Текст книги "Кукла крымского мага"

Тема ремонта оказала на Ольгу живительное действие. Глаза ее высохли и загорелись праведным гневом, щеки налились румянцем, в голосе зазвучали стальные нотки.

– Тогда я обратилась к твоему отцу, – голос женщины звенел и набирал силу, – но Максик человек творческий, ему не до ремонта. А дом-то ветхий, построен более ста лет назад, и, если его не поддерживать в должном состоянии, он развалится на части. Я расселила нашу коммуналку, денег вложила немерено, а теперь мучаюсь с парадным. Как будто мне одной это надо!

Ольга рывком поднялась с барного табурета.

– Пойдем, Жень, покажу, как должна выглядеть лестница, если в нее вложить немного денег.

Я сунула в рот последний кусок мяса и, жуя на ходу, двинулась за Ольгой. Мы неторопливо шли в противоположный конец квартиры. По правой стене лампочки в нишах подсвечивали модерновые постеры, перемежающиеся зеркалами, слева располагалась просторная гостиная – с тем самым велотренажером, который я краем глаза углядела утром. За гостиной следовали другие помещения, двери в которые были плотно прикрыты.

– Сколько же здесь комнат? – вырвалось у меня, пока мы брели по бесконечному коридору.

– Тут объединены две квартиры, – самодовольно улыбнулась хозяйка. – Вон там еще одна входная дверь. Я выкупила соседнюю квартиру в третьем подъезде и снесла перегородку. Можно было одну дверь заложить кирпичом, – рассуждала она, – но я подумала, пусть будет.

Ольга остановилась перед белой дверью, практически незаметной на белом фоне стены, и, повозившись с замком, потянула ее на себя. Передо мной оказалась чистенькая лестница, выкрашенные бежевым стены, недавно побеленный потолок. И цветы. Много цветов. Кадки с мясистыми фикусами, горшки с драценами, изящные кашпо с ползущими по окнам вьюнами. Эстампы в коричневых рамках довершали образцовый порядок третьего парадного.

– Вот как живут нормальные люди! – провозгласила Ольга. – Я тоже хочу заходить в красивый подъезд.

– Может, проще заходить в квартиру через эту дверь? А ту заложить?

– Вот еще! – она обиженно фыркнула, надув тонкие губы. – Всю жизнь ходила через свое парадное, а теперь почему-то должна через чужое?

Дверь, громыхнув, захлопнулась, и мы тронулись в обратный путь. Первой шла Ольга, за ней следовала я.

– Кстати, Жень, – женщина обернулась. – Если надумаешь продавать комнату – сразу ко мне, договорились?

Я не смогла скрыть насмешливого тона.

– Хочешь стать единовластной хозяйкой дома?

– К сожалению, не получится, – серьезно ответила Ольга. – Какие-то умники выкупили весь первый подъезд и сделали там медицинский центр. И правую половину первого этажа в нашем подъезде тоже они выкупили. Только вашу квартиру им присоединить не удается. Сирин уперся и ни в какую не хочет отсюда уезжать. Твой отец был вроде не против, но не хотел подводить друга. А тебе, Жень, думаю, по барабану, где жить.

– Ну, в принципе, да.

Я шла уже не за хозяйкой, а рядом с ней, и вынуждена была смотреть в ее глаза, неотрывно глядящие в мои.

– А для меня это дело принципа! – Ольга усмехнулась. – Продашь мне комнату, и я переселю тебя в отдельную квартиру. А потом разверну кампанию по выживанию Сирина из этого дома. Поборемся еще с несговорчивой клиникой! Так что помни, Жень, я первая покупательница, если что.

– А что это за клиника? – Я усилием воли заставила себя перевести взгляд на пол, только чтобы она не пожирала меня глазами.

– Понятия не имею, – Ольга озабоченно нахмурилась, и две вертикальные морщины залегли между бровей. – Я пыталась туда пройти, поговорить с руководством насчет общего ремонта дома, но меня на порог не пустили. Охранник заявил, что вход строго по рекомендациям от бывших клиентов и мне не светит туда попасть.

Она обиженно пожевала губами и закончила:

– И это при том, что у меня друзья на самом верху! В городской Думе, прокуратуре и мэрии! Но и они ничего не смогли сделать. В общем, я плюнула, решила ограничиться малым и самой отремонтировать парадное. Разумеется, с твоей, Жень, помощью.

– Спасибо за ужин, – засобиралась я, не в силах больше выслушивать про необходимость ремонта. И хмуро добавила: – Только пока еще рано говорить о продаже комнаты. Она не моя. Вот вступлю в права наследства, тогда видно будет.

Хозяйка проводила меня до дверей и, выпустив на лестничную клетку, старательно заперла свои хоромы на несколько сейфовых замков.

* * *

Санкт-Петербург, 1909 год.

Лиля шла быстрым шагом по Лиговке, точно стремилась убежать от самой себя. Господи, как унизительно и больно! А ведь она знала, что так получится! Говорила Максимилиану Александровичу, что не нужно этого делать! Но Волошин убеждал ее тихим ласковым голосом:

– Нет, Лиля, ты обязательно должна отнести стихи в «Аполлон». Стихи твои замечательные! Они непременно понравятся издателю Маковскому!

Быстрый шаг сбивался на бег, в голове проносился калейдоскоп воспоминаний, снова и снова заставляя ее переживать взлеты и падения этого лета, проведенного в Коктебеле у Волошина. В салонах богемного Петербурга давно уже говорили об оригинальности крымского поэта. Его называли киммерийский маг, ибо дом его на берегу Черного моря располагался в древней Киммерии, как он сам именовал Коктебель. Многие из Лилиного круга любили гостить у Максимилиана Александровича, а вернувшись, рассказывали удивительные вещи. Говорили, что каждый, кто приезжает к нему, должен поклясться, что считает Макса превыше Пушкина. Что у него есть право первой ночи с любой гостьей. И что, живя у Волошина в доме, женщины одеваются в «полпижамы»: одна разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другая – в верхней. Говорили, что Максимилиан Александрович молится Зевсу, ибо очень похож на повелителя Олимпа. Лечит наложением рук. Угадывает будущее по звездам. Ходит по воде, аки посуху. И даже приручил дельфина и ежедневно доит его, как корову. Поэт эти домыслы не опровергал, загадочно улыбаясь в пышную бороду, и в ответ на все вопросы лишь согласно кивал головой. Лиля, познакомившаяся с Волошиным на одном из литературных вечеров, смотрела на мэтра полными восторга и ужаса глазами, решив непременно побывать у него в Коктебеле. Компанию в этой поездке ей составил Николай Гумилев, с которым у Лили набирал силу роман. Приехав в Коктебель, они запирались в комнате Гумилева и подолгу работали над «Капитанами». А потом уходили в горы и собирали скорпионов, которых сажали в спичечные коробки. И хотя Лиля все чаще и чаще ловила на себе заинтересованные взгляды хозяина дома, она боялась поверить в то, что может ему нравиться. Вечерами, когда гости Волошина собирались в зале для увлекательных бесед, Лиля подсаживалась к хозяину и не могла наговориться, рассказывая старинные испанские легенды, которые переводила, и открывая Максимилиану Александровичу потаенные уголки души. А утром она поднималась наверх и читала свои стихи в полном тайн кабинете старшего друга, под шум прибоя, врывающийся в распахнутые окна. Читала и верила, что стихи и в самом деле хорошие. Должно быть, на Лилю подействовала близость загадочного хозяина дома, в которого она сразу же безоговорочно влюбилась. И вскоре Гумилев, злясь и обиженно кривя тонкие губы, отправлялся на ловлю скорпионов один, а Лиля бежала наверх, к Волошину. Увлеченные друг другом, они подолгу гуляли у моря и уходили в горы, и говорили, говорили, говорили. Гумилев страшно ревновал и делал ей сцены, но Лиле нравилось мучить, а Николаю страдать. Окружающие с удивлением смотрели, как вокруг скромной учительницы начального класса петербургской гимназии, не отличавшейся ни красотой лица, ни стройностью фигуры, к тому же хромоногой, разгораются поистине шекспировские страсти. Ревнивый Николай ломал Лиле пальцы, требуя клятвы верности, а затем стоял на коленях, целовал подол платья и умолял простить. Так дальше продолжаться не могло. Волошин поставил девушку перед выбором, потребовав определиться, с кем она хочет остаться. Лиля растерялась. Как можно сравнивать невозмутимого Макса, словно возвышающегося над миром, «близкого всем, всему чужого», с нервным мальчиком Гумми, злым и требовательным в своих капризных желаниях? Николая она тоже любила и очень жалела, что не может быть одновременно с ними обоими. А как было бы славно, если бы великодушие Волошина добавить к романтичности Гумилева! Но, к сожалению, это невозможно. И Лиля осталась с Максом. Однако ничего не сказала Гумилеву, а просто попросила его уехать. Николай, неоднократно предлагавший девушке выйти за него замуж, счел ее просьбу глупым капризом, выпустил из спичечных коробков полудохлых скорпионов и тут же уехал из Коктебеля, а Лиля провела свое лучшее лето рядом с избранником. Осенью Лиля вернулась домой, в Петербург, и Макс перебрался следом за ней. И вот тогда-то Волошин настоял на том, чтобы девушка отнесла стихи в редакцию журнала «Аполлон», с которым поэт тесно сотрудничал. Волошина в «Аполлоне» уважали, к нему прислушивались и дорожили его мнением, ибо литератор, проработавший журналистом в Париже не один год и отлично знакомый с французской богемой, зачастую выступал посредником между только что созданным журналом и именитыми французами.

В редакции девушку встретили холодно. Главный редактор и издатель «Аполлона» Сергей Маковский, одетый дорого и со вкусом, окинул непрезентабельную посетительницу придирчивым взглядом и равнодушно разрешил прочесть что-нибудь из последнего. Лиля начала читать, и тут, как нарочно, в комнату вошел Гумилев. Лиля поперхнулась от неожиданности, а отвергнутый жених присел на стул и принялся сверлить ее глазами, наблюдая, как бывшая невеста смущается под его колючим взглядом. Когда со сбивчивой декламацией было покончено, Маковский склонил в полупоклоне напомаженную голову, сверкнувшую идеальным пробором, надменно поблагодарив, и сообщил, что ее стихи журналу не подходят. И Лиля вышла из редакции, хромая сильнее обычного. И вот она спешит по Лиговскому проспекту к Максу, глотая слезы и негодуя на себя за то, что она такая нескладная, бездарная и самонадеянная.

Волошин квартировал в доме на Глазовской, поселившись у графа Толстого. Алексея Николаевича Лиля только что встретила в редакции и поэтому была уверена, что Волошин в квартире один. Не чувствуя под собой ног, Лиля приблизилась к доходному дому с лепниной на пышном фасаде, потянула на себя тяжелую дубовую дверь парадного, взбежала на нужный этаж и позвонила в квартиру. Открывшая дверь прислуга отшатнулась в сторону, увидев раздосадованное Лилино лицо, и Макс, вышедший в прихожую на шум, буквально подхватил рыдающую подругу на руки. Горничная, недоумевая, скрылась в глубине квартиры, оставив Волошина с гостьей наедине. Уткнувшись ему в плечо, Лиля, всхлипывая, быстро заговорила:

– Я знала, что так будет! Мои стихи не приняли! Сказали, не подходят!

– Лиля, зайди, – настойчиво втягивая девушку в комнату, проговорил Волошин. – Успокойся, прошу тебя. Хочешь чаю?

– Какой чай, Макс? – плачущим голосом прокричала она. – Я бездарность! Я урод! Если бы ты видел, с какой брезгливостью на меня смотрел Маковский!

– Ну что ты, Лиля! – проникновенно воскликнул Макс, прижимая девушку к себе. – Ты очень мила и талантлива! И у тебя по-настоящему хорошие стихи!

Волошин обнял ее за плечи и, не давая скинуть плащ, подвел к большому, во весь рост, зеркалу, стоящему у стены его комнаты. Поставив подругу перед зыбким стеклом и шагнув в тень, исчезая за витой золоченой рамой, Волошин торжественно произнес:

– Вглядись в себя внимательно, Лиля. И ты увидишь свою суть.

* * *

Оставшись одна на лестничной площадке, я приблизилась к отцовской квартире и позвонила. И, странное дело, дверь тут же распахнулась, как будто меня уже ждали. За дверью никого не оказалось, и я по инерции перешагнула порог и прошла внутрь квартиры, в темный коридор, единственным источником света в котором была узкая желтая полоса, пробивающаяся из-под двери кухни. В нос мне ударил крепкий запах химикатов и чего-то еще, неприятного и едкого. Я коснулась пальцами стены коридора и двинулась вперед. Но не успела я пройти и нескольких шагов, как за моей спиной щелкнул выключатель, и, обернувшись на звук, я увидела Сирина. Викентий Палыч стоял у стены, и суровое лицо его, изборожденное морщинами, выражало каменное спокойствие. Слюдяным блеском отливали очки, не скрывая устремленного на меня свинцового взгляда. Шагнув к входной двери, он запер ее на замок и накинул цепочку. Склонил голову набок, оглядел дело рук своих и, развернувшись, двинулся вперед.

– Добро пожаловать в нашу скромную обитель, – скрипуче произнес он, огибая меня и удаляясь в конец коридора.

Я сразу заметила, что этот коридор гораздо короче того, что находится в квартире Ольги, и заканчивается он узкой дверью, какие обычно бывают у кладовок. А над кладовкой нависают забитые свертками антресоли. По противоположной от кухни стене виднелись три комнаты, а четвертая располагалась напротив. Я в растерянности застыла, не зная, куда мне идти. Сирин приблизился к одной из трех дверей и толкнул ее, собираясь скрыться в комнате.

– А мне куда? – смущенно улыбнулась я.

Сосед указал на единственную комнату, находящуюся со стороны кухни. Я двинулась к жилищу отца. Дернув дверь, убедилась, что она заперта, но на крюке слева висел длинный ключ с массивными бороздками. Немного повозившись с заедающим замком, я вошла в комнату. На меня пахнуло холостяцким жилищем молодящегося мужчины творческой профессии. На стенах черно-белые психоделические обои в крупных спиралях, в центре комнаты пустующий столик для лэп-топа из качественного черного пластика, рядом с ним дизайнерское рабочее кресло с эргономичной спинкой, в углу пухлый белый диван, а перед ним плазма на подставке. Давно не циклеванный дубовый паркет застелен тростниковой циновкой, скрывавшей выбитые фрагменты пола. Я бросила сумку на диван и огляделась по сторонам в поисках компьютера отца, но ничего похожего не наблюдалось. У профессионального журналиста – и нет компьютера? Такого просто не может быть! Это тем более странно, что другая техника присутствует в полном объеме. На подоконнике за серебристыми, с крупными листьями, занавесками, расположился принтер со сканером и прочая оргтехника. Здесь же поблескивал стальными боками электрический чайник и кофеварка. Я открыла темную дверцу шкафа из ИКЕИ, полагая, что планшетник может быть там, и оглядела убористые ряды книг. Среди собраний сочинений классиков и подписных изданий, во времена социализма водившихся в каждом приличном доме, легко угадывались современные книги. Отдельная полка была отведена под Грефов. Вытащив первую попавшуюся под руку книгу, я раскрыла ее и с первых же строк погрузилась в атмосферу интриги и тайны. Опустившись на диван, с головой ушла в чтение и очнулась только тогда, когда дочитала последнюю страницу.

Спохватившись, что просидела как околдованная, три с лишним часа, хотя всю дорогу мечтала принять душ и улечься в постель, я вышла в коридор и обомлела. Над входной дверью нависала деревянная фигурка черта, вырезанная из потемневшего от времени корня, которую я не заметила раньше. Я огляделась по сторонам. Соседа нигде не было видно, и мне сделалось как-то не по себе. Под ногами отчаянно скрипели истертые ромбы паркета, навевая мысли о древности этого дома и призраках, которыми он вполне может быть населен. Неприятный холодок пробежал по спине. Засосало под ложечкой. Меня окружали зеленые, выкрашенные масляной краской стены и давно не беленный потолок, высокий, серый, с отбитой по углам лепниной. Вокруг тусклой лампочки, освещавшей коридор, скользили черные тени, и мне начало казаться, что это бес шевелится и отбрасывает единственной имевшейся у него рукой рваную тень. Стараясь не смотреть на фигурку над дверью, я устремилась по квартире в поисках ванной комнаты. Обнаружилась она в самом конце кухни, рядом с туалетом. Я споткнулась, чуть не упав, на выщербленной плитке, миновала кухонный стол с изрезанной клеенкой, шкаф с разномастной посудой, старую газовую плиту и табуретки у стены. Остановилась перед одинаковыми дверями и по очереди принялась дергать за потемневшие от времени ручки. Правая дверь была заперта, и сколько я ни тянула ее на себя, она так и не поддалась. За второй дверью оказался туалет с невероятной конструкции унитазом, виденным мною ранее лишь в старых фильмах. А также ванна. Ванна была вся покрыта ржавчиной и совершенно лишена эмали, а около нее валялись горы окровавленного тряпья, издающего чудовищную вонь. Похоже, централизованной подачи горячей воды в доме не было, ибо над ванной серела вековой грязью газовая колонка. Огня в ней не оказалось, а как ее включать, я не имела ни малейшего представления. И я отправилась за помощью к соседу. Не глядя на беса, парящего над безрадостной обстановкой отцовской коммуналки, постучала в одну из соседских дверей. Мне не ответили, и я толкнула дверь плечом. Заперто. Значит, попробуем постучать в следующую комнату. Я шла от одной двери к другой, стучала, ждала, дергала ручку, убеждалась, что и эта дверь закрыта, и переходила к следующей. Осталось последнее помещение. Я с силой стукнула по крашенному белой краской дереву, и дверь медленно поползла в сторону, приоткрываясь под напором моего кулака.

– Викентий Павлович! – позвала я, прислонившись к косяку и не решаясь заглянуть внутрь.

В квартире стояла гулкая тишина. Я подняла глаза и в ожидании ответа помимо воли принялась рассматривать черта над дверью. Черный, резной, деревянный. Вытянутая вперед рука и оскаленные зубы. Глаза казались белыми, слепыми и оттого еще более страшными. Бес как будто проникал этим своим невидящим взглядом в самую душу, и его насмешливый рот кривился в недоброй ухмылке, предвещая беду. Чтобы скрыться от его белых глаз, я проскользнула в комнату соседа и прикрыла за собой дверь.

* * *

По стенам освещенной лишь светом трех свечей комнаты ползли причудливые тени, искажая находящиеся в комнате предметы. В зеркале отражалось женское лицо с чересчур выпуклым лбом и слишком большими зубами. Лиля молчала, рассматривая некрасивую себя и стараясь увидеть что-то необычное. Но в отражении нельзя было прочесть ничего, кроме ее собственной невеселой жизни.

– Что ты видишь, Лиля? – глухо проговорил Волошин.

– Себя.

– И какая ты?

За стеной загремели кастрюлями, руша таинственную атмосферу, и Лиля обреченно выдохнула:

– Я самая обычная. И даже хуже многих. Я сильно хромаю, это последствие болезни. Ты же знаешь, Макс. Я тебе рассказывала. В детстве я тяжело болела, долго лежала прикованная к постели, и, поправившись, так и осталась хромой. Хромоногая и уродливая, вот я какая!

Голос девушки звучал обиженно и жалобно, точно ища у слушателя поддержки и взывая о помощи.

– Нет, не то, – поморщился Волошин. – Ты другая. Ты вспомни, Лиля. Вспомни себя настоящую. Ну же, какая ты?

Лиля опустила голову и, будто в трансе, настойчиво повторила:

– Я хромоногий урод! Меня не любили. Надо мной смеялись. Старшие брат и сестра отламывали моим куклам одну ногу, заявляя, что раз я хромаю, то и куклы мои должны быть хромоногими.

– Нет, Лиля, это всего лишь часть той правды, которую ты про себя знаешь. Та ее часть, которую ты хочешь помнить, – перебил ее Волошин. – Но есть и та, что ты позабыла. Если заставить себя вспомнить прошлое, то можешь погрузиться в такую глубину своего земного существования, о котором ты, Лиля, и понятия не имеешь! Нет ни прошлого, ни будущего, так считал Августин Блаженный. Есть лишь настоящее прошлого и настоящее будущего, – голос друга журчал мягко, как горная речка, гипнотизируя и убаюкивая. – Бытие – это то, чего никогда не было и не будет. Бытие есть данность, настоящий момент. Продленный миг есть ложь.

– Да, ложь… – эхом откликнулась Лиля.

– Но есть люди, которые помнят все, – вещал Макс. – Сын камнереза, родоначальник италийской философии Пифагор говорил о себе, что некогда он был Эфалидом и почитался сыном Гермеса. И Гермес предложил ему на выбор любой дар, кроме бессмертия. Философ попросил оставить ему, и живому и мертвому, память о том, что с ним уже бывало. Поэтому при жизни Пифагор помнил обо всем и в смерти сохранил ту же память. Впоследствии он вошел в Евфорба, принимал участие в Троянской войне и был ранен Менелаем. И Евфорб рассказывал, что он был когда-то Эфалидом, что получил от Гермеса его дар. Рассказывал, как странствовала его душа, в каких растениях и животных она побывала, что претерпела она в Аиде и что терпят там остальные души.

– Да, да, я понимаю, – прошептала Лиля, будто в забытьи. – Ты говоришь о памяти души. У меня тоже сохранились воспоминания о предшествующей жизни. Я постоянно о них рассказывала в детстве, когда не хватало фантазии придумать что-то свое. Мне, конечно же, никто не верил. Раз, приехав в одно имение, я узнала и парк, и место, о котором говорила с сестрой. Я очень удивилась и еще больше испугалась. Я точно знала, что бывала в этих краях, ходила по этим дорожкам, кормила уток на пруду и сидела на берегу в деревянной беседке. Воспоминания прекратились с большою болезнью. Вот ее я помню до сих пор. Мы были одни с братом на даче. И я уже была больна. Но он запрещал мне лечиться, говоря, что болезнь надо преодолеть. У меня был очень сильный дифтерит. Потом я ослепла на год. В это время я увидела в первый раз Того Человека. Падшего Ангела. Не хочу об этом говорить. Не желаю ничего помнить.

– Ты должна вспомнить, – строго оборвал ее старший друг. – Лиля, ты можешь.

– Да, могу, но не буду! Макс, мне больно, – всхлипнула девушка, расстегивая плащ и передавая его на руки Волошину. – Я завидую Пифагору. Он мог помнить обо всем, не страдая. Это преимущество волшебников.

– Пифагор, несомненно, был волшебником, – согласно склонил к плечу большую голову Волошин. – В этом ты права, Лиля. Он учился в Греции. Затем в Египте. Финикии. Сирии. Сумел пересечь долину Евфрата и продолжительное время находился у халдеев, чтобы перенять их тайные знания. Через Мидию и Персию путешествовал в Индустан, где несколько лет был учеником, а потом, Лиля, сам стал инициированным в брамины Элефанта и Эл Алика. Имя Пифагора до сих пор хранится в летописях браминов, где он именуется Яванчария, что переводится как Ионийский Учитель. И, Лиля, нельзя не признать, что Пифагор воплотил в себе всю мудрость древних, как Иоганн Бах вобрал в себя музыкальную культуру Средневековья и Возрождения.

Волошин ласково провел ладонью по волосам девушки.

– Да, Лиля, конечно же, он был чародеем. Волшебником. Магом.

– И меня ты сравниваешь с Пифагором? – Вымученная улыбка пробежала по лицу.

– Ты сумеешь, поверь! – горячо заверил ее друг. И вкрадчиво проговорил: – Нужно только захотеть и поверить, что ты можешь. Ну, давай же, Лиля, вспомни, кем ты была в предыдущих перерождениях!

– Оставь, Макс, это невозможно, – простонала Лиля. – Я устала, я еле держусь на ногах!

– Милая моя девочка, – сострадательно глянул на нее Волошин, обнимая и прижимая к груди. – Я напою тебя чаем, а после помогу вспомнить. По линиям руки мы вместе вернемся в прошлое. Ты ведь знаешь, я владею древней наукой хиромантии. Я ведь тоже некоторым образом маг…

* * *

Застыв у порога, я громко позвала:

– Викентий Павлович! Можно вас на минутку? Никак не могу справиться с колонкой!

Выкрикивая призывы о помощи, я рассматривала необычную обстановку жилища Сирина. На письменном столе горела старая лампа под зеленым абажуром, слабо освещая бордовые стены комнаты. От пола до потолка тянулись темные полки, заставленные книгами. Потрепанные корешки старинных изданий небрежно стояли в беспорядке, давая понять, что ими постоянно пользуются, а не расставили по ранжиру для красоты. В комнате было нестерпимо жарко, ибо в углу горел камин, выложенный бело-голубыми изразцами. Перед камином покачивалось кресло-качалка с раскрытой книгой, наводя на мысли о том, что хозяин только что с него поднялся и, прервав чтение, вышел в другую комнату. В помещении имелись две двери. Через одну я только что вошла, другая вела в соседнюю комнату. Мне показалось, что комнаты переходят одна в другую, представляя собой анфиладу. Я вытянула шею, заглядывая сквозь приоткрытую дверь в соседнее помещение, чтобы убедиться, что моя догадка верна, и отпрянула. В нос ударил тот самый кошмарный запах, который шокировал меня с первых секунд пребывания в этой квартире, и чуть было не свалил с ног в ванной комнате. Помещение оказалось большое. Во всю стену вдоль окна тянулся стальной стол, под которым виднелся столик на колесах с разложенными на его поверхности хромированными инструментами. По обеим сторонам стального стола возвышались стеллажи с реактивами в стеклянных банках, подписанные химическими формулами и латинскими терминами. В век Интернета информация – не проблема. Я достала смартфон и забила в поисковик надпись с крайней левой склянки. Надо же, оксид мышьяка! Ну-ка, посмотрим, а что в пузатой бутылке? Ух ты! Азотнокислая ртуть! А эта прозрачная жидкость – оксихлорид фосфора. Судя по описанию, жуткая дрянь. Ужасно ядовитая штука. Ничего себе, подборка реактивов! Правду говорила Ольга, Сирин таксидермист.

Несомненно, это мастерская, в которой Сирин обрабатывает туши животных, делая из них чучела. Интересно. Ближайший ко мне встроенный шкаф закрыт глухими дверцами. Распахнув их, я лишилась дара речи. Подобно тому, как в кабинетах музыкантов возвышаются на полках бюсты Моцарта и Грига, в шкафу стояли мумифицированные головы, выглядевшие совсем как живые. Смуглые и белокожие, светловолосые, со смоляными кудрями, все они когда-то принадлежали мужчинам. Я шла вдоль желтых пергаментных лиц, переводя глаза с одного лица на другое, и чувствовала, как стынет в жилах кровь и свинцом наливаются ноги. Седые волосы клочьями обрамляют иссушенный череп, пустые карие глаза безо всякого выражения смотрят перед собой, крючковатый нос и сжатые в ниточку губы. А у этого русые кудри, прозрачные веки, наполовину прикрывающие светлые глаза, юные щеки, не знавшие бритвы, и губы, застывшие в изумленной полуулыбке. Надо же, какой молоденький! Я протянула руку и коснулась гладкой щеки. И тут же отдернула. Пальцы обожгло мертвенным холодом. Сколько их впереди, мумифицированных мужских голов! А за ними в жидкой мути виднеются куски чего-то органического и гадкого, замысловатых форм и неприятных расцветок, заключенные в прозрачные емкости.

– Викентий Павлович! – повысила я голос, один за другим распахивая другие шкафы. Повсюду чучела животных! Они смотрели на меня с полок застывшими стеклянными глазами. Да так внимательно, что делалось не по себе. Волк, горная коза, снежный барс, рысь, лисица, вокруг которых раскидана стайка мелких зверюшек типа куниц.

– Викентий Палыч, где вы? – почти срываясь на истерику, закричала я.

Хозяин снова не откликнулся, и тогда я решительно направилась к еще одной двери, ведущей в последнюю комнату. Толкнула дверь и оторопела. Горел ночник. И в его слабом свете я увидела, что передо мной детская с нежными голубыми обоями. Маленькая кроватка из светлого дерева стояла у белоснежного шкафа, расписанного веселыми попугаями. Синий коврик на полу по форме напоминал озеро, раскинувшееся на паркете. В отличие от остальной квартиры поражало обилие светлых тонов, царящее здесь. В первый момент мне показалось, что я окончательно сошла с ума, потому что на стульчике для кормления сидел двухлетний малыш в голубом велюровом костюмчике, а перед ним на высоком детском столе стояла тарелка с печеньем. И все бы ничего, но и мальчик, и стульчик были помещены в стеклянную витрину, от которой отходил прямоугольный гудящий блок. Стол с тарелкой не попал под стекло и стоял отдельно, и по одному из печений ползала муха.

– Привет, котенок, – я махнула рукой, приближаясь к мальчику и недоумевая, что это за конструкция и почему он в ней сидит.

Мальчик не шевелился. Я подошла к витрине и присела на корточки. Постучала по стеклу пальцем. Ребенок не двигался, продолжая смотреть прямо на меня. И тут сердце подпрыгнуло до горла. Это же мумия! Потрясающее мастерство бальзамировщика заставило стучащее в горле сердце на секунду замереть и камнем ухнуть вниз. Темные волосики на головке ребенка прекрасно сохранились и блестели, как живые, круглые щечки имели розовый цвет, а под опущенными веками отчетливо виднелись серые глаза, устремленные на тарелку. Пухлые пальчики маленьких ручек, положенных на поручни стульчика, как будто собирались взять лакомство, и казалось, что только стекло мешает ребенку протянуть руку и угоститься. Не удержавшись, я громко всхлипнула от охватившего меня ужаса. Мысли в голове путались, перескакивая с одной на другую. Это безумие! Сумрачный гений Сирина смог сохранить тело покойного сына в идеальном состоянии. Но зачем? Для чего? Определенно, он сумасшедший! Зажав руками рот, чтобы не закричать, я поднялась с колен и, минуя в обратном порядке комнаты соседа, вернулась в коридор. Моим первым порывом было выскочить на лестничную клетку и позвонить в квартиру к Ольге. Я даже уже подошла к входной двери, на которой по-прежнему поверх замка была накинута цепочка. Замок. И цепочка. Значит, Сирин здесь. Дома. Он не мог никуда выйти из запертой на цепочку квартиры. И я не могу, потому что у меня нет ключа. Но сосед не отзывается, должно быть, наблюдая за мной из какого-то укрытия. Как странно! Странно и страшно. Главное, не впадать в панику.

Я взяла себя в руки и заставила отправиться в ванную и принять ледяной душ. Стараясь не смотреть на сваленное на полу тряпье и боясь даже предположить его предназначение, я наскоро сполоснулась холодной водой и бегом вернулась в комнату отца. Прежде чем улечься на неразобранный диван, старательно обшарила двенадцатиметровое помещение. Само собой, я отдавала себе отчет, что Сирин навряд ли стал бы прятаться под отцовской кроватью или у него в шкафу, но необычность натуры соседа сулила любые сюрпризы. Убедившись, что комната пуста, я немного успокоилась, заперлась изнутри, улеглась на диван, накрылась пледом и изо всех сил попыталась заснуть.

* * *

Он действительно был магом, в этом Лиля не сомневалась. Через месяц после смерти старшей сестры девушка познакомилась с Волошиным в Петербурге, и Макс буквально вернул ее к жизни. С сестрой у Лили были сложные отношения. С самого раннего детства Тоня постоянно требовала компенсации за то хорошее, что она делала для Лили, и, всякий раз, прочитав ей книгу или рассказав историю, разбивала одну из Лилиных фарфоровых кукол, чтобы девочка поняла, что просто так ничего в этой жизни не бывает. Несмотря на детские обиды, Лиля была очень привязана к сестре и смерть ее восприняла как личную трагедию. Старший друг имел удивительный дар убеждения и сотворил чудо, сумев вывести Лилю из сплина. И чтобы переключить внимание с горестных воспоминаний о покойнице на загадки бытия, Максимилиан Александрович принялся снабжать подругу книгами по оккультизму. Именно с его легкой руки Лиля познакомилась со «Светом на пути», эзотерическими трудами Анни Безант, с Теософией Рудольфа Штейнера. Макс открыл ей великую тайну, что люди суть ангелы десятого круга, которые приняли на себя облик людей вместе со всеми их грехами, так что всегда надо помнить, что в каждом, даже самом худшем, человеке сокрыт ангел. Заинтересовавшись антропософией, которую проповедовал Штейнер, Лиля надеялась побывать в Швейцарии, куда уехала бывшая жена Максимилиана Александровича художница Маргарита Сабашникова, которую Макс нежно называл Амори. Отправляясь летом в Коктебель, Лиля всего лишь мечтала насладиться духовным общением с Волошиным. А уж о том, что киммерийский маг выберет ее себе в подруги, она и помыслить боялась. И вот, свершилось! Теперь она всегда будет вместе с ним и, возможно, в скором времени выйдет за него замуж.