Текст книги "Из хорошей семьи"

– И все-таки неудобно…

Крутецкий засмеялся:

– Ах, Анечка, неудобно на потолке спать. Чисто из исследовательских соображений, с научной целью… Буквально капельку, и потом, что может быть неудобного в исполнении приказа? Субординация, Анечка, это вообще самая удобная вещь на свете. – Максим Степанович взял темную бутылку без этикетки, ловко вкрутил в пробку штопор и вытащил его непринужденно, будто совершенно не прилагая усилий. Раздался легкий хлопок, а Яна вспомнила, как они с мамой и двоюродной сестрой пытались открыть бутылку сухого вина, чтобы отметить мамин день рождения, и так ничего у них и не вышло. Проклятая пробка сидела, как приваренная.

Тем временем Максим Степанович достал из того же шкафа два высоких узких бокала и примерно на треть наполнил их жидкостью, до отвращения похожей на трупную кровь.

– И я только пригублю, ибо за рулем. Ну, давайте, за ваши профессиональные успехи и личное счастье.

Чокнулись, бокалы звякнули неприятно громко. От вина пахло спиртом, и пить его очень не хотелось. Яна сделала вид, что глотнула и хотела отставить бокал, но Крутецкий мягко придержал ее руку:

– До дна, Анечка, до дна. Иначе я решу, что вы мне не доверяете, и обижусь.

Выпив залпом, как лекарство, она хотела встать и помыть бокалы, но Максим Степанович удержал ее на диванчике и сам сел рядом, так близко, что почти обнимал ее. Яна снова дернулась, но рука его крепко держала ее за плечи.

– Следующий бокал выпьем на брудершафт, а пока дайте-ка сюда пустую тару…

– Простите, – пискнула Яна, – я, наверное, пойду.

– Конечно, дорогая моя, конечно.

Продолжая обнимать ее одной рукой, другой Крутецкий взял у Яны пустой бокал и поставил на письменный стол:

– Нет, Анечка, пожалуй, на брудершафт мы с вами выпьем чуть позже, а второй тост я произнесу за то, что вы всегда найдете во мне надежного друга и наставника. Впрочем, надеюсь, что вы это и так уже знаете, верно?

– Да, да. – Яна попыталась встать, но Крутецкий надавил ей на плечи.

– А какой милый предлог вы придумали, чтобы зайти ко мне, – ухмыльнулся он, – просто прелесть.

Рука его скользнула между Яниных коленей. То ли вино так подействовало, то ли дикость ситуации, но Яна, с одной стороны, понимала, что происходит, а с другой – не могла поверить, что это происходит по-настоящему и с ней, а не с кем-то другим. В последней надежде, что ошибается, она молча схватила руку Крутецкого обеими своими руками и отодвинула от своих бедер. Тогда, усмехнувшись, Максим Степанович положил руку ей на грудь.

Яна изо всех сил толкнула его и вскочила.

– Как вы смеете! Прекратите! – выкрикнула она.

Максим Степанович положил ногу на ногу и взглянул на нее совершенно спокойно.

– С вами все в порядке, Яна Михайловна? – спросил он весело. – А то вы как-то странно себя ведете.

– Я?

– Больше я никого здесь не вижу. Посмотрите на себя, вы красная, взъерошенная, что-то кричите… У вас, случайно, нет температуры?

Яна едва не задохнулась от возмущения:

– Но вы приставали ко мне!

Крутецкий засмеялся:

– Что же надо иметь в голове, чтобы вообразить себе такое. – Он развел руками точно и выверенно, как драматический артист. – Если вы, уважаемая Яна Михайловна, росли в лесу и не умеете отличить простую вежливость от флирта, то это, извините, ваша проблема.

– Нет, я как раз могу…

– Ах, так вы, оказывается, эксперт в этом вопросе! Простите, не знал.

Яна рванулась к выходу, но Максим Степанович преградил ей дорогу, встав в дверном проеме, скрестив руки на груди и глядя на нее с ледяным спокойствием:

– Яна Михайловна, я вас не звал, вы по собственной инициативе пришли ко мне, а когда я принял вас демократично, не как подчиненную, а как товарища, вы поняли это настолько превратно, что у меня просто нет слов… – Он снова развел руками и покачал головой. – А я ведь всего лишь хотел помочь вам освоиться в коллективе, поддержать молодого специалиста. Боюсь, что ничем иным не могу объяснить ваше странное поведение, кроме как патологическим опьянением, поэтому от души советую вам быть аккуратней с алкоголем.

– Выпустите меня!

– Конечно, конечно. Я всего лишь хочу вас успокоить. Не переживайте, я порядочный человек, и хоть вы повели себя крайне настораживающе, от меня никто не узнает об этой вашей возмутительной выходке, только впредь, пожалуйста, держите себя в руках. А пока всего хорошего, уважаемая Яна Михайловна.

Крутецкий посторонился, и Яна молча выскочила из его кабинета, стремительно собралась и побежала домой так быстро, будто за нею кто-то гнался. Слезы, всегда легко готовые пролиться, сейчас застряли где-то в горле и душили ее. Вдруг действительно она поняла его превратно? Нет, когда жадная мужская рука лезет тебе под юбку, тут никаких скрытых смыслов нет и быть не может. Конечно, Крутецкий к ней приставал, это факт, но, наверное, она дала ему повод думать, что не против. Нельзя было заходить к нему в девятом часу вечера, и вино пить тоже… Если бы она категорически отказалась от вина, Крутецкий понял бы, что ничего ему не светит, и рук бы распускать не стал. И вообще, наверное, пора ей понять, что не все люди братья, а наоборот, каждый за себя и просто так помогать никто не станет. Сразу она должна была насторожиться, почему это Крутецкий такой добрый, и догадаться, какое вознаграждение он ждет в обмен на свое покровительство.

Она сама не просто допустила, а спровоцировала это безобразие, и спасибо Максиму Степановичу, что обещал молчать.

⁂

Евгений с трудом нашел дом на улице Бабушкина. Он был тут всего один раз еще пионером, и впечатление осталось такое тягостное, что с тех пор он не любил этот район.

Сейчас, в сумерках, тесно стоящие вдоль проспекта сталинские дома казались красивыми, таинственными и тревожными, но во дворе, куда он попал, пройдя через высокую арку, были уже совсем другие постройки, легкие кирпичные пятиэтажки времен оттепели. Увидев на одном из стоящих в ряд домов бетонный барельеф, изображающий девушку с полными ногами, протянувшую ладони к солнцу, Евгений понял, что пришел. Эта картина почему-то врезалась тогда в память, а сейчас при взгляде на нее начали всплывать и другие подробности.

Поднявшись по чисто вымытой лестнице на третий этаж, он позвонил в дверь, выглядевшую точно так же, как и двадцать лет назад, и, когда Галя открыла, по инерции Евгению показалось, что и она тоже совсем не изменилась за этот долгий или, наоборот, короткий срок. Отворив дверь, Галя быстро отступила назад, освободила ему место в узком коридоре.

Евгений снял ботинки, присовокупив их к общей куче обуви на полу, и в одних носках прошел за Галей в кухню, где на плите что-то булькало и кипело, а на столе вокруг разделочной доски громоздились очищенные овощи. Галя, длинная и чуть сутуловатая, как и он сам, резким движением подбородка указала ему на табуретку.

Евгений сел, подобрав ноги.

– Возмужал, – сказала Галя, вытирая руки о край фартука.

– Постарел.

– Ну не без этого, конечно. Значит, решил вспомнить о корнях, объединить семью…

Евгений кивнул.

– Хорошо, Женя, это очень хорошо. Главное, вовремя.

– Правда?

– Ну конечно, Женечка, дорогой ты мой! Теперь, когда вы все себе захапали, переварили и впали в ничтожество, наступил самый подходящий момент родным людям держаться вместе. Только прости, родной человек, – взяв нож, Галя принялась быстро нарезать картофелину. Лезвие мерно стучало по разделочной доске, – прости, но у меня есть своя семья, и мне хватает забот помимо того, чтобы выносить дерьмо за твоей мамочкой.

– Галя, с этим я справляюсь сам.

– А зачем тогда?

– Ну как… Она скучает по тебе. Хочет повидаться, попросить прощения…

– Милый мой, когда просят прощения, в первую очередь возмещают ущерб, это я тебе как специалист говорю.

– Ну так мы вроде бы тебя при обмене не обидели.

– Не обидели? – взвилась Галя и, отложив нож, изобразила поясной поклон, насколько позволяло тесное пространство. – Не обидели? Ну спасибо тебе, милостивец! Не обидели, бросили комнатуху в коммуналке с барского плеча, когда по-хорошему мы с твоей мамочкой должны были поделить квартиру пополам.

– Галя, я сейчас не об этом.

– Удобно устроились! – фыркнула она. – Мамаша твоя обобрала меня до нитки, чашки не оставила, а теперь давай, Галя, глотай обиду, мириться будем! Вообще-то, Женя, лично к тебе у меня никаких претензий нет, хочешь общаться, давай, но за мать свою не проси, не заикайся даже. Плохое не хочу говорить, а хорошего сказать нечего. Ты тогда маленький был, просто не помнишь…

Евгений пожал плечами:

– Помню, как мы дружили с тобой. Ты в зоопарк меня водила, в киношку… Математику решала за меня, пока никто не видит.

Отложив нож, Галя достала из ящика стола начатую пачку сигарет «Стюардесса» и протянула Евгению. Он угостился, а пока искал глазами спички, Галя прикурила от горящей конфорки и протянула ему свою сигарету угольком вперед.

– Ничего, что прямо тут, среди продуктов? – спросил он, а Галя, отмахнувшись, открыла форточку.

– Ты хороший был парнишка и уже достаточно большой, чтобы настоять на своем, – усмехнулась она, – лично я разрешала сыновьям в двенадцать лет иметь собственное мнение, а ты, бедняга, наверное, до сих пор не знаешь, что это такое.

Евгений пожал плечами:

– Не обо мне сейчас речь. Мама скучает по тебе. Да и ты тоже…

– Прости, но нет.

– Неизвестно ведь, сколько ей еще осталось. Она бы очень хотела с тобой примириться, да и ты, наверное, тоже иногда об этом думаешь, Галя. Хотя бы о том, что вдруг захочешь, а будет поздно уже.

– Чай будешь? – перебила она. – Раз уж пришел.

Евгений покачал головой и затянулся, стараясь вдохнуть поменьше дыма. Сухая сигарета горела быстро, а он надеялся за это время переубедить Галю. Только есть ли такие слова, что способны перебросить мост через пропасть многолетней обиды?

Галя была младше мамы на десять лет, и он в своем детском сознании долго не мог привязать к ней солидное слово «тетя». С ней всегда было интересно и весело. Вообще детство помнилось ему временем безмятежного счастья, которое тогда не ощущалось счастьем, а воспринималось чем-то естественным и необходимым, как дыхание. Большая семья в большом доме, бабушка с дедушкой, мама с папой и Галя, все вместе, все любят друг друга и поддерживают, а если наказывают, то только за дело и для пользы.

Только в школе, подружившись с разными ребятами, он узнал, что бывает иначе, и долго не мог понять, что заставляет людей страдать, когда можно жить счастливо. Так и не понимал до шестого класса, когда буря разразилась в их собственной семье.

Галя, учившаяся тогда в пединституте на логопеда, познакомилась с молодым человеком чуть старше себя, лейтенантом милиции. Евгений, которого она первого познакомила с избранником, пришел в дикий восторг, как же, настоящий милиционер, герой! Вадим в форме казался ему настоящим богатырем и красавцем, и он был уверен, что родители и бабушка с дедушкой полностью разделят его восхищение.

К сожалению, он ошибся. Вадим оказался «человеком не нашего круга», «продуктом пьяного зачатия» и «невоспитанным хамом». В характеристике его личности использовались также эпитеты «тупой, как валенок» и «серый, как штаны пожарного». От Гали потребовали прекратить отношения с неподходящим кавалером, она отказалась, и дружная семья в одночасье превратилась в сборище врагов, общение которых состояло из чередования скандалов и бойкотов.

Евгений чувствовал себя так, будто попал в параллельную реальность, в которой милые и добрые люди превратились в чудовищ, а действие к тому же происходит в девятнадцатом веке, ибо в воздухе постоянно витали такие выражения, как «отказано от дома», «парвеню» и прочие архаизмы.

Дедушка, будучи преуспевающим адвокатом, навел справки о потенциальном зяте, и якобы все отзывались о нем крайне отрицательно: и тупой-то он, и ленивый, и перспектив нет, и пьет, как не в себя, а анекдот про милиционера, которому не надо дарить книгу, потому что одна у него уже есть, как раз о нем придуман.

Галю это не остановило, тогда дедушка стал произносить туманные речи о том, что Вадим страшный человек, даже подозревался в преступлении. Евгений присутствовал при этом разговоре, атмосфера в семье тогда была так накалена, что никто не заботился о том, что скандалы могут плохо повлиять на ребенка. В общем, дедушка накидал разных многозначительных намеков, что есть один товарищ, который точно знает, что Галин избранник нечист на руку, а то и еще похуже, и есть подозрения, что он убил свою возлюбленную, а Галя на это ответила, что раз дедушка так беспокоится о ней, то пусть устроит встречу с этим товарищем и тот докажет истинность своих обвинений, а пустым наветам на любимого человека она верить не собирается.

Дедушка сказал, что товарищ ручается за свои слова, но поскольку Вадим страшный человек, то он его боится, поэтому ни за что не раскроет своего инкогнито.

Тогда Евгений был целиком и полностью на Галиной стороне. В самом деле, верить надо своему любимому, а не каждому анонимному клеветнику.

Он был начитанный мальчик и знал: ради любви надо преодолеть все, в том числе сопротивление жестоких родителей, и сдаваться ни в коем случае нельзя, но, с другой стороны, никак не мог понять, что жестокие родители – это его любимые, самые лучшие бабушка с дедушкой и мама с папой, внезапно оказавшиеся в плену устаревших предрассудков.

Сколько раз до этого он слышал от них, что все люди равны, а теперь вдруг отказали парню от дома потому, что мама у него работает поваром в школьной столовке, а папы нет. Это же дремучее средневековье и мракобесие!

Сейчас он понимал, что если бы семья приняла Вадима как родного, очень может быть, он скоро надоел бы Гале, а так родительское проклятие придало их любви поистине шекспировский размах, и в один прекрасный день Галя ушла, хлопнув дверью, и больше уже в родной дом никогда не возвращалась.

Они с папой ездили в этот дом сначала уговаривать Галю вернуться, а потом привезли ей чемодан с зимними вещами, и на этом общение закончилось.

Евгений скучал, но папа объяснил ему, что Галя предала своих родителей, и он, если хочет быть на ее стороне, окажется в очень сложном положении. Открыто видеться с теткой ему запрещено, а встречаться тайно – подло. Убеждать маму и бабушку с дедушкой в том, что Галя права, – бесполезно, они не станут слушать. Единственный выход – тоже уйти из дому и порвать отношения с родителями. В принципе, он имеет на это право, но Галя с Вадимом не готовы его принять и содержать, а самостоятельно жить Евгений пока не может. Сейчас он ребенок, ему придется подчиняться родительской воле еще шесть лет, а дальше он будет сам принимать решения и нести за них ответственность.

После ухода Гали жизнь вроде бы вернулась на круги своя, но чувство естественного счастья исчезло. Наверное, просто кончилось детство.

Евгений загасил окурок в золотистой консервной банке, которую Галя подала ему.

– Слушай, но бабушка с дедушкой умерли…

– Мы оба знаем, кто истинный виновник, так что не надо переваливать с больной головы на здоровую!

– Галя, я и не собирался ни в чем тебя упрекать. Просто напоминаю, что это они выгнали тебя из дому, а не мама.

– Да неужели? – Галя расхохоталась слишком раскатисто, чтобы это сошло за искренний смех. – Ты маленький просто был, не помнишь. Всю жизнь Валечка золотая девочка, а я паршивая овца и коза отпущения. Всю жизнь, Женька, сколько себя помню. Валя красивая – Галя уродка, Валя послушная – Галя в кого только такая уродилась. Все плохое в семье происходило исключительно по моей вине. Я была очень плохая, и поэтому должна была себя вести особенно хорошо, и Валька активно поддерживала этот мой образ исчадия ада. Чуть родители меня отругают, Валечка давай убираться да пирожки печь, ах, бедненькие мои мама и папа, какая у вас младшая дочка неудалая, ну ничего, зато я паинька. Ни разу не помню, чтобы я что-то сделала, а она на меня не настучала. Ни единого раза!

– Галя, разве можно всю жизнь вспоминать детские обидки?

– Давай, поучи меня жить, не стесняйся.

– Извини.

– И ты не забывай, что она меня на десять лет старше, так что не таким уж ребенком была, вполне соображала. А уж когда я Вадима привела, то сразу просекла свою выгоду и давай подзуживать! Ах, посмотрите, как он ест, да какие манеры, сразу видно, что подонок. Ну, она-то у нас, конечно, сумела мужа выбрать. Такого бобра убила, что только в путь!

Евгений поморщился:

– Давай не будем.

– Ладно, но точно тебе говорю, если бы не Валечкины старания, то родители пошумели бы недельку, да и успокоились.

– Что-то я не помню…

– Ну естественно, потому что мама наорет на меня, выпустит пар и начинает думать: «Черт возьми, а может, этот парень не так уж и плох», но тут Валечка подползает и давай шептать на ушко. Дошепталась, молодец. И я знаю, что, когда ушла, родители остыли, хотели помириться, но Валя с твоим папочкой их снова накрутили. Предательство прощать нельзя! Дочь, отрекшаяся от родителей, должна осознать свою вину и на коленях вымаливать прощение! Ай, да что я тебе говорю, – Галя махнула рукой, – лучше меня знаешь, какой твой папаша был мастер демагогию разводить!

Евгений пожал плечами и показал Гале на плиту. Там на большой красной кастрюле в желтый горошек подпрыгивала крышка. Галя привернула огонь.

– Прости, но я не верю в то, что ты говоришь, – сказал Евгений.

– Да ради бога, дело твое. Просто обидно, что Валечка ради наследства так старалась, а оно все пошло прахом в результате.

– Ты наговариваешь на маму.

– Да? А где тогда моя половина от квартиры? От дачи? От второй дачи? Где хоть одно колечко из маминых драгоценностей? Хоть одна тарелка? Утрись, Галя, Валя постаралась, чтобы ты пролетела, как фанера над Парижем.

Евгений встал:

– Значит, не поедешь?

– Нет. Кто не позволил мне старшего сына прописать? Валечка! Скажи, мол, спасибо, что мы тебя по суду не выписываем, раз ты здесь не живешь. Кто заставил маму оформить завещание, чтоб все только старшей доченьке досталось? А теперь, Галя, помоги! Всю жизнь рядила меня в дрянь неблагодарную, а вести себя я должна как благодарная!

– Ладно, Галь, я понял. – Евгений шагнул к выходу из кухни. – Извини, что потревожил.

– Да я, Жень, правда рада была тебя повидать, – быстро вытерев руки о край фартука, Галя вдруг взъерошила ему волосы и улыбнулась, – приятно посмотреть, какой ты стал роскошный мужик.

Он отмахнулся:

– Пойду тогда. Телефон оставлю, если вдруг передумаешь.

– Вероятность этого почти равна нулю, но оставь.

Галя подала ему записную книжку в голубом пластмассовом переплете и простую шариковую ручку с обгрызенным колпачком. На соответствующей букве Евгений записал номер телефона и адрес.

Прислонившись к косяку, Галя смотрела, как он надевает ботинки.

– Ах, как сияют, зеркала не надо, – усмехнулась она, – а я своих все никак не приучу обувь чистить.

– Армия поможет тебе в этом.

– Посмотрим, – хмыкнула Галя. – Что ж, прощай. А Вале передай, что цыплят по осени считают. Вот я без поддержки родителей выплыла, преуспела, а она, такая замечательная, тонет теперь в собственном дерьме.

– Ты действительно хочешь, чтобы я ей это передал?

Галя нахмурилась:

– Да нет, наверное. Знаешь что? Скажи, что я тебе не открыла и обложила в три этажа прямо сквозь дверь.

– Лучше пусть вообще не знает, что я у тебя был.

Евгений повернулся и, открыв дверь, столкнулся с Вадимом. Человек не нашего круга, парвеню и валенок за эти годы сделал неплохую карьеру, дослужившись до подполковника милиции, и занимал какую-то приличную должность в ГУВД.

Евгений без труда узнал в нем красивого улыбчивого парня, так пленившего когда-то его детское сердце. За прошедшие годы Вадим обзавелся только упругими щечками и пузиком, почти необходимым атрибутом руководящих работников.

От этой встречи Евгений немного смешался, но Вадим без лишних слов обнял его, похлопал по спине и пробасил, что это все женские дрязги, а им-то, мужикам, делить нечего.

Забросив портфель в квартиру, Вадим вышел проводить Евгения к метро и сказал, что обид никаких не держит, родители Гали подарили ему Галю, и этого вполне довольно, чтобы он почитал их память, а что при жизни не сложилось, так иногда бывает и похуже, чем простой разрыв отношений.

– Нам с тобой делить нечего, Женя, так что, если нужда какая, давай сразу ко мне. Помогу по-родственному.

– Наверное, это не совсем удобно тебе будет…

– Да господи! Правда же надо держаться вместе. Не мы, так хоть дети наши пусть родства не забывают! – воскликнул Вадим.

– У меня нет детей, – оборвал Евгений.

– Сегодня нет, завтра появятся, это дело такое.

Евгений промолчал.

– Правда, Жень, я со всей душой к тебе.

– А ты не боишься скомпрометировать себя?

Вадим отмахнулся:

– Уж забыли все давно, не переживай.

– Зато Галя не забыла.

– В это даже не вникай! Нам с тобой эти женские штучки никогда не понять. Кто что сказал, кто как посмотрел, высшая математика, недоступная для нашего примитивного мужского сознания. Помнишь, у Гоголя: «Оказалось, что все можно сделать на свете, одного только нельзя: примирить двух дам, поссорившихся за манкировку визита». – Вадим засмеялся: – Что, Женя? Удивлен, что я такие книги знаю?

– Да не особо, честно говоря. Я никогда тебя дураком не считал.

– А я в курсе.

Подойдя к широкому серому поребрику подземного перехода, мужчины обнялись на прощание, и Евгений спустился вниз, в узкий туннель, выложенный темным кафелем. Основной поток людей схлынул, так, брели несколько одиноких прохожих, может быть, с такими же тягостными мыслями, как у него, а может, наоборот, счастливые.

Возле ряда серебристо-серых автоматов для размена денег маялся невысокий парень в синей куртке, ужасных советских джинсах и меховой шапке невыносимо желтого цвета. В руках он держал букетик подмороженных гвоздик. По тоскливому взгляду Евгений понял, что парень влюблен и довольно давно ждет уже свою избранницу, а пока менял двадцатикопеечную монетку на четыре пятачка, заметил на ногах парня флотские ботинки и мысленно пожелал, чтобы все у него сложилось хорошо. Вспомнилась собственная юность, и захотелось постоять, посмотреть, дождется ли товарищ возлюбленную, но долг звал домой.

Он соврал маме, что задержится на кафедральном совещании, а к этому часу они уже обычно заканчиваются, и мама наверняка начала волноваться. Да и Варя устала с ней сидеть. И белья накопилось… Если сегодня не постирать, то новая порция просто в ванную не поместится. Когда дома лежачий больной, уходит три-четыре простыни в день, и пододеяльники тоже надо менять, иначе запах. Мама не может терпеть целый день, пока он на работе, и даже до прихода Вари хоть раз, а сходит на пеленку.

Когда маму только выписали из больницы после инсульта, Евгений нанял сиделку, но та вскоре ушла со скандалом, и больше они не пытались привлечь посторонних.

Толкая перед собой волну солоноватого теплого ветерка, подошел поезд. Народу было совсем мало, Евгений сел на кожаный диванчик и прикрыл глаза.

Нет, Галя, конечно, врет. Нагло наговаривает на маму, чтобы успокоить свою совесть. Как говорил папа, обиды – это аргументы, позволяющие не делать того, что необходимо делать. Даже если мама в чем-то когда-то была не права, не поддержала, не встала стеной на защиту Гали, она за это с лихвой расплатилась. Разве можно сравнить с теми испытаниями, которые выпали на мамину долю, какие-то несчастные серебряные ложки? Надо, наверное, отдать Гале дачу в Синявине, пусть… Они с мамой вряд ли туда поедут, а детей, которым надо дышать свежим воздухом, у него нет. И не будет. Он не имеет права так рисковать.

Мама этого не понимает, не верит, все просит отдать ее в дом инвалидов, чтобы Евгений мог устроить свою жизнь. Один раз был у них совсем трудный разговор. Он как раз выкупал маму в ванной, одел в чистое, уложил в кровать и отправился готовить ужин, как вдруг она позвала его:

– Сынок, а как же ты будешь болеть и умирать?

Он испугался, что мама не в себе, и быстро вернулся к ней.

– В конце концов это случится, – сказала мама, протянув к нему здоровую руку, – и как знать, что тебя ждет.

Евгений поцеловал ее, пробормотав, что своего конца никто не знает, но он очень рассчитывает на быструю смерть.

– А если нет? – упрямо повторила мама. – Вдруг инсульт – это наследственное? Благодаря тебе я лежу как королева, а кто будет смотреть за тобой? Отдай меня, пожалуйста, в дом инвалидов, а сам женись. Мне так будет гораздо спокойнее.

Евгений тогда сказал, что хорошая девушка примет его со всеми обстоятельствами, а плохая самому не нужна, и больше они не возвращались к этому разговору.

Одиночество, конечно, его тяготило, но позволить себе влюбиться он никак не мог. И дело не в том, что ухаживание требует много свободного времени, которого нет совсем, и денег, которых мало. Не в том беда, что ему приходится после работы немедленно нестись домой и выходные все проводить рядом с мамой, чтобы она хоть два дня в неделю ни секунды не лежала в мокрых простынях. Все это решаемо, если люди любят друг друга, и наверняка найдется женщина, которая согласится разделить с мужем заботы об его парализованной матери. Если бы только это мешало…

Но суть совсем в другом. Он никак не имеет права вовлекать постороннего человека, а потом, не дай бог, и будущих детей, на свою темную орбиту.

⁂

Яна шла на работу как на Голгофу, пригибаясь от стыда.

Казалось, легче умереть, чем встретиться взглядом с Крутецким, поэтому она не спеша брела к автобусной остановке, втайне надеясь, что ее собьет сейчас машина или появится какая-нибудь еще уважительная причина не идти на службу.

Но автомобили ехали по своим делам, автобус пришел вовремя и в дороге не перевернулся, а по пути через парк к прокуратуре она ни разу не поскользнулась, не упала и не сломала ногу, на что была Янина последняя надежда.

Оставалось одно – планировать свой рабочий график так, чтобы не встречаться с Максимом Степановичем как можно дольше, а лучше всего представить, будто его нет, но чем больше Яна пыталась игнорировать Крутецкого, тем острее чувствовала его присутствие за стеной, так, будто он был радиоактивный или при дыхании источал боевое отравляющее вещество.

Она так боялась встречи, что не отважилась выйти набрать воды для чая, и съела прихваченные из дома бутерброды всухомятку. Все валилось из рук, Яна заправляла листы в машинку и тупо смотрела на клавиатуру, не понимая, зачем она тут вообще сидит и что хочет напечатать. Услышав в коридоре веселые голоса коллег, она решила, что речь идет о ней, ведь Крутецкий наверняка рассказал всем, что она пыталась его соблазнить, и теперь коллектив над ней смеется, считая пьяницей и шлюхой.

Хорошо хоть у нее сегодня не вызваны люди, но, с другой стороны, что изменится завтра? Сумеет ли она взять себя в руки и работать как ни в чем не бывало? Яна сильно в этом сомневалась. Можно исправить репутацию лентяя и дурачка, если взяться за ум, но стоит один раз прослыть проституткой, то останешься таковой навсегда, даже дергаться бесполезно.

Яна всхлипнула, но внезапно поток слез остановил телефонный звонок.

– Привет, малая, – сказал Юрий Иванович на удивление трезвым голосом, – поручения есть?

– Нет, спасибо, – процедила Яна.

– Слушай, я тогда погорячился, но ты зла-то не держи…

– Юрий Иванович, мы с вами находимся исключительно в трудовых отношениях, поэтому никаких эмоций я к вам не испытываю, просто не имею на это права.

– Вот и славненько. Так поручи что-нибудь, ты ж хотела.

Яна собиралась еще как-нибудь осадить наглого опера, но вспомнила, что собиралась установить данные первой жены Иванченко. Сама она в таком состоянии, что не сможет, так пусть действительно Юрий Иванович, для него это дело привычное.

– А ты молодец, на ходу подметки режешь, – похвалил собеседник, – все, принято, жди новостей.

С этими словами он отключился, а Яна осталась сидеть в кабинете, как в осажденной крепости, вздрагивая от каждого шороха. Около четырех, как только она подумала, что на сегодня опасность, пожалуй, миновала, по местному телефону позвонил Крутецкий и приказал зайти.

В этот раз он принял ее подчеркнуто официально, сидел за столом в пиджаке и галстуке и сесть не предложил.

– Давайте отчет, – бросил Крутецкий, не глядя на нее.

– Какой отчет?

– По вашим делам. Я еще неделю назад просил вас приготовить служебную записку.

– Простите, но…

Яна смешалась, не зная, можно ли с ним спорить.

Крутецкий усмехнулся:

– Яна Михайловна, дорогая моя, как вы думаете, у кого из нас больше обязанностей, у вас или у меня? Кто из нас должен держать в голове больше информации?

– Вы, конечно, – пискнула Яна и опустила голову как можно ниже, чтобы он не видел, как краска стыда заливает ее лицо.

Сейчас она отчетливо поняла, что выражение «готова сквозь землю провалиться» – не фигура речи, а суровая необходимость и единственное спасение в той ситуации, в которую она попала.

– Однако же я при всей своей загруженности почему-то помню, как дал вам поручение, а вы сочли возможным не сохранять это в своей памяти. Откуда такая беспечность, Яна Михайловна?

Она молчала. Неужели действительно Крутецкий просил ее подготовить отчет, а она забыла? Да нет, не может такого быть! Яна переступила с ноги на ногу.

– Надеюсь, вы не думаете, что имеете право игнорировать указания руководства?

– Нет, конечно!

– Или вы возомнили себя следователем, компетентным до такой степени, что контролировать вас нет никакой необходимости? Считаете, что справитесь с работой без помощи более опытных сотрудников?

– Нет, не считаю, – выкрикнула Яна, с ужасом понимая, что слезу в голосе скрыть не удалось, – я все сделаю прямо сейчас и вам принесу. Просто я правда не помню, чтобы вы…

– Об этом я и говорю, Яна Михайловна. Сейчас вы молодой специалист и можете быть неопытной, не знающей и не умной. Эти грешки вам простят. Единственное, чего вы никак не можете себе позволить, – это невнимательность и небрежность в работе.

– Я стараюсь…

– Как же вы стараетесь, если не считаете нужным выполнять распоряжения руководства? Вообще у меня создалось впечатление, что вы с самого начала рассчитывали на особое отношение к себе, были уверены, что с вами будут носиться и нянчиться. Но, извините, на каком основании? Вы считаете себя необычайно умной? Простите, но это не так. Возможно, вы начитанная и образованная девушка с высоким культурным уровнем, но как специалист вы справляетесь намного хуже, чем другие выпускники университета, с которыми мне приходилось работать. Или вы делаете ставку на свою внешность? Решили, что я буду давать поблажки такой хорошенькой девушке, как вы? В таком случае вы снова не угадали. Внешность у вас более чем средняя, и на службе я занят службой, а не чем-то там еще. Ради вашего же блага вы должны понять, что ничего особенного собой не представляете и никогда не заставите целый коллектив плясать под вашу дудочку.