Текст книги "Таинство ближнего"

Рождение и творение[39]39
  Впервые: Путь. 1931. № 30 (окт.). С. 35–47.


[Закрыть]

Есть известная мера субъективного восприятия мира, являющаяся не только законной, но и в большей степени неизбежной. Вообще говоря, объективность можно утверждать только относительно, только противополагая ее предвзятости, можно говорить, скорее, только о стремлении к ней, так как абсолютно объективное восприятие всего предполагает абсолютную полноту воспринимающего. Только в субъективности абсолютной полноты эта ее субъективность совпадает с объективностью вещей. В этом смысле можно сказать, что только в Божественном восприятии, как в восприятии полноты, все субъективное равнозначно объективному.

И если, с одной стороны, может быть, правильно стремиться к объективизму как к некоему подобию Божию, то, во-первых, надо помнить, что по свойствам Божественной полноты Божественная объективность равна Божественной субъективности, а во-вторых, это стремление никогда не должно переходить известной грани, ощущаемой точно каждым человеком: объективность его должна быть в пределе его личных дарований, по существу неполных и окрашенных в субъективные тона. Нельзя ограничивать свою изначальную субъективность дарований еще субъективностью предвзятости, но вместе с тем нельзя нивелировать эту субъективность дарований восприятием и всепониманием – даже того, что лежит за их пределами.

И в этом смысле приходится говорить о законности и изначальности двух основных путей миропонимания, в крайностях своих исключающих друг друга и являющихся субъективным восприятием двуединой истины. Эти понимания мира можно назвать космизмом и антропологизмом.

Применяя вышесказанное к этим двум основным установкам души, можно утверждать, что у отдельных людей есть специальные дары космологического осмысления бытия, а у других – антропологического. И что оба эти подхода, несмотря на скрытую в них субъективность, и в этой субъективности своей оправданы, поскольку она не является чем-то предвзятым, а соответствует подлинной одаренности, подлинному внутреннему ведению воспринимающего бытие человека.

Понятия космизма и антропологизма парные, и их характеристика является взаимно дополняющей.

Космизм обращен лицом к миру, к его внутреннему бытию, к природе вещей, к сущности, к усии[40]40
  Усия (греч.) – сущность, природа. В Троическом богословии выражает сущностное единство Бога, в отличие от понятия «ипостась», относящегося к личным началам Божественной природы.


[Закрыть]. Его волнуют вопросы, связанные с раскрытием должного в мире бываний. И весь мировой процесс воспринимается им как некое единое делание, раскрывающее свои законы не только в движениях человеческой истории, но и в самой материи, в космосе, в движениях самого вещества. Космизм ищет целесообразности, гармонии и планомерности во всем сотворенном, на всем видит печать Божественного замысла и в известной мере не стремится к примышлению от себя, а только к раскрытию этого замысла. На путях космизма должна быть особенно сильной и особенно необходимой вера в конечное преображение плоти, на путях космизма можно найти утверждения некоторого метаматериализма.

Антропологизм занят вопросами, связанными с лицом, личностью, ипостасью. Неизбежным и неотвратимым законам мирового процесса он противопоставляет свободную волю, властную влиять на этот процесс и тем самым изменять его подзаконное русло. Антропологизм ищет разрешения антиномии необходимости и свободы, зачастую противопоставляет миру лицо, видит смысл мирового и исторического процесса не в нем самом, а в единичном лице, самоопределяющемся на фоне этого процесса. И потому в его религиозной установке гораздо сильнее должны звучать мотивы судьбы отдельного человека, чем мотивы преображения всей мировой плоти. Он индивидуалистичнее, он не растворяется в религиозном соборном сознании и зачастую может даже противопоставлять себя ему. И в этом противопоставлении находит новую неразрешимую антиномию.

В религиозном аспекте можно сказать так: космизм обращен к делу Христа, явившемуся дать начало преображения мира. Антропологизм – к делу Христа, определяющему судьбу отдельной души человеческой.

В космизме Боговоплощением изменяется закон материальных стихий, в антропологизме – каждый человек поставлен перед Христом и должен свободно избрать или не избрать Его дело.

Таким образом, можно утверждать, что космизм, обращенный к темам вещества, сущности, природы вещей, естества, усии, – усиоцентричен.

Антропологизм, обращенный к лицу, личности, ипостаси, – ипостасоцентричен.

Как проявляются в своей активности начало космическое и начало лица?

Активность космического начала есть рождение.

Лицо проявляет себя в своей активности творчеством.

Таким образом, из первоначальных парных понятий вытекают и последующие.

Космизм – антропологизм, усиоцентризм – ипостасоцентризм, рождение – творчество.

И, может быть, только разобравшись в природе активности того и другого, можно до конца понять и основные определения – раскрывая значение проявления, можно раскрыть и значение проявляемого. В известной мере творчество и рождение противоположны.

В чем сущность рождения?

Будем сначала говорить о тварном рождении?

Основная его особенность в том, что рожденное всегда единосущно рождающему, сын всегда единосущен отцу. И вместе с тем имеет всегда свое особое, иное, не отцовское лицо. Рождение всегда единосущно рождающему, но иноипостасно. Сущность в рождении всегда остается той же, и всегда ново, или иное, лицо. В рождении сущность не пребывает, а прибывает, является, нарастает Лицо. Это первая особенность рождения.

Вторая его особенность в том, что оно не свободно, не подлежит свободному волеизлиянию. Тварное рождение есть выполнение или явление космических законов, и рождающий не волен выбирать лицо рождающемуся, как не волен родить одним хотением.

Божественное рождение Отцом Сына именно оттого и рождение, что соответствует всем основным определениям рождения.

Сын единосущен Отцу – Сын иноипостасен Отцу. В рождении Сына не раскрывается никакая иная сущность, кроме Божественной сущности, равномерно и равночестно свойственной Отцу и Сыну. Но раскрывается иное Лицо, Лицо Сына, ни в коей мере не свойственное Отцу.

И вместе с тем, если нельзя говорить – по аналогии с тварным рождением – о том, что Божественное рождение есть рождение несвободное, то в равной мере нельзя утверждать его свободы. Оно не «несвободно», но «внесвободно», потому что, будучи предвечным, оно не имеет предшествующую себе Отчую свободу и, таким образом, ни в коей мере ею не определяется.

Божественная свобода в такой же мере предвечна, как и Божественное Отчество, никакого Божественного соизволения – выявления Божественной свободы – не могло быть до того, как Бог стал Отцом, потому что Он им всегда был и не мог хотеть стать им.

Если нельзя говорить по аналогии с человеческим рождением о несвободе Божественного рождения, то во всяком случае эту аналогию можно выразить так: Божественное рождение, так же как и тварное, вне свободы; одно – оттого, что не было времени, когда свобода предшествовала Божественному Отчеству, а другое – оттого, что оно не только вне свободы, но и несвободно.

Таким образом, общей характеристикой рождения можно взять такую: рождение есть несвободное – или внесвободное – выявление единосущной рождающему иноипостаси (по самому свойству своему – лица, ипостаси) – свободной. Иначе: внесвободное выявление свободного лица.

Из противоположения легко выводятся особенности творчества.

Прототип всякого творчества – Божественное творчество, созидание Божественным словом твари.

И основное, что мы об этом акте знаем, может распадаться на два утверждения.

Первое: Бог творил тварь не из Своей Божественной сущности, Бог творил мир из ничего. Тварь в первую очередь и главным образом характеризуется по отношению к Богу тем, что она не единосущна Ему. Именно в области усии, в области естества пропасть между тварью и Богом непроходима.

Второе, что мы можем утверждать в Божественном творческом акте, – это то, что Бог сотворил тварь по образу и подобию Своему. Другими словами, как лицо, в области своего ипостасного бытия, тварь не отделена такою пропастью от ипостасного бытия Божия: если она не одноипостасна Богу, то она подобоипостасна. Иного лица, кроме созданного по образу и подобию Божию, тварь не имеет: у твари не два лица, не две ипостаси – одна, так сказать, самостоятельная, а другая по образу и подобию Божию. Ипостась твари одна, и она создана по образу и подобию. И от этого образа и подобия тварь не может никуда уйти, потому что оно входит в самое ее бытие. Перестать быть образом и подобием Божиим – значит перестать быть вообще. Можно его искажать, можно его замутнять, забывать, осквернять, но только не уйти от него окончательно, оно входит в самую сущность тварного бытия.

И еще надо отметить: Божественное творчество было свободно – ему предшествовала Божественная свобода, Божественное волеизлияние.

Тварное человеческое творчество имеет все эти особенности Божественного творчества.

Во-первых, всякое творение твари, всякое творение человека никогда не может быть единосущно ему. Человек всегда творит из иной сущности, человек не может сотворить человека. Разносущностность творения, произведения – совершенно неизбежное его свойство.

Во-вторых, человек всегда творит по образу и подобию своему. Написана ли книга, создана ли философская система, сконструирована ли машина или нарисована картина – ни одна эта сотворенная вещь не имеет иного лица, кроме лица, создавшего ее. В каждом своем творении человек-творец в иной сущности, в ином естестве отпечатлевает свое лицо, свою ипостась, множит аспекты своей ипостаси, но абсолютно никогда за пределы ее не выходит. Никогда творение не больше творца, никогда оно не являет ни одной черты, не заложенной в ипостаси творца. Тварное творение всегда одноипостасно своему творцу.

Таким образом, в творчестве отнюдь не созидается новое лицо – единственное, что может быть свободным. В творчестве только воплощается в иной сущности лицо творящего.

И параллельно с определением рождения можно дать такое определение творчества:

Творчество есть свободное выявление одноипостасной творцу, а потому несвободной иносущности.

Иначе – свободное по существу своему выявление несвободной иной сущности, потому что вне иного лица не может быть иной, не моей, не с моим лицом связанной свободы.

Между Божественным и человеческим творчеством обще то, что, с одной стороны, первое и второе созидаются не из своей сущности, а с другой стороны – по образу и подобию своему.

В рождении открывается лицо – ипостась.

В творении открывается сущность – усия.

В рождении изначальна сущность – усия.

В творении изначально лицо – ипостась.

Усиоцентризм, космизм в своей активности, в акте рождения являет иноипостась.

А ипостасоцентризм, антропологизм в своей активности, в акте творчества являет иносущность.

Несвобода рождения являет свободное лицо.

Свобода творчества являет несвободную сущность.

Тут должны быть и дальнейшие выводы. Если мы знаем о Христе как о втором Лице Троицы, что Он «рожденный, несотворенный»[41]41
  Отрывок из «Символа веры»: «И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша».


[Закрыть], то о человеке мы знаем, что он одновременно «рожденный и сотворенный».

В явлении человека в мир сочетаются два акта: акт человеческого рождения единосущного всему человечеству нового лица и акт Божественного творчества разносущего Богу образа и подобия Божия.

В этом сочетании двух актов вся тайна и вся противоречивость человеческого бытия.

Как рожденный и единосущный родившему, человек являет иное от родившего лицо, причастное иной от родившего свободе и судьбе.

Как сотворенный и подобоипостасный Творцу, он являет иную от Творца сущность, но в лице своем не свободен, так как он образ и подобие, и если и имеет свободу, то не изначально, а именно как образ и подобие, потому что в образ и в подобие Божие неотделимой частью, его изначальным свойством входит свобода.

В этом противоречивость человеческого бытия, – в двойственности его происхождения, в том, что он рожденный и сотворенный.

И единственный выход из этой противоречивости в Том, Кто рожденный, но не сотворенный, – во Христе.

Поскольку в человеческом рождении, т. е. в явлении нового, свободного, но единосущного человечеству лица, всегда есть сочетание с человеческой тварностью, т. е. с явлением подобоипостасной Богу и только вторично свободной новой сущности, постольку в Слове осуществлено полное и совершенное рождение без всякой примеси творения Его.

Ипостась Слова – не по образу и подобию Отчему. И в этом смысле Слово беспримесное и беспредельное Лицо именно оттого, что оно беспримесное и беспредельное рождение. В такой же мере, в какой оно единосущно Отцу, в такой же мере оно самоипостасно и разноипостасно Отцу. Сказать иное – это умалить Отчую силу рождения. Не в том совершенство Божественного рождения, что оно единосущно – всякое рождение единосущно, – а в том, что оно являет абсолютное Лицо, Лицо Слова. Абсолютное же Лицо есть и абсолютная свобода.

Но воплощение Бога Слова могло быть только оттого, что тварь имела образ и подобие Божие, оттого, что тварь подобоипостасна Богу.

В Богочеловеке Христе было: единая Божеству сущность, абсолютное Лицо, абсолютная ипостась Слова, с одной стороны, а с другой – подобноипостасное Богу лицо человека Иисуса и единая человечеству сущность Его.

В Христе сочеталось два рождения: предвечное рождение Божественного Лица и рождение в Вифлееме Иудейском лица Богочеловеческого. Он был единосущен двум сущностям, но единоипостасен одному Лицу, потому что в Себе преобразил человеческое рождение до явления не только образа и подобия, но до явления полного Лица.

Явленный через рождение, явленный через два рождения, Он утвердил некий примат космического начала, примат рождения над творчеством. И Его предвечное рождение было «внесвободно», и Его человеческое рождение было несвободно.

Но и первое, и второе было рождением абсолютной свободы, потому что было рождением абсолютного Лица.

Это яснее будет при допущении иного, обратного раскрытия божественного домостроительства.

Предположим, что миру явлена была бы не единосущность и иноипостасность Слова рожденного, а разносущность и одноипостасность твари.

Явлено было бы нечто не единосущное Отцу, не Бог, не подобоипостасное Ему, то есть творение Божие, – по образу и подобию.

И это сочеталось бы не с единосущным человеку человеком, а только с единоипостасным человеку – с продуктом человеческого творчества.

Это значит, что явлено было бы нечто хотя и созданное в свободе, но лишенное свободного Лица, потому что лишенное своего Лица.

Во-вторых, и в области сущности явлено было бы нечто третичное: Бог создает иную Себе сущность человечества. Человек, тварь, создание Божие создает иную себе сущность своего творения, и эта третичная сущность сочетается с неким не собственным лицом, а с лицом двояко-отраженным.

Это, так сказать, предел антропологизма, ипостасоцентризма и упора в творческий акт.

Боговоплощение же по существу своему есть предел космизма, усиоцентризма и упора в акт рождения.

Любопытно с этой точки зрения понять ветхозаветную религиозность.

Принято думать, что Ветхий Завет весь был пронизан идеей рождения, рода, а христианство прошло мимо именно этой его идеи. На самом деле, конечно, Ветхий Завет есть религия творения, а не рождения: сотворил Бог небо и землю, сотворил человека – вот в чем его упор.

Изначален и первочестен в нем именно творческий акт. А рождение даже не воспринимается во всей своей сложности. Ветхий Завет принимает рождение только как единосущное размножение. Для него не имеет значения, что в рождении является новое лицо, для него важно, что это семя Авраамово или Давидово, т. е. что это единая сущность с Авраамом или Давидом. И единой сущности предрекается самое большее, что тут возможно: потомство твое, как песок морской[42]42
  См. Быт. 32:12.


[Закрыть].

Поэтому ветхозаветное сознание и Бога воспринимает не как Родителя и Рожденного, а только как Творца. Акт творчества был выше и первоначальнее акта рождения.

В христианстве все обратно этой установке.

В рождении оно видит не только единосущное размножение, а единственную возможность явить иноипостасное лицо.

И в самом центре, в начале христианского учения стоят именно два рождения: предвечное рождение Слова безначальным Отцом и рождение во времени Иисуса Марией.

Конечно, эти рождения не могут быть восприняты только как единосущное размножение. Сила их в том, что они открываются именно как подлинное рождение, т. е. как явление иноипостасного лица.

И акт Божественного творчества есть акт бесконечно вторичный, уже начинающий временное протекание тварной жизни. Не в творческом акте Бога раскрывает себя христианство, а главным образом в его акте рождения единосущной Ему Ипостаси.

Именно в сравнении с Ветхим Заветом становится ясно, насколько христианство – религия, основанная на раскрытии смысла и полноты рождения и на предпочтении его творческому акту.

Ключ к пониманию иудаизма – момент Божественного творчества, момент созидания способной к единосущному размножению твари.

Ключ к пониманию христианства – два акта рождения: рождение Отцом предвечного Сына и рождение Мариею Сына Давидова.

Из всего сказанного выводы такие.

Если в Боге рождающая сила и творческая сила одинаково Ему присущи и равночестны, то явление этих сил разночестно: рождается Сын единосущный – созидается тварь разносущная.

Второе: Богоподобие твари выявляется и в ее рождающей, и в ее творческой силе.

Но рождается всегда единосущное лицо, которое образ и подобие Божие, а в пределе рождения рождается и абсолютное Лицо Бога Слова, Сына.

Творится же всегда нечто хоть и разносущное, но не имеющее своего Лица, а только отражение Лица творящего. Значит, и в пределе не может быть сотворено никакое Лицо, никакая Свобода.

Таким образом, нужно еще раз подчеркнуть: если творчество является свободным, то свобода его – не свобода результата, а только свобода процесса, так как результат всегда и с неизбежностью подобен творящему и не имеет лица.

А с другой стороны, если рождение и не свободно, то эта несвобода – несвобода процесса, а результат рождения – Лицо – свободно и облечено своею свободной ответственностью.

Иначе – антропологизм, ипостасоцентризм упирается в беспредельное отражение и умножение себя в несвободе.

Усиоцентризм, космизм, напротив, не множит себя в непреодолимом единосущии рождаемого, а созидает некую новую свободу, являя в рождении новое Лицо.

Тут с неизбежностью выбор: или свободное созидание несвободного, или внесвободное рождение свободного.

В раскрытии Божественного домостроительства – в рождении дважды единосущного Сына и дважды Самоипостасного Слова – миру явлен этот выбор.

Внесвободное откровение Свободного, Рожденного, Несотворенного.

К делу[43]43
  Впервые: Новый град. 1932. № 5. С. 93–98.


[Закрыть]

Есть в некоторых наших современных установках свойства, внушающие мне чувства крайнего противления. И, к сожалению, эти свойства особенно сильны в течениях, имеющих касательство к пореволюционности. Я сказала бы так: любая теория предпочитается всякому конкретному действованию, любая схематизация оправдывается и расценивается как некоторое достижение.

У меня же сейчас очень острое чувство, что всякая даже замечательная теория во всяком случае менее ценна и нужна, чем всякая даже не очень значительная практика. И всякую теорию надо в первую очередь проверить именно с точки зрения возможности ее немедленного воплощения – что и как она в нашей жизни меняет. Очень боюсь, что история, выслушав декларативную часть новоградских заданий[44]44
  См. вступительную, программную статью, открывающую первый номер журнала «Новый град» (в 5-м номере которого и напечатана эта статья матери Марии), с ее проектом строительства «Нового града» «нашими руками, из старых камней, но по новым зодческим планам» (Б. п. Новый град // Новый град. 1931. № 1. С. 5).


[Закрыть], сейчас говорит им: «Отлично, будьте любезны прислать ко мне вашего архитектора, чтобы я могла ознакомиться со сметой этих новых предполагаемых построек, с точным планом улиц, площадей и домов Нового Града, – до этого у меня нет оснований для окончательного суждения о пригодности ваших принципов».

Потребность конкретности – первое, что я чувствую со всей остротой.

Второе, что мне кажется сейчас совершенно необходимым, – это пересмотр отношения к советским самым разнообразным достижениям. Думается мне, что на основе нашей эмигрантской инертности, как бы в виде некоторого средства для выработки бодрости и надежды, сейчас все сильнее и сильнее говорят о том, что по ту сторону советской границы так много замечательного и так много полновесного, и заведомо ясно: Россия не только не погибла, а, наоборот, таит под спудом небывалую творческую жизнь. И тут надо сказать: слава Богу, если это так. Но даже если это и так, совершенно безумно нам на это ориентироваться: во-первых, потому, что это не доказано и недоказуемо; во-вторых, потому, что внутрирусское творчество не снимает с нас наших творческих задач. И, наконец, потому, что русская действительность есть нечто чрезвычайно хрупкое, подверженное тысяче случайностей и не дающее никакой возможности стоящему в ее круге чувствовать себя прочно на ногах.

Скажу так: пусть достижения там чрезвычайны, пусть какие-то энтузиасты стеклят крыши тракторных заводов, обгоняют Америку и прочее. С точки зрения рабочей, нам до этого просто нет дела. Они стеклят, они обгоняют – мы-то при чем тут? С нас это ничего не снимает, и нам это ничего не дает. В качестве рабочей гипотезы, в качестве единственной плодотворной системы ориентировки в собственных задачах надо принять на себя всю ответственность за построение русской духовной культуры, надо не рассчитывать на явные и тайные планы и сметы, якобы имеющиеся в России. Надо сознательно сказать себе: «Что я сделаю, то и будет сделано» или «Что мы сделаем, то и будет сделано». Всяческие же речи и статьи о тамошних достижениях – очень приятно бодрящий материал, но и только. Важно не слишком от этого материала приободряться.

Из такой установки не следует, конечно, делать вывод о том, что мы соль земли, – она должна вести не к самомнению, а лишь к чувству повышенной ответственности.

Если это верно в отношении различных вопросов культуры и быта, то еще бесконечно вернее по отношению ко всему, что связано с жизнью церкви.

Помнится мне, как несколько лет тому назад до нас достигали хоть и неопределенные, но упорные слухи о том, что на Северном Кавказе есть огромные монашеские скопления, скиты, отшельники, напряженная духовная жизнь, притягивающая к себе верующих со всей России. Ползли эти слухи, ползли. А потом приехал из России человек и сказал, что были на Северном Кавказе грандиозные облавы, выловили около четырех тысяч человек одних монахов – и никакого религиозного центра там не осталось. Как печально и неразумно было бы нам ориентироваться на эти северокавказские центры и пребывать в покое: у нас, мол, плохо, зато там благодать.

Слава Богу, если наши усилия потонут в тех огромных усилиях, которые есть в России. Но не на это мы должны ориентироваться, а на то, что наши усилия могут оказаться единственными, и поэтому мы должны их сделать максимальными.

Эти общие соображения имеют, на мой взгляд, решающее значение во всех наших делах. Кто понял, что у меня нет и речи о нашем зарубежном самомнении, а только о нашей зарубежной ответственности, тот не смутится утверждением, что, может быть, Русская православная церковь очень близка сейчас к новому, парижскому периоду своей истории. Где уж тут самомнение, когда такое утверждение вызывает в первую очередь трепет и ужас! В самом деле, мы ведь бесконечно безответственны в нашей церковной жизни, и вдруг призрак такой – что, кроме нее, может ничего другого и не остаться во всей вселенной. Мы знаем, например, что единственная настоящая высшая школа русского православного богословия существует в Париже[45]45
  Речь о Свято-Сергиевском православном богословском институте в Париже, основанном в 1925 году по инициативе митрополита Евлогия (Георгиевского), в ситуации гонений на верующих и закрытия духовных школ в Советской России.


[Закрыть]. Как ясно, что профессора и слушатели такой единственной школы должны совсем иначе воспринимать свою ответственность, чем если бы они чувствовали, что вот, мол, у нас то или иное неладно, зато в других местах все обстоит благополучно. И это же сознание ответственности, кажется мне, должно сопутствовать всей нашей церковной жизни.

С точки зрения такой основной установки, с точки зрения приятия на свои плечи всей ответственности и всех не только охранительных, но и творческих церковных задач во всей их конкретности мне бы хотелось проанализировать наше положение.

И, в стремлении к большей конкретности, мне даже не хотелось бы говорить об общем церковном положении, но лишь об одной стороне церковной жизни – о монашестве.

Что собой представляет сейчас монашество в России? Бог ведает. Одни скажут: разгромлено, уничтожено, рассосалось, растворилось в советском быту – и говорить не о чем. Другие скажут: что ни приход, то малая монастырская община, не осталось монастырей, зато монашество пронизало всю церковную жизнь насквозь. Будем надеяться, что правильно второе мнение, но будем работать, как будто бы право было первое мнение, потому что у нас нет никаких данных утверждать, что, даже если монашество сохранилось до сих пор, оно сохранится и в дальнейшем. Значит, там – катакомбная жизнь, на которую мы не имеем права ориентироваться.

Есть еще по эту сторону советской границы старые монастыри: Валаам, Коневец, Псково-Печерский монастырь – мужские, есть Рижский и Пюхтицкий – женские. Есть монастыри в Польше (Почаевская Лавра), есть и в Сербии.

Этим летом мне пришлось быть в Прибалтике и в Финляндии. Многое я видала, о многом узнала из рассказов очень сведущих людей. Может быть, самое страшное, что явно сейчас в этих старых монастырях, – это возраст монахов и монахинь. Ведь, скажем, на Валааме постригаться нельзя – он механически обречен на вымирание. В Прибалтике бесконечно затруднены постриги неместных подданных – а где же рассчитывать на специфический расцвет монашеских идеалов у латышей и эстонцев? Монастыри пустуют – это несомненно.

Но даже помимо этого явления, общее впечатление от этих монастырей заставляет сильно задумываться. В них, несомненно, много личного благочестия, личного подвига, может быть, даже личной святости; но как подлинные организмы, как некое целое, как некая стена нерушимая, они просто не существуют.

Так ясно, что, переступи большевистский сапог через границу – благо она так недалека, несколько десятков километров, – и ничего от монастыря не останется. Или попадет он в какую-нибудь комбинацию несложной и провинциальной местной политики, опять-таки вопрос будет стоять о существовании. А тут еще у многих монастырей, как жернов на шее, богатство ризницы, или рыбные ловли, или угодья, леса – у всякого, сильного и властного, разгорается аппетит.

Значение этих лимитрофных монастырей несомненно: они блюдут заветы, они берегут огромные клады прошлого быта, золотой ларец традиции и благолепия. Надо верить, что они доберегут, дохранят, достерегут. Но это все, на что можно рассчитывать. Они, может быть, даже провиденциально попали в такие своеобразные, далекие от всякой современности условия, что хрупкое и нежное очарование их быта, возможно, так и не будет подвергнуто никакому насилию, никакому соприкосновению с нашей страшной, слишком быстрой и слишком напряженной жизнью.

Но опять-таки перед общецерковным делом было бы преступно и легкомысленно сказать, что вот, мол, они существуют, а потому вопрос и разрешен, не о чем нам больше беспокоиться.

И тут я подхожу к главной моей теме – к положению монашества у нас.

И вот тут встает вопрос о нашем монашестве, о монашестве, которое должно стать новым монашеством, потому что для старого монашества не оказывается старых условий жизни, потому что новая наша жизнь и к монашеству предъявляет новые требования.

Тут сразу я чувствую возражения тех, кто старается быть слепым и никаких этих новшеств не видеть. Они говорят: монах – это один, отъединенный, инок – это иной, – о какой новой жизни можно тут говорить? Православное монашество – это не то что католическое, оно всегда было созерцательно, и есть что-то недопустимое для религиозного сознания в каких-то новых видах активного, в миру пребывающего монаха.

В таком рассуждении все подлежит опровержению.

Верно, что монах – это один, инок – иной. Но это верно только в смысле их внутренней установки, в смысле отъединенности от поисков «своего» в мире. Но подлинное одиночество, сопрягаемое и с внешним одиночеством, во все века существования монашества было уделом самого незначительного числа монахов. Общежительные монастыри никогда не были местом уединенной созерцательной жизни, а, скорее, растили братскую любовь на основании совместной молитвы и совместного труда, совместных трапез и совместного подвига. И особенно уж наши русские монастыри всегда неизбежно организовывали не только духовную жизнь своих уединенных насельников, но организовывали хозяйственную и культурную жизнь всей общины, всего монашеского коллектива. Они не только предавались созерцанию и молитвам, они сеяли, косили, ловили рыбу, учили детей, колонизовали окраины, были религиозными, культурными, экономическими центрами.

Правда, за последние столетия они в большой степени утратили такое значение, и это оттого, что вообще в течение последних столетий вся церковь утратила свое первенствующее значение.

Так вот, при сознании нашей безмерной ответственности в церковных делах речь не может идти только о том, чтобы у нас вообще было монашество. Этого недостаточно: наше монашество должно поставить перед собою задачу занять такое же организующее место в нашей жизни, какое ему принадлежало в отдаленные времена. Задачу надо ставить во весь рост и не смущаться ее размерами.

Посмотрим, что происходит сейчас фактически. Постригаются в монахи. Постригаясь, совершенно искренне думают чуть ли не об отшельничестве. Вслед за пострижением рукополагаются и вскоре оказываются на приходах, во всей гуще жизни, активными священниками. Так жизнь предъявляет свой запрос монашеству.

Вопрос не исчерпывается, конечно, своеобразным поглощением монашества приходами. Мы стоим накануне новых чисто монашеских форм его существования. И эти формы должны организовывать самые разнообразные жизненные потребности.

Мне хотелось бы привести один из возможных проектов такой организации. Представим себе большое женское трудовое общежитие. Со стороны экономической это означало бы организацию жизни по принципу трудовой коммуны, с возможностью максимально дешевого существования для каждого члена такого начинания. При этом деле должны существовать большие мастерские, берущие на себя выполнение самых разнообразных дешевых работ. Дешевизна общежительного быта давала бы возможность не тратить всего дня на заработок, а оправдывать свое существование четырьмя-пятью часами труда. Остальное время можно было бы проводить – для одних – в учении. При пяти часах труда их вполне можно сочетать даже с высшей школой, обеспечивая себе самим стипендию, необходимую для этого. Другие, имеющие склонность к настоящей монашеской жизни, могли бы и ее организовать на основе такого общежительного дела. А кроме того, постепенно к нему можно было бы приспособить и практические миссионерские курсы; в дальнейшем, может быть, и миссионерское дешевое издательство, обслуживаемое собственной типографией и собственными наборщицами.