Текст книги "Убийство в Озерках"

– Я же сказала – это было недоразумение, – перебила его Нина.

– Что именно? Что именно вы называете недоразумением?

– То, что я ошибочно…

– Заподозрили его в совершении кражи? Это понятно. Но ведь я говорю о другом. Если тогда вы могли – и совершенно все равно, по каким причинам, – заподозрить его в краже, то что теперь дает вам основание утверждать, что вы хорошо его знаете?..

– Да, вы правы, – устало сказала Нина, – все те основания, которые у меня были, наверное, ничего для вас не значат, и я сама в этом виновата. И не будем об этом говорить. Но должен же быть мотив. С какой стати ему убивать женщину, жену своего товарища, чей дом он охранял?

Залуцкий откинулся на спинку стула.

– Вам известно, что при обыске у него обнаружили драгоценности убитой?

– Я слышала об этом, но этого просто не может быть! Здесь какое-то недоразумение, поверьте мне.

– Верить, Нина Григорьевна, я могу только фактам. А факты в этом деле достаточно красноречивы.

– То есть вы считаете, что убил Юрганов? Убил женщину, чтобы взять ее… побрякушки?

– Я ничего не считаю, – Залуцкий начинал терять терпение. – Повторяю: его виновность, равным образом как и невиновность, установит суд, а я лишь…

– Но ведь суд будет руководствоваться теми выводами, которые сделаете вы! А ведь вы даже не искали других возможных преступников.

– Почему же не искали? Искали. – Он замолчал и в упор взглянул на нее. – Искали, Нина Григорьевна, еще как искали. Но не нашли.

– А Салтыков? – выпалила она.

– Что – Салтыков?

– Вы проверяли Салтыкова? Ведь бывает, что…

– Нина Григорьевна, напрасно вы думаете, что мы тут сидим и дурака валяем.

Залуцкий сложил бумаги, лежащие на столе, и посмотрел на часы: весь его вид говорил о том, что визит окончен.

Нина встала.

– А сам Юрганов? – Она торопилась узнать что– нибудь еще, потому что понимала: вряд ли он согласится встретиться с ней еще раз. – Ради Бога, он что-нибудь сказал по поводу этих драгоценностей? Он как-то объяснил, почему они оказались у него?

– Нина Григорьевна, мне очень жаль, но вы же знаете: существует тайна следствия, и я не могу до суда разглашать факты в интересах того же следствия. Кроме того, вы уж меня простите, но вы ему даже не родственница.

– У него нет родственников. И до него никому нет дела, – сказала Нина и неожиданно для себя расплакалась.

– Ну-у… – протянул Залуцкий, и Нине показалось, что в его голосе впервые послышались человеческие нотки, – это вы напрасно. И чтобы вы зря не плакали, я вам, так и быть, скажу. Ваш приятель Юрганов объяснил, что Людмила Салтыкова за неделю до убийства сама попросила его взять драгоценности. Что она якобы оставила в двери дачи записку с просьбой привезти их ей в Москву и что он взял их по ее просьбе…

– Вот видите! – Нина посмотрела на него и вытерла слезы.

– Однако следствием установлено, – продолжал Залуцкий, покачав головой, – что ни в тот день, о котором говорит Юрганов, то есть за неделю до убийства, ни накануне Салтыкова на дачу не приезжала. Более того, по утверждению нескольких свидетелей, драгоценности все это время были на ней, а никак не на даче. Так что, уважаемая Нина Григорьевна, напрасно вы так переживаете: в жизни бывает всякое. Может, когда-то ваш Юрганов и был порядочным человеком, но жизнь, как говорится, внесла свои коррективы. И ничего тут не попишешь. Так что идите домой и выкиньте все это из головы.

– И все-таки, скажите, пожалуйста: вы уверены, что Салтыков…

– У Салтыкова алиби, – перебил Залуцкий и пристально взглянул на нее. – Почему вы так настойчиво интересуетесь Салтыковым? Вы с ним знакомы?

– Практически нет.

– Что значит – «практически», и какие у вас есть основания, скажем так, интересоваться Салтыковым?

– Никаких. Абсолютно никаких. И видела я его один раз в жизни, на выставке.

– Тогда в чем дело?

– Просто мне известно, что в таких случаях всегда проверяют близких родственников, и я хочу быть уверена, что вы действительно учли все другие возможности.

– Вы еще раз вынуждаете меня повторить, что мы сделали все, что могли.

– Значит, Юрганову уже ничем нельзя помочь? Ничего нельзя сделать? – спросила Нина в отчаянии.

Залуцкий вздохнул и опять устало посмотрел на нее.

– Я вам советую поговорить с его адвокатом. Если хотите, я вам дам номер телефона.

6

Когда Нина ушла, Залуцкий встал, открыл сейф, достал папку с делом Юрганова и вернулся к столу. Медленно перебирая страницы – документы, фотографии, справки, – восстанавливал в памяти ход событий. Его сигарета давно уже превратилась в пепел и погасла, давно не были слышны в коридоре голоса его коллег, а уборщица тетя Зина валтузила тряпкой по паркетному полу: ее щетка то и дело сердито ударялась ему в дверь.

Наконец он встал, запер дело в сейф, надел дубленку, которую они с женой покупали еще в советские времена, и, выйдя из прокуратуры, долго шел по улице, провожая взглядом обгонявшие его троллейбусы и пытаясь понять, что его так беспокоит после разговора с этой женщиной?

Залуцкому было хорошо известно, что в поведении подследственных часто наступает перелом: либо после долгого и упорного молчания человек вдруг начинает давать показания и делает это отчаянно, быстро, будто боится, что передумает; либо, наоборот, закрывается, как раковина, и замолкает, и тогда уже никакая сила не может вытащить из него ни единого слова. Это последнее и произошло с Юргановым.

В день, а вернее, в вечер убийства его заметил возвращавшийся домой в своем «москвиче» житель Подмосковья Иван Никитич Жигайло: на шоссе в километре от салтыковской дачи Юрганов пытался поймать машину. Иван Никитич собрался было остановиться, но в свете фар разглядел, что голосующий весь перепачкан кровью, и так испугался, что тут же рванул вперед. Через пару километров, у поста ГАИ, Иван Никитич увидел местный милицейский газик и рассказал про странного человека, голосующего на дороге. Сотрудники милиции тут же бросились туда и затолкали Юрганова в машину.

Юрганов закричал, что в Озерках убили женщину, и указал адрес: улица Маршала Захарова, 24. Там– то милиция и обнаружила труп женщины лет сорока пяти – пятидесяти с проломленным черепом и орудие убийства – двухкилограммовую гирю. Юрганов утверждал, что только что приехал и в темноте споткнулся о тело, так как в доме не было света, а затем бросился на шоссе – хотел тем или иным способом сообщить об убийстве.

На первом допросе он много говорил, жестикулировал, горячился, даже кричал, доказывая свою непричастность к убийству гражданки Салтыковой Л. К., 49 лет. Правда, ничего толком в свое оправдание привести не мог. Говорил, например, что приехал в Озерки не восьмичасовой электричкой, а последней, отправляющейся из Москвы в 21.35. Обстоятельство весьма существенное, так как судмедэксперт утверждал, что убийство произошло между восемью и девятью часами. Но билета на эту электричку предъявить не смог. «Нет у меня билета, не брал я билет. И ехал я не с вокзала: там теперь без билета не проедешь, а с платформы “Сортировочная”. Почему не брал билет? Деньги экономил».

На вопрос, не видел ли его кто-нибудь около половины десятого на вокзале, или в поезде, или хотя бы на станции метро, кто может это подтвердить, ответил: «Может, и видел, откуда я знаю?» Судя по всему, он плохо понимал, насколько это важно. Оперативники съездили и на станцию, и на платформу, проверили, поговорили, показали фотографию: никто, конечно, его не вспомнил. Правда, не вспомнили его и те, кто находился на платформе около 20 часов, то есть на полтора часа раньше, но это было уже неважно.

Кроме того, на следующем допросе сам же Юрганов и показал, что Салтыков, муж убитой хозяйки дачи и его работодатель, просил его приехать пораньше, то есть не позже девяти. Поговорили с Салтыковым. Тот подтвердил, что просил быть на даче не поздно, потому что опасался за свое имущество: «Сами знаете, как сейчас грабят дачи». А уходя, добавил:

– Знаете, я кое-что вспомнил: я тогда даже соврал ему, что последняя электричка уходит в восемь.

– Зачем?

– Да затем, чтобы он поторопился! Дача-то пустая. Я же не знал, что там моя жена!

И Юрганов сам же все это и подтвердил.

– Почему же вы тогда не поехали в 20.00, как вас просили?

– Не мог.

– А где вы были до 21.35?

– Без минут девять уже был в метро, а до этого гулял.

– Где? С какой целью? Видел ли вас кто-нибудь?

В каком районе ходил – сказал, зачем – не объяснил: «Просто гулял» и «Нет, никто не видел».

Тогда его спросили, не может ли он хотя бы предъявить свой билет на метро, где выбивается дата, время и номер турникета, по которому можно определить, на какой станции он был, но оказалось, что билета нет:

– Я, кажется, выбросил его прямо в метро. Билет был на одну поездку, зачем он мне?

Вот тебе и зачем.

Спросили его, как он объясняет, что на орудии убийства его пальцы. «А чем ее?..» И когда «узнал», что это двухкилограммовая гиря, вздрогнул, даже побледнел, но ничего не ответил. И только потом, несколько дней спустя, «объяснил», что колол ею орехи. Даже смешно.

Спросили про лампочки: одна на веранде, чуть– чуть вывернута, другая снаружи, перегоревшая, и на обеих его отпечатки. «Откуда на лампочках ваши отпечатки?» – «Одну я сам вкрутил недели три назад, а на другой – не знаю, я к ней не прикасался».

Но самое странное было, пожалуй, вот что. На вопрос, как в кармане его куртки оказались украшения убитой – кольцо с нефритом и золотая цепочка с висевшим на ней крошечным знаком зодиака, – Юрганов рассказал довольно необычную историю. Мол, за неделю до убийства он уезжал с дачи на два дня по договоренности с Салтыковым, а вернувшись, нашел в двери, снаружи, письмо, оставленное салтыковской женой. На обратной стороне конверта было нацарапано несколько слов карандашом: «Лева, я приехала на дачу и только здесь, растяпа, обнаружила, что забыла ключи. Возьмите, пожалуйста, мои безделушки (они лежат на каминной полке) и завтра же привезите их мне в Москву. Заранее благодарна. Не забудьте по дороге отправить письмо – это срочно».

– Я что-то не понял: она оставила вам письмо в конверте? Зачем и кому надо было его потом отправлять?

– Она оставила запечатанное письмо, которое приготовилась кому-то послать. Но так как у нее, очевидно, не было с собой бумаги, она написала записку на обратной стороне конверта. А письмо попросила отправить.

– И вы отправили?

– Конечно, на следующий же день, когда поехал в Москву.

– В какой ящик опустили письмо?

– На вокзале.

– А случаем, не припомните адрес или фамилию на конверте?

– Прекрасно помню: Кастанаевская улица, дом 10, корпус 1, квартира 26, а фамилия… погодите… Передреевой или Передериной, что-то в этом роде.

– Странно, вы как будто нарочно запоминали адрес?

– Да ничего странного. Я всегда забываю опустить письма в ящик: напишу, а потом неделями ношу с собой конверт. Поэтому, когда ехал в электричке, держал его в руке. Ну, и от нечего делать запомнил: так, машинально.

– Адрес точно помните?

– Точно. Абсолютно. Адрес-то легкий.

Все это было нетрудно проверить. Съездили по «легкому» адресу, поднялись в квартиру, нашли там симпатичных пожилых супругов с совершенно непохожей на «Передрееву» или «Передерину» фамилией, выяснили, что никакую Передрееву они не знают и что письма никакого не получали.

– Знаете, – сказал оперативник, обращаясь к пожилой женщине, – бывает же так, что приходит письмо по неверному адресу? Может, вы просто забыли? Или оставили его где-нибудь в подъезде, на почтовых ящиках?

– Да нет, нет, я прекрасно помню, – горячилась женщина. – Вот мы письмо от племянницы из Новосибирска получили, – она показала порванный и измятый конверт, лежащий на книжной полке, – потом мужу с его бывшей работы пришла открытка с праздником, он же у меня ветеран… Коля, ты куда ее дел? – крикнула она мужу, не найдя открытки ни на полке, ни на серванте, и оперативник еле уговорил ее не искать, потому что открытка эта была ему совершенно ни к чему.

– А Салтыкову Людмилу Константиновну или ее мужа, Павла Аркадьевича, знаете?

– Ой, нет, милый, не знаю. Может, Коля знает?..

Но и Коля, как и следовало ожидать, ни убитую Салтыкову, ни ее мужа никогда в своей жизни не встречал.

Тогда добросовестный оперативник обошел другие квартиры, везде задавая один и тот же безнадежный вопрос про пришедшее не по адресу письмо и про Передрееву, и, нигде не получив желаемого ответа, отправился на почту.

– Так кто ж его теперь знает? – ответила почтальонша, обслуживающая дом № 10 по Кастанаевской улице, на вопрос, не было ли около пяти-шести дней назад письма по такому-то адресу и с такой вот довольно редкой фамилией адресата на конверте. – Кто ж его знает: было или не было? Это ж предпраздничные дни. Сейчас на ноябрьские, конечно, не так много поздравлений, как раньше. Раньше, бывало, еле сумку дотащишь, вся упаришься, пока донесешь, пока разложишь по ящикам. Бывало, что и по два раза в день ходить приходилось. А теперь, слава Богу, стало поменьше, но все– таки еще пишут, пишут, а как же? И открытки шлют, и письма. Разве все упомнишь?

– То есть вы не читаете, какая фамилия указана на конверте? Вы же, наверное, жильцов-то знаете? Если попадается незнакомая фамилия, например…

– Жильцов знаю, конечно, но не всех. Знаю пенсионеров, потому что пенсию носить приходится, но сейчас многие любят за пенсией сами приходить. А то и на книжку получают. А остальных? Кого – знаю, кого – нет. А конверты читать? Ну конечно, иногда бывает, что заметишь что-нибудь… Бывает, что присылают по неверному адресу… Но это когда писем мало, а тут, я же говорю, ноябрьские праздники на носу…

Попытались поискать таинственного адресата через адресный стол, но оказалось, что на Кастанаевской улице ни Передерина, ни Передреева не проживает. Спросили Салтыкова, была ли у его жены знакомая или родственница с такой фамилией, на что тот ответил, что родственницы такой не было, во всяком случае, ему, Салтыкову, никогда не приходилось о ней слышать, а знакомая, может, и была, так как у его жены по роду работы знакомых во– обще-то очень много. Порасспросили знакомых, сослуживцев, соседей – ничего.

Тогда спросили у Юрганова, что он делал после того, как опустил письмо в ящик, и почему сразу не отвез драгоценности хозяйке, если она просила их вернуть на следующий день? Юрганов ответил, что именно это он и сделал, но ни Салтыкова, ни его жену дома не застал, а потом еще звонил пару раз, но никто не отвечал.

– Я так и держал эти штуки в кармане, чтобы не потерялись и чтобы все время были при мне на случай, если еще раз соберусь в Москву.

– А не показалось вам странным, что Салтыковых несколько дней не было дома?

– Не показалось. Живут себе люди, как хотят. Что тут странного?

– А откуда, по-вашему, взялись драгоценности Салтыковой на даче?

– Так она же приезжала туда.

– Зачем?

– Кажется, играть в карты с подругами.

– Играть в карты?!

– Так мне сказал Салтыков.

– Что именно он вам сказал?

– Сказал, что хочет приехать и что я могу на эти два дня отлучиться. Вот тогда она их и забыла.

– А вам надо было отлучиться?

– Да.

– С какой целью?

– Это к делу не относится.

– Когда же Салтыкова оставила вам записку?

– Выходит, что на следующий день.

– На следующий день? Как вам это представляется?

– Обнаружила, что забыла свои вещи, и вернулась.

– Приехала за вещами и забыла ключ? Вам это не кажется странным?

– Ну, всякое бывает.

– Понятно. А в тот день, когда вы последний раз были в Москве (имелся в виду день убийства), вы звонили Салтыковым?

– В тот день – нет, не звонил.

– Почему?

– Боялся на электричку опоздать.

Была у всего этого и другая сторона. Если допустить, что Юрганов говорит правду и кто-то действительно все это подстроил, то таким человеком мог быть только муж убитой, Салтыков. Только он мог знать с такой точностью, где в тот или иной момент находится его жена, и только он мог спланировать этот номер с письмом и драгоценностями. Стали разрабатывать Салтыкова.

Салтыков заявил, что накануне вечером они с женой вернулись из пансионата, а в день убийства с трех часов был дома.

Его спросили, кто может это подтвердить. Сначала он беспечно ответил, что, «наверное, никто, кроме его собаки». Потом подумал и опять покачал головой: «Нет, боюсь, что никто. Правда, я несколько раз выходил, но каждый раз всего на несколько минут». – «Зачем выходили?» – «Во-первых, с собакой погулять. Потом мусор кое-какой выносил, яблоки в соседнем дворе покупал. Меня наверняка кто-нибудь видел. А потом сидел дома, это точно, и как раз в это время сделал несколько звонков». И пояснил, что в числе прочего звонил троим своим знакомым: гражданке Шебаевой, с которой у него была назначена встреча, гражданину Потехину, своему коллеге и помощнику, и Елене Афанасьевне Мироновой, подруге жены. И пояснил, что Шебаевой звонил, чтобы отменить назначенную им же самим встречу, но дома ее, к сожалению, уже не застал. Потехину позвонил, чтобы договориться кое о чем насчет завтрашней работы, но Потехина тоже не застал и тогда с досады позвонил Мироновой, чтобы спросить, не у нее ли сидит его припозднившаяся супруга.

– И что же?

– Ничего. Мироновой не было дома. Правда, она сама позвонила мне через некоторое время, чтобы спросить, где Людмила.

В ответ на замечание оперативного сотрудника, что его показания нуждаются в подтверждении, так как звонить всем этим людям он мог и не из дома, Салтыков смутился, занервничал и обиженно сказал: «Вы можете проверить мой мобильник, если считаете, что я был в Озерках, так как в Озерках не работает ни один автомат и позвонить иначе оттуда невозможно». Но потом неожиданно вспомнил, что у Шебаевой и Потехина телефоны с определителем номера и если, конечно, они не стерли запись, то и номер его телефона, и время звонка – все должно было сохраниться. «А у Шебаевой к тому же еще и автоответчик…»

Проверили: все подтвердилось. Антонина Шебаева действительно немного раньше ушла на встречу с Салтыковым, и действительно ее аппарат с АОНом зафиксировал звонок с салтыковского домашнего номера в 20 часов 17 минут, и на автоответчике даже остался слегка охрипший голос Салтыкова, который просил извинить его за «неявку» на свидание.

Потехин, чей АОН тоже добросовестно сохранил сведения о звонящем, сказал, что ездил в аэропорт встречать жену и вернулся только в девять. «Вы, случайно, не перезвонили Салтыкову?» – спросил оперативник. Потехин сказал, что перезвонил, но у того было занято, и тогда он решил, что все равно переговорит с ним завтра на работе. На вопрос о том, знал ли Салтыков о его поездке в аэропорт, отвечал, что нет, не знал, и с некоторым раздражением добавил: «Во всяком случае, я ему об этом ничего не говорил».

Что же касается Мироновой, она показала, что договаривалась с Салтыковой провести вечер тридцать первого октября у их общих друзей, Данилевских, и поиграть в бридж и что, следовательно, ее, Мироновой, потому и не было дома, когда ей звонил Салтыков. И добавила, что Салтыкова «вечно опаздывала» и поэтому они не стали ее ждать и начали играть в дурака, просто так, чтобы провести время… и так заигрались, что спохватились только около половины десятого, позвонили ей домой, чтобы узнать, в чем дело, и к телефону подошел ее чем-то очень недовольный и обеспокоенный муж. «Я тебе весь вечер звоню, – сказал он ворчливо. – Не знаешь, где Люська? Разве она поехала не к тебе?»

На вопрос, знает ли она, с какой целью и каким образом Салтыкова могла оказаться на даче вместо того, чтобы приехать играть в карты, ответила, что понятия не имеет и даже удивляется, потому что у них была твердая договоренность. И чета Данилевских подтвердила это.

Но и это было не все. Миронова, которую вызвали для дачи показаний, опознала драгоценности Салтыковой и сказала, что в тот день, когда Юрганов якобы взял их с каминной полки на даче в Озерках по письменной просьбе хозяйки (то есть за неделю до убийства), видела их на Салтыковой и что, следовательно, видела и саму Салтыкову, и было это в Москве, а вовсе не на даче.

– Вы уверены? Не путаете? Ведь прошло уже несколько дней?

– Да ничего я не путаю! – возмутилась Елена Афанасьевна. – Как это я могу путать, если в тот день у меня были гости и Люся пробыла у меня почти весь день, помогала готовить? Вот вы, кстати, у них и спросите, путаю я или нет.

– А вы разве не собирались в тот день ехать к Салтыковой на дачу играть в карты?

– Помилуйте, какие карты на даче в такую погоду? Конечно, нет. И потом, я же говорю, в тот день я ждала гостей…

– Скажите, Елена Афанасьевна, а в последующие дни вы виделись с убитой?

– В последующие дни не виделась. Я же говорю: она с мужем уехала в пансионат… черт их туда понес.

– А что?

– Да ничего: разве нормальные люди отдыхают в пансионате в такую погоду?

– Ну, это дело такое… Одни отдыхают, другие – нет.

С гостями Елены Афанасьевны поговорили, не поленились. Оказалось, что ничего она не напутала: перед отъездом в пансионат Салтыкова действительно была у нее в гостях в этих самых цацках, найденных в кармане у Юрганова.

Поговорили и с Салтыковым:

– Юрганов утверждает, что вы разрешили ему отлучиться с дачи, потому что ваша жена собиралась туда приехать со своими подругами играть в карты. Это правда?

– Правда, – твердо ответил Салтыков. – Она действительно мне это говорила. Я, честно говоря, немного удивился, потому что не помню, чтобы она когда-нибудь так делала раньше (она вообще любила бывать на даче только летом), но Юрганову все передал и сказал, что он может отлучиться, если хочет, а вовсе не предлагал ему обязательно уехать.

– Видите ли, Павел Аркадьевич, ни одна из подруг вашей жены не подтверждает ни ее, ни собственного намерения ехать на дачу играть в карты. Как вы можете это объяснить?

– Да я и сам не прочь был бы узнать, зачем ей понадобилось говорить мне об этом, если она туда не собиралась, – ответил Салтыков и помрачнел.

– Скажите… Мне придется задать вам этот вопрос, вы уж извините… У вашей жены не могло быть?..

– Я понял, – перебил Салтыков, – вы хотите сказать, что у моей жены был любовник? Так вот, я об этом ничего не знаю и не хочу знать. И, главное, не хочу об этом говорить.

– Но, поймите, если вам что-либо известно…

– Я же сказал, – опять перебил Салтыков, – я действительно ничего не знаю. И действительно не хочу знать, – повторил он и опять помрачнел. – И постарайтесь понять меня правильно.

Что ж, нет так нет.

Собрали показания соседей, из которых следовало, что в день убийства его машина простояла весь вечер у подъезда, а сам он действительно несколько раз появлялся во дворе – то с собакой, то с каким– то строительным мусором, который он выносил на помойку. Правда, все это происходило днем, «часа в четыре-пять», говорили свидетели, но зато его соседка по площадке вспомнила, что видела его с мусорным ведром в самом начале девятого, так что ни в половине восьмого, ни в восемь быть на даче Салтыков никак не мог.

Выходит, что алиби у него все-таки есть, а Юрганов врет?

* * *

В том, что человек врет, пытаясь себя выгородить, Залуцкий ничего странного не видел, но то, как он это делает, вызывало у него некоторое беспокойство. Уж больно странные истории он сочиняет, уж больно они похожи на правду. Потому-то они и искали хоть какое-нибудь подтверждение, хоть самое ничтожное, хоть намек на подтверждение, но не нашли ничего. Ровным счетом ничего.

«А вы искали?» – спросила его Нина Савельева. Конечно, искали. Еще как искали! Убийство – это не шутка. И совесть его была чиста.

Еще она спросила его о Салтыкове. Что ж, Салтыкова они начали разрабатывать сразу, еще до того, как узнали про его «телефонное» алиби: бомж – бомжом, но проверить другие версии тоже было необходимо.

Отработали огромное количество людей, знавших Салтыкова и его жену: подруг, приятелей, коллег (его и ее), соседей и прочее, тем более что следствие насторожило то обстоятельство, что восемь лет назад Салтыков перевел все имущество на имя жены. Вернее, само по себе это обстоятельство говорило только в пользу того, что он своей жене доверяет и бросать ее не собирается, но время-то идет! Если предположить, что в их жизни наметились какие-то перемены, ну, например, супруге пришло в голову развестись и выйти за другого или, наоборот, супругу, что называется, «попал бес в ребро…»? Такое в его возрасте случается…

Услышали много разного, но в основном все сводилось к тому, что Салтыков – прекрасный муж, прекрасный хозяин, человек, что называется, с руками: какую дачу построил, какую квартиру роскошную, в два этажа, отделал и т. д. и т. п. Правда, кое-кто из подруг убитой туманно намекал на некоторые шероховатости их семейной жизни, но странно было бы предположить, чтобы люди, прожившие вместе столько лет, не имели проблем. А на вопрос о возможных любовных связях Людмилы Салтыковой люди, хорошо знавшие ее, говорили, что она хоть и не святая, но ничего серьезного, по крайней мере, в последние годы в ее жизни точно не было.

С Павлом Аркадьевичем дело обстояло несколько сложнее. Стали выяснять, кто такая Антонина Шебаева, 19 лет, не работающая, уроженка города Курска, в Москве прописана временно. Какое отношение она имеет к Салтыкову – уж больно разные они люди?

* * *

Заехал к Шебаевой старший оперуполномоченный Медведев, поговорил, выяснил, что Антонина приехала в Москву год назад с целью найти хоть какую-нибудь работу, но вместо этого познакомилась с хорошим человеком Павлом Аркадьевичем: он-то и помогает выжить ей и ее матери, оставшейся в Курске. Снял квартиру, купил хорошую тахту, постельное белье, телевизор, видеомагнитофон, одежду и денег дает, не жалеет.

Медведев спросил, не собираются ли они оформить свои отношения. Тоня сначала даже не поняла, что он имеет в виду.

– Ну, жениться на вас он, случайно, не обещал? – повторил он.

– Ой, что вы! – испуганно ответила Тоня и даже замахала руками.

– Что так? – спросил любопытный опер.

– Да мне Павел Аркадьевич сто раз говорил: «Имей в виду, жену я свою никогда не брошу. О тебе буду заботиться, буду кормить и деньги давать, но жениться никогда не смогу».

– Ну, а вы?

– А что я? Я его никогда об этом и не просила…

– Что ж так: не нравится он вам?

– Почему, нравится, – ответила Тоня, отводя глаза, но Медведеву ответ показался не очень убедительным. Да и что говорить: Салтыков, конечно, мужик видный, холеный, такой, как бы это сказать, барин, что ли, да к тому же богатый, но ведь он на тридцать с лишним лет старше ее, какая уж тут любовь?

– Скажите, Тоня, аппарат с определителем номера купил Салтыков или он был в этой квартире, когда вы ее сняли?

– Нет, этот аппарат Павел Аркадьевич купил, когда разбился тот, прежний.

– И давно?

– С полгода.

– А зачем вам АОН, не сказал? Вы понимаете, что такое АОН?

– Понимаю. Сказал.

– И зачем же? – оживился опер.

Тоня смутилась.

– Да-а… Неважно…

– Это вам неважно, а нам – важно. От милиции, Тоня, ничего скрывать нельзя.

Тоня потупилась и сказала, глядя в пол:

– Павел Аркадьевич мне не разрешал ни ходить никуда, ни знакомиться ни с кем…

– Почему?

– Говорит, ревнует.

– А причем же здесь телефон?

– Павел Аркадьевич говорил, чтобы я каждый раз смотрела на номер: если увижу, что звонит он (она говорила «звонит» с ударением на первом слоге), то трубку снимать, а если кто другой, то нет.

– И что же? Ты его слушалась? (Медведев и сам не заметил, как перешел с ней на «ты»).

– Да мне и не звонил никто. Маме в Курск я сама звоню, а больше мне и говорить-то не с кем: я в Москве никого не знаю.

– Тогда зачем же определитель?

– Да он не верит: ему все кажется, что у меня кто-то есть.

– А на самом деле? – улыбнулся опер.

– Да нет у меня никого, – уныло проговорила Тоня.

– И не скучно тебе здесь сидеть целыми днями?

Она опустила голову и ничего не ответила.

* * *

«Да, – думал Медведев, выходя из Тониного дома, – никаким разводом тут, конечно, не пахнет. Завел себе Салтыков молодую бабенку (он вспомнил Тонину пышную грудь, косу до пояса и розовые щеки), здоровую, крепкую, как репа, и трахается с ней в свое удовольствие, когда приспичит. Но разве ради такой Тони бросают жену? Эта Тоня и так никуда от него не денется: он ее купил, она – его вещь».

И он снова вспомнил, какие грустные у этой Тони глаза, и как она называет своего любовника Павлом Аркадьевичем, и как старательно запахивает на себе халатик, и стало ему почему-то безумно ее жаль.

«А, впрочем, чего ее жалеть? – продолжал размышлять Медведев, закуривая сигарету, – Ей еще повезло. Другие девчонки приезжают из провинции и сразу на панель попадают, а то и в уголовщину ввязываются, а эта сидит в квартире, в чистоте, в тепле, сытая, видак смотрит, матери в Курск звонит…»

Медведев перешел на другую сторону улицы, вскочил в подошедший автобус и, пристроившись на задней площадке, снова подумал о Тоне: «Да, все так, конечно, но все равно: забитая она какая– то, несчастная, черт ее знает… Видно несладко ей с этим Павлом Аркадьевичем… Надо же, ревнует ее, старый козел! Впрочем, мне-то что до нее? – рассердился на себя чувствительный опер. – Что я ей – отец, что ли?»

И все. Больше никакой «клубнички» за Салтыковым не нашли, как ни старались. Выходит, незачем ему было убивать свою жену?

И Залуцкий подытоживал: нет, это не Салтыков. Нет у Салтыкова мотива. А у Юрганова, может, и есть. Нашли же у него в кармане при обыске стихи, посвященные какой-то Нине, про которую Юрганов ничего говорить не захотел. А ведь это была та самая Нина Савельева, которая только что ушла от него. Ведь Юрганов знал про ее день рождения. И если эта Нина так страстно его защищает, кто знает, какие между ними намечались отношения? И разве нельзя допустить, что драгоценности Салтыковой он как раз и собирался преподнести Савельевой на день рождения? Своих-то средств на подарок у него нет? Вот тебе и мотив! И как ни хороши его истории про письма и про кольца, а выходит, что убил все-таки он?..

И тем не менее, в который раз задавал себе следователь Залуцкий один и тот же мучивший его вопрос: Салтыков или Юрганов? И в который раз сам себе отвечал: Юрганов.

А то, что он молчит и не помогает следствию, только доказывает, что сказать ему больше нечего.

«Все, – сказал себе Залуцкий, – завтра передаю дело в суд».