Было отчего впасть в тоску. Три здоровых мужика, да ещё в погонах, а занимались, извините, фигнёй. Проблему решали. Вселенского свойства…

Прибыв к себе, Кудеяр первым делом вызвал Евгения Додиковича и без обиняков, прямо в лоб поставил ему боевую задачу.

– Не беспокойся, командир, все будет сделано тонко, – страшно обрадовался Гринберг. – Встретим американцев по высшему разряду. Я сказал!

Чем-то он здорово напоминал Остапа Бендера, подряжающегося нарисовать агитационный шедевр.

– Ну и ладно, дерзай, – отпустил его Скудин, облегчённо вздохнул и сразу забыл об импортной делегации. Своих дел хватало. Однако скоро выяснилось, что делать эти самые дела ему предстояло в гордом одиночестве. Чёртов Гринберг мигом увёз всех на репетицию. И Бурова, и Капустина, и Ефросинью Дроновну. В неизвестном направлении. На казённом бронированном авто…

Американцев встречали на следующий день в Пулково-2. Простенько и со вкусом. Вначале прямо к трапу направились Буров и Ефросинья Дроновна. Чинно, степенно, с чисто русским достоинством. Глеб передвигался на четвереньках. Он был наряжен бурым лесным медведем. В шкуре, с клыками, когтями и хвостом. Выглядел, кстати, Глеб нисколько не смехотворно. Натурально выглядел. Даже страшновато – пока в глаза не посмотришь. Фросенька была одета, что называется, на грани фола: а-ля царевна Лебедь. Но, как и Глеб, соответствовала образу идеально. Она несла огромный пшеничный каравай. Никакой не муляж и не ширпотребовскую безыдейную булку, а самый настоящий каравай, с крепенькими румяными рожками, – очередной шедевр тёти Ксении.

– Здрасьте вам, гости дорогие, – певуче сказала Фросенька и поклонилась в пояс с завидной грацией, а Буров зарычал. При этом он чуточку не рассчитал, и Сара Розенблюм с профессором О’Нилом на всём серьёзе собрались ретироваться в свой «Боинг». О, эти русские! А их-то убеждали перед полётом, что в России на улице медведя не встретишь…

– Ну, Скудин, ты даёшь… – Чекист в белых кедах задышал и побледнел под цвет своих тапок. – Этак и международный скандал раздуть можно. Топтыгин-то чего ревёт у вас? Не кормлен, что ли?..

– Не гулян, – с непроницаемым видом пояснил Иван, а тем временем откуда-то чёртом из табакерки вывернулся Гринберг – весёлый, о сабле, в кармазинном кафтане, рысьей шапке и лиловых зарбасных штанах. С приговором, с переплясом, с балалайкой в руках… Да не один! С девицами-душеньками-красавицами – Колеттой, Полеттой, Жанеттой, Жоржеттой и Мриэттой, наряженными в мини-юбки, кофты-марлёвки и пикантные кокошники.

– Во поле березка стояла!!! – затянул Гринберг и послал американцам воздушный поцелуй, а девушки-красавицы повели хоровод и стали подпевать: – Люли-люли стояла, некому березу заломати…

– Oh, that’s better! – отреагировали американцы, побороли стресс и начали дружно сходить по трапу. – What a song! What a boy! A real kazak…[5]5
  О, это уже лучше! Что за песня! Что за парень! Настоящий казак… (англ.)


[Закрыть]

– Ну слава Богу. – Чекист в белых тапках просиял, высморкался и в шутку погрозил Скудину пальцем. – А ты шалун, шалун. Тёлки-то у тебя небось того… огуляны…

Однако Скудин не отреагировал. Он смотрел на группу иностранных гостей, которые, забыв о всяческом церемониале и этикете, с воплями радости ринулись к нему. Экс-преподобный Браун и братья во Христе Хулио, Чарли, Бенджамин и Родригес-младший. Только не в милотях,[6]6
  Рубище из овечьей шкуры.


[Закрыть] не в сутанах, не в рубищах и не в веригах. Во всём блеске американских парадных мундиров.

– Иван, брат наш! – вскричали они хором. – Ты теперь один в поле воин?

– Как это один? – оскорбился Скудин и поманил пальцем. – Ап!

Сейчас же к нему подтянулись Буров (уже не на четвереньках), Гринберг (без балалайки) и Капустин (в фуражке с васильковым околышем). Экс-отец Браун вдруг заговорил о погоде:

– Здесь у вас все же лучше, чем в яме с дерьмом, но чертовски разгулялись ветра. Давно не припомню подобной болтанки. У нас, впрочем, «индейское лето» тоже было паршивым…

Кудеяр сразу же как-то нутром почувствовал, что «паршивость» «индейского лета», оно же бабье, объяснялась не только дождями.

Между тем выяснилось, что американцы и в самом деле успели вовремя. Небо очень быстро, прямо на глазах, затянули тучи, ясный полдень сменился натуральными сумерками. Повеяло ледяным холодом, словно где-то распахнулся чудовищный морозильник… В стылой, ощутимо плотной полутьме закружились белые, тающие на лету мухи.

– И здесь то же… – ни к селу ни к городу пробормотал бывший Браун. По-английски пробормотал, но Иван понял. Другое дело, железного негра внезапным холодом было не прошибить, а вот остальные члены делегации с явной тревогой поглядывали на небеса. Ни дать ни взять прикидывали, не привезли ли они с собой на хвосте через океан нечто такое, с чем успели очень неприятно познакомиться дома.

Когда американцы, унося с собой благоухающий каравай, уже забирались в специальный автобус, Кудеяр придержал Брауна за руку и глазами указал в сторону города. Браун оглянулся. В семи километрах от них тяжёлые клубящиеся тучи подсвечивало явственно видимое трепещущее радужное сияние.

– Это… оно? – помолчав, почему-то шёпотом спросил негр.

Скудин молча кивнул…

– Ну конечно, были некоторые недоработки, но в целом молодец, – похвалил Кудеяра чекист в белых тапках. Попытался сально посмотреть на бёдра Ефросиньи Дроновны, но та подарила его таким «рублём», что он как-то сразу усох и бочком, бочком направился к машине, пернатой от антенн. Буров рыкнул вслед, и дверца очень быстро захлопнулась.