Текст книги "Таинство ближнего"

При адекватном восприятии результаты ясны. Человек смотрит на рублевскую «Троицу» и воспринимает ее в чистоте ее замысла и выполнения. Он же смотрит на «Вакха» Леонардо да Винчи и воспринимает его во всем его двусмыслии, как злое творчество.

В третьем примере человек смотрит на того же «Вакха» и силою своих личных свойств соединяет расщепленные лучи божественного замысла воедино. Он смотрит на злое творчество и так его преломляет, что к нему в душу попадает воссоединенный луч Божественного замысла. Злое творчество для него становится положительным и прекрасным, не соблазняет, а очищает.

И наконец, в четвертом случае человек смотрит на рублевскую «Троицу» и искажает ее, придает ей злое значение, расщепляет и разлагает. Для такого человека всякое творчество есть злое творчество. О нем можно сказать, что нечистому все нечисто. В предыдущем же случае уничтожается всякая реальность злого творчества, он его преображает в себе – для чистого все чисто.

Таковы выводы из сопоставления Евангельских текстов о положительном творчестве с наличием злого творчества. И мы нашли путь объяснить его существование, не уходя от первоначального утверждения о Божественности всякого творческого акта. Как бы человек ни искажал открывающийся ему Божественный замысел, другой человек может воспринять его творение, вновь выпрямляя этот Божественный луч и раскрывая смысл его подлинной светлой и доброй Красоты.

II
Понять и оправдать любовь к человеку

▪▪▪

 
Подвел ко мне, сказал: усынови
Вот этих, – каждого в его заботе.
Пусть будут жить они в твоей крови, —
Кость от костей твоих и плоть от плоти.
 
 
Дарующий, смотри, я понесла
Их нежную потерянность и гордость,
Их язвинки и ранки без числа,
Упрямую ребяческую твердость.
 
 
О, Господи, не дай еще блуждать
Им по путям, где смерть многообразна.
Ты дал мне право, – говорю, как мать,
И на себя приемлю их соблазны.
 

Из книги «Стихи» (1937)

О монашестве[48]48
  Впервые: Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки: в 2 т. Т. 1. Париж, YMCA-Press, 1992. С. 129–151. Часть «Мистика человекообщения» впервые: Круг. 1936. № 1. С. 152–159. Предисловие датировано 1937 годом.


[Закрыть]

Эта работа имеет целью не только подвести итоги мыслям, наблюдениям и фактам, но и выявить ответ на многие сомнения и недоумения.

Пять лет монашества в эмигрантских условиях – это очень своеобразный опыт, трудно объяснимый людям со стороны. Вероятно, многое в этом эмигрантском монашеском пути облегчено по сравнению с тем, как он протекал в так называемых нормальных условиях за монастырскими стенами. Но многое, наоборот, гораздо труднее и сложнее. Особенно, конечно, это – невыработанность этого пути, неизбежность поисков, дилетантских попыток что-то найти и осуществить. Но самое главное заключается в том, что не только сам монашеский путь изменен жизнью, но и вся церковная обстановка стала неузнаваемой, все облики привычного церковного быта иные, и всем церковным людям приходится искать не только нового бытового оформления своей церковности, но и самого смысла основных задач, ставимых церковью.

Нам не дано простое следование прежним традициям, мы не можем только повторять, и из этого вытекает острая необходимость наблюдать, взвешивать, решать, пробовать.

Монашество идет сейчас ощупью. И мне, наверное, как и всем другим, нужно было напрягать внимание, делать выводы, искать в большой внутренней напряженности своего, по воле жизни такого необычайного монашеского пути.

Можно писать для того, чтобы популяризировать какие-то идеи перед широкой и малоосведомленной массой читателя. Можно писать, чтобы противопоставить свои мысли мыслям людей, работающих в той же области, можно писать, чтобы кого-то осведомить – или убедить, или опровергнуть.

Задача этой работы другая. Она стремится найти друзей, больше того – соратников и соработников. Людей, живущих целиком церковными интересами, немного, живущих мыслями о монашестве – еще меньше, и только единицы, думая о монашестве, подходят к нему с предпосылками нашей сложной и новой жизни.

И у меня есть потребность как-то перекликнуться с этими единичными и затерянными единомышленниками, в пределе – встретиться с ними при посредстве этой книги и вместе с, может быть, разделенными пространственно делать общее дело, а оно такое, что, раз приложившись к нему, знаешь, что одной человеческой жизни мало для того, чтобы достигнуть хотя бы самых ничтожных результатов.

1937 г.

Мы строим на новом месте. Традиций жизненных нет, есть только книжные. Окружающая обстановка изменена – надо все пересмотреть и приспосабливать.

В зависимости от индивидуальных стремлений один стремится новую жизнь вогнать в старые формы, другие совсем с этими формами не считаются. Безотносительно к личным свойствам наших монахов и монахинь, у нас у всех колоссальная ответственность, потому что может случиться, что мы окажемся единственным русским монашеством. Если это и не случится, мы должны действовать так, как будто это верно. Благодаря трудным условиям современности мы все можем делать непоправимые ошибки, и уже во всяком случае все действуем кустарно. Монахи в лучшем положении: они сейчас главным образом священники на приходах, а потом уже монахи. Но это и осложняет их положение, разбивая их в одиночку среди мира. У монахинь нет форм – каждая проявляет лишь личную инициативу. Необходимо координировать все действия, планы и настроения, выравнивая, таким образом, все индивидуальные крайности и ошибки. У католиков большую силу в монашестве – в каждом ордене – имеет то, что отдельный монастырь есть только часть целого, всего ордена. У нас орденов нет, или, вернее, наше монашество является единым орденом. А фактически каждая группа – монастырь, общины и т. д. – живет совершенно самостоятельно, лично отвечая перед митрополитом. Это досадно и в духовном, и в практическом отношении. Главным образом это неправильно, потому что заставляет всех проделывать одни и те же опыты и повторять ошибки. Было бы правильнее монашеское объединение, как духовное, так и практическое. В дальнейшем можно говорить и о съезде, а пока – только о собрании всех, кто в Париже.

О современном положении монашества

Существующее за границей русское православное монашество в огромном большинстве своем находится в совершенно исключительном положении. У него крайне мало преемства в жизненной традиции со старым русским монашеством – вся традиция имеет чисто книжный характер. Почти всегда, вычитав ее из книг, приходится кустарным способом пригонять новые условия жизни к ней или, наоборот, традицию – к новым условиям жизни. Все, хотящие что-нибудь осуществить, принуждены делать это ощупью, проходя через многочисленные ошибки, заново повторяя чужой опыт, впадая в крайности.

Обычно каждое монашеское начинание окрашено в тона того человека, который его начал. По существу, инициатив столько, сколько отдельных людей. Монашеских объединений более чем в три человека почти нет. А в большинстве случаев их два, а то и один. И все эти разнородные инициативы по-своему и на свой страх и риск ищут пути в сложной современной обстановке, не имея возможности проверить себя опытом друг друга и как-то координировать свои действия. Фактически они связаны с тем или иным приходом или непосредственно подчинены владыке митрополиту. Между собой они не имеют никакой ни духовной, ни организационной связи.

Может быть, все это было бы и не так страшно, если бы не исключительное положение, в которое их поставила жизнь. В самом деле: из России все сильнее и сильнее слышится вопль о полном разгроме церковной жизни – о полном уничтожении монастырей, смерти или ссылке или исчезновении в мирской жизни монашеских кадров. В путях нашей веры мы должны уповать на чудо возрождения Русской церкви, а с ней и русского монашества. Но в путях нашей активности мы имеем право лишь на одно – на то, чтобы действовать так, будто в мире мы остались на единственном обитаемом острове среди потопа и на нас лежит ответственность за врученные нам ценности.

В лимитрофных странах есть тоже православное монашество. Но, поскольку можно судить, оно является главным образом продолжателем старых традиций русских монастырей и, благодаря лимитроф ной обстановке, совершенно не знает о том, что в мире что-то случилось: что церковь затапливается волной безбожия, что от старого благополучного русского быта ничего и нигде не осталось. Совершенно не стремясь критиковать их, можно все же сказать, что лимитрофному монашеству в лучшем случае вручена почетная и нужная задача консервации старых устоев монашеской жизни, быта, устава, нравов, психологии, настроений и т. д. Страшный мир, идущий на нас и ставящий нас перед необходимостью немедленного ответа, там известен только теоретически. Таким образом, из рассмотрения внутрирусского и лимитрофного положения сама собой вытекает непомерная мера ответственности, падающая на наши плечи. И тем она страшнее, что плечи-то наши далеко не сильные. Место наше гораздо больше, чем мы, занимающие его. Это можно и чувствовать, можно пытаться создать нечто монастыреобразное, со всеми прекрасными особенностями старого монастырского быта, можно стремиться к этому только как к раскрытию своего личного пути, к спасению собственной души. Все это законно. Но вместе с тем нельзя, хоть слегка вглядевшись в современные условия жизни, не понять, что этого недостаточно, жизнь всей своей тяжестью лежит на плечах мобилизованного воинства Господня – монашества, и будет непростительным нерадением отклонение от себя всей задачи, поставленной жизнью.

Надо сказать, что в эмиграции положение монахов довольно резко отличается от положения монахинь. Монах почти всегда не только монах, но и иеромонах. Он связан с каким-либо приходом, он осуществляет неизбежно свое монашество как священство, как активное служение в мире. В этом и положительное, и отрицательное в его положении. Положительна полная определенность и очерченность его деятельности, ясность и найденность монашески-священнического пути в миру. Отрицательное – неизбежная отдаленность от остального монашества, одиночество среди мирской жизни, абсолютная погруженность в эту мирскую жизнь. Это не общежительный монастырь, это не скит – это, в известном смысле, пустынная пещера, помещенная на самой людной площади города.

Женское монашество находится в более упрощенном, но и не менее тяжелом положении. Вопросы заработка и их трудная сочетаемость с монашеством делают для многих невозможным принять постриг. Ни одно из возникающих женских монашеских объединений не может взять на себя ответственность за материальное существование приходящих к нему сестер. Но это чисто внешняя трудность, правда иногда пагубно отражающаяся и на внутренних путях многих лиц. Есть же и трудности внутренние. Благодаря сложности окружающей обстановки, благодаря полной невозможности найти какие-то проторенные дорожки, каждая инициативная группа ищет на свой страх и риск, силы разбиваются и распыляются. Можно сказать, что у каждой инициативной группы есть некая мечта, которая осуществляется вопреки мечтам других групп. Предположим даже, что все эти мечты равноценно прекрасны. Мы все же не можем сейчас не чувствовать, что, помимо нашей мечты, есть еще и общий путь, который мы должны принять на себя.

Иногда спрашиваешь себя, в чем сила католического монашества. Не надо говорить о его сложнейшем разветвлении на сотни орденов. Будем говорить о структуре каждого ордена. И думается, что сила каждого ордена, его стойкость и гибкость одновременно заключается в чрезвычайно верно найденной конструкции его, имеющей значение гораздо больше духовное, чем материальное. Важно то, что у ордена могут быть сотни монастырей, общин, благотворительных учреждений, миссий и т. д. Но каждое из этих начинаний является лишь частью целого духовного и материального организма. Это уничтожает параллелизм в работе, некое соперничество и конкуренцию, распыление сил, кустарность в проявлении инициативы. Это дает полную духовную концентрацию, практическую планомерность и организованность и огромную силу единства.

Конечно, тут вопрос не в том, чтобы подражать католикам. Этот пример важен лишь как известная иллюстрация того, как можно собирать и сохранять силы. Но вместе с тем из всего нас окружающего опыта очень легко сделать вывод, совпадающий с тем, который сделали католики.

Нам надо иметь единое монашество. У нас нет орденов. Условно можно сказать, что у нас есть один-единственный орден, в который входят и самые созерцательные, и самые хозяйственно-практические монастыри.

Но не в отсутствии расчленения наша беда. Наша беда в отсутствии единого духовно, практически, организационно и лично объединенного монашества. Пусть остаются все инициативы, пусть остаются индивидуальные и групповые пути и особенности – важно, чтобы все они были частями единого целого, а не кустарными проявлениями благочестивой воли отдельных лиц. И думается, что эта идея важна не только в практической жизни, как некая организационно оформляющая возможность, она важна и для духовной жизни современного монашества, она важна и для иеромонахов, находящихся на приходах в полном отрыве от единого монашеского организма. Для них это молитвенная и нравственная помощь в первую очередь. И уж во вторую – это помощь деятельная, практическая.

На пути осуществления единого монашества есть, конечно, бесчисленное множество препятствий, как внешних, так и внутренних. К внешним относится физическая разобщенность монахов, невозможность встретиться вместе, договориться и домолиться, а внутреннее препятствие лежит во всех нас, в греховном свойстве человеческой природы почитать свое начинание не только самым важным, но и единственно важным, не нуждающимся ни в связи, ни в указаниях, ни в поддержке, и уже во всяком случае ни в каком изменении в соответствии с идеями других.

Но, учитывая все эти препятствия, надо видеть и побудительные причины к возникновению объединения – это общая трудность что-либо сделать, невероятная бедность в области людей и непомерная задача, стоящая перед нами.

Можно было бы начать дело объединения не в чрезмерном и невыполнимом масштабе, – сначала объединить монахов и монахинь, живущих в Париже и его ближайших окрестностях, провести вместе несколько дней, молитвенно общаясь и делясь своими практическими удачами и неудачами, координируя свои планы и т. д. После этого возможно письменное общение с теми, кто далеко, установление единомыслия и единодушия с ними. И, наконец, если Господь поможет этому начинанию, можно было бы, рассчитывая на будущий епархиальный съезд, предварить его или продлить чисто монашеским двухдневным съездом.

Таковы пути к объединению в единое монашество. Но, помимо их, возможны и более частные проявления того же объединения, возможно думать о каком-то летнем монастыре, доме отдыха для монахов, где они могли бы собирать свои духовные силы и подкрепляться физически. Но это уже подробности.

Никак не могу чувствовать себя компетентной писать о монашестве по существу. Не это беру я своей темой. Мне хотелось бы только поделиться тем новым, перед чем монашество сейчас стоит, что для него неизбежно и вместе с тем, может быть, очень мало сознается светскими людьми.

Часто можно слышать словосочетание «новое монашество». Одни вкладывают в это словосочетание положительный смысл – давно, мол, пора. Другие считают, что «новое монашество» чуть что не значит «никакое монашество» и что тут таится соблазн и ложь. А вместе с тем я думаю, что и при таком отрицательном отношении все понимают, что новое монашество – нечто реально существующее.

В этом понятии в первую очередь мне хочется разобраться. «Новое»… Можно выдумать новое. Жизнь та же, ничего не изменилось, старые потребности не изжиты – человек же выдумывает новое, скучает в утвердившихся традициях, пытается их изменить и нарушить. Даже в этом, по существу, нет ничего соблазнительного, потому что просто эти понятия обречены на неудачу. Нет спроса, и предложение никому не нужно. Самые коренные, безнадежные неудачники именно идут по этому пути. Но есть иное возникновение «нового».

Существовала, например, древняя традиция, основанная на евангельском тексте, – стоять в церкви на Вербной всенощной с пальмовыми листьями и ветвями вай. Византия блюла эту традицию, и блюсти ее было не трудно, потому что легко было найти эти пальмовые листья. Но представьте себе московскую или даже киевскую всенощную на Вербную субботу. Откуда пальмы раздобыть? Неизбежна измена традиции. Начинают ломать вербные прутья. Наверное, сначала с осторожностью и с боязнью соблазнить кого-то – тут ведь даже прямое уклонение от евангельского текста. А потом от соблазна ничего не осталось, новшество стало традицией, да такой, что, наверное, многие соблазнились бы, если бы вместо верб им предложили еловые ветви или березовые. Наверное, и сейчас в Африке, где легко добывать пальмовые листья, есть люди, думающие: «Как же это так? Вербное воскресенье и без вербы?» Так же, вероятно, византийская сушеная фига и маслины в Великий пост оказались вытесненными на Русском Севере кислой капустой. Ни в одном греческом уставе об этой кислой капусте и помину нет – а представьте себе русскую великопостную традицию без нее! Это все мелочи быта, можно сказать. Пусть мелочи – на них только легче показать самое существо дела, потому что то же самое происходит и в серьезных вещах.

Есть, таким образом, новое, не выдуманное досужим человеческим умом, а с неизбежностью вытекающее из условий жизни. Всякое бережение старого в таком случае или является невозможным (пальмовые ветви на севере), или же не соответствует самому духу старой традиции: если в Константинополе самое простое питание – маслины, а потому они показаны в пост, то опять-таки в Москве настаивать на маслинах не значит настаивать на самой простой пище: тут маслины нечто редкое, изысканное. Простое же будет капуста. И только показав на таких незначительных примерах, как может зарождаться новое, надо анализировать, чтó мы понимаем под новым современным монашеством. Не монашество, а монашеский быт, только, несомненно, давно, может быть более века, переживает кризис. В допетровской Руси, во времена преподобного Сергия, во времена Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, при всех разнообразных проявлениях монашеского творчества, было все же совершенно ясно, что жизнь предъявит к этому творчеству очень определенные требования. На спрос шло и предложение. Монастырские школы, монастыри-колонизаторы, монастыри-хозяйства, монастыри-издательства, монастыри – центры просвещения и культурной жизни, а часто – монастыри-крепости, – все это была верная, прочная и неизменная рама для таящейся в них святости. Культурно-хозяйственные традиции монастырей – это то, что не может быть оспариваемо. Это просто исторический факт. С петровским обмирщвлением жизни изменился спрос, изменилось и предложение.

Синодальный период церкви, конечно, период исторического упадка монашества как идеи, как принципа. Это не значит, что не было в это время замечательных монахов и замечательных монастырей, но все замечательное, что было, являлось, скорее, исключением, все оно не могло нащупать какой-то прочной и общей линии монашеского творческого пути. Доживали старую традицию (уже в безгранично меньшей степени соответствующую запросам жизни), на которую в окружающей действительности не было еще никаких указаний. Как правило, из этого положения не могло родиться ничего творчески значительного. Целью этой статьи не является историческая характеристика монашества в различные периоды его существования. Этот беглый обзор мне нужен только для того, чтобы показать особенные условия нашего времени и, опираясь на них, говорить о том, что называется «новое монашество». Синодальный период, конечно, кончен. От старого быта не осталось камня на камне, и от монашеского быта в том числе. Можно сказать, что сейчас ни одна старая традиция не может искать своего обоснования и оправдания в вызывающих ее условиях жизни. От условий этих ничего не осталось. Традиция остается – если она остается – только как таковая, как некий затвердевший обряд, исполнители которого постепенно забывают его объяснения. При самой острой ненависти к новшествам и при самом пламенном стремлении к бережению старины просто нет физических возможностей оказаться вне этих новшеств. Тут возможны только два отношения к ним, как оно на самом деле случается: или отрицать новые потребности времени, не понимая их, – новаторствуют зря, необдуманно, несознательно, – или, учитывая эту новую жизнь, новаторствуют планомерно, творчески, более того, новаторствуют, создавая новую традицию. В этом только разница между современными традиционалистами и новаторами.

Традиционалисты, не имея физической возможности сохранить старину, не создают и нового быта. Новаторы, не пытаясь сохранить несохранимое, органически творят новый быт и новую традицию. Таким образом, по существу роли тут меняются.

Каковы же эти новые условия жизни, которым должна соответствовать эта медленно созидаемая будущая традиция?

Есть, конечно, две несоизмеримые вещи на пути современного православного монашества: советский быт и заграничный быт. И, может быть, даже покажется, что не стоит особенно много говорить о заграничном быте, раз в России все определяется советским, и по тому руслу и пойдет дальнейшее самоопределение монашества. Этот последний вывод кажется мне совсем неверным. Советский быт не настолько постоянная величина, чтобы такая чуткая и пристальная вещь, как возникающая традиция, могла бы на него ориентироваться. В том же, что обладает некоторой степенью прочности, он очень близко подходит к заграничному быту, как он представляется с монашеской точки зрения. Все эти данные можно перечислить: во-первых, абсолютная бездомность современного монашества – в России монастыри отняты, здесь их никогда и не было. Благодаря этому острая обращенность к миру, погруженность в самые недра мирской стихии, до зарабатывания куска хлеба среди мирян, такими же способами, как и они зарабатывают. Благодаря этому отсутствию быта некоторое впечатление архаичности, неприлепленности, неприурочности современного монашества в миру. Можно сказать так: новшество определяется тем, что современный монах, хочет ли он или не хочет, оказывается не за крепкими монастырскими стенами, в определившихся, окостеневших традициях, а на всех путях и перепутьях мира, без всякой возможности ориентироваться на старые традиции, без всякого намека на новые традиции. И горе тому, кто не хочет этих мирских путей и перепутий: он ни старого не удержит, ни нового не создаст. Иначе – сейчас в монашестве надо бороться за самую сердцевину его, за самую его душу, пренебрегая всякими внешними оформлениями, создавая новые оформления.

Представим себе человека, не только стремящегося к сердцевине, к душе монашества, но и хотящего воплотить свое монашество в форме старой традиции. О, он прекрасно знает, как спасались братья, как были скиты, как жили в затворах, – все это он знает и всего этого он хочет. Он постригается. В большинстве случаев он и рукополагается. Ни монастыря, ни скита, ни затвора. Вместо этого – широкие дороги жизни, приход, пусть в глуши даже, но в приходе – все боли, все язвы, все грехи жизни, тут и пьянство, тут и разврат, тут и мысли о самоубийстве, а с другой стороны, тут и стремление к маленькому житейскому благополучию, соревнование, мирное и тихое, «бытовое» безбожие – все, что он видел в миру, от чего хотел уйти – и не ушел, потому что уйти некуда. Некуда, потому что он, как монах, не нужен или, может быть, монашество не нужно?

Совершенно неверно. И он нужен, и нужен он именно как монах, потому что монашество вообще нужно, но нужно оно главным образом на дорогах жизни, в самой гуще ее. Сейчас для монаха один монастырь – мир весь. Это он с неизбежностью должен понять очень скоро, и в этом сила его новшества. Тут против воли многие новаторами стать должны. В этом смысл, и причина, и оправдание нового монашества!

Новое здесь не тем главным образом характеризуется, что оно новое, а тем, что оно неизбежное. В этих утверждениях не надо искать какого бы то ни было принципиального непризнания старого вида монашества. Но как бы оно ни было нужно, им не исчерпывается то, чего церковный мир сейчас от монашества вправе ждать. Оно может быть только частью, а по внешним условиям – и незначительной частью современного монашества.

Представьте себе монаха, перед которым есть возможность вольно выбирать: монастырь или мир. Пусть по складу своему и по представлению о монашестве он хочет монастырь. Не слишком ли многого он хочет? Ведь нормально было бы всему миру в монастыри захотеть, да всему миру и внешне монастырь недоступен! Труднобольной хочет санатория, горного воздуха, усиленного питания, врачебной помощи – да не всякому больному это доступно. Многим же с неизбежностью надлежит удовлетвориться темной каморкой в подвале, голодной едой, спертым воздухом. То же происходит и в мире духовном. Монастырь – это санаторий духовный сейчас, не имеем мы на него все безоговорочного права. И любовнее, и смиреннее, и нужнее остаться на задворках мира, дышать его спертым воздухом; голодать о духовной пище, разделяя все эти тяжести и всю мирскую тоску с другими, облегчая ее у других. Христос, возносясь на небо, не вознес с собою церковь земную и не прекратил пути человеческой истории. Христос оставил церковь в миру. Малой закваской осталась она, но этой закваске надлежит заквасить все тесто. Другими словами, в пределе истории Христос отдал весь мир церкви, и она не имеет права отказываться от его духовного устроения и преображения. И нужно ей для этого крепкое воинство. Вот оно – монашество.