Текст книги "Волны бьются о скалы"

Глава 3

Ксения Вадимовна, милая моя, да я что же, не человек, по-вашему? – Анна Сергеевна, завуч Малокурильской средней школы, строго смотрит на аккуратно сидящую на кончике стула учительницу. Лебедева бледная и озлобленная, и даже не пытается скрыть своё раздражение.

– Анна Сергеевна, – голос у неё противный, резкий, как металл по металлу. – Я просто не понимаю, в чём дело? – Она почти плачет. – Я работаю здесь четырнадцать лет, и за всё время не заслужила ни одного упрёка. У меня грамоты с благодарностями, подписанные вашей рукой.

Тут её прорывает, и она начинает натужно всхлипывать. Смотреть противно, завуч украдкой морщится, глядя, как Лебедева дрожащими руками вытаскивает из объёмистой чёрной сумки упаковку влажных салфеток, трясёт её, отрывает, рвёт упаковку, достаёт оттуда вчетверо сложенную салфетку и начинает бешено тереть глаза. На жалость давит. Да жалко её, конечно, но, скажите на милость, зачем было являться сюда и рыдать средь бела дня? Умереть можно со стыда.

– Ксения Вадимовна, перестаньте, – жёстко говорит Анна Сергеевна, ёрзая на стуле и нетерпеливо сжимая и разжимая сухие тонкие пальцы, – сюда могут войти в любой момент. Зайдите в отдел кадров, возьмите все документы.

Лебедева неожиданно вскидывает на Анну горящие злые тёмные глаза с размазанной тушью.

– За что? За что, я вас спрашиваю? – тонко кричит она, почти пищит, как крыса. Анна чувствует, как в ней закипает бешенство. Да кто она такая, эта истеричка?

– На тебя кто только не жаловался, – открытым текстом шипит завуч в ошеломлённое лицо Ксении. – Сколько можно! Ты уже весь коллектив достала своими истериками и нервами. На детей орёшь, объяснительные не пишешь, запугиваешь классы бесконечными самостоятельными. Родительские собрания не проводишь, сроки сдачи отчётов пропускаешь. Работы с детьми нет, открытых уроков нет. Отлыниваешь постоянно, один больничный за другим. Мне уже надоело ставить окна в расписании и детей отпускать, а заменить тебя некем, сама знаешь! И нагло пользуешься моей снисходительностью. Что мне твои грамоты? Хватит, Лебедева, надоело. Сама знаешь, в стране кризис, идёт повальное сокращение штатов. Скажи ещё спасибо, что хоть выходное пособие тебе даём. На дочку деньги будут, мелочь, а приятно.

От такого цинизма Ксения чуть не задохнулась.

– На дочку, говорите? На дочку, значит. Выходное пособие? – Она неожиданно засмеялась завучу в лицо, та с трудом удержалась, чтобы не покрутить пальцем у виска. – Пособие на ребенка – 6500, выходное пособие – 4200. Инвалидность Лике не дают, – она принялась загибать пальцы, – итого 10700. А вы знаете, Анна Сергеевна, что нам в месяц одни бинты да мази в 15000? Я ж вам в ноги упаду, только назад возьмите! Что ж вы за люди-то такие? – голосит, как деревенская баба, коей и является. А зачем Анне её проблемы? У самой двое детей, концы с концами тоже надо сводить. Денег нет в бюджете села на большой штат учителей, понимать должна. Дети останутся без математики и литературы, перейдут на дистанционное обучение. 170 человек, малокомплектная школа, в выпускном классе три калеки сидят. А тут ещё эта со своей инвалидкой.

– Уходите вы, Лебедева, – устало говорит завуч. – У меня урок, звонок через минуту.

Ксения вскочила со стула и, не простившись, выбежала в коридор. Даже в грохоте школьной перемены Анна услышала, как раздражённо стучат по деревянному полу её каблуки. Модница, тоже мне.

Ксения быстро шла по подтаявшему снегу, скользя на каблуках, чуть не падая, но удерживаясь. Не обращала внимания, что плачет, и тушь неровными потёками обрамляет глаза. В тонком плаще она вспотела, и ветер теперь сильно дул ей в спину. Ксения шла к магазину, сжимая в кармане кошелёк с несчастными 4200 рублями. Их надо теперь растянуть на месяц.

Магазин в селе один, утонувший в переплётах покосившихся серых заборов и ржавой рабицы. С громким названием супермаркета. Так назван потому, что здесь на один прилавок вывалены хлеб, мясо, рыба, тесто, гарпуны, бинты, капли в нос и глаза, виагра, рыболовная сеть, крючки, пара книжек и стопка тетрадей, то, что именуют канцелярскими товарами. Пожалуй, это весь ассортимент. Траулер с Сахалина придёт только на будущей неделе, так что свежего мало. Ксения берет булку серого хлеба, молоко, восемь пачек бинтов. Продукты на острове в дефиците, хлеб стоит 54 рубля булка, молоко, у которого четвёртые сутки – 68 рублей. Бинты, главная цель Ксении – 40 рублей пачка. Итого 442 рубля улетело за раз. Ксения уже привыкла считать деньги, почти смирилась.

В Малокурильском без перемен. Вечное серенькое небо поздней зимы, вечный ветер в спину, скользкий лёд и снег под ногами, неровная дорога, на которой так легко запнуться, бродячие собаки на помойке, тёмная вода в полукилометре отсюда. Бухта не замёрзает, обледенели только пришвартованные у берега баркасы. И темнеет вдали громада комбината, всосавшего в себя все рабочие руки на острове. И домой идти не хочется. Там всё то же самое: сырой запах в комнатах, первые двухвостки в туалете под подмокшей половой тряпкой, затхлый запах жёлтого холодильника с заедающей дверцей, бормотание телевизора. Куча маленьких дел. Полить цветы, её любимые кактусы и фиалки, приготовить обед – щи из капусты. Капусты у них много, она уродилась в этом году, чулан ей завален, она гниёт и воняет на весь дом. Кажется, её будет всегда преследовать это видение: полутёмная прихожая и этот сладковато-гнилой запах капусты. И большие, напуганные в ожидании резкого оклика глаза дочери. Такие же, как у неё самой. Ксения не может смотреть в глаза Лики, а та, завидев мать, ёжится, как от удара. Маленький запуганный мышонок. Ксения не любит думать обо всём этом, ей некогда пытаться вникнуть в свои отношения с дочерью. Лучше оставить всё, как есть, и так забот полно. Надо только не смотреть дочке в глаза, не отвечать на её вопросы. Не отвечать, почему на обед снова будут щи, а не её любимая рыбная запеканка. Потому что село, в котором свой рыбокомбинат, закупает рыбу на Сахалине втридорога, а свою продаёт почти бесплатно. Это называется взаимовыгодный обмен, выгоднее не бывает. Не отвечать, почему Лике нельзя иметь котёнка ни с голубыми, ни с какими глазами. Потому что болезнь обострится, пойдёт раздражение, и кожа полезет клочьями, как летом. Зимой немного легче, дочь сидит взаперти, без глотка свежего воздуха. Она такая худая и бледная, что же делать? Нужно сегодня поговорить с Олегом, пусть он возьмёт её в свой отдел. Или пусть устроит её в консервный цех или куда там ещё. Чёрт.

Ксения боится возвращаться домой. Так хочется всё бросить и уехать на Сахалин, в нормальный город. Она открывает дверь ключом, значит, Олег не приходил домой. На обед не придёт точно. Она неслышно снимает плащ, вешает его на дверь, проходит в кухню, включает свет.

– Лика, я дома, – кричит она, стараясь, чтобы голос звучал повеселее. Из спальни девочки раздаются шаги.

– Привет, мам. – Лика медленно выходит к столу, садится на стул, подперев локтями голову и смотрит на маму. Ксения делает вид, что роется в сумке, вытаскивает хлеб и молоко, потом вытаскивает бинты. На лице ребёнка отражается ужас. Ксения знает, почему. Бинты она не меняет по три дня, чтобы кожа хоть немного успела зажить. За это время марлевая ткань врастает в ребёнка, как вторая кожа, и отодрать её невозможно.

– Лика, успокойся, – твёрдым голосом говорит Ксения. – Я постараюсь побыстрее.

Девочка кивает и покорно протягивает руку для экзекуции. Ксения греет воду кипятильником, не очень горячо, чтобы не тревожить язвы на теле дочки. Потом наливает воду в жестяной ковш, ставит его на стол, опускает туда правую руку дочери. Ручка напрягается и дрожит, Ксения едва не плачет, но ребёнку это показывать нельзя. Ребёнок должен верить, что все будет хорошо – это Ксения твердит, как мантру, хотя толку нет и в помине.

Нужно подождать, пока бинт хоть немного размокнет. Ксения засекает время на часах, три минуты. Потом она осторожно начинает разматывать бинт. Лика напрягается всем телом, чувствуя, как вместе с бинтом, под ним, с тонкой бледной руки ползёт кожа желтоватыми пластами, почти прозрачными и липкими. Бинт отслаивается, и вода в ковше становится нежно-розовой от крови, и в ней плавают пласты тонкой кожицы, а на руке, от локтя до кисти, кожи как таковой нет, только тонюсенькая розовая плёнка, а под ней – трепещущая на воздухе ткань и мясо. Лику мутит, Ксению тоже. Лика молчит, только смотрит на маму, ищет поддержки. Ну почему мама всегда отводит глаза? Лика плачет, она чувствует слёзы, но на щёки они не скатываются. Уже не скатываются. Лика привыкла к боли в свои восемь с половиной лет. Она привыкла терпеть, покорно, как телёнок, которого тащат на бойню. Она молча ждёт, когда мама развернёт бинт со второй руки точно так же. Кожу на воздухе открытой оставлять нельзя, она слишком нежная. В школе маме говорили, что для размягчения и увлажнения можно мазать кожу растительным маслом. Масло хотя бы не щиплет, как мыло, его вообще не чувствуешь. Лика довольна, масло мягко стекает на рубцы и на стол. Выждав ещё четыре минуты, пока масло впитается, мама начинает накладывать бинт снова. На горящее розовое мясо, на открытые раны. Их больше с каждой перевязкой, опять нужно вести Лику к врачу и унижаться, прося направление в Южно-Сахалинск на обследование. Снова надо подавать документы на присвоение инвалидности, третий год не дают, говорят, что у Лики просто дерматит из-за плохих условий проживания. Плохие условия, плохие условия, да им больше жить негде! Стоп, ребёнок не должен ничего видеть. Ксения устало вздыхает.

– Давай снимем кофточку, вот так, – ласково приговаривает она, но голос слишком резок и слишком дрожит, она ещё не пришла в себя после перепалки с завучем и плохо сдерживается. Лика чувствует нарастающее раздражение мамы и думает, что это из-за неё. Мать и дочь редко могут понять друг друга, но им все равно. Они привыкли и смирились.

Лика снимает синюю кофту, расстёгивает пуговицы, обнажая худое тельце, обмотанное бинтами полностью, от горла до пояса. Молочно-жёлтые бинты, сквозь которые на плечах и спине проступает засохшая кровь. Лика не может лежать целые дни без движения, а на плечах и спине кожа тонкая. Где тонко, там и рвётся. Мама берет губку, мочит её в воде и начинает медленно водить по бинтам, чтобы они отмокали. Вода остыла, Лике холодно и щекотно, но она не улыбается, она настороженно ждёт, кода мама начнёт отдирать бинты. Мама хочет сделать дело быстро, она снимает бинты пластами, сразу со всей спины и живота, и бинт срывается прямо с кожей, в которую он врос. Спина девочки полосатая – белые полосы чередуются с красными и розовыми, в зависимости оттого, как глубоко марля вошла в тело. На локтях, где рвётся чаще всего, и на животе кожа ободралась, и живая ткань тела начинает подгнивать. Лика чувствует сладковатый запах собственного гниющего тела. Ксения старается снимать здесь бинт особенно нежно, но нечаянно дёргает, рука дрожит от перенапряжения, и бинт рвётся вместе с кожей, оставляя длинную кровавую полосу. Лика крепится из последних сил, кусать губы ей тоже нельзя, их придётся залеплять пластырем, а это ещё хуже. Теперь, когда все бинты сняты, можно увидеть тело девочки – сплошную кровоточащую рану, язву, гниющую по краям, маленькие коросты, которые зудят и щипят. Ксения торопится снова наложить бинты, быстро, словно делая что-то запрещённое, почти не глядя. Лика стоит, плотно зажмурив глаза, она тоже боится на себя смотреть. Из-за этого в доме нет зеркал, раньше у Лики были истерики по поводу внешности. Теперь уже нет.

Закончив с бинтами, мама выливает воду в помойное ведро, выкидывает в мусорку остатки бинтов и с фальшивой улыбкой идёт готовить обед. Лика хорошо понимает, что улыбка фальшивая, хотя мама думает, что дочь ничего не замечает. В ожидании неизбежных щей девочка возвращается к телевизору, по которому иногда показывают мультики.

Глава 4

Отец возвращается под вечер, когда за окном холодает, и в воздухе повисают густые сапфировосиние сумерки. Днём, когда тепло, лужи образуются прямо на льду, теперь их прихватывает иней, тонкий ледок, который громко хрустит под ботинками. Небо вечером разноцветное: жёлтое от заходящего солнца в самом низу, над домами, сине-розовое над деревьями, бледно-серо-синее вверху. Солнце заходит за сопку позади дома, и её склоны сразу становятся чёрными. Деревья чёрные, а снег белый на вершине и грязно-жёлтый у подножия. Людей вечером мало, холодно. С океана дует сильный ветер, он несёт с собой пар мелких капелек воды. Зимний туман, изморозь.

То, что папа пришёл, Лика слышит сразу. Их окно не пластиковое, как в кино, сквозь него всё-всё слышно, и лай соседских собак, и скрип тяжёлых шагов по снегу. Папа ходит всегда быстро, неподвижно глядя перед собой в одну точку. И зрачки глаз у него вечно расширены, он смотрит на тебя, а вроде бы и вскользь. А мама, когда идёт с Ликой в больницу, смотрит в землю, не поднимая глаз. И тащит Лику за собой, а Лика не успевает так быстро семенить короткими тонкими ножками следом, нервничает, что мама опять расстроится.

Дверь открывается и захлопывается так, что стон идёт по всему дому. По полу начинает тянуть холодом, папа неплотно закрыл дверь. Папа пыхтит, пока раздевается и раскладывает на кухонном столе сумку, ставит в угол под лавку ботинки, чёрные, запачканные жёлто-серой грязью. Из дальней комнаты идёт мама. Сквозь стенку Лика слышит всё-всё.

– Привет, – сухо говорит мама, – ужинать будешь?

– Естественно, – отвечает папа, усаживаясь на диван перед телевизором. Диван поскрипывает, значит, сейчас папа перегибается через его спинку в поисках пульта. Шарит под одеялом, пульт заклинивает, и он перемотан изолентой. Так, телевизор включился, кажется, «Новости». Мама на кухне стучит ножом, режет на разделочной доске хлеб.

– Олег, тебе щи греть или так поешь?

– Так сойдёт, – папа пробует переключать каналы, Лика слышит шипение, помехи. Папа снова встаёт, идёт на кухню, чтобы притащить на диван ноутбук. Единственный компьютер в семье появился три года назад, большой, чёрный. Когда он загружается, его вообще не слышно, но во время работы он мелко вибрирует и трещит. Папа говорит, проблемы с процессором. На ноутбуке Лике можно сидеть только по выходным, с вечера субботы по вечер воскресенья, потому что в это время папа лежит на диване, уткнувшись в «Вести недели».

Мама ставит тарелку с холодными щами на маленький столик перед диваном. Папа быстро ест, поглядывая на загружающийся ноутбук. Ест он без хлеба и добавляет много соли. Солит он буквально всё, если не остановить, посолит даже пряник.

– Лика где? – спрашивает он в перерыве между двумя ложками.

– В комнате, – говорит мама, садясь рядом с ним, – с обеда лежит на кровати на животе, носом в подушке и молчит. Сегодня мы делали перевязку, опять бинт в кожу врос.

– Ясно. Чай ставила?

– Иди на кухню, там всё. Можешь кофе сделать, я сегодня молоко купила.

– Да ладно, обойдусь. – Отец идёт на кухню, возвращается минуты через три с большой чёрной кружкой горячего чая. Кружку он держит двумя руками, спрятанными в рукава свитера, чтобы не обжечься. Мама сидит на диване очень прямо, сверлит глазами телевизор.

– Что случилось, что такая мрачная? – отец отставляет чашку и шутливо дёргает маму за плечо, она раздражённо отстраняется.

– Олег, меня сегодня уволили. – Она оборачивается к папе, и в глазах у неё стоят слезы. Лика чувствует это по тому, что в комнате за стенкой повисает тишина. Потом отец резко встаёт и начинает ходить по залу. Пол поскрипывает. Папа вытаскивает из кармана джинсов пачку сигарет и зажигалку, и затягивается. Курит он «Максим», большую красную пачку, и говорит, что эта марка – мерзость, но взять дозу никотина можно. Папа обычно не курит, только когда злится. По комнате расходится резкий запах дыма, мама шмыгает носом.

– Она сказала, что я достала коллектив своими истериками, понимаешь? Что я запугиваю детей бесконечными контрольными и порчу ей отчётность своими больничными. Сволочь, – всё это мама говорит без эмоций, ровным спокойным голосом. Хочет показать, что ей без разницы.

– Поделом, – мрачно отвечает папа. – Допрыгалась. Будешь впредь думать головой, а не задницей. И истерить меньше.

– Ты вообще псих? – дёргается мама. – Я говорю, меня уволили. Выкинули на улицу с половинным выходным пособием и без рекомендаций. 4200 рублей, понял? А я этой стерве сказала перед уходом всё, что о ней думаю. Она выгнала меня, а я теперь не стану с ней здороваться на улице. Довольно я унижалась перед толстухой, ничего не смыслящей в преподавании.

– Дура. Завтра пойдёшь и попросишь о восстановлении. На коленях поползёшь, если надо будет. – Папа выпускает маме дым в лицо, она отворачивается.

– Нет, даже не думай. Я подумала, может ты поговоришь, пусть меня возьмут в твой отдел на бухгалтерию?

– Ишь чего захотела, – папа отрывисто смеётся. – Бухгалтерия – золотая жила, она забита на годы вперёд. Блинов лютует, партия сайры не полная, лов неудачный. Сейнер даже трюм не наполнил, прикинь? Каждая пара рук на счету, вакансий нет. Завтра пойдёшь и будешь просить о возвращении в школу.

– А если нет, опять меня ударишь? – Мама раскидывается на диване, вытянув ноги в шерстяных серых носках и синих тапках. – Слабак.

– Очень мне надо тебя бить, – огрызается отец, прибавляя громкость на телевизоре. – Так идёшь в школу?

– Нет! – Мама почти выкрикивает это. Хотя разговор без эмоций, они говорят и движутся, как фигурки на шахматной доске. Как полудохлые осенние мухи. И так почти каждый вечер.

Некоторое время всё тихо. По телевизору идёт «Давай поженимся», Лика терпеть не может эту программу. Папа сидит в ноутбуке, строчит очередной отчёт, мама, скрестив руки на груди, сидит на краю дивана. Её вытянутые ноги пересекаются с отцовскими в грязных джинсах.

– Я не пойду в школу, Олег, – тихо говорит мама. – Они вышвырнули меня оттуда сегодня, я не хочу снова их видеть. Это противное, заплывшее жиром лицо завучихи. Корова. У меня тоже гордость имеется, зачем мне метать бисер перед свиньёй? Думаешь, она не понимает, что мои больничные из-за Лики? Да, у меня дочь – инвалид, так что, я в этом виновата по-ихнему?

– Она не инвалид, – папа не отрывается от ноутбука. – Она нормальный ребёнок, просто немного больна.

– Надо же, вчера ты обозвал её обузой, – саркастически усмехаясь, говорит мама. – Олег, у неё кожа пластами опять лезет. Бинт ей не идёт. Нужны те бинты, о которых говорила Анька на той неделе. Специальные, эластичные. Щадящие.

– Без тебя знаю. И без твоей Аньки и бабы Маньки с базара, – огрызается папа, громко щелкая мышкой ноутбука. На тачпаде, на сенсоре он не работает, не умеет. – Вот, смотри, – мама нагибается к отцу, – это список того, что требуется в месяц. Написал ВКонтакте, в объявления, вот мне прислали. Три дня назад. Видишь итоговую сумму?

– Минимально на ребёнка 200 000 рублей в месяц, в год не менее 7 млн. 200 000 рублей. Твою мать! – Лика впервые слышит, чтобы мама материлась. Лике страшно. – Олег, где мы возьмём такие деньги?

– Это раз. А во-вторых, где мы возьмём все эти лекарства? Траулер с Сахалина ничего подобного не привозит, сама знаешь.

– Можно заказать через Интернет, это ещё деньги, – мама вздыхает. – Рублей 400 за доставку. В месяц требуется 60 штук самофиксирующихся бинтов, 180 штук эластичных бинтов, ещё какие-то мази. – Мама смотрит на папу расширенными глазами. – Господи, придётся оставить все по-прежнему.

– Мы давно знаем об этих бинтах, но воз и ныне там. Ты должна продолжать бинтовать её обычными средствами перевязки, пусть больно, пусть истерика, иначе никак. С этими лекарствами мы разоримся плюс ещё твоя долбанная гордость, – отец тоже нервничает. – Пробовала не менять бинты совсем?

Мама опускает голову.

– Да, но Лику хватило только на три дня. Сам знаешь, бинт врастает в кожу и начинает гнить вместе с живой тканью. У неё так на животе гниёт, воняет на полдома. А в школу я не пойду, Олег, это бесполезно. Сдохну, но не унижусь!

– А если она сдохнет? – спокойно спрашивает отец.

– Нет, – отвечает мама, не поднимая глаз. – Отвали от меня. Завтра я попробую промыть все её раны, придётся ещё раз потревожить свежий бинт. Она не плачет, Олег. А ты никогда не делаешь перевязку со мной, ты просто боишься на неё смотреть. Это невозможно, когда она так смотрит! Мне страшно, Олег, ты хоть это понимаешь?!

– Никогда не думала, что мне тупо некогда с ней сидеть? Тебя уволили, поздравляю! Я и так вкалываю, как лошадь, от зари до зари, у меня нет времени на собственную дочь, усекла? – Голос у отца дрожит. Лика за стенкой до боли сжимает зубы. Главное – не заплакать, иначе будет ещё больнее, и голова начнёт раскалываться, и нос заложит соплями. – Мне плевать, как там она на тебя смотрит. Эти бинты доведут до заражения крови, а денег нет. Блинов сказал сегодня, что опять урежет зарплату. Нужны деньги, чтобы поехать в Южно-Сахалинск, на обследование, ежегодное обследование. На комбинат тебя не возьмут, это точно. В школу ты возвращаться не хочешь. – Он пытается всё проанализировать, расставить по полочкам, но это у него плохо получается. – Слушай. Завтра я оставлю тебе ноутбук, и ты закажешь по Интернету 60 пачек бинтов. Это как раз 4200 рублей, и этого хватит на месяц. А я, как освобожусь завтра после погрузки сейнера в рейс, пойду в сельсовет к Афанасьеву. Всё, теперь отстань от меня, мне нужно составить смету.

Он снова утыкается в ноутбук. Мама вздыхает и возвращается к просмотру «Пусть говорят». О Лике опять забыли, она лежит себе в тёмной комнате и пытается заснуть. Она редко ужинает с ними вместе, как и папа. Незаметно она засыпает и хочет увидеть во сне волшебного Счастливого Принца.