Текст книги "Дорога, которой нет"

Пришлось привыкать, что, когда он привезет больного с аппендицитом, она не сбежит вниз по лестнице ему навстречу, не заставит снимать ЭКГ и не наорет, что с пострадавшего при тяжелом ДТП не срезали одежду, и теперь придется тратить на это драгоценные секунды перед операционной.

За пять лет он так и не понял, что больше ему не к кому возвращаться…

Знакомство их сразу не задалось. Первые дни Тимура ставили на простые случаи, и он возил в основном бабушек с давлением к терапевту. Замечал в приемнике суровую девушку с орлиным профилем, мимоходом думал, какая страшненькая, и отправлялся в путь за следующей бабкой.

Среди коллег Ольга Григорьевна считалась настолько некрасивой, что о ней даже не сплетничали. С таким рубильником о замужестве нечего было даже и мечтать, поэтому ей прощали то, что ни за что не простили бы более привлекательной женщине – истовую любовь к работе, трудовое рвение, умение отстоять свою точку зрения и грубоватый сарказм. Словом, то, что в совокупности называется призванием.

Вместе с коллективом Тимур стал весело бояться Ольгу Григорьевну, привозя в приемник хирургическую патологию, дежурно спрашивал у сестер «как сама?» и радовался, если слышал «сегодня добрая». В то же время, если сестры, радостно потирая руки, предрекали: «Сейчас узнаешь, как в три часа ночи аппендициты возить», – не слишком огорчался. Если ошибался с диагнозом, Ольга Григорьевна могла припомнить ему военное прошлое и знаменитую таблетку, разломать которую пополам считается вершиной военной медицинской науки, но она никогда не жаловалась начальству и не раздувала конфликты на пустом месте.

Как-то Тимур после особенно сурового разноса за то, что привез бабку с холециститом без кардиограммы («ЖКБ – ЭКГ, – чеканила Ольга Григорьевна, для наглядности оттеняя каждую букву стуком ручки по столу, – запомните, как “Отче наш”»), заметил ей, что она напоминает ему командира лодки – такая же быстрая и волевая. Ольга Григорьевна проворчала: «Всю жизнь мечтала о таких комплиментах», – но видно было, что ей приятно.

Однажды он привез ребенка с болями в животе. Семья эта была известна всем медикам городка. Глухонемая мама боялась, что не поймет маленькую дочку, поэтому просила вызвать ей скорую помощь при малейшем подозрении на нездоровье. В этот раз девочка жаловалась на боли в животе, Тимур посмотрел, не нашел ничего особенно серьезного, но на всякий случай решил отвезти в приемник, рассудив, что лучше пусть Ольга Григорьевна наорет, чем он пропустит детский аппендицит.

В приемнике ему сказали, что хирург на операции, ждать долго, поэтому Тимур отпустил водителя поспать на станцию, которая располагалась в пятидесяти метрах, а сам остался с пациентами, благо новых вызовов не было.

Шустрый ребенок, знавший приемный покой как собственную квартиру, немножко побегал по коридору, поиграл со штатной кошкой Мусей да и лег спать на кушетку вместе с мамой. Тимур тоже почесал кошку за ушком, разомлел от ее громкого мурчания, заполнил сопроводительные листы, заскучал и тоже растянулся в смотровой на соседней кушетке.

Хотел просто полежать, насладиться редкой пустотой приемника в три ночи, но только вспомнил, что это время называется час между волком и собакой и ничего хорошего медикам не сулит, как незаметно для себя уснул.

Проснулся от тяжелых шагов. Вечно быстрая, легкая Ольга Григорьевна сейчас еле передвигала ноги. Серое от усталости лицо в мерцании ламп дневного света казалось призрачным.

Тимур подсунул ей сопроводительный лист, склонившись в почтительном поклоне.

– А, Мухины, давненько что-то их не было. – Ольга Григорьевна встряхнулась, как собака, прогоняя усталость, и осторожно тронула за плечо спящую маму. Когда та открыла глаза, приложила палец к губам. Мама сползла с кушетки так осторожно, будто разминировала снаряд.

Ольга Григорьевна так же вкрадчиво стала осматривать спящую девочку. Та пробормотала что-то и засмеялась во сне, отчего в смотровой сделалось тепло и уютно.

– Живот как пух, – прошептала Ольга Григорьевна.

Таким же шепотом Тимур принялся оправдываться, но она прервала его:

– Привезли и привезли! С детьми лучше перестраховаться.

Тимур решил, что, наверное, Ольга Григорьевна просто слишком устала для полноценного разноса.

Ольга Григорьевна обернулась к матери. Она явно не знала азбуки глухонемых, но, видно, за многократное общение какой-то у них выработался общий язык.

– Нет, не вижу показаний к госпитализации, – сказала Ольга Григорьевна, выйдя в коридор, – живот спокойный, лейкоциты нормальные, температуры нет. На завтра актив передам, точнее, на сегодня, да и все. Ну что, товарищ фельдшер, подкинете пациентов домой или им до утра в приемнике сидеть, отдуваться за вашу нерешительность?

«Все-таки не может без оскорблений», – от этой мысли Тимуру почему-то стало весело.

– Сейчас, за водителем сбегаю.

Она поморщилась:

– Он, наверное, у вас там дрыхнет без задних ног. Жаль дергать человека…

– Ладно, все равно на вызов поднимут, – Тимур поднялся, – пошел. Минут через семь пусть на крыльцо выходят.

Вдруг смутившись, Ольга Григорьевна попросила сигаретку. Тимур зачем-то похлопал себя по карманам и сказал, что не курит.

– Я тоже, но, боюсь, иначе до утра не продержаться.

Тимур стрельнул для нее сигаретку у недовольного водителя, которого выдернули из самой серединки сладкого сна, и повез мать и дочь домой, а Ольга Григорьевна осталась стоять на крыльце. В накинутом на плечи общественном ватнике она неумело втягивала дым и кашляла.

Что-то изменилось после этой ночи, только Тимур не понимал, конкретно что. Просто просыпался утром с чувством, будто случилось хорошее и мир, и так прекрасный, еще больше к нему подобрел. «Отчего это, откуда?» – спрашивал он себя в радостном недоумении, и раз за разом приходило воспоминание о той ночи. Она сблизила их с Ольгой Григорьевной, и почему-то это оказалось очень важно и хорошо. Внешне их отношения никак не изменились, Ольга Григорьевна все так же чихвостила его за промахи, но Тимур чувствовал, что между ними, как бы банально это ни звучало, натянулась тонкая, но очень прочная нить. Поначалу он принял это за чувство товарищества, ту самую тайную теплоту и доверие друг к другу, которое возникает у людей после выполнения трудной и опасной задачи.

Вскоре пришло ему время отправляться в Ленинград на курсы повышения квалификации, где, по мнению Ольги Григорьевны, его целый месяц будут учить фразе «собирайтесь, поедем в больницу, доктор посмотрит». Тимур с удовольствием поехал, благо Кирилл распахнул перед ним двери своего городского жилища. Он ходил, конечно, на занятия, но больше тусовался с друзьями и записал альбом со своей группой, которая разве что ногами его не била, пытаясь получить нужную тональность.

Все было хорошо и радостно, но вдруг в вихре удовольствий Тимур сообразил, что скучает по Ольге Григорьевне. Это показалось странным. С самыми близкими товарищами по службе он всегда был рад повидаться, и встречались так, будто вчера расстались, но никогда он не грустил, что их нет рядом. А по Ольге Григорьевне почему-то грустил.

Хотелось знать, как она там, поднести уставшей женщине сигаретку, или заварить чайку, или просто сделать что-нибудь, о чем она попросит. И все же он не считал еще это любовью.

В те времена у него были девушки, с кем-то он спал к обоюдному удовольствию, кто-то просто нравился ему, кому-то нравился он, и Тимур знал, что настанет время, когда придется сделать выбор и жениться на ком-то из них. Выбор нелегкий, потому что все они были ему симпатичны, даже сумасшедшие поэтессы с длинными волосами, расчесанными на прямой пробор и в засаленных джинсах. Они, конечно, не сильно годились на роль матери семейства, но, в конце концов, почему нет, он не жлоб в поисках борща и тапок и сделает свой выбор сердцем, а не рассудком. Просто надо немножко подождать, когда придет время. Икс или Че, главное, он повзрослеет и какую-то из своих подружек полюбит больше других.

Вернувшись на дачу Кирилла с дипломом о повышении квалификации, Тимур сразу сел на велосипед и поехал в больницу.

По дороге сердце как-то подозрительно сжималось, и вовсе не от интенсивной физической нагрузки, а от предстоящей встречи с Ольгой Григорьевной. Или, наоборот, не встречи, если она сегодня не дежурит.

Тимур увидел ее издалека. Стоя на крыльце, Ольга разговаривала с травматологом, и только Тимур стал прикидывать, как бы так появиться, чтобы она не поняла, что он приехал к ней, но в то же время завладеть ее вниманием, как подлетела скорая, и сразу следом еще одна. На шоссе перевернулся автобус.

Тимур тут же бросил велик и включился в работу. Таскал носилки, интубировал, накладывал гипс, обрабатывал раны. Некогда было дух перевести, но все же, глядя, как Ольга Григорьевна на соседнем перевязочном столе дренирует плевральную полость, он вдруг понял, что время пришло и выбор сделан. Нравится ему это или нет, а он нашел свою половинку.

* * *

Солнце потеплело, но на дорогах лежал еще голубой мартовский снег, выкатывать велик было рано, и Тимур катался на работу в автобусе. Иногда ему попадалась на глаза шикарная «Волга» Никитина, и Тимур начинал мечтать, что если бы он снискал славу не за рубежом, а на родине, как собирался, то сейчас гонял бы в больничку как минимум на «Жигулях». Хотя ему тогда, наверное, и работать не надо было бы, но он бы вряд ли бросил. Медицина – дело такое, больше призвание, чем средство заработка.

Выйдя из автобуса, Тимур весело зашагал по дороге. Кое-где, на самых открытых участках, снег сошел, черная земля парила, с крыш летела капель, будто азбукой Морзе выстукивая в сугробах сообщение о скором приходе весны, а там, глядишь, и белые ночи.

У них с Лелей не было белых ночей. Не успели. Когда в тот год на Неве разводили мосты, ее уже не было в живых. Ни одного лета не было им суждено провести вместе. Они не ездили на велосипедах к озеру, не целовались в лесу синими от черники губами, не плавали на мелководье Финского залива, убеждая себя, что они «на море». Все это они только собирались сделать, но не успели. Может быть, все это будет у них потом, в вечной жизни, если она существует.

– Ну тогда, Лель, ты, наверное, там уже работаешь в каком-нибудь небесном приемнике, – сказал он вслух, – ждешь, когда я привезу тебе пациента.

Тимур снял перчатку и пальцами вытер глаза. И увидел отцовский автомобиль рядом с дачей Кирилла. Он ускорил шаг.

Отец, заметив его, вышел из машины и с силой захлопнул дверцу.

– Папа?

– Добрый день, Тимур, – процедил отец, – я приехал к тебе не как отец к сыну, а как мужчина к мужчине.

– А, ну хорошо, что бы это ни значило. Проходи в дом, – Тимур открыл дверь. Оттуда потянуло холодом. Предложив отцу свои тапки, Тимур пошел в сарай за дровами.

Вернувшись, он застал отца так и стоящим на пороге.

– Ты, наверное, замерз, пока меня ждал.

Отец пожал плечами и ничего не ответил. Тимур открыл печку, сложил дрова шалашиком, подсунул старую газету и чиркнул спичкой.

– Сейчас быстро раскочегарится, пап. Чаю пока сделаю?

– Не беспокойся.

Из печки на секунду пахнуло дымком, но тут же она загудела, зашумела, дым затянуло в трубу вместе с сыростью комнаты.

– Из рук предателя родины, все такое? – уточнил Тимур, прикидывая, хватит ли ему дров или принести еще, пока не переобулся. Решил, что хватит, разделся и сел, выдвинув отцу соседний стул.

– Такое, – кивнул папа, усаживаясь, – а ты сам ешь, не обращай на меня внимания. Ты, наверное, голодный после дежурства?

Тимур покачал головой и сказал, что позавтракал на работе.

– Ты вообще как питаешься? Небось сухомятка одна?

Тимур засмеялся:

– Не волнуйся, на зоне я привык к режиму питания и сбалансированной диете. Борщ себе варю, каши, все по классике.

– Ты молодой, тебе мясо надо есть.

– Ем.

Отец откашлялся:

– Как ты вообще это пережил?

Тимур пожал плечами:

– Да как? Нормально. Работал в санчасти, пел в самодеятельности, с туберкулезом боролся.

Лицо папы вдруг побелело и словно бы обрушилось.

– Не со своим, – поспешно уточнил Тимур, – у меня обошлось. В целом, можно сказать, жил не зря. Приносил пользу людям.

– А мог бы со своим голосом в Кировском театре петь.

– Мог бы. Но не звали.

– А в тюремный хор звали.

– А в тюремный звали. И довольно настойчиво.

Тимур засмеялся, и папино лицо тронула улыбка, так хорошо знакомая. Отец улыбался так, когда ему было смешно, но он хотел сохранить серьезность из педагогических соображений.

– Я рад, что после всех испытаний ты не потерял присутствие духа, – сказал папа строго, – в первую очередь я хочу обсудить с тобой жилищный вопрос. Как бы мы ни относились друг к другу, ты имеешь право жить у себя дома. Приходи в любую минуту, мы с Антониной потеснимся. Если тебе неудобно в проходной комнате, поставим перегородку и сделаем изолированные.

Тимур покачал головой.

– Можем подумать о размене, – продолжал отец.

– На что? – хмыкнул Тимур. – На кладовку и собачью будку?

– Естественно, придется доплатить.

– А, кстати, у меня как раз есть! При освобождении дали, я пока на книжку положил. Спасибо, что напомнил.

– Вот видишь. Я продам машину, у Антонины тоже есть какие-то накопления, сможем очень прилично разменяться. Ты уже взрослый мужчина, пора обзаводиться собственным домом, не все же у этого обормота нахлебничать.

– Этот обормот теперь многодетный отец и добропорядочный бюргер, – улыбнулся Тимур.

– Вот они все такие! – неожиданно разозлился отец. – Сбивают хороших ребят с панталыку, вовлекают в свои дурацкие игры, а потом чик-чирик, я в домике. А доверчивые дурачки радостно идут ко дну.

– Это я дурачок?

– Ну а кто? Кирилл этот твой задурил тебе голову, довел до греха, а сам чистенький! И добренький вон, пригрел старого друга, как последнего бомжа.

– Да почему как бомжа-то? Удобно просто здесь. До работы близко. В Ленинграде не устроиться, а здесь меня ценят, между прочим.

– Ах, сын! Такой ты был способный, такие перспективы открывались, а ты все просрал! – отец с досадой махнул рукой. – Все пути были перед тобой открыты, а привели тебя бомжевать на чужую дачу! Ну да что теперь говорить…

– Нечего говорить, – кивнул Тимур, – может, все-таки выпьешь чаю?

– Нет, Тимур, я не мириться с тобой приехал.

– Да? А зачем тогда?

– Антонина сказала, ты спрашивал ее про Лелю.

Тимур кивнул.

– Тут я тебя очень хорошо понимаю, сын. Это долго будет, и до конца так никогда и не поверишь.

– Ты маму сам хоронил, а я Лелю мертвой не видел.

Папа отвел взгляд.

– Это не важно, – сказал он глухо, – сам или не сам, а все равно не верится. Снится. Утром есть одна секунда, когда не помнишь, что ее больше нет. Это очень тяжело, сын, только когда пытаешься не горевать, еще тяжелее.

– Это я уже понял.

– Недели через три немного подсохнет, позвонишь, я тебя на могилку отведу. Посмотришь, какой я памятник поставил, цветы отнесешь… Глупый ритуал, а на душе легче становится.

– Спасибо, папа.

– А больше тут и не поможешь ничем… Терпи, но жить не забывай.

Тимур кивнул.

– Вот так, а дальше все по-прежнему. Ты знаешь, что я тебя люблю, и никогда не перестану, и на материальную помощь ты всегда можешь рассчитывать, но смириться с тем, что мой сын – предатель родины, я не могу. В хорошие времена еще подумал бы, а теперь, когда все шатается, нет. Я должен сохранить в себе то, чему верил всю жизнь и что пытаются теперь отнять такие, как ты.

– Ну да, тогда, наверное, давай оставим как есть, пап. Не будем лицемерить. Только я никогда не предавал родину, вот в чем дело. Я посылал свои рукописи только в наши издательства и журналы, больше никуда.

– Ну девка твоя вывезла, какая разница.

– Она, во-первых, не девка, во-вторых, не моя, и, в-третьих, не вывезла.

– Да-да, это ЦРУ прокралось и умыкнуло твои писульки. Джеймса Бонда специально присылали.

– Может, и так. Я до сих пор удивляюсь, как это случилось.

– А не писал бы всякую антисоветскую дичь, так и удивляться бы не пришлось.

– Так я и не писал.

– А кто? Пушкин?

Тимур засмеялся:

– Было бы неплохо. Я имею в виду, что писал, но не антисоветскую. Там ничего такого, просто жизнь как она есть.

– Враги, знаешь ли, каждое лыко ставят в строку, поэтому, если выходишь на международный уровень, надо очень внимательно думать, о чем можно писать, а о чем нельзя.

– Никуда я не выходил, – буркнул Тимур себе под нос.

– Где же я упустил, что ты не понимаешь очевидных вещей? – вздохнул отец. – Кажется, правильно тебя воспитывал, и вроде бы дело нашей партии было для тебя не пустым звуком… Ты же верил, Тимур! Помню, как ты гордился, когда тебя выбрали флаг на линейке поднимать, это же искренне было, сын!

Тимур кивнул.

– Когда все покатилось по наклонной?

– Не знаю, пап.

– А сейчас во что ты веришь? О чем думаешь? Радуешься, что все летит к чертям? Потирая руки, сядешь сейчас какой-нибудь пасквиль строчить типа «Детей Арбата» этих поганых?

– Ну что ты, пап. Отличная книга. А если ты спрашиваешь серьезно, то я не коммунист, но и не антисоветчик.

– А кто ты?

– Человек. Понимаешь, пап, когда ты пьяный, то ты пьяный, и не важно, чем ты накидался, сладким вином или горькой водкой. Алкоголь все равно искажает представление человека о мире и себе самом, в какой бы форме ты его ни употреблял. И мне кажется, что главный долг писателя – оставаться трезвым, – Тимур говорил как сам с собой, как привык раньше разговаривать с папой, – просто оставаться трезвым и видеть мир таким, какой он есть. Конечно, один трезвый в кабаке пьяной драки не разнимет, но кому-то голову подержит, чтобы не захлебнулся своей рвотой, жене чьей-то позвонит, чтобы пришла любимое тело забирать, девочку убережет от пьяных приставаний, ну и, само собой, когда наутро похмельные друзья спросят «слушай, а че вчера вообще было?», расскажет все в подробностях. Правда, под горячую руку можно люлей отхватить, но таковы уж издержки профессии.

– То есть ты коммунистов за пьяниц держишь?

– Папа, это метафора. Я просто говорю, вслед, кстати, за Пушкиным, что человек больше, чем его социальная роль, и долг писателя видеть в человеке человеческое.

– Да-да, – горько усмехнулся отец, – и пока ты прекраснодушничаешь, разглядываешь в человеке человеческое, враг подкрадется с тылу да и даст тебе по башке.

Тимур засмеялся:

– Может, и не подкрадется. Знаешь, все мы люди, все одинаковые, все жить хотим. Пройдет совсем немного времени, и всем станет ясно, что все эти границы, национальные интересы, в сущности один большой анахронизм.

– Мне не станет. Как и ни одному нормальному человеку.

– Папа, ну в древние времена это да, работало, нормально было. Конечно, ты живешь такой весь беленький, и жена у тебя беленькая, и дети тоже, и молитесь вы все вместе какому-нибудь доброму богу. Все у вас хорошо, и вдруг появляется какой-то черт чернявый. И вроде бы он с добром пришел, и сам по себе мужик неплохой и работящий, но вдруг у твоей дочки рождаются черненькие детки. Или того хуже, у родной жены. И ты такой – как же так, это же не я уже продолжусь в веках, а какое-то не пойми что! А тут он еще молится черт-те кому. Не нашему доброму богу, а каким-то идолам с очень подозрительными физиономиями. А вдруг его божки сильнее нашего? Вдруг он сейчас вымолит так, что мы все сдохнем, а он один останется тут распоряжаться? А если и не сдохнем, вдруг наши дети его богам молиться захотят? И как мы тогда передадим наши вековые традиции и устои? В конце концов, религия – это не только про связь с потусторонним миром, а больше про связь поколений, связь прошлого, настоящего и будущего. Но сейчас-то мировоззрение изменилось, большинство людей понимают, что бога нет, по крайней мере договориться с ним крайне затруднительно, за века генетика сто раз перемешалась, и вливание свежей крови скорее на пользу, чем во вред. Смысл враждовать только потому, что мы живем в разных местах земного шара? Ты на правом берегу речки, я на левом, прямо такой веский повод, чтобы друг друга убивать идти, лучше не придумаешь.

– Абстрактным гуманизмом, значит, пробавляешься?

Тимур улыбнулся:

– Можно и так сказать.

– Все это, конечно, очень мило, но почему мы первые должны увидеть в них людей? Американцы нам такой любезности не оказывают, – нахмурился папа.

– Ну кто-то должен начать?

– Но почему мы?

– Так, что ли, и будем вечно стоять с направленными друг на друга пистолетами?

– Может, и будем. Раз ты видишь в человеке человека, то постарайся увидеть, что агрессия тоже есть в человеческой природе. А не одно только сюсю-мусю, – хмыкнул отец, – и первый твой долг, как человека, быть патриотом своей страны, а не пускать розовые слюнки. Ребята, давайте жить дружно! Давайте-давайте, скажут они, и мы оглянуться не успеем, как превратимся в их колонию. Подумай об этом, сын, прежде чем начнешь писать новую книгу.

С этими словами отец поднялся. Тимур не стал ему напоминать главную коммунистическую доктрину, согласно которой человек – это как раз сплошное сюсю-мусю, а все злое в нем вызвано неправильным социальным устройством. Какой смысл, ведь его собственные теории тоже не без изъяна.

* * *

С Женей на руках Ирина прошлась по квартире, окинув обстановку критическим взглядом. Не идеал, но сойдет. Хорошо это или плохо, но времена, когда она в ожидании гостей с лупой высматривала каждую пылинку, канули в Лету, так что Тарнавскому придется увидеть обычное жилище многодетной семьи, а не сияющие чертоги.

Раздался звонок в дверь, это пришла Гортензия Андреевна, которая, собственно, и придумала хитрый план заманить Тимура под предлогом доставки с дачи резиновых сапог Ирины и подвергнуть его жесткому допросу.

Тимур появился точно в назначенное время, что сразу расположило к нему Ирину. Она уважала пунктуальность.

Отдав ей пакет с сапогами и букетик блеклых ранних тюльпанов, Тимур вежливо отказался от предложения зайти и уже развернулся к лестнице, но его остановила Гортензия Андреевна.

– Зайдите в дом, юноша! – гаркнула она.

Тимур встал как вкопанный.

– Зайдите, зайдите.

– Что вы, мне неловко злоупотреблять вашим гостеприимством… – промямлил он, переминаясь с ноги на ногу.

– Поскольку нам с вами, похоже, предстоит вместе провести лето, есть смысл познакомиться поближе. Входите же!

– Да, входите, пожалуйста, – пискнула Ирина.

Тимур, конфузясь, вошел. Пока снимал куртку, Ирина разглядывала его, почти не скрываясь. Что ж, о перенесенных испытаниях говорили разве что резко обозначившиеся «гусиные лапки» в уголках глаз, а так, если не приглядываться, парень как парень. Молодой, полный сил, жизнерадостный…

Ирина ожидала увидеть сломленного, поникшего человека и ошиблась. Неизвестно, что творилось у Тимура на душе, но по сравнению со своими фотографиями он мало изменился. Даже взгляд… Ни в коем случае не сальный и не похабный, но, ей-богу, стало досадно, что она в простом домашнем платьице и без косметики. Самую чуточку, но стало.

– Надеюсь до лета избавить вас от своего присутствия, – сказал Тарнавский, улыбаясь Жене.

Это Ирине тоже понравилось в нем, что он не стал сюсюкать или того хуже, тискать малыша, как делают всякие бесцеремонные люди, уверенные, что чужие младенцы только для того и созданы, чтобы щипать их за щечки.

– Каким образом, позвольте осведомиться? – Гортензия Андреевна указала Тимуру на стул и включила чайник.

Ирина с Женей устроились в дальнем углу кухни, подальше от газа и кипятка.

Старушка поставила на стол вазочку с сухарями и тарелку с бледными кружками докторской колбасы.

Жене выдали резиновый бублик, который он с упоением принялся грызть, время от времени прерывая это занятие, чтобы сообщить что-то важное на своем младенческом языке, который Ирина уже немножко научилась понимать.

Тимур сказал, что при освобождении получил на руки приличную сумму, на которую собирался приобрести возле больницы участок с какой-нибудь развалюхой и отстроиться. К сожалению, цены оказались гораздо выше, чем он думал, но это не страшно. Что-нибудь придумает, снимет комнату, например.

– Ах, молодой человек, где ж вы ее снимете в дачный сезон? – вздохнула Гортензия Андреевна.

Ирина поспешила вмешаться:

– Тимур, не подумайте, мы вас не гоним. Живите спокойно у нас, пока вам от работы не дадут служебного жилья.

– Значит, вечно, – сказал Тимур обреченно, – у меня ленинградская прописка, так что служебного жилья мне не видать, как своих ушей.

– Так вам же в прошлый раз дали комнату, насколько мне известно?

Тимур покачал головой:

– Ничего подобного, я просто к жене переехал. Это у нее комната в общаге была.

Гортензия Андреевна многозначительно кашлянула, пришлось Ирине срочно удивиться.

– Кирилл не говорил, что вы женаты…

Кажется, получилось неплохо, и Тимур ничего не заподозрил. Он спокойно рассказал, что женился без всякой помпы, свадьбу скромно отметили в актовом зале больницы, и то больше силами сотрудников, чем самих новобрачных. Тимур позвал только отца с женой, а у Лели вообще никого не было, кроме коллег.

– Мне как-то стыдно было, что ли… – сказал он, поежившись, – жена – авторитетный врач, поступила в заочную аспирантуру на кафедру челюстно-лицевой хирургии, серьезный человек, а у меня друзья какие-то придурки с начесом и в заклепках. Леля жизни спасает, а у них все вертится вокруг какой-то дребедени. Я боялся, что она посмотрит да и скажет, что мне не в загс надо, а в детский садик.

– Но Кирилл-то был серьезный, самостоятельный мужчина, – вступилась Ирина за мужа.

– Кирилл-то да! Но он бы привел на хвосте всю остальную банду.

Ирина кивнула. Ей стало неловко узнавать про жену, когда она знала печальный ответ, но Гортензия Андреевна не смутилась и спросила.

Тимур рассказал то, что им было уже известно, а больше он сам ничего не знал.

– Она вообще была очень слабенькая, – вздохнул он, – работала как лошадь, а ела как воробей. На смене еще больничного супа похлебает, а дома принципиально ничего не делала. Чаю с хлебом попьет, а то и забудет. Короче, организм был к беременности не готов.

Когда он сказал это, Ирина вдруг поняла, что ему должно быть тяжело смотреть на ребенка у нее на руках, когда его собственный так и не родился. На всякий случай она украдкой постучала по ножке стола, чтобы чужая печаль никак не отразилась на Жениной судьбе.

Вскоре сын стал клевать носом, и она отнесла его в кроватку, уложила на утренний сон, а когда вернулась, Гортензия Андреевна уже вовсю расспрашивала Тимура о его конфликте с законом.

Тимур спокойно ел бутерброд с колбасой и рассказывал.

Когда ему пришла повестка к следователю, он спокойно отправился на допрос, не чувствуя за собой никакой вины. Было даже интересно соприкоснуться с той сферой жизни, которую он до этого видел только по телику. Естественно, по поводу этого вызова он выстраивал теории разной степени фантастичности, многое придумал, но только не то, в чем его обвинили в реальности.

– Сидел как идиот и только глазами хлопал. – Тимур сделал изрядный глоток чаю, и Гортензия Андреевна встала заварить свеженького. – Говорю, вы меня разыгрываете, что ли, а следователь сует мне под нос фотокопии этого дурацкого журнальчика. Спрашивает, ваши тексты? Смотрю, да, мои, но понятия не имею, как они туда попали. В тот момент я даже подумал, что, скорее всего, сплю.

– А зачем вы признались, что тексты ваши? – поинтересовалась Гортензия Андреевна, наливая кипяток в заварочный чайник. – Могли бы отрицать, и как бы они доказали?

– Да как-то… – Тимур почесал в затылке, – затормозил. Сказал правду чисто на рефлексах.

В тот раз, сказал Тимур, следователь взял с него показания да и отпустил. Через пару дней к нему приехала Кира Сухарева (в те дни Тимур еще не был женат и жил у Кирилла) и рассказала, что к ней приходил следователь и сначала расспрашивал о последнем визите в США к родителям, а под конец стал прямо требовать, чтобы она призналась, что провезла в Нью-Йорк антисоветские рукописи и лично пристроила их в эмигрантский журнал. Кира клялась, что ничего подобного не делала, и это либо недоразумение, либо наглая клевета, чтобы дискредитировать ее отца, высокопоставленного чиновника в ООН. Следователь заявил, что информация получена из источников, заслуживающих полного доверия, посоветовал девушке сделать явку с повинной, тогда она из соучастницы превратится в свидетельницу, и ничего плохого с ней не будет, оставил свою визитку, и отбыл восвояси.

Тимур с Кирой решили все отрицать, тем более что им даже врать для этого не приходилось, но больше их не трогали, а следователь, которому Кира позвонила примерно через месяц, сообщил, что дело закрыто за отсутствием состава, молодые люди могут дальше жить спокойно, и пусть это послужит им хорошим уроком.

Уроком это, конечно, не послужило, но спокойно жить молодые люди начали. Точнее, продолжили, ибо им с самого начала не верилось, что какая-то непонятная публикация в непонятном журнале может серьезно навредить.

Тимур женился, Кира сдавала сессию в своем институте в Москве, как вдруг великий Никитин проснулся, как вулкан, и стал извергать лаву праведного негодования.

Очевидно, следователь не мог просто так закрыть дело, а должен был передать его в какую-то менее грозную инстанцию для общественного осуждения. Так информация оказалась в Ленинградском отделении Союза писателей, и Никитин выжал из нее все, что только можно. В результате его бурной деятельности Тимура арестовали. Киру, насколько ему было известно, держали под подпиской о невыезде, благо она была прописана в Ленинграде, иначе тоже бросили бы в СИЗО.

– Потом адвокат мне сказал, что ее валютой припугнули. – Тимур сделал себе еще бутерброд с колбасой. – Якобы сейчас они рассматривают сам факт публикации, но если она будет упорствовать, вспомнят, что за это полагается гонорар, а раз журнал американский, то и валюта тоже, как вы понимаете, не русская.

– Да, а это уже расстрельная статья, – вздохнула Ирина.

– Кира, бедная, хотела все взять на себя, и тут, знаете, получилось как падение с высоты. Я имею в виду, что когда один падает, другой пытается его удержать, а в итоге падает в обнимку с ним, и поскольку их совокупный вес больше, то и травмы у обоих серьезнее, чем если бы по отдельности упали.

– А вы действительно не передавали свои рукописи?

– Что я, дурак, что ли? – фыркнул Тарнавский. – Я вообще-то хотел литературным трудом деньги зарабатывать, а таким способом ничего не заработаешь, кроме проблем.

– Зачем же признались на суде?

– Нет, хорошенькое дело, девчонка меня выгораживает, а я такой стою, да-да, я белый и пушистый, хватайте ее, а меня отпустите, невинную жертву! Позор же позорный, ну!

– Правду говорить никогда не позорно, – назидательно заметила Гортензия Андреевна, – особенно, если предположить, что ваша, гм, подельница тоже не лгала. В самом деле, как еще ваши рукописи могли оказаться в США? Вы можете придумать хоть один реальный вариант?