Текст книги "Дорога, которой нет"

Сначала ей просто хотелось поразвлечься, впрочем, любой наркоман или алкоголик скажет абсолютно то же самое.

Новая среда понравилась творческим духом, непринужденными отношениями, которые чопорной Кире были в новинку, ну и небольшая доза подхалимства со стороны новых знакомых оказалась весьма приятной. Любое блюдо вкуснее с этой приправой…

Она тогда училась в МГИМО на международной журналистике, но почти каждые выходные каталась в Ленинград, иногда на сейшены, иногда просто посидеть в «Сайгоне». Благо, в Ленинграде жила бабушка и можно было легко объяснить свои поездки тем, что Кира скучает по ней.

Она была на волоске от того, чтобы потерять девственность со Славиком, удержало только сознание, что связь кумира и поклонницы – это поˊшло, а Кира всегда сторонилась пошлости. После довольно бурной, но не напористой попытки Кунгуров предложил ей свою вечную платоническую дружбу, а вскоре признался, что КГБ заставляет его следить за Кирой. Он вынужден был согласиться, с одной стороны, чтобы не ссориться с могущественными людьми, а с другой – в интересах Киры. Это же гораздо лучше, когда ты в сговоре с осведомителем и он докладывает своим хозяевам только то, что ты считаешь нужным, чем когда за тобой следит настоящий враг?

Кира согласилась. Действительно, отказ был бы весьма благородным жестом, но разрушил бы его жизнь и навредил Кире, а так все остались в плюсе. Заодно эта ситуация приятно будоражила кровь, заставляла ребят чувствовать себя настоящими Штирлицами, с легкостью обхитрившими папашу Мюллера. Обвели вокруг пальца целый КГБ, это вам не фунт изюму! Правда, в отличие от Штирлица, они никаких радисток Кэт не выручали. До того момента, как ее арестовали, Кира вообще не просила Кунгурова утаивать что-то от своих кураторов, да и вся тусовка в целом не слишком-то шатала режим. В самом деле, не может же великая и могучая советская власть, такая народная, такая справедливая, поскользнуться на чьем-то сальном ирокезе и оглохнуть от гитарного запила?

Родители требовали, чтобы дочь немедленно прекратила якшаться со всяким сбродом, иначе не видать ей достойной работы и счастливого замужества, но из-за океана их угрозы долетали до нее в сильно облегченном виде.

Она была юна, душа требовала любви и свободы, а этого добра в тусовке было не то чтобы прямо много, но сильно больше, чем в любом другом месте. По крайней мере, тут не нужно было, прежде чем что-то сказать, мысленно прикидывать тысячу вариантов истолкования своих слов, при этом зная, что слушателя вдохновит на донос тысяча первый.

С этими патлатыми ребятами в «Сайгоне» и в огромных ленинградских коммуналках она могла говорить свободно и вообще быть самой собой, и если ради этого нужно было пожертвовать блестящей карьерой, что ж, оно того стоило. Так она думала, пока не загремела под суд. Кира знала правила игры и не удивилась, что от нее немедленно и безоговорочно отвернулось все высшее общество. Позорное исключение из института тоже не стало сюрпризом, хотя условный срок не запрещал получать высшее образование.

А вот что оказалось полнейшей неожиданностью, так это холодный прием в тусовке. Кира была уверена, что теперь, как настоящая борцунья с советской властью, сделается в компании не просто царицей, а богиней, но вышло ровно наоборот.

Кира не оправдывалась в суде, и перед Славиком тем более не стала, а он представил ее какой-то провокаторшей и предательницей, якобы она специально внедрилась к ним по заданию КГБ и провернула всю комбинацию, чтобы опорочить все рок-движение в глазах советских людей, а условный срок – это для отвода глаз.

На какой-то затхлой помойке своей памяти Кунгуров откопал древнее слово «поделом» и бросил ей в лицо, как заплесневелую тряпку. Кира обиделась, но, поразмыслив немного, сообразила, что Славик считает, будто она подставила его. Наверняка куратор хорошенько его взгрел, что не доложил о курьерской деятельности своей подопечной, а главная, не высказанная, обида состояла в том, что Кунгуров тысячу раз просил ее провезти его магнитофонные записи и пристроить какому-нибудь ушлому продюсеру. Кира всегда отказывала. Она не знала продюсеров и не хотела нарушать советские законы, в том числе неписаные, даже ради мировой славы Кунгурова. А ради Тимура, значит, захотела… И неважно, чем это закончилось. Ради мировой славы Слава был готов рискнуть и был уверен, что с пленками бы не поймали. Он утверждал, что кагэбэшники еще не врубились, что музыка имеет на молодежь гораздо большее влияние, чем литература, и за этой отраслью культуры следят вполглаза. Кира тогда ответила: «Что ж, тебе виднее, это же ты сотрудничаешь с КГБ, а не я», – чем окончательно сожгла все мосты.

Тогда Кира осталась совсем одна, наедине со своей бедой. Родители были в США, друзья отвернулись, а бабушка была уже старенькая, поэтому ей ничего не рассказывали, чтобы не волновать. Трудное то было времечко…

– Ты расстроилась, Кикуля? – спросила мама.

– Как тебе сказать… Сама не пойму. Помнишь, в детстве я лежала в больнице Раухфуса?

– Конечно. Тебе гланды тогда удаляли. Ты уж прости, что меня не было рядом.

– Я не сержусь, мам, и речь вообще не об этом, – отмахнулась Кира, – хочу сказать, тогда она казалась мне огромным и таинственным дворцом… А недавно я работала с педиатрической бригадой, пациента привезла, смотрю, господи, больница как больница, ничего особенного. Красивая, добротная, но не тот гигантский замок людоеда, как я думала о ней всю жизнь. Пока маленький, вещи кажутся тебе огромными, а когда становишься подростком, то же самое происходит с чувствами: все у тебя великое, – любовь, мечты, разочарование. А когда повзрослеешь, обернешься назад – так все как у всех.

– Знаешь, Кирочка, если твоя любовь казалась тебе великой, то пусть такой будет и дальше, – мама потрепала ее по макушке, – не разрушай свою память рефлексией, в конце концов, что у нас остается, кроме воспоминаний…

Кира перехватила ее руку и прижала к щеке. На глаза навернулись едкие тяжелые слезы бесплодных сожалений.

– Ах, мама, ради чего я все разрушила… – прошептала она, – ради мечты о том, чего не бывает…

– Оно того стоило.

– Ты меня должна ненавидеть.

Мама быстро и коротко обняла ее за плечи:

– Да ну что ты, прекрати, глупости какие! Ты знаешь, Кирочка, вся эта пурга поначалу меня, конечно, расплющила, но зато заставила понять одну очень важную вещь. Если человек поступает не так, как тебе нравится, не так, как ты считаешь правильным, вовсе не обязательно, что он злобный идиот и порождение ада. Нет, скорее всего, он такой же человек, как и ты, просто жизнь давила на него иначе, чем на тебя. Ты ослеплен одним, он другим, у тебя жажда власти, у него инстинкт продолжения рода… Дело житейское, короче говоря. Ты имела право влюбляться и делать глупости, а что у нас за это так жестоко наказывают, так не ты в этом виновата.

– И про папу ты так же думаешь? – спросила Кира тихо, так чтобы мама могла ее не услышать.

– Про папу? – мама пожала плечами. – За одно, во всяком случае, я ему благодарна – за то, что он оставил мне время для выбора. Да – за это ему огромное спасибо. Иначе, признаюсь тебе честно, я не знаю, как бы поступила. Очень может быть, что не сидели бы мы с тобой сейчас здесь…

– А ты не жалеешь? Не скучаешь по нему?

Легко заведя руки за спину, мама развязала тесемки фартука, сняла его и аккуратно повесила на крючок.

– Скучаю ли? Как сказать… А ты, Кикуля?

Кира пожала плечами:

– Я не знаю. Иногда мне кажется, что я его не помню. Какой-то человек, рядом с которым надо было очень хорошо себя вести… – Она задумалась. – Один раз только я отвезла его в ГУМ, и он похвалил, как хорошо я вожу машину, а больше мне о нем рассказать нечего. Если посчитать, сколько времени мы провели вместе, так, наверное, и года не наберется.

Тщательно вытерев руки об уголок фартука, мама взъерошила Кире волосы и засмеялась:

– Та же самая ситуация, хоть я и прожила с ним бок о бок двадцать лет. Кто он, какой он, я об этом понятия не имела, – мама задумчиво улыбнулась. – По сути, я не была его женой, а работала супругой чрезвычайного и полномочного посла, и это, Кирочка, большая разница. Ладно, побегу. Хочу до приема еще долги по ВТЭК отписать. А ты все-таки пройдись на лыжах, проветри голову.

* * *

– Так, Ирочка, я сейчас умру, – заявила Гортензия Андреевна.

– Господи, и вы туда же, – простонала Ирина.

– Все там будем, моя дорогая. – Стоя на пороге, старушка энергично притопывала сапожками, сбивая с них комья снега. – И после трехчасового разговора с нашей дражайшей Натальей Борисовной я действительно чуть туда не воспарила. Кстати, я теперь единственный разумный человек во всем нашем большом семействе. Раньше вы тоже могли претендовать на этот статус, но больше нет. Забудьте.

Старушка наконец вошла в квартиру. Ирина закрыла дверь и аккуратно повесила ее пальто на плечики, чтобы просохло.

– Разве что Мария Васильевна еще более разумный человек, способный остановить апокалипсис, пока безмозглая дочь со своей престарелой подружкой напихали полную дачу диссидентов-уголовников, – засмеялась Гортензия Андреевна.

Ирина покачала головой:

– Мама пока не знает.

– Узнает, не беспокойтесь. И лучше будет, если вы ей сами скажете.

Ирина обещала вечером позвонить.

– Простите, что мы вам сразу не сказали, – спохватилась она, – но Тимур вроде как обещал съехать до начала сезона, и в любом случае он вас никак не стеснит, Гортензия Андреевна. Ваша комната останется за вами, Кирилл запретил Тимуру туда ходить.

Старушка фыркнула:

– Да делайте что хотите, это ж ваша дача, у меня ровно столько же прав там находиться, сколько у него.

– Нет, не столько, а гораздо больше.

– Ирочка, я просто пользуюсь вашим гостеприимством и ничего не решаю. Но как вы думаете, это соображение остановило Наталью Борисовну?

– Думаю, нет.

– Вот именно, мадам три часа заставляла меня призвать вас к ответу. Все повторяет и повторяет, одно и то же да одно и то же, а я трубку бросить боюсь.

– Вы? Боитесь? Ни за что не поверю!

– Ирочка, это в городе каждый сам по себе, а в сельской местности главный принцип – никогда не ссорься с соседями. Слушайте, а зачем я разделась, если мы собирались с Женечкой гулять? И вы меня не остановили.

– Я думала, мы чаю попьем.

– Если вы не хотите, Ирочка, то я тоже не хочу. И вы, пожалуйста, меньше думайте над моими странными поступками, потому что на меня надвигается маразм, а он, как известно, не поддается логике. Если видите, что я творю какую-то дичь, сразу останавливайте меня. Не ищите скрытых смыслов.

Прежде чем Ирина успела придумать подходящий к случаю комплимент, Гортензия Андреевна быстро оделась и выкатила коляску, а Ирина перепеленала Женю, оделась сама, в самую последнюю очередь завернула сына в тяжелое ватное одеяло, проверила, что ключи лежат в кармане пальто, и вышла на улицу.

Гонять вверх-вниз по лестнице было тяжеловато. Ирина свято соблюдала правило, что в лифт нельзя закатывать коляску с ребенком, поэтому делала две ходки, для коляски и для сына. Внизу, под лестницей, пропадала прекрасная ниша, но оставлять там экипаж, даже пристегнутым к батарее железной цепью с замком, было бы безумием. Если бы не украли целиком, так скрутили бы колеса, или в крайнем случае соседи совершили бы какой-нибудь легкий акт вандализма, возмущенные тем, что она нагло занимает общее пространство. И неважно, что это мертвая зона, главное, с какой стати у судьихи условия лучше, чем у других?

Приходилось держать коляску в прихожей и радоваться, когда у Гортензии Андреевны находилось время помочь с прогулкой.

Уложив Женю поудобнее, Ирина с Гортензией Андреевной не спеша покатили к молочному магазину.

Выпавший ночью снег приятно, совсем по-зимнему похрустывал под ногами, но на проезжей части вдоль поребриков уже начала собираться ледяная каша, которая, весело искрясь в свете фар, летела из-под колес автомобилей на неосторожных пешеходов.

Скоро такая каша ляжет повсеместно, и без резиновых сапог на улице будет нечего делать. Ирина вспомнила, что детская обувка стоит в шкафчике в полной боевой готовности, а вот где находятся ее прекрасные резиновые сапоги? Вопрос вопросов… Кажется, остались на даче. Да, точно, они не помещались в рюкзак, а до весны было еще так далеко, куча времени, за которое сапоги каким-нибудь волшебным образом обязательно перенесутся в городскую квартиру. Ну вот не перенеслись, и что теперь делать? Можно, конечно, дойти до ближайшего обувного и купить новые, но это будет продукция «Красного треугольника», в которой только на рыбалку ходить, и то потому, что стоишь в воде и ног не видно.

А у нее японские сапожки, загляденье, красные, на рифленой почти прозрачной подошве, с маленькими ушками и цветочком на голенище. Наденешь, и сразу настроение хорошее, сразу чувствуешь, что ты счастливая молодая мать.

Такие не достанешь, хоть весь Ленинград обегай. Кирилл их где-то у спекулянтов отхватил. Ирина предпочитала не вникать, как и где, потому что просыпалось советское правосознание и свистящим шепотом заявляло, что спекуляция – это противозаконно, но сапожки были так хороши, что оно тут же засыпало снова.

Оставив коляску под присмотром Гортензии Андреевны, Ирина зашла в молочный магазин. Прилавки-холодильники были заполнены рядами бутылок. Серебристые крышечки на молоке составляли приятную цветовую гамму с зелеными на кефире, но синих, под которыми скрывался нежно любимый Ириной ацидофилин, видно не было, равно как и малиновых, с ряженкой. С краю притулилось несколько молочных пакетов, аккуратные брусочки с белым формализованным колоском на голубом фоне. Мамочки хвалили, а Ирина пока не привыкла к этому новому изобретению. К тому же в семье за сдачу бутылок отвечал Егор, и перейти на пакеты означало подорвать ребенку бизнес.

Вообще вроде бы все как всегда, но в воздухе явственно витал дух оскудения. На прилавке, где раньше громоздились серовато-желтые жернова сыров, теперь лежал поднос с несколькими жалкими кусочками, масло осталось только в пачках, из ряда ценников исчезли всякие упоминания о твороге, будто такого продукта вовсе не существует в природе.

«О глазированных сырках я вообще молчу, – вздохнула Ирина, – они всегда были дефицитом, а теперь днем с огнем не найдешь. Я уже вкус стала забывать, помню только, что это самая прекрасная еда в мире».

Чем больше изобилия обещали с экранов, тем скуднее становилось в реальности. Наверное, так всегда во время перемен, надо взять разбег, откатиться к точке старта. Беспощадный закон маятника. Только маятник, похоже, со смещенным центром тяжести, вперед движется все меньше, а назад откатывается все дальше.

Ирина посмотрела на улицу. Гортензия Андреевна стоит возле коляски, словно часовой. При взгляде сквозь витрину пальто ее кажется шинелью, а сумочка – офицерским планшетом. Сколько всего пришлось пережить этой суровой женщине, страшно подумать, а родители ее наверняка считали, что она будет счастлива при коммунизме. А старушка думала так про своих учеников. А Иринины родители про них с сестрой, как она сама сейчас про своих сыновей. «Не мы, так наши дети» – вечное утешение человечества с древнейших времен…

«Да нет, и при нас все будет хорошо, – улыбнулась Ирина, протягивая продавщице зеленую трешку, – заживем нормально, что бы там ни каркали пессимисты вроде Макарова. На него вообще не угодишь. Он-то как раз отлично устроился, вот и бесится, что приходят новые люди, новые порядки. Что отстаивание своего мнения теперь не запредельный героизм, а в порядке вещей. Людям позволили зарабатывать, но, что еще главнее, позволили видеть мир таким, какой он есть, и не получать за это по башке, и это очень здорово! Немножко хаоса нас, конечно, ждет, но в нем родится правильное, удобное для всех устройство. Как нам классная руководительница рассказывала про Курчатова, что он строителям запретил дорожки между корпусами делать сразу, подождал, пока сотрудники протопчут удобные для себя тропинки, и тогда уж заасфальтировал. Сказка, наверное. Как это практически осуществили? Но как аллегория годится».

– Вот и я. – Ирина положила молоко в специальное отделение коляски. – Не замерзли, Гортензия Андреевна? Вы уж простите, что я так нещадно вас эксплуатирую…

– Ира, мне наши прогулки доставляют такое удовольствие, что фактически это я эксплуатирую вас.

Они зашагали в сторону скверика.

– Еще раз простите, что не сказали вам про Тимура.

– Вы и не должны были, – отрезала старушка.

– Нет, должны были как минимум спросить у вас, согласны ли вы делить кров с официальным антисоветчиком.

Гортензия Андреевна поджала губы:

– Ирочка, какой бы правоверной коммунисткой я вам ни казалась, но я способна понять, что, когда человек искупил свою вину, с него взятки гладки.

Ирина рассмеялась:

– Да, бороду, допустим, сбрил, но умище-то куда денет? Сильно сомневаюсь, что он в колонии раскаялся, узрел свет истины и уверовал в победу коммунизма.

– На его мировоззрение наплевать сто раз. Меня другое интересует – почему его жена умерла через неделю после того, как его арестовали?

Ирина остановилась как громом пораженная:

– Что??? Он был женат?

– А вы не знали?

– Нет, откуда… По рассказам Кирилла у меня создалось об этом Тимуре впечатление, что это такой, знаете, гений секса и монстр любви. Ну, до колонии был, во всяком случае.

– Одно другому не мешает, – старушка взяла ее за локоть и повлекла дальше по дорожке, – впрочем, вполне допускаю, что Кирилл мог сам не знать об этой весьма подозрительной истории. Брак был заключен без всякой помпы за несколько дней до того, как парня посадили, а через неделю он уже овдовел. Вы не находите это странным, Ирочка?

– Нахожу. Это вообще как-то не вяжется… Может, сплетни, вранье? Информация от Натальи Борисовны не всегда бывает достоверна, нам ли с вами этого не знать?

– От нее – да, но у меня другие источники.

От удивления Ирина даже споткнулась:

– В смысле?

– Ира, вы же знаете, как наша дорогая соседка умеет накрутить!

– Да, этого не отнимешь.

– И я, старая дура, вместо того, чтобы повесить трубку и забыть, начала метаться из стороны в сторону. Тут уголовник, тут дети, Егор уже взрослый, и чему его этот фрукт научит, бог знает. Туберкулез, чифирь, да что я вам рассказываю, вы наверняка сами все это у себя в голове прокрутили миллион раз, как на центрифуге.

Пришлось сознаться, что да, есть такое дело, и соблазн не пустить на свой порог антисоветскую заразу был очень велик.

– Какая вы все-таки мудрая женщина, Ира, – вздохнула старушка, – именно по-женски мудрая.

– Вы мне льстите.

– Ничуть. Мало у какой жены достанет чуткости уважать друзей мужа как своих собственных. Ну да не об этом речь. Старею я все-таки, Ирочка, старею… – Горестно вздохнув, Гортензия Андреевна прибавила шагу, так что Ирина еле поспевала за нею. – Раньше меня невозможно было поднять на баррикады, если я сама этого не хотела, а сейчас вот повелась на зажигательные речи. Что дальше-то будет?

– Так а что? – засмеялась Ирина. – Сделаете выводы и будете жить дальше, как вы сами всегда советуете.

– Надеюсь, что так. Ладно, хватит сокрушаться, перейдем к сути. Положила трубку я в полной решимости спасти вас от жуткого уголовника, набрала уже ваш номер, но, к счастью, никто не ответил, и я слегка поостыла. Вспомнила золотое правило, что прежде, чем принимать решение, надо составить себе объективную картину мира, а не окунаться в иллюзии Натальи Борисовны. И чем интенсивнее она ими окутывает, тем меньше надо окунаться.

Ирина вздохнула. Это золотое правило добавило ей немало седых волос. Сколько было дел, в которых только подумаешь, что составила себе объективную картину, как всплывает деталь, которая туда никак не вписывается. А бывало и такое, что эту якобы объективную картину навязывали изо всех сил, буквально заталкивали несчастную судью в воздушный замок.

– Я вспомнила, – продолжала старушка, – что, когда судили Тарнавского, я так и не смогла определиться.

– А вы следили за его процессом?

– Конечно! В учительской мы только о нем и говорили! Большинство считало это позорным судилищем, только директор и военрук радовались, что злобный клеветник и развратник получил по заслугам.

– А развратник-то при чем?

– Ну как же? Все одно к одному. Не уважаешь родину, не уважаешь мать, значит, не уважаешь женщину.

– В принципе логично.

– Без иронии.

– Без иронии.

– А я, Ирочка, редкий случай, сохранила нейтралитет. Если бы нам еще дали почитать искомые тексты, но нет. Предлагали принять на веру, что там очернительство и антисоветчина. С другой стороны, директор вполне разумно замечал, что если бы там было что-то хорошее про нашу советскую родину, то опубликовали бы у нас, а за границей, наоборот, не напечатали.

– Но даже если не хорошее, может, это не клевета была, а правда?

– Может, и правда, но все равно с легким душком предательства.

Ирина взглянула на часы. Можно идти в садик за Володей, тихий час кончился. Сегодня вторник, на полдник его любимая булочка с молоком, поест и сразу окажется в объятиях Гортензии Андреевны, которую обожает пуще родной матери. Старушка давно полноправный член семьи, зачем спорить с нею и доказывать, что Тарнавский герой, пламенный борец с проклятым режимом и настоящий в итоге патриот. Гораздо больший, чем тот же Никитин, продающий гражданам коммунизм с двойным сиропом. Лакировка действительности такая же ложь, в конце концов, как и злобная клевета, и не суть, что там под этим лаком скрывается, кровь или просто пустота. Ложь есть ложь. Тимур с Кириллом служили на лодке, так пусть скажут Гортензии Андреевне, что опаснее, когда командир честно рапортует о недостатках на весь мир или когда убеждает собственный экипаж, что все в порядке, все системы в идеальном состоянии, отправляется в поход и бодро тонет вместе с командой. Казалось бы, ответ очевиден, но все равно, все равно что-то не объяснимое разумом, какое-то даже, может быть, и не совсем достойное и полезное чувство не позволяет искренне восхищаться поступком Тарнавского.

– Я бы лучше повесилась, чем села в этот процесс, – призналась Ирина.

– Ну вот именно! Хотя суд и пять лет в любом случае были явным перебором. Некоторые вещи нельзя из плоскости морали переносить в плоскость закона. От этого страдает общественная нравственность, как бы жалко это словосочетание ни звучало в наше время. У всех нормальных людей этот суровый приговор пробудил жалость к незадачливому писателю, которая полностью заслонила неблаговидность его деяния. И внезапно лить воду на мельницу врагов, оказывается, не так уж плохо, ибо если друзья дают тебе пять лет за глупые рассказики, то не такие уж они, наверное, и друзья. В общем, этически очень сложная проблема, как и Нобелевская премия Пастернака. Вроде бы злобный пасквиль, а с другой стороны, живы еще люди, которые помнят те времена и знают, что ничего он там особенно не исказил. Вроде бы правильное негодование советских писателей, и, может, им казался свой голос полным праведного гнева, но когда ты рвешься к корыту, ты всегда визжишь, как свинья.

Ирина засмеялась.

– На мой взгляд, писатели вообще должны были молчать в тряпочку, как люди заинтересованные. Пусть бы врачи там осуждали или рабочий класс, то есть потребители, а не производители продукта, а то в итоге получилась очень некрасивая чисто капиталистическая история, как коррумпированные вместе с государством фирмы убирают независимого и успешного конкурента. Ну да ладно, бог с ним. Что там с женой Тимура произошло?

– Все по порядку, – приосанилась старушка, – я решила навести справки о личности молодого человека, и, поскольку Наталья Борисовна обмолвилась, что до ареста он работал в нашей ЦРБ, я поехала за справками туда.

– Господи, Гортензия Андреевна!

– Ирочка, дорогая, не могу же я каждые выходные с утра до вечера торчать у вас, а дома мне скучно, вот и придумываю себе разные развлечения.

– Можете, очень даже можете.

– Настоящая леди всегда уходит из гостей за секунду до того, как об этом подумают хозяева.

– До этой секунды еще очень-очень далеко. Я была бы рада, если бы вы вообще к нам переехали.

– Возможно, потом, Ира, ближе к концу, мы с вами обменяем вашу квартиру и мою комнату на жилье побольше. Я бы просто прописала к себе кого-то из детей, но так не получится, потому что у нас нет родственных связей и я не инвалид, за которым нужен постоянный уход. Жаль будет, если комната пропадет. Впрочем, сейчас не об этом, – решительно продолжала старушка, жестом пресекая все попытки Ирины высказать подобающие случаю банальности, – сосредоточимся на главном. Итак, я поехала в ЦРБ с легендой, что мой внук учится в мединституте и я заранее подыскиваю ему местечко. Легенда была подкреплена придурковатым видом и вафельным тортиком, а поток больных в субботу, по счастью, оказался небольшим, так что сестры из приемного отделения с удовольствием напоили меня чаем и разболтали все секреты. В частности, историю с Тимуром и его женой. Не волнуйтесь, я действовала очень аккуратно, дамы не поняли, что я наводила справки именно о нем, но такие яркие истории запоминаются надолго, и ими хочется поделиться. Тарнавский был на очень хорошем счету…

– Это и так понятно, раз его снова взяли на работу, несмотря на уголовное прошлое, – перебила Ирина.

– И как самец тоже очень высоко котировался, – продолжала Гортензия Андреевна, – многие девочки на него заглядывались, со многими он флиртовал, но в результате сделал очень неожиданный выбор, женившись на хирурге Лапшиной, женщине суровой и даже злобной. Впрочем, к ней в коллективе тоже относились хорошо и искренне радовались за молодых, только не успел истечь медовый месяц, как мужа арестовали, а жена умерла при довольно подозрительных обстоятельствах.

– В смысле – была убита? – Ирина замедлила шаг. Они уже свернули в проулок, ведущий к Володиному садику, а ей хотелось поскорее узнать подробности.

Гортензия Андреевна многозначительно поджала губы:

– В том-то и дело, Ирочка, что нет. Но когда молодая женщина, здоровая, энергичная, прошедшая медкомиссию буквально за месяц до этого, вдруг умирает от внезапной остановки сердца, это наводит на разные нехорошие мысли.

– На какие?

– На разные, Ира, на разные. У молодых мужчин иногда случается внезапная смерть на фоне полного здоровья, но у женщин – практически никогда.

– Гортензия Андреевна, наверняка было вскрытие…

– Да было, Ирочка, конечно! Но вы поставьте себя на место патологоанатома. Еще вчера вы яростно спорили с коллегой о причине смерти пациента, а сегодня этот коллега сам лежит перед вами на прозекторском столе.

– Ну да, тяжело…

– В такой ситуации даже самый профессиональный профессионал постарается быстрее завершить тягостную процедуру и не станет придираться к мелочам. Тем более что Лапшина, точнее, фактически уже Тарнавская, умерла на рабочем месте, на глазах у коллег. Решили, что смерть наступила из-за сильного токсикоза.

– Она была беременна?

– Да, ранний срок. Медсестры меня, кстати, предупредили, что, если мой воображаемый внук устроится в эту больницу, пусть будет готов работать на износ. Кадров не хватает, поэтому тем, кто есть, фактически приходится пахать на две ставки. Так много лет трудилась Лапшина, чем истощила свой организм, а наступившая беременность довершила дело.

Ирину вдруг пробрало холодом. Она ведь тоже могла умереть, и едва это не сделала, рожая Володю, но давно забыла об этом. Как ни ругай советскую власть, а одного не отнимешь – защита материнства и детства поставлена на самый высокий уровень. Если ты не конченая алкоголичка и не религиозная фанатичка, то шанс умереть во время беременности у тебя ничтожно мал. Настолько мал, что женщины не принимают его всерьез. Но кому-то не везет, так бывает. Кто-то вытягивает этот единственный шанс из миллиона.

– Редчайший случай, – вздохнула Ирина, – редчайший, но не невозможный.

Гортензия Андреевна промолчала, но, когда они подошли уже к воротам садика, остановилась, взяла Ирину за локоть и внимательно посмотрела ей в глаза.

– Ира, я, конечно, не медик, и подступающий ко мне маразм мог хитро замаскироваться под паранойю, но, ей-богу, мне кажется очень странной вся эта история.

– Почему?

– Потому что два редчайших случая в одной семье! – отрезала старушка. – Два! Вы много человек можете перечислить, кого посадили за иностранную публикацию? Хватит пальцев одной руки и еще останется. А смертей от токсикоза много вы знаете?

– Так я не акушер… И формально Тарнавский отбывал за антисоветскую агитацию и пропаганду, а пять лет назад за нее сажали прилично. Не так, чтобы всех подряд, как в тридцать седьмом, но пальцев вам бы точно не хватило.

– Хорошо, хорошо, Ирочка. Как говорится, есть ложь, есть наглая ложь и есть статистика. Отвергнем официальные данные, которых мы все равно не знаем, и опустимся на бытовой уровень и личный опыт. Были у вас в течение жизни знакомые, или знакомые знакомых, или даже знакомые знакомых знакомых, которые бы умерли во время беременности или были посажены за антисоветскую агитацию? Из самого-самого вашего дальнего круга можете назвать хоть один случай? Естественно, кроме Тарнавских.

Ирина задумалась:

– А вы знаете, Гортензия Андреевна, пожалуй, что и нет. Но это если не учитывать сталинское время, потому что такие знакомые у меня как раз есть.

– У всех есть. Но в семидесятые массовые репрессии давно прекратились, откуда вдруг всплеск?

«Оттуда, что людей стали распихивать по психушкам, а не по лагерям», – мысленно огрызнулась Ирина, а вслух ограничилась свежим наблюдением, что в жизни чего только не бывает.

– Согласна с вами, Ирочка. Как говорится в поговорке, и жук свистит, и бык летает. Взятая каждая по отдельности, судьба этих молодых людей вызывает только сочувствие пополам с удивлением, но когда знаешь, что они муж и жена, на душе явственно начинают скрести кошки.

С этими словами Гортензия Андреевна вошла в ворота садика.

* * *

За пять лет его отсутствия в больнице почти ничего не изменилось, и очень быстро Тимуру стало казаться, что он никогда и не покидал рабочего места. Отбытый срок превратился в какую-то петлю времени, будто он на сверхсветовой скорости облетел галактику и вернулся к исходной точке, а годы, проведенные в колонии, то ли приснились, то ли случились с кем-то другим.

На прежнем месте он находил прежнего себя, и мысли о Леле, в колонии потускневшие, истончившиеся, вновь обрели плоть. Тимур не знал родной больницы без Лели, точнее, без Ольги Григорьевны. Жена умерла раньше, чем он привык называть ее Лелей. Всегда она была здесь, в этих коридорах, деятельная, быстрая. Такая худая, что порой казалось, что навстречу несется пустая хирургическая роба, подхваченная ураганом.