Текст книги "Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг."

Через две недели Ида Канке передала меня на Лихенер-штрассе, другой туалетной работнице, по фамилии Шульц. Десять марок за меня опять заплатил Шиндлер, сам вконец обнищавший. А я опять очутилась на почти идентичном плетеном стуле.

Шульц целый день была на работе, раз в неделю приносила из публичной библиотеки пачку тривиальных романов, читала и перечитывала одно и то же, да и мне что-нибудь подсовывала. Мы с ней почти не разговаривали. Ниже этажом проживала некая Лауэр, ее бывшая невестка, а ныне злейшая врагиня. Эта особа ни под каким видом не должна заподозрить, что я нахожусь в квартире Шульц. Огромная проблема.

Но в чем в чем, а в жизненном опыте госпоже Шульц никак не откажешь. И в один прекрасный день она сказала мне:

– Ну, вижу-вижу, в чем тут загвоздка. Ребятеночка ждете.

Что верно, то верно, и уже не скроешь. Которую неделю меня то и дело тошнило. А всю эту мерзость вроде бараньих ножек, принесенных госпожой Кох, я вообще видеть не могла. Знала я и от кого забеременела. С китайцем у меня давно ничего не было. С болгарином я познакомилась совсем недавно. Стало быть, остается Эрнст Вольф.

Помочь мне теперь мог только доктор Бенно Хеллер. Я много слышала про этого еврея-гинеколога. Все женщины, которые к нему обращались, просто боготворили его. Я тоже как-то раз пересеклась с ним, когда навещала Тони Киршштайн после операции в Еврейской больнице.

Бенно Хеллер тоже приходил ее проведать. Когда я вошла, он как раз собирался уходить. С преувеличенным старанием он надел дорогую велюровую шляпу и посмотрелся в зеркало над умывальником. Потом опять снял шляпу. Очевидно, просто хотел похвастать дорогущим головным убором. А я подумала: “Тщеславный шут!”

Женат Хеллер был на нееврейке. На первых порах этот брак спасал его от депортации. Он держал так называемую лекарскую практику на Браунауэр-штрассе[21]21
  Браунауэр-штрассе – ныне Зонненаллее.


[Закрыть] в районе Нойкёлльн.

Туда-то я и отправилась. Аборты были строго запрещены. Даже спросить его об этом невозможно, сначала надо завоевать его доверие. И я рассказала ему о нашей встрече у койки Тони Киршштайн, однако он начисто об этом забыл. Хотя и заметил:

– Такое выдумать, пожалуй, невозможно.

Тем не менее Бенно Хеллер остался недоверчив, ведь я могла оказаться доносчицей. По слухам, он еще до 1933-го отсидел за нелегальный аборт. Как еврей, да еще и левых взглядов, он находился в весьма щекотливом положении. Но и помочь хотел.

В конце концов он спросил меня о Шма, иудейском символе веры.

– Шма Исраэль, Адонай Элохэйну, Адонай эхад! Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь один! – произнесла я.

– Чужак этого и впрямь не знает, – решил Хеллер. И объяснил, что даст мне средство, которое вызовет выкидыш, но мне придется выдержать все в одиночку. Чистка затем не потребуется: – У тебя будут схватки, и все выйдет наружу. Ты это выбросишь, и дело с концом. – Он обращался ко мне на “ты”, как ко всем своим пациенткам.

И я проделала весь долгий путь обратно, на Лихенерштрассе. Когда через несколько часов начались схватки, госпожа Шульц дала мне ключ от летнего домика знакомых в Нордэнде и подробно описала, как туда добраться.

Одна-одинешенька я поехала в дачный поселок. Отперла калитку на участок, нашла в саду старое ведро и села на него. Вдобавок ко всему уже случившемуся теперь еще и это. Но все закончилось довольно быстро.

Я не заметила, что в саду был кто-то еще. На участке обосновался одинокий старик. После первого испуга он отнесся ко мне вполне дружелюбно:

– Эх, малышка, я ведь вижу, что деется. Могу чем пособить?

Потом принес мне попить, а я попросила газету, чтобы завернуть содержимое ведра и унести прочь. С этим свертком я поехала к Хеллеру и спросила:

– Что мне теперь делать?

– Ты с ума сошла! Зачем притащила сюда? – испугался он. – Выбрось где-нибудь, где никто не найдет.

Мне помогла госпожа Кох. Я отдала ей газетный сверток, и она закопала его под сливой.

Моральных угрызений я не испытывала. Хотела жить, а иного пути не было. Но все же опечалилась. Это определенно был мальчик, единственный потомок семейства Вольф.

Кстати, мне в голову не пришло предложить Бенно Хеллеру деньги. А он не потребовал. Быстро осмотрел меня и объявил:

– Все в порядке. Ступай, живот будет в лучшем виде.

Митко – это уменьшительное от Димитр – знал об этой мерзкой истории и не видел в ней ничего особенного. По-прежнему планировал взять большой отпуск и поехать со мной на свою родину. Я по-прежнему была в восторге от этой идеи и даже уговорила госпожу Кох купить мне самоучитель болгарского. И спешно учила этот язык.

Вскоре я возобновила свои странствия по Берлину. Если не сидела целый день на плетеном стуле, то вместе с хозяйкой в шесть или в семь утра уходила из квартиры и целый день бродила по городу. Ведь надо же чем-то заняться. Поздно вечером я возвращалась, ноги гудели от усталости. Тогда я часто думала: если родину можно измерить шагами, то я измерила родину, обойдя весь Берлин.

Перед отъездом в Болгарию я хотела попрощаться с людьми, которых, вероятно, никогда больше не увижу. В том числе с Лео Давидсоном, маминым двоюродным братом. С ним и его семьей мы не раз праздновали седер у тети Греты, хотя в остальном контактировали нечасто. С детства я помнила полноватого невысокого мужчину, отпускавшего банальные шуточки.

В молодости Лео, говорят, был весьма склонен к авантюризму, из тех парней, что носили набекрень шляпу-канотье. Но однажды мелким забавным приключениям настал конец. Он обручился с дурнушкой Гертруд Кон, дочерью очень богатого банкира. Незадолго до их свадьбы ее отец потерпел мошенническое банкротство и пустил себе пулю в лоб. Гертруд хотела сразу же вернуть Лео кольцо, но он отказался. “Человек для меня остается человеком, а ты еще и в беде, – так он якобы сказал, – я еврей и не толкну человека в пропасть”. Они поженились, и он получил небогатую, зато на редкость умную и дельную жену. Вместе с ним она постаралась создать оптовую фирму, торгующую бархатными тканями, и на этом они разбогатели.

Теперь Лео уже овдовел. Дочь его жила в Париже. А он съехался с двумя своими сестрами из Восточной Пруссии, которые вели ему хозяйство. В их прекрасную квартиру на Литценбургер-штрассе я попала впервые.

Горничная попросила меня подождать в чудесной передней. Я все внимательно рассмотрела: справа и слева небольшие комнатки, отделенные бархатными портьерами, гардеробные. Я принялась мерить шагами это на редкость уютное помещение. “Если уцелею, – думала я, – обязательно построю себе большую виллу с точно такой же передней”. Затем появился дядя Лео.

– Ты ходишь без звезды? – первым делом спросил он, толком не поздоровавшись. Он был явно возмущен.

– Да, хочу попытаться уцелеть. Я пришла попрощаться. Зайду еще к Рехе Франкенштайн, – ответила я. Реха была любимой кузиной моей мамы и ее ближайшей наперсницей.

– В этом нет нужды. На прошлой неделе ее увезли, – горько сказал он. Пенсне на носу дрожало. Лео отчаянно злился, что я явилась без звезды. – Ты некстати, – резко продолжал он, – у нас нет времени. Сестры готовятся к депортации, которой мы ожидаем в ближайшее время.

– Извините. Я вас долго не задержу. Просто хотела сказать до свидания.

– Ты что же, решила не ехать, когда тебя вызовут?

– Мне хочется выжить.

– Но если тебя поймают… знаешь, что они с тобой сделают?

– Что?

– Депортируют прямиком на Восток.

– Вот этого я и хочу избежать.

В этот миг он осознал, что логический круг замкнулся. И сказал, уже мягче, просто от смущения:

– Свое семидесятилетие я отпраздную бог весть где в Польше. – Последовала долгая пауза, он подыскивал слова: – Нет, “отпраздную” не то слово. Отмечу. – И напоследок процитировал “Пиркей авот”, “Поучения отцов”: – Не отделяйся от общины.

В проповеди я сейчас нуждалась меньше всего.

– Передай привет тетушкам, и пусть все у тебя будет хорошо, – сказала я, – до свидания.

Я обрадовалась, когда закрыла за собой дверь.

И тут на меня, как бродячая собака, накинулась одна мысль. Дядя Лео – человек очень обеспеченный: в могилу он свое состояние забрать не может. А мне сотня марок очень бы пригодилась. Но гордость не позволяла мне просить денег.

Пока я спускалась по лестнице, дверь наверху открылась еще раз. Громко и отчетливо Лео, который в передней говорил со мной шепотом, окликнул:

– Эй, мне нужно еще кое-что тебе сказать, вернись.

Я быстро взбежала наверх.

– Может быть, ты все-таки выбрала правильный путь, – сказал он, когда я очутилась перед ним. – Если уцелеешь и встретишь мою дочь Хильду, пожалуйста, передай ей от меня привет. Пусть она знает, что моя последняя мысль будет о ней. Я умру со Шма на устах и с мыслью о ней. – С этими словами он окончательно захлопнул дверь.

Совершенно другой настрой я застала у врача Хелены Гутхерц. Вместе с мужем Давидом, юристом из Австрии, она жила на Аугсбургер-штрассе. Когда я рассказала, что сбежала от ареста, оба возликовали.

– Мари, завари чай, только приличный, для особых случаев. Произошло большое радостное событие! – крикнула Хелена Гутхерц на кухню.

Оба просто не знали, куда деваться от радости. В конце концов решили подарить мне картину, написанную кем-то из их друзей: зеленые кони на лугу. Я сочла эту идею не слишком удачной и сказала:

– У меня нет крыши над головой, куда я ее дену?

Тогда они решили отдать мне мебель из столовой. Совершенно нелепая ситуация.

– Мы купили ее, превысив свои возможности, денег у нас было немного, – сказала Хелена Гутхерц. А ее муж открыл дверцу буфета и постучал по ней:

– Послушайте, какое прочное, хорошее дерево!

Я согласилась, что качество первоклассное, но постаралась объяснить, что мне эта мебель ни к чему. Куда ее девать?

После сердечных объятий, пожеланий счастья и благословений мы наконец распрощались. В них обоих не было ни капли ненависти, зависти, агрессивности, однако, выйдя на улицу, я почувствовала облегчение. Борьба против дареной мебели была до ужаса нелепой.

Мне предстояло убить еще не один час, и я присела отдохнуть в павильончике на трамвайной остановке. И там мне пришла в голову мысль, поразившая меня саму: что-то закончилось. Это были мои последние визиты к еврейским родственникам и друзьям. Я ступила на совсем другой путь.

Последняя встреча с Эрнстом Вольфом в августе 1942 года была ужасной. Его семья тоже получила “списки”. За несколько дней до депортации в эти списки надлежало внести все свое имущество. Я уже слышать не могла это слово – “списки”. И едва выдерживала страх перед грозящими новыми злодеяниями и всю эту странно деловитую атмосферу вокруг.

Эрнст питал слабость ко всему военному. И рассказал мне, что велел дома раздвинуть огромный обеденный стол, за которым обычно праздновали седер. На нем укладывали в рюкзаки вещи его родителей, тетки и сестры Теи. Там же он устраивал старикам-родственникам тренировки: “Надеть рюкзаки!”, “Снять рюкзаки!” – и так далее. Рассказывая, он использовал жуткое слово, говорил о “путешествии”, которое им всем предстоит. “Путешествие” – так он это называл.

Мы оба испытывали огромное напряжение. В смертельном страхе я шла с ним по Мемхард– и Мюнцштрассе. Он – с еврейской звездой, я, конечно, без нее. Это ужасно меня мучило.

– Кто из нас выбрал лучший путь, кто пойдет к жизни, а кто нет, выяснится позднее, придется подождать, – сказал он.

Я не стала снова повторять свои аргументы. И все же он, подняв вверх палец, напутствовал меня еще несколькими нравоучениями: я, мол, из хорошей еврейской семьи и не должна забываться. “Ну хватит, – решила я, – не желаю больше этого слушать”.

Шли мы к его кузену Херберту Кёбнеру. Бывший директор стоматологической клиники успел переквалифицироваться и занялся подделкой документов. Эрнст Вольф хотел нас познакомить.

В квартире Кёбнера на Кайзер-Вильгельм-штрассе мы пожелали друг другу всего хорошего и попрощались. Такое вот банальное расставание. А собственно, каким оно вообще могло быть?

4

Моя тетушка Сильвия Азарх некогда жила в Болдерае под Ригой. И поэтому имела советский паспорт, пока что спасавший ее от депортации[22]22
  Сильвия Азарх была гражданкой Латвийской Республики и СССР.


[Закрыть]. Летом 1942-го она осталась единственной из маминой семьи, с кем я поддерживала контакт. Все прочие бежали из Германии, были депортированы или уже скончались.

Мы часто чаевничали вдвоем. Конечно, я рассказала Сильвии о Митко и о своих планах уехать с ним.

– Что? – в ужасе спросила она. – Неквалифицированный рабочий? Тебе нужен богатый мужчина, чтобы жить в соответствии со своим положением!

Нелепость, конечно. Сильвия сама пережила, как семья возмущалась по поводу ее друга – нееврея, а вдобавок рабочего. Притом что этот Отто Штарке был необычайно порядочным человеком. После того как они расстались, он много лет, даже в годы войны, регулярно слал ей посылки.

В 1917-м Сильвия, оставив детей, бежала от русской революции. Весь ее багаж составляла картонка с несколькими дорогущими парижскими шляпами, с нею она и явилась в Берлин. В семье ее считали с тех пор бессовестной жестокосердой матерью, которая пожертвовала детьми, зато спасла шляпы. Только теперь она рассказала мне, что произошло на самом деле: с парадного крыльца в помещичий дом ворвались большевики, а она, переодевшись крестьянкой, в последнюю минуту прошмыгнула через черный ход на улицу. “Если я выдам себя как хозяйка поместья, – так она рассуждала, – нас всех перебьют. Сочтут кулаками и расстреляют”. Но если она оставит детей, Советы их пощадят и отправят в сиротский приют. Там их будут кормить, воспитают коммунистами, а уж дальше они найдут свою дорогу. Под огромным секретом она до сих пор хранила фото этих четверых подростков – Таси, Бруно, Рут и Фили. Однажды она мне его показала.

Сильвия была невысокая, пухленькая, с мощным задом. Сама она считала себя красивой и очень значительной. Каждый ее шаг говорил: важная, важная, важная. На лице у нее заметнее всего был крупный пористый нос. Она любила яркий макияж: губы всегда подводила темно-красной помадой, а лицо пудрила чуть лиловатой пудрой.

Ее тщеславие вообще совершенно не вязалось с тем фактом, что в Берлине она долгие годы жила только благодаря поддержке родни. Когда тетя Миа однажды позволила себе сшить на заказ дорогой костюм и вертелась в нем перед нами, все восхищались. Только Сильвия обронила: “Что ж, весьма недурно, хотя первый портной в Санкт-Петербурге все-таки работал лучше”.

Сама она как-то купила шелк, которым декорировали витрину в мебельном магазине. Вконец выгоревший, но дорогой материал она отдала покрасить в темно-лиловый цвет и сшила себе чрезвычайно экстравагантный костюм – платье с жакетом, накидкой и шарфом. Прохожие невольно оборачивались, настолько броско она была одета.

Сильвия Азарх с мужем Борисом Азархом. До 1914 г.

Однажды Сильвия несколько недель жила у нас на Пренцлауэр-штрассе. И чтобы принести хоть какую-то пользу, вздумала что-нибудь испечь. Мама заказала ей кекс и назвала ингредиенты: фунт муки, примерно сто граммов сливочного масла и четыре яйца.

“Что?! – воскликнула Сильвия. – Четыре яйца?! Господи, какое мерзкое крохоборство!” У нее пирог пекли по следующему рецепту: желтки тридцати шести крутых яиц растираются в ступке. Это основа теста.

Подобные заявления приводили маму в ярость. “Ты способна всю кровь из человека выпить!” – вскипела она. После чего Сильвия, хлопнув дверьми, зимой, без пальто покинула квартиру, и все о ней тревожились. Через час она вернулась.

Еще в самом начале нацистского правления Сильвия уехала из Германии, перебралась в Лондон, к своему брату Максу. Однако, по ее словам, его жена Бобби так ее донимала, обижала и эксплуатировала, что через несколько месяцев она вернулась в Берлин. По счастью, даже в Вильмерсдорф, в прежнюю меблированную комнату у двух престарелых дам.

Абсурдности военных лет позволили Сильвии наконец-то найти прилично оплачиваемую работу. У так называемого полуеврея по фамилии Хофер, мастера-серебреника, который изготовлял в своей мастерской модные украшения и пользовался большой популярностью. Дай ему старую серебряную ложку или что-нибудь в этом роде, и он превратит эту вещицу в подвеску для цепочки или в браслет. В продаже-то ничего не найти.

Сильвия вела у него всю канцелярскую работу. Хозяин ее жил с некой дамой, на которой не мог жениться, поскольку она была чистокровной арийкой. Однажды, когда я зашла к Сильвии в контору, она представила меня этой даме, вернее наоборот.

– Рада представить тебе нашу барышню Рихольд, – сказала мне Сильвия.

Элизабет Рихольд годилась мне в матери. Пышногрудая, очень привлекательная дама. Она слегка скривилась, но тотчас постаралась сделать вид, что все в порядке.

Когда мы остались одни, я спросила у Сильвии:

– Как ты только можешь? Представляешь мне особу, которая намного старше меня, будто она прислуга.

– Да? – ответила Сильвия. – А ты разве из последних? – Это была ее излюбленная присказка: “Ты ведь тоже не из последних”.

Всю любовь, какую так и не смогла дать своим четверым детям, Сильвия летом 1942 года сосредоточила на мне. Стала посредницей, делала визиты, для меня самой невозможные. Например, она навестила Тони Киршштайн, сообщила ей, что я перешла на нелегальное положение. Вдобавок отыскала в каком-то кривом переулке пыльный писчебумажный магазинчик, где еще продавалось кое-что очень для меня важное: “Смерть чернилам”. Эту жидкость давно изъяли из продажи и строго запретили, ведь с ее помощью можно было подделывать документы. Но продавщица об этом не знала и была рада отделаться от лежалого товара.

Однажды за чаем Сильвия встала и объявила:

– Сейчас я скажу тебе одну вещь, которая очень тебя удивит. Никогда не забывай: я потеряла все, пережила ужасы бегства, никогда больше не увидела своих детей. Тем не менее в целом мой жизненный опыт гласит: большевики были правы.

Это повлияло на всю мою жизнь.

Мой план уехать в Болгарию тоже занимал Сильвию, причем весьма своеобразно.

– Тебе необходим первоклассный гардероб, – сказала она, – без вечернего платья ехать никак нельзя. Оно должно быть из шелка, цвета зеленого горошка.

Чтобы добыть такой гардероб, она хотела провернуть крупное дело. У нее был приятель, тоже болгарин, некто Тодоров, жил он в том же доме, что и она, занимался табачной торговлей. Ему было лет семьдесят, и от меня не укрылось, что тетушка в него влюблена. В свои без малого шестьдесят она отличалась весьма эротичной и страстной натурой.

Этому обаятельному господину Тодорову она отдала все, что имела. Никаких мелких гешефтов, достать где-то десяток сигарет, а потом перепродать с барышом в несколько пфеннигов – это не для Сильвии. Она хотела провернуть крупное дело. Но в результате Тодоров подвел ее под расправу.

Я обо всем узнала, потому что Сильвия организовала мне встречу с этим господином, в Тиргартене, на определенной скамейке. Тетя твердо верила, что мне будет чрезвычайно полезно поговорить с образованным и обеспеченным болгарином о тамошних обстоятельствах.

Он должен был держать в руках некий условный знак, но этого не потребовалось. Я уже издалека узнала его. С виду точь-в-точь такой, как описывала Сильвия. Меня ждал весьма привлекательный, одетый в серое, седовласый, ухоженный господин. Однозначно преступник. “Бедная Сильвия, – подумала я, – нарвалась на брачного афериста”.

Издалека я заметила, как уголки губ у него разочарованно опустились: я для него интереса не представляла. Совершенно неказистая, одета бедно.

Мы обменялись несколькими вежливыми фразами, а потом он сказал с сильным славянским акцентом:

– Азарх закрыли.

Закрыли? Я как дурочка уставилась на него, переспросила:

– Что вы сказали?

– Арестовали ее, – пояснил он.

Через день-два после того, как тетя отдала ему все свои деньги, он явно настрочил донос, чтобы избавиться от нее. Мне надо пойти с ним к нему домой, сказал Тодоров, он даст мне хлеба. Как в дурмане, я пошла с ним на Шаперштрассе. На пороге комнаты он велел мне подождать. Напротив двери виднелся письменный стол с выдвинутым ящиком. И там я увидела перстень Сильвии. Я часто любовалась этим перстнем, и он очень мне нравился – большой, закрывающий всю нижнюю фалангу ее среднего пальца и выше, и работа прекрасная: крохотные птички как бы клевали осколки самоцветов. Уже по причине филигранной ручной работы перстень стоил уйму денег.

Тем самым последние сомнения развеялись: он даже успел обчистить тетину квартиру. С идиотской ухмылкой он обернулся ко мне и задом задвинул ящик. Потом дал мне краюху хлеба. До того черствую, что мы с Идой Канке даже с помощью зубила не сумели ее размельчить. И хотя все было ужасно, обе хохотали до слез.

Господин Тодоров дал мне еще две пары полушерстяных чулок. Толстый материал никогда не сидел гладко, вечно сборился или, как говорят в народе, шел борами. При всей моей нищете такие чулки я носить не могла. Подарила их Иде Канке.

– Ах, неужто до сих пор выпускают! Полушерстяные чулки! – с блеющим стариковским смешком радостно вскричала она.

На следующий день я первым делом отправилась в мастерскую, где работала Сильвия. Рассказала Элизабет Рихольд, что случилось.

– Как только Азарх могла так поступить? – вздохнула она. – Советская еврейка затевает делишки с идиотским спекулянтом!

Мастерскую после ареста Сильвии тщательно обыскали.

– Она поступила так не ради себя, – сказала я, – а ради меня.

Тут на глаза у Рихольд навернулись слезы:

– Хорошо, что вы мне об этом сказали. Азарх несколько экзальтированна, но теперь я вижу ее в совершенно ином свете. Никогда бы не подумала, что она такой добрый человек.

Тетушку Сильвию я больше не видела. Спустя много лет после войны я случайно оказалась за столом в компании, где зашел разговор о ювелирной мастерской Хофера. Одна из участниц сказала:

– Вы только подумайте, там работала советская еврейка, некая Сильвия, которой несказанно повезло жить под такой защитой. А она по глупости и жадности занялась крупными спекуляциями, ну и попалась.

Я не стала ничего уточнять, просто спросила:

– Она уцелела?

– Нет, подробностей никто не знает. Говорят, ее расстреляли.

5

Странное настроение царило на перроне в Загребе. Я беспокойно расхаживала туда-сюда, ожидая, когда поезд отправится. Когда я поворачивалась спиной к зданию вокзала, впереди висели зловещие сизые тучи. А оглянувшись, видела лучезарно-голубое летнее небо.

Потом хлынул проливной дождь. А спустя считаные минуты на фоне черных туч возникла двойная радуга. Она сияла такими роскошными красками, каких я в жизни не видывала. Меня охватила глубокая благодарность. И я мысленно сказала: “Спасибо Тебе за этот знак. В Библии радуга – символ завета. Значит, Ты не отменяешь завет со мною. То есть я буду жить”.

Достигну ли я своей цели? Удастся ли мне через Болгарию и Турцию вырваться на свободу? Вот о чем я спрашивала себя тогда снова и снова. Все мое существо было натянуто, как струна. Снова и снова поезд стоял в чистом поле, снова и снова нам приходилось делать пересадку, и часто мы не успевали к нужному поезду. Пока что добрались до Хорватии, и мне было здорово не по себе в этой аннексированной нацистами стране. Я слыхала, что усташи[23]23
  Усташи – хорватские националисты. (Прим. перев.)


[Закрыть] лютуют еще свирепее, чем СС. Я предпочла бы вообще не выходить из вагона в хорватской столице. Но ведь так приятно хоть чуточку размять ноги. Девчушка лет шести плясала вокруг нас, просительно протягивая тощие ручонки. Мы опять сели в поезд, который через несколько минут тронулся в направлении Софии.

Была уже середина сентября 1942 года. В последние берлинские недели я собирала бумаги для этой поездки. Началось все с визита к Херберту Кёбнеру, который изготовлял и доставал документы, необходимые для бегства из Германии. Его сына Хайнца я немного знала: он руководил хором в Старой синагоге. Сквозь решетку, за которой пели хористы, я часто видела его лицо, словно расчерченное растром. Он был помолвлен с очень красивой художницей-графиком, которая тоже жила у Кёбнеров. Белокурые ее кудряшки в общем-то не слишком сочетались со смуглой кожей и карими глазами. Она жила на нелегальном положении, под фамилией Хенце, и с величайшим тщанием выполняла практическо-техническую часть работы над фальшивками.

Эрнст Вольф твердил, что его кузену для фальсификаторской конторы требуется умная и надежная подопытная особа, поэтому денег он с меня не возьмет. Мне это очень польстило, и я ему поверила. Правду об их сделке я узнала гораздо позже.

Сперва надо было достать документы, которые Кёбнер мог подделать. Ханхен Кох сразу же предложила организовать что-нибудь подходящее. В общинной прачечной, где она работала в конторе, бывало множество народу. И из кармана пальто, висевшего в коридоре, она стащила удостоверение какой-то клиентки.

Случайно фамилия этой женщины оказалась Абрахам, урожденная Хирш. Вполне возможно, она могла предъявить безупречное арийское генеалогическое древо, однако обе ее фамилии звучали типично по-еврейски. Госпожа Кох сразу смекнула, что мне не годится удостоверение, которое у любого вызовет подозрения.

Удостоверение Йоханны Кох с фотографией Марии Ялович. Штемпель на фото подрисован от руки, дата рождения подделана.

– Так судил Господь, – решила она, – ты будешь называться не Хирш, не Абрахам и не Шульце, ты получишь мои бумаги. А коли у меня вдруг потребуют удостоверение, я в эту самую минуту и обнаружу, что потеряла его.

Ханхен достала себе так называемое почтовое удостоверение, эрзац-документ, для получения которого требовалось только, чтобы почтальон подтвердил ее личность[24]24
  Как происходила выдача почтовых удостоверений, Мария Симон описала в своем докладе 1993 г.: “Многие скрывавшиеся еврейские женщины могли, не вызывая подозрений, предъявить почтовое удостоверение личности – подлинное, но выданное на фальшивое, нееврейское имя. Получение документа происходило так: Мирьям Кон регулярно писала письма и отправляла на собственный адрес, на имя Марты Мюллер, проживающей у Шмидта… потом подкарауливала почтальона, забирала у него письмо, заводила при этом пустяковый разговор, угощала сигаретой, а по прошествии некоторого времени просила почтальона в целях выдачи удостоверения подтвердить на почтамте, что он лично знаком с Мартой Мюллер. Тут следовало сунуть ему пачку сигарет; я не знаю ни одного случая, когда бы почтальон отказал симпатичной женщине в такой маленькой услуге”.


[Закрыть].

Кража того удостоверения уже стала для нее огромным внутренним конфликтом. А еще труднее было теперь разыграть честную женщину и вернуть безмерно счастливой хозяйке якобы утерянный документ. Ханхен сказала, что нашла его на угольной куче во дворе прачечной, и долго отказывалась принять щедрое вознаграждение за находку.

Однако с бумагами госпожи Кох возникла новая проблема: она родилась в 1905-м, то есть была семнадцатью годами старше меня. Я же выглядела моложе своих двадцати. Мне часто давали семнадцать и спрашивали, хожу ли я еще в школу. Чтобы немножко смягчить это несоответствие, Кёбнер сумел сделать только одно: переправил ноль в цифре 1905 на единицу. Так что по документам мне было двадцать семь лет, что опять-таки выглядело не слишком правдоподобно.

Вытравить чернила, какими был заполнен документ, благодаря “Смерти чернилам” оказалось довольно легко. Фотографию Ханхен Кох Кёбнер заменил моей. Ту часть штемпеля, которая попадала на фото, барышня Хенце тоненькой кисточкой подрисовала вкупе с орлом и свастикой. Прочие сведения остались прежними: отныне меня звали Йоханна Элизабет Кох, урожденная Гутман. Эта девичья фамилия опять же не вызывала у меня восторга. Ведь евреев Гутманов куда больше, чем неевреев, но ничего не поделаешь, выбирать не приходится.

Итак, я обзавелась удостоверением, но не имела ни загранпаспорта, ни визы, ни билета, а во время войны добыть все это ох как трудно. Херберт Кёбнер придумал кое-что особенное: сделал из меня частную предпринимательницу, арендаторшу армейского магазина-столовой, путешествующую за собственный счет. Так что вермахтовский проездной мне не понадобится. Да я бы его и не получила. Но все же власти решат, что я как-то связана с вермахтом, а потому, надо надеяться, не станут проверять слишком тщательно.

Придумал он мне командировочное предписание, якобы выданное командованием военно-воздушного округа в Варшаве. К счастью, очень далеко. Будь бумага из Берлина, проверить ее подлинность было бы куда легче. Сын соседки Кёбнеров, парень примерно моих лет, служил при штабе военно-воздушного округа в Варшаве и украл там нужный бланк. Его мать, убежденная сопротивленка, впоследствии еще раз спасла мне жизнь.

Было бы гораздо проще ехать через Польшу, поскольку такой маршрут проходил только через оккупированные нацистами территории. И мне бы не потребовалась виза. Но я отказалась, из-за панического страха. Проехать средь бела дня мимо концлагеря, именно там, где убивают моих соплеменников? Мысль об этом терзала меня как ночной кошмар.

Потому-то Кёбнер поддался на уговоры и измыслил мне другой маршрут, через Вену и Загреб. И я с замиранием сердца отправилась за транзитной визой в хорватское посольство, располагавшееся в вилле с зеркальным паркетом в аристократическом районе Груневальд.

Долго ждать не пришлось, вскоре я предъявила сотруднику посольства изготовленное Кёбнером командировочное предписание. Он, конечно, сразу понял, что здесь что-то не так. Сперва скептически осмотрел бумагу, немного подумал, рассмеялся кудахчущим смехом, а мне деловито сказал:

– Ну разумеется, сейчас все сделаем!

Я старалась сдержать страх, но потом заметила, что он боится меня еще больше, чем я его.

Что он думал обо мне на самом деле, я не знаю. Так или иначе, во время сей официальной процедуры мы оба хихикали, вымученно, фальшиво, как в скверной пошлой комедии.

– Раз уж наши государства так дружат, – несколько раз подчеркнул он, – поставим вам печать. – Хорватский герб представлял собой что-то вроде шахматной доски. И печать выглядела весьма внушительно.

При покупке билета вся затея едва не пошла прахом. Кассир, неприятный, злобный тип, что-то заподозрил.

– У вас командировочное предписание? Почему же тогда нет вермахтовского проездного? – буркнул он. – Что-то здесь не так, надо взять вас под арест.

– Я очень спешу, – как можно спокойнее сказала я, – но раз вы не можете выписать мне билет, подожду до следующей недели, а пока выправлю паспорт и визу. Хайль Гитлер! – И я ушла. К счастью, он не мог оставить свое окошко и побежать за мной.

Я пошла на другой вокзал и там купила билет до Софии без всяких приключений – словно билет на трамвай от Шёнхаузер-аллее до Панкова. Кассиру было совершенно безразлично, что я затеяла. Деньги на билет пожертвовал начальник госпожи Кох, некто Биркхольц, в прошлом клиент моего отца. Вдобавок он дал мне еще сто марок на дорогу. Я спрятала купюру в ботинке, на черный день, даже Митко про нее не сказала.

Мария Ялович и Димитр Петров Чакалов. Сентябрь 1942 г., София, Болгария

В общей сложности дорога в Софию заняла трое суток. Ехали мы, конечно, в жестком вагоне, что было чертовски утомительно. Но я путешествовала не одна. Со мной ехал Митко, и мы были влюблены. Я твердо верила, что мы предназначены друг для друга, не в последнюю очередь из-за симметричности дат рождения: я родилась 4.4.1922, а он – 5.5.1911.

В Вене мы сделали короткую промежуточную остановку. Первые впечатления от этого города меня разочаровали. Я ожидала чего-то необыкновенного, воображала себе прекрасные кофейни и кондитерские. Но окрестности вокзала, где мы гуляли, были такими же серыми и унылыми, как берлинские предместья. Выпив по чашке суррогатного кофе в дешевой кондитерской, мы поехали дальше.