Текст книги "Убийство в Озерках"

Нина резко повернулась.

– Вам нелегко? Что именно вам нелегко, я не понимаю?

– Ну, вот видите: вы приходите ко мне за помощью и мне же отказываете в способности испытывать человеческие чувства… – Он развел руками и горько улыбнулся.

– О чем вы? Я продолжаю вас не понимать. – Она действительно не понимала, для чего он ходит вокруг да около вместо того, чтобы прямо сказать, в чем дело.

– Вы ставите меня в трудное положение и заставляете говорить о том, о чем бы я говорить не хотел. Ведь в этой истории я потерял жену.

Нина посмотрела на него и в этот момент вспомнила Лёлины слова о каких-то его неприятностях и о «покойной» жене.

– Мне очень жаль, – сказала она сухо, потому что по-прежнему не видела связи между проблемой Юрганова и кончиной салтыковской жены, и снова повернулась к двери. И не успела открыть ее, как до нее дошел смысл его слов.

– Что вы хотите сказать? – спросила она, опять повернувшись к Салтыкову и с ужасом глядя ему в глаза.

– Вы правильно меня поняли, – многозначительно ответил Салтыков и обиженно поджал губы.

– Не может быть, – проговорила Нина, не веря своим ушам, – не может быть…

– Вот видите, вы опять произносите заклинания вместо того, чтобы взглянуть правде в глаза.

– Юрганов убил вашу жену?! Это правда?

Салтыков ничего не ответил и отвернулся к окну.

– Почему же вы мне ничего не сказали?

– Я был уверен, что раз уж вы пришли ко мне, то вы все знаете.

– О Господи, – выдохнула Нина и вышла из комнаты.

* * *

Не помня себя, она спустилась на первый этаж и долго не могла отыскать в сумочке номерок, так сильно дрожали у нее руки. Наконец, надев пальто, Нина выскочила на бульвар. В лицо ей неожиданно ударил ледяной ветер, несший с собой мелкий колючий снег, первый за эту осень. Она шла с непокрытой головой, чтобы остудить пылающее лицо и немного прийти в себя.

«Не может быть, не может быть, – повторяла она, быстрыми шагами удаляясь от Фотоцентра. – Убил женщину, жену своего товарища? Из-за каких– то побрякушек? Ах, Боже мой, из-за чего бы то ни было! Разве это возможно? Разве может он убить?»

Нина вспомнила его лицо, его глаза, вспомнила, как однажды, увидев в кухне на стене паучка, вскрикнула, потому что всегда боялась пауков, а когда он начал ловить его, сказала: «Да прихлопните вы его газетой». И тогда Юрганов бережно взял его в ладони, отнес на балкон и, вернувшись, сказал: «Единственная заповедь, которую я, при всей своей грешной жизни, никогда не нарушал и, надеюсь, никогда не нарушу, – это “не убий”. К тому же, вы знаете, пауки всегда приносят хорошие известия, я их люблю. У меня в деревне…»

Он часто рассказывал ей про животных, которые делили с ним кров. Про собак, которые в мороз приходили к нему в дом со всей деревни, потому что местные жители не пускали их под крышу даже зимой, и с которыми делил последний кусок хлеба. Нина даже помнила их имена: Пират, Альма, Басик, Дружок. Рассказывал о сверчке по имени Сашка, который жил у него в банке и каждую ночь, в двенадцать часов, начинал петь свои песни. О вороне с подбитым крылом: ее звали Карлой, и она любила сидеть на спинке стула и вертеть головой, наблюдая за каждым его движением. О кошке Шуре, ему одному доверявшей своих котят. Он говорил о них с юмором и с такой любовью, которую невозможно сыграть. И он – убил? Никогда она в это не поверит.

Почему же тогда в это верят другие?

Она мысленно вернулась к своему разговору с Салтыковым.

«Боже мой, что это было? Зачем он разыграл эту сцену? Почему сразу не сказал, что убита его жена? Зачем заставил меня унижаться и выслушивать какую-то немыслимую канитель?»

Она с отвращением вспомнила, как он кокетничал и жеманился, когда увидел ее и еще не знал, зачем она пришла. Конечно, в разных обстоятельствах люди ведут себя по-разному, но в любом случае на убитого горем человека он никак не был похож. Впрочем, ее это не касается: убит он горем или нет, но зачем он спрашивал, как и когда она познакомилась с Юргановым? Какое ему может быть до этого дело в подобных обстоятельствах?

Ну хорошо, уговаривала себя Нина, он мог спросить об этом из любопытства, немного странного в такой ситуации, но все-таки возможного, но почему в тот момент, когда она спросила, знает ли он, что Юрганов в Бутырке, он не сказал, что убита его жена? Он должен был сразу же отправить ее, объяснив, в чем дело. И потом, зачем он солгал, когда она уходила? Зачем сказал: «Я был уверен, что вы знаете»? Ведь он прекрасно понял из ее слов, что подробности убийства ей неизвестны. Зачем же была нужна вся эта комедия? Зачем он спрашивал про деньги, про адвоката? Зачем жаловался на собственные материальные трудности, рассказывал про билет в Японию? И вообще, каким странным тоном он говорил об этом ужасном событии, об убийстве собственной жены: «неаппетитные подробности» – так, кажется? А свою жену называл «жертвой» и «убитой», как в следственном протоколе. Или, может быть, она неправа? Может быть, ему просто неприятно было произносить эти ужасные слова, и поэтому он старался, как мог, не упоминать о жене? Да, наверное, думала Нина, немного успокаиваясь, но до чего все это странно, до чего же странно…

Только сейчас Нина поняла, что ее визит к Салтыкову оказался почти напрасным: ей почти ничего не удалось узнать. Ни где, ни когда, ни как это произошло. Что же делать? Идти к следователю и спрашивать у него? Но ведь совершенно очевидно, что следователь ничего ей не скажет!

И тут она вспомнила про Лёлю. «Как глупо все это получилось, – подумала она с досадой о своей встрече с Долецкой, – и почему она ничего мне не сказала? Обиделась, что я отказалась от ее помощи?

Не хотела сплетничать? И где же мне теперь ее разыскать?»

Вернувшись домой, Нина бросилась искать старую записную книжку. Лёлин телефон там был, но не было уверенности, что она по-прежнему живет в старой квартире у Патриарших прудов. Однако Нине повезло: к телефону подошла Лёлина мать, которая, как оказалось, прекрасно помнила Нину, и сразу же дала ей телефон.

– Лёля, это Нина Савельева. Ты можешь уделить мне несколько минут?

– Ну, конечно, – сказала Лёля, и Нина с удовольствием отметила, что никаких следов обиды в ее голосе нет. – Тебе удалось поговорить с Салтыковым?

– Об этом я и хочу тебе рассказать.

* * *

Выслушав ее, Лёля спросила:

– И что ты видишь в этом особенного?

– А ты не видишь?

– Я – нет.

– Значит, я плохой рассказчик, если мне не удалось передать всю странность того, что происходило между нами.

– Я не понимаю…

– Лёля, как только я упомянула о Юрганове, он сразу понял, что я не знаю, какое отношение все это имеет к его жене.

– Почему ты так думаешь?

– Почему? Да просто потому, что я обратилась к нему. Ведь совершенно ясно, что, если бы я знала о его жене, я бы не пришла. Поэтому, уверяю тебя, он все это разыграл нарочно. Я одного не понимаю – зачем?

– Да нет же, ты ошибаешься. С какой стати ему что-то разыгрывать?

– Не знаю.

– Видишь ли, – осторожно сказала Лёля, – я знаю Салтыкова давно и могу сказать, что он человек, как бы это выразиться, довольно перекрученный. Люся с ним всю жизнь мучилась.

– Что значит «перекрученный»?

– Ну не знаю, капризный, странный, закомплексованный, обидчивый. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту. Словом, творческая личность. А теперь, когда на него все это свалилось…

– Ты хочешь сказать, что он так вел себя, потому что ему плохо? То есть от горя? Лёля, поверь мне, я довольно долго наблюдала за ним, пока ждала его в зале. И меньше всего он походил на человека, убитого горем.

– Это ты зря: Люську он любил. Не мог же он, в самом деле, рыдать на открытии собственной выставки.

– Рыдать, может быть, и не мог, но говорить «убил и ограбил женщину», имея в виду собственную жену? Тебе не кажется это странным?

– Не кажется: ему так было удобнее. Ты тоже должна понять: приходит незнакомая барышня и заговаривает о помощи для человека, который, как он считает, убил его жену. Что он должен был сделать? Знаешь, я бы тоже не смогла так сразу сказать на его месте. Людям вообще, как правило, бывает неприятно говорить о смерти своих близких, тем более о такой ужасной.

– Ну не знаю, может, ты и права, – вздохнула Нина. – Скажи, Лёля, ты что-нибудь знаешь про это убийство?

– Знаю без подробностей, потому что, когда это произошло, меня не было в Москве. Я вернулась через несколько дней после похорон.

– И все-таки?

– Ну, Салтыков мне сказал, что это сделал какой-то человек, которого он нанял сторожить дачу.

– «Какой-то человек»? Он так и сказал?

– Нет, это я так сказала. А Салтыков как раз что– то рассказывал про него: то ли они вместе учились, то ли работали. И, кстати, отзывался о нем довольно симпатично. А что?

– Нет, ничего. Я просто подумала, что он скрыл свои давние отношения с ним.

– Ну вот видишь, ты к нему явно несправедлива. На самом деле Салтыков – вполне сносный мужик: все всегда тащил в дом, баловал Люську. Конечно, может быть, он не самый обаятельный человек, но тут уж ничего не поделаешь.

– Ладно, Бог с ним, с Салтыковым. Сейчас надо думать о том, как помочь Юрганову, который сидит в тюрьме за преступление, которого он не совершал.

– Ну тут я вряд ли чем-то могу тебе помочь: об этом надо, видимо, говорить со следователем? А для чего все-таки ты приходила к Салтыкову? Прости, что спрашиваю, но я не поняла, для чего ты…

– Видишь ли, – перебила ее Нина, – я же не знала, что убита его жена, и думала, что он, может быть, согласится вместе со мной помочь старому товарищу.

– И что он тебе ответил?

– Ничего. Поспешил сказать, что денег у него нет, хотя о деньгах речь как раз и не заходила…

– Сказал, что нет денег, ты серьезно? – переспросила Лёля и рассмеялась.

– Ну да. Что ты смеешься?

– Да так. Смеюсь, потому что он всегда был ужасным жмотом.

– Он даже сказал, что вынужден был сдать свой билет в Японию, чтобы устроить этот междусобойчик в Фотоцентре.

– Правда? До такой степени? – Лёля опять рассмеялась. – Бедный Павел Аркадьевич, денег у него, видите ли, нет. Кроме того, не билет, а билеты. У него было два билета – свой и Люсин. Я потому это говорю, что два билета в Японию, знаешь, сколько стоят? Тысяч тридцать – сорок, что тоже немало.

– Я понимаю. Но он сказал – билет.

– Ты ошиблась или он соврал, чтобы показаться «бедным и больным», но я точно знаю, что у него было два билета: он должен был лететь вместе с Люсей, она сама мне говорила.

– И тем не менее он сказал – билет.

– Ну, хорошо, не будем спорить, тем более что это все равно не меняет дела. Скажи, ты этого Юрганова знаешь давно?

Нина помолчала.

– У тебя когда-нибудь было так, что ты знакома с человеком несколько дней, а тебе кажется, что знаешь его всю жизнь?

4

Запоздавшая зима набирала темп. Москву за несколько дней завалило снегом, и вид за Нининым окном напоминал черно-белую фотографию. Марго собиралась в Лондон, и Нина с тоской думала о предстоящей зиме.

Дозвониться следователю ей удалось только в середине декабря, и накануне встречи, когда она, стоя перед распахнутыми дверцами своего платяного шкафа, решала, что ей по этому случаю надеть, неожиданно позвонила Лёля.

– Скажи, Нинон, ты уверена, что Салтыков говорил тебе именно об одном билете?

– О чем? – Нина даже не сразу поняла.

– О билете в Японию, который он якобы по бедности вынужден был сдать: ты меня уверяла, что…

– Ах да, вспомнила. Он действительно сказал «билет». А что?

– Ты уверена?

– Ну конечно. А что?

– Знаешь, какая мысль мне вчера пришла в голову?

– Какая?

– Меня вдруг осенило: если Салтыков действительно сказал про один билет, значит, это он убил Люсю.

Нина рассмеялась:

– Ни больше ни меньше?

– Напрасно ты смеешься.

– Я не понимаю – какая связь между билетом и убийством?

– Вот послушай: для Салтыкова ты – совершенно посторонний человек. Ты, я надеюсь, не говорила ему, что встретила меня и что мы знакомы?

– Нет, конечно. Зачем бы я стала об этом говорить?

– Прекрасно. Так вот: ты не имеешь к его делам никакого отношения, то есть ты ничего не знаешь о его планах, о его взаимоотношениях с женой и так далее. Ты для него – абсолютно посторонний человек, так?

– Ну разумеется.

– Теперь предположим на минуту, что жену убил Салтыков. Ты приходишь к нему просить денег, а он, чтобы показаться бедным и больным, говорит, что сдал билет. Именно билет, а не билеты.

– Ну?

– То есть, если бы, например, он мне стал жаловаться на отсутствие денег, он бы сказал «билеты», потому что я прекрасно знала, что они собираются лететь в Японию вместе, и он знает, что я об этом знаю. А поскольку ты этого знать не могла, тебе он сказал про один билет, совершенно ничем не рискуя.

– Ничего не понимаю: какое имеет значение – один билет или два? И причем тут риск?

– Что тут непонятного? – возмутилась Лёля. – Если он собирался убить Люсю, он бы не стал покупать два билета, потому что он ужасный жмот и ни за что бы не стал тратить деньги зря: ведь, когда возвращаешь билет в кассу, теряешь немалую сумму. Он бы купил билет только себе.

– Ты же сама только что говорила, что его жена знала о двух билетах?

– Именно. Жене он сказал, что купил два, а на самом деле купил один. И тебе проболтался только потому, что ты не могла знать о его обстоятельствах.

– Знаешь, Лёля, по-моему, ты начиталась детективов. Ты же сама прошлый раз говорила, что он был прекрасным мужем.

– Видишь ли, они прожили вместе двадцать семь лет, и говорить о безоблачной любви в этом случае не приходится. Я имела в виду только то, что он – мужик хозяйственный, все всегда тащил в дом и Люське ни в чем не отказывал, хотя, по правде говоря, ей трудно было в чем-нибудь отказать: она всегда умела взять свое. Но он, при всей своей капризности, чувствительности и дурном характере, был человеком чрезвычайно скрытным. Я не удивлюсь, например, если у него где-нибудь на соседней улице живет другая семья. Или, по крайней мере, другая женщина.

– Все может быть, но зачем ему убивать жену, если с ней можно просто развестись в случае надобности?

– Знаешь, несколько лет назад Люся рассказывала мне, что Салтыков влип в какую-то нехорошую историю с деньгами. Я совершенно не знаю, в чем там было дело, но она мне говорила, что он тогда ужасно перетрухнул и все их совместное имущество переписал на нее. На всякий случай.

– Это только доказывает, что он доверяет своей жене.

– Это доказывает, что он трус и жмот, – отрезала Лёля. – Но даже если дело в доверии, то все равно, с тех пор прошло уже несколько лет. Вдруг что-нибудь изменилось? У мужиков в этом возрасте всякое бывает. Вдруг он решил ее бросить?

– Ну и бросил бы себе спокойно.

– Ты так говоришь, потому что не знаешь Салтыкова. А он человек бережливый, уж ты мне поверь. И такое богатство никогда бы брошенной жене не оставил. Люся рассказывала мне, как он экономит водку и шампанское на своих фуршетах, а потом оставшееся увозит домой или на дачу. Один раз Салтыков выставлялся в Манеже вместе со своими коллегами, фотографами, с которыми они уже не раз выпускали альбомы, делали выставки и так далее. Так вот, у них тогда спонсором был ликеро-водочный завод «Алмаз», который поставил на открытие несколько ящиков какой-то безумно дорогой водки: то ли «Посольской», то ли «Дипломатической», то ли какой-то еще. И за водкой на завод поехал Салтыков. И, знаешь, что он сделал? Он эту дорогую водку взял себе, а на фуршет купил пару ящиков дешевой, там же, на заводе. И это все притом, что он человек вовсе не бедный. Правда– правда, это мне Люся сама рассказывала. Поняла?

Нина вспомнила, как Салтыков просил Леночку в Фотоцентре водку попридержать, а конфет вынести только «пару коробок». «Там посмотрим», – сказал он, и Нина представила себе, как после закрытия и ухода приглашенных он подсчитывает «навар».

– Ну насчет его скупости ты, может, и права, но во всем остальном я не вижу связи…

– Ты просто не хочешь видеть. Вот, послушай, – волновалась Лёля, – я тебе объясню еще раз: если бы у него было два билета, он бы тебе так и сказал: «Мол, продал билеты, чтобы иметь деньги на жизнь». А он сказал «билет». Значит, у него и был только один билет, потому что тебе он мог смело не врать. Значит, он соврал Люсе. Сказал, что они летят вместе и что билеты куплены. Понимаешь? Если бы он действительно собирался лететь с ней, он бы купил два билета и так бы и сказал. А он купил один, потому что знал заранее, что она никуда не полетит. Значит, либо убил сам, либо заказал ее. Поняла?

– Все это очень логично, но совершенно неправдоподобно. И ужасно надуманно.

– Это не надуманно. Наоборот, здесь все очень просто. И, кроме того, это объясняет ваш странный разговор в Фотоцентре.

– Еще недавно ты не признавала эту «странность» или объясняла ее совсем другими причинами, – возразила Нина.

– Я же не знала! То есть, я хочу сказать, в тот момент мне и в голову не могло прийти…

– А теперь? Теперь ты разве что-нибудь знаешь? Ведь это только твои предположения, причем очень смутные, ни на чем толком не основанные, и на основании этих предположений ты обвиняешь человека в убийстве?

– Да никого я не обвиняю! Пока у меня только возникло подозрение. И я хочу понять, насколько оно верно. Видишь ли, Люська очень много для меня сделала в свое время. Про это долго рассказывать, да и неинтересно, но нам сейчас важно понять, верно ли то, что мне кажется, или нет. Потому что, если это действительно сделал Салтыков, для меня важно, чтобы он не остался безнаказанным, да и для тебя, я думаю, тоже, если ты хочешь спасти своего Юрганова. Вот поэтому тебе и придется узнать у следователя, есть ли у Салтыкова алиби.

Нина невесело засмеялась.

– Думаешь, ты одна такая умная, а милиция этим вопросом не интересовалась?

– Как знать. Ведь твой Юрганов – бомж, ты уж извини. Может быть, на него просто повесили это преступление, потому что так удобно? Кроме того, наша милиция, как я слышала, и продается, и покупается.

– Хорошо. Послезавтра я буду у следователя и задам ему этот вопрос.

– Ну, наконец-то.

Нина положила трубку и задумалась. Конечно, она не придавала серьезного значения тому, что сказала Лёля. Во-первых, версия с билетами казалась ей совершенно неубедительной: Салтыков мог оговориться, мог нарочно сказать именно про один билет, если он, как утверждала Лёля, хотел показаться «бедным и больным» или просто потому, что действительно старался не упоминать о своей жене даже косвенно. Или ошибается Лёля, или ошиблась его жена, или Салтыков действительно обманул жену, но вовсе не потому, что собирался ее убить, а по какой-то совсем другой причине – кто знает, почему мужья обманывают своих жен? Во-вторых, она не сомневалась, что милиция проверяла его алиби, как и алиби других людей, которые могли иметь отношение к убийству. А если, как говорит Лёля, кто-то кого-то там и «купил», то никогда она об этом не узнает, и говорить об этом нечего. В-третьих, Лёлина логика, по некотором размышлении, стала вызывать у нее сомнения: если Салтыков не купил жене билет, потому что не хотел «зря» тратить деньги, зная, что она никуда не поедет, для чего тогда он купил билет самому себе? Он ведь тоже не поехал и тоже, наверное, знал об этом заранее? В-четвертых, Лёля всегда была ужасной фантазеркой.

Но главное, главное состояло в том, что представить себе человека ее круга, человека интеллигентного, известного фотохудожника, двадцать семь лет женатого на одной женщине, тоже интеллигентной, образованной, начитанной – она знала об этом от Лели, – представить себе, что этот человек хладнокровно убивает собственную жену и при этом сваливает вину на своего старого товарища, Нина не могла, как ни старалась.

С другой стороны, она до сих пор не могла забыть свой разговор с Салтыковым. Что-то ужасно неестественное было в том, как он повел себя с ней. Правда, его поведение и его тон вызывали у нее не подозрения, подобные Лёлиным, а отвращение, и она ощущала это отвращение, как ощущаешь на губах какой-нибудь неприятный стойкий привкус, который преследует тебя и от которого невозможно отделаться. Но тут уж, говорила себе Нина, ничего не поделаешь: люди бывают разные.

Разумеется, она не постесняется и задаст следователю этот вопрос, потому что для спасения Юрганова она сделает все, что в ее силах, но никаких надежд эта Лёлина версия не порождала в ее душе.

5

Следователь Анатолий Петрович Залуцкий назначил ей встречу в своем кабинете на семнадцать тридцать, и все это время, прошедшее с момента посещения Бутырки и потраченное на ожидание, Нина лихорадочно репетировала свою защитительную речь. Ей казалось, что успех предприятия будет зависеть от того, сумеет ли она найти точные слова, чтобы объяснить, что за человек Юрганов и что такой человек просто не мог совершить убийство. «Ведь если Я понимаю и чувствую его, – говорила она себе, – значит, его точно так же может понять и почувствовать другой. Просто ему надо все как следует объяснить: рассказать, каким он представляется мне, человеку незаинтересованному, и тогда есть надежда, что он тоже поймет…»

Но когда она переступила порог его кабинета и, главное, увидела его глаза, холодно и изучающе смотревшие на нее, она поняла, что все, что представлялось ей таким очевидным и важным, здесь, в этом казенном месте, вовсе не имеет смысла и вся ее много раз отрепетированная речь и вся ее уверенность рассыпались как карточный домик.

– Здравствуйте, – ответил Залуцкий на ее приветствие и внимательно посмотрел на нее. – Вы по какому делу?

– Я – Савельева и пришла поговорить с вами о деле Юрганова.

– Юрганова? – переспросил он. – Дело Юрганова передается в суд.

– Как в суд?.. Уже?

– Что вас удивляет? Следствие закончено. Гм. Гм. Но я слушаю вас, садитесь. – Он указал ей на обитый искусственной кожей стул, и Нина ясно почувствовала легкое нетерпение в его голосе.

– Значит, вы считаете, что он… виновен? – спросила она и сама же испугалась своего вопроса.

Он посмотрел ей в глаза и раздельно сказал:

– В нашей стране виновность устанавливают не следственные органы, а суд.

Нина смутилась.

– Да, конечно, я понимаю. Но ваш вывод… я не знаю, как это сказать?.. Вы же приходите к каким-то выводам в ходе следствия?

– Простите, – он поискал что-то на столе, – ваше имя и отчество?..

– Нина Григорьевна.

– Так вот, Нина Григорьевна: я не думаю, что вы пришли сюда для того, чтобы задавать мне подобные вопросы. Вы, вероятно, хотите сообщить какие– то известные вам по этому делу факты? – И он опять взглянул на нее холодно и отстраненно.

«Надо успокоиться и собраться с мыслями», – сказала себе Нина, а вслух произнесла:

– Вам это, наверное, покажется ужасно глупым, – начала она и… остановилась. Рассказывать здесь, в этом кабинете, этому человеку с холодным взглядом про интуицию своего кота, любовь к поэзии, спасенного паучка, выражение глаз или форму рук показалось ей совершенно невозможным. Она не могла понять, как еще несколько минут назад могла верить в успех этого идиотского предприятия и в свою способность объяснить или доказать то, что ни объяснить, ни доказать – невозможно.

– Вы начните, – сказал Залуцкий и чуть-чуть улыбнулся, – а мы посмотрим.

Нине показалось, что он старается быть вежливым и терпеливым.

– К сожалению, ничего конкретного я вам сообщить не могу. Я только могу сказать, что я совершенно уверена в его невиновности.

Залуцкий бросил на нее усталый взгляд.

– Понятно… Вы кем приходитесь подследственному?

«Ну, началось, – подумала Нина, – какое это может иметь отношение к делу?..»

– Никем. Просто знакомая.

– В таком случае, что позволяет вам утверждать, что…

– Анатолий Петрович, я понимаю, насколько дорого ваше время, – заторопилась она, – но мне небезразлична его судьба, и, мне кажется, вам тоже не должно быть безразлично, если он будет несправедливо осужден. Он не убивал, он просто не мог убить.

– Нина Григорьевна, давайте по порядку? И, знаете что, давайте лучше я буду задавать вам вопросы, а вы будете отвечать? Так, мне кажется, мы скорее доберемся до дела.

– Давайте, – Нина обрадовалась: уже одно то хорошо, что ей не придется подбирать слова, а он, надо надеяться, свое дело знает.

Залуцкий закурил и откинулся на спинку стула.

– При каких обстоятельствах вы познакомились с подследственным?

Нина вздохнула.

– Боюсь, что это произошло не совсем стандартным способом. Он жил в нашем подъезде прошлой зимой, так как ему больше негде было жить, он – то, что называется «бомж», ведь вам это известно? И я как-то дала ему поесть. Вот и все.

– Но, я полагаю, ваше знакомство этим не ограничилось?

«Сейчас он спросит меня, сплю ли я с ним», – с ужасом подумала Нина.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что, если вы пришли его защищать и с такой уверенностью говорите о его невиновности, вам, вероятно, приходилось встречаться с ним и при других обстоятельствах?

– Ах, ну да, конечно, мы встречались. Тогда же зимой он болел и провел недели две у меня дома… Правда, потом он пропал на некоторое время, то есть, вернее, на все лето, но этой осенью мы встретились снова…

– Что значит – пропал?

– Насколько мне известно, он провел лето в деревне.

– Ну, хорошо. А осенью, вы говорите, вы снова встретились?

– Да, он счел нужным меня поблагодарить.

– Простите мне этот вопрос, но вы сами вынуждаете меня задать вам его: вас связывают какие-то более близкие…

– Нет, – перебила Нина, – никаких «более близких» отношений у нас нет.

– Хорошо. Значит, у вас, что называется, приятельские отношения? Так?

– Да, – сказала Нина и чуть-чуть покраснела.

– Настолько приятельские, что вы даже не знаете, где он пропадал, как вы выразились, все лето? – Залуцкий улыбнулся.

– Дело в том, что эти приятельские отношения сложились у нас после того, как…

– …как он снова появился у вас? То есть уже осенью?

– Да.

– А появился он, вы говорите?.. Когда именно?

– В начале сентября.

– Так. А убийство произошло, если не ошибаюсь, тридцать первого октября?

Нине показалось, что он усмехнулся.

– Тридцать первого? – переспросила она удивленно.

– Да. Вас что-то удивляет?

– Нет, не в этом дело, – она смутилась, – просто тридцать первого октября у меня день рождения. Как странно…

– Да? И что же вас удивляет? Вы видели подследственного в этот день?

– Нет.

– А должны были увидеть его? Он должен был прийти к вам?

– Нет. То есть… – Нина помолчала, словно раздумывая, стоит ли говорить ему о том, что произошло. – Дело в том, что мы… поссорились.

– Из-за чего?

Нина покачала головой.

– Это не имеет отношения к делу.

– Как знать. Вы расскажите, а мы вместе решим: имеет или не имеет.

– Да нет же, это ни при чем. Дело в том, что ограбили мою квартиру, и я подумала, что… Господи, как все это глупо. Можно я закурю? – Она дрожащими руками вытащила из сумочки пачку сигарет. – Поверьте, это не имеет ни малейшего отношения к тому, о чем мы говорим.

– Ну почему же, напротив. Итак, квартиру ограбили, и что же?

– И я подумала… ах, Господи, вся эта история тут совершенно ни при чем, поверьте!

– Я вам верю, верю, не волнуйтесь. Но все-таки расскажите. Итак, квартиру ограбили, и вы подумали… на него?

– Да нет же. То есть сначала – да, я подумала, что это он, потому что… понимаете, это просто совпало. Он абсолютно ни в чем не был виноват, и милиция очень скоро установила это.

– То есть? Поподробнее, если можете.

– Когда это произошло, я действительно подумала, что это он. Но вовсе не потому, что считала его способным на это, а в силу обстоятельств.

– То есть? Я вас не понимаю.

– Во-первых, у него был ключ от моей квартиры, а замок был взломан так аккуратно, что я ничего не заметила. Во-вторых, другая квартира, на втором этаже, которую тоже ограбили, принадлежит моей соседке, у которой он один раз был… Кроме того, за день до этого мы не то чтобы поссорились, но я, наверное, как-то не очень вежливо себя повела, и наутро мы не разговаривали… так получилось… и, пока я была на работе, он уехал в деревню, чтобы забрать зимние вещи. Поэтому, когда на следующий день случилась кража, я и подумала, что… Но ведь на самом деле это было простое совпадение, понимаете?

– Вы напрасно нервничаете! Вы же говорите, что он не был виноват? Раз не был, из-за чего же нервничать? Кстати, когда это произошло?

– Что?

– Кража.

– Точно не помню. В конце сентября.

– Понятно. Продолжайте. Так что же милиция?

– Ах да!.. О чем это я? – Нина нервничала, вернее, чувствовала себя как человек, попавший в трясину: чем больше она делала движений, чтобы освободиться, тем больше трясина засасывала ее. И чем больше она говорила, тем больше чувствовала себя виноватой перед Юргановым. – Да, так вот, соседка заявила в милицию…

– Значит, заявила соседка? – перебил ее Залуцкий. – А вы?

– Я – нет.

– Почему?

– Потому что не хотела.

– Понятно. – Он потушил дымящийся окурок и достал из пачки еще одну сигарету, – Продолжайте, соседка заявила и…

– И через некоторое время вора, слава Богу, нашли. И оказалось, что Юрганов здесь совершенно ни при чем.

– Понятно. А что же он сам? За это «некоторое время» он разве не появлялся у вас?

– Нет.

– Почему? Ведь он ничего не совершил?

Нина опустила голову.

– Я поменяла замок, и он наверняка это заметил. И решил, что я больше не хочу его видеть.

– А вы, стало быть, после кражи поменяли замок?

– Да, – тихо проговорила Нина.

– И, если я правильно понял, Юрганова вы так больше и не видели?

– Нет.

– Следовательно, сообщить что-либо о его местонахождении в день убийства вы не можете?

– Не могу.

– А скажите, Нина Григорьевна, он знал про ваш день рождения?

– Знал.

– Каким образом? Вы сами сказали ему об этом?

– Ну, конечно.

– С какой целью?

– Ни с какой… Просто сказала. Может быть, я даже и пригласила бы его, если бы не…

– Если бы не кража?

– Получается, что так.

«Да, он профессионал, – подумала Нина, – за несколько минут, что я провела у него в кабинете, он вытянул из меня все, о чем я должна была бы молчать. Неужели все пропало? И почему я такая идиотка? Зачем я дала втянуть себя в этот разговор? И почему не сказала главного, того, ради чего пришла?»

– Что же получается, Нина Григорьевна? – сказал Залуцкий. – Вы были знакомы с подследственным фактически несколько дней: прошлой зимой он жил у вас под лестницей, и вы давали ему поесть и даже лечили. Потом он исчез, и вам ничего точно не известно о его местонахождении весной и летом. И наконец, он появился у вас, по вашим же собственным словам, в начале сентября, и у вас сложились приятельские отношения. Так? Настолько приятельские, что, когда произошла кража, у вас не возникло ни малейших сомнений в его причастности к ней? До такой степени, что вы даже поменяли замок? Ведь я вас правильно понял? – Он говорил быстро, резко, вопросы задавал без пауз и все время пристально смотрел ей в глаза. – И наконец, после кражи, то есть с конца сентября, вы ни разу его не видели? Так? Я правильно изложил? А сюда вы пришли, чтобы сообщить мне о его невиновности? Хотя я так и не понял, какие же основания у вас есть для того, чтобы…