Текст книги "Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг."

Когда мы наконец прибыли в Софию, Митко первым делом снял номер в гостинице. Хочешь не хочешь, выложил в дешевом грязном заведении весьма крупную сумму, чтобы у меня не проверяли документы. Но деньги у него пока были: два года он вкалывал в Германии как иностранный рабочий, добровольно, как он признавался с большой неохотой. На эти накопления он вообще-то рассчитывал купить в Болгарии земельный участок, построить дом и жениться. А теперь все его деньги довольно быстро уходили на меня.

В одну из первых наших ночей в притоне устроили облаву. Всем постояльцам пришлось предъявлять документы. Мне впаяли штраф за бродяжничество, который Митко тотчас оплатил. А когда он предложил добавить еще небольшую сумму, чтобы они не вносили это дельце в протокол, полицейские сразу согласились.

София показалась мне довольно бесцветной. Не произвела на меня особого впечатления. Почти в первую очередь мы отправились к одной из кузин Митко, которая вместе с мужем держала парикмахерскую. Жили они в большом доме южной архитектуры, с длинными коридорами и множеством съемщиков. Не очень-то много понимая, я все-таки слышала, что Митко говорил с ними весьма взволнованно, описал мою ситуацию, а потом спросил, каким образом можно легализовать мое пребывание в Болгарии. Он хотел на мне жениться, несомненно.

Кузина с мужем явно очень разнервничались: их родственник опять угодил в неприятности. Однако хотели помочь и рассказали, что по соседству живет поэт, возглавляющий коммунистическое Сопротивление. Думаю, насчет Сопротивления они слегка преувеличивали.

Этот пожилой господин, которого затем привлекли к совету, звался Христо Христов. Выглядел он довольно бедным и истощенным, зубы через один, одет плохо. С ним тоже состоялся взволнованный разговор. Немного погодя он попросил показать и перевести мои документы.

– Просто чудо Господне и подарок судьбы, что вы добрались сюда с этой липой. Ваши бумаги, – пояснил он, – никуда не годятся. Вермахтовских столовых вообще не существует. Спрячьте документы подальше и никому не показывайте.

Тем не менее кое-что Христов посоветовал: в Софии для нас слишком опасно. Лучше поехать в Тырново[25]25
  Тырново – с 1965 г. Велико-Тырново. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Там жила еще одна кузина Митко.

Путешествие по Болгарии стало для меня чудесным приключением. Впервые я столкнулась с незнакомым южным миром Балкан. Мы не спешили, осматривали все, что только возможно, тут и там останавливались в гостиницах. Меня восхищали и климат, и фауна, и флора, и продукты питания, и как люди сообща обедали. Я радовалась каждому болгарскому слову, каждому услышанному выражению. Особых тревог я не испытывала. Просто положилась на Митко, который в этой стране был дома. Мой план пробиваться в направлении Турции отступил далеко-далеко.

Стояла пора сбора винограда, которым мы почти исключительно и питались. Я ела его килограммами и полностью окрепла. После ужасного выкидыша, после мерзостей вроде бараньих ножек в ночном горшке и прочих гадостей я превосходно оправилась и набралась сил.

При нас в Тырново, древней болгарской столице, живописно карабкающейся по склону высокой горы, болгары под нажимом Германии ввели еврейскую звезду. Точнее, мы видели попытку ввести ее. Уникальный, единственный в своем роде спектакль, показавший целый народ в сопротивлении. На улицах я стала свидетельницей множества сцен, которые произвели на меня глубокое впечатление.

Однажды я видела, как по улице шли три-четыре еврейские девочки с желтой звездой на школьной форме. Подружки-нееврейки окружили их защитным кордоном. С гордо поднятой головой эти школьницы вызывающе смотрели в лицо каждому прохожему, и мне тоже, словно говорили: “Только попробуй обидеть наших подружек, мы тебя убьем”.

В другой раз я увидела еврейскую девочку лет десяти-одиннадцати, она шла совершенно одна, и вдруг ее подозвал к себе полицейский. Схватил побледневшего как полотно ребенка за воротник, сорвал звезду, швырнул ее на мостовую и растоптал. При этом он приговаривал, даже я поняла:

– У нас такое не пройдет, болгары не преступники!

Эту фразу за считаные дни стали повторять все и каждый: “Мы, болгары, не преступники!” Старик с пастушьим посохом и в лохматой овчинной куртке спросил у нас:

– Где тут можно устроить демонстрацию, чтобы наших сограждан не депортировали?

Протестовали все давние политические партии, протестовали Союз адвокатов, и Союз стоматологов, и церковь – грандиозно. Одна только я, увы, не могла демонстрировать против еврейской звезды и очень расстраивалась. Я находилась в стране нелегально и не имела права привлекать к себе внимание, как бы мне этого ни хотелось.

Тырновская кузина Митко была женщина весьма здравомыслящая. Через несколько дней она спросила, что мы, собственно, намерены делать дальше, нельзя же вечно гостить у нее. Она навела справки насчет того, что можно сделать для легализации моего пребывания, и нашла адвоката, который за деньги обстряпывал всевозможные темные делишки. Митко немедля пошел к нему.

Адвокат уже видел нас на улице.

– Вы здесь с той очаровательной женщиной из Германии? – спросил он у моего друга. – Я бы взял ее гувернанткой к своему сынку! Тогда бумаги получите даром. Мы понимаем друг друга?!

Он вульгарно подмигнул, Митко же в своей наивности и порядочности возмутился.

– Черт побери, обойдемся без ваших услуг, – резко бросил он и ушел.

– Как вам угодно! – крикнул адвокат ему вдогонку. – Вы еще пожалеете.

Он-то на меня и донес. Сообщил в полицию, что я в Болгарии нелегально и, возможно, занимаюсь шпионажем в пользу русских. На следующее утро нас подняли с постели двое болгарских полицейских. Я, что называется, упала с небес на землю. Меня вырвали из яркого, приятного сна, полного цветущих лугов.

Полицейские говорили вполне спокойно и разумно:

– Вам наверняка бы не составило труда сбежать от нас, но тогда нам каюк. А у нас семьи. Сделайте одолжение, поезжайте в Софию и добровольно сдайтесь властям. Иначе придется нам за вас расплачиваться.

Мы смотрели друг на друга. Да уж, нам совершенно ни к чему навлекать беду на других.

Первое в жизни тюремное заключение я провела в обшарпанной софийской гостинице. Я не могла покинуть номер и находилась под надзором полиции. Внизу, под моим окном, стоял в слезах мой друг Митко, махал рукой. Мы общались записочками, через уборщицу. За небольшие чаевые.

В Софии Митко незамедлительно пошел к Христо Христову. Старик ужасно ругался, что вынужден вообще заниматься таким делом, как мое. Однако выяснил, что в Софии есть ответственный за использование болгарских иностранных рабочих в Германии. Ханс Голль считался человеком порядочным и явным недругом гестапо. Через посредников быстро удалось организовать мне встречу с ним.

За мной заехали в гостиницу, и Митко, стоявший на улице, тоже поехал. Все было очень странно, как в сказке. Нас провели в большую приемную и вскоре пригласили к Голлю.

С самого начала он говорил со мной весьма доброжелательным тоном. Его подготовили к моему визиту, но я не знала, много ли ему известно обо мне. Некоторое время он молча смотрел на бумаги, которые я ему предъявила.

– Вы можете себе представить, что человек, никогда и никому не причинивший зла, никогда не нарушавший законы, а тем паче не совершивший никакого серьезного преступления, находится в огромной опасности? – без обиняков спросила я.

– Я уже все понял, – ответил он, – и попробую помочь.

Митко сидел с нами в кабинете. Он как-то раз немного переводил в эшелоне для иностранных рабочих и сейчас, в самый неподходящий момент, завел речь об оплате своих услуг. Говорил он на ломаном немецком, и уже поэтому было ясно, что о настоящей работе переводчика речи быть не могло. Мало того, он еще и спокойно задрал штанину, сдвинул вниз носок и с удовольствием почесал икру. Я готова была провалиться сквозь землю.

Ханс Голль, рыжеватый блондин (у таких людей легковозбудимая вазомоторная система), при виде этого побагровел и рявкнул:

– Вон! – Когда Митко вышел, он уже спокойнее сказал мне: – Я запрещаю вам подобные знакомства. Это ниже вашего достоинства. Но помочь вам стоит. – Говорил он так, будто я ему близкая родственница.

Затем он куда-то позвонил, при мне.

– Ну да, настоящих документов у нее нет, идиотская любовная история, но мы должны помочь, пароль “Виктор Кох, дочка”, – услыхала я, не имея понятия, кто такой этот Кох[26]26
  Вероятно, Хайнц Кох (1894–1959), который в 1940 г. был приглашенным профессором в Софийском университете и заведовал всеми немецкими учебными заведениями Софии.


[Закрыть]. – Нынешняя молодежь из-за любовных историй делает уйму глупостей, – продолжал он. Потом прикрыл трубку рукой и шепнул мне одно слово, по всей вероятности “гауляйтер”.

Когда он положил трубку, я испуганно сказала:

– Кох – фамилия моего мужа, во всяком случае по документам… но мой отец никак не может быть Кохом?

– Господи, как же вы наивны, – сказал он, – дело не в проверке ваших документов. Главное – изначально действовать так, чтобы никто не задавал вопросов.

Потом он выпроводил меня из кабинета. Я села рядом со злополучным Митко. Очень странно, но именно в этот миг я впервые почувствовала: Голль прав. Мои отношения с Митко лишены будущего. Любовь действительно была, прекрасное, весеннее чувство, но короткое, как вспышка. Оно уже догорало, и скоро останется лишь кучка пепла.

Через некоторое время Голль опять позвал меня в кабинет.

– Возвращайтесь в гостиницу, – велел он, – но как свободный человек. Можете гулять сколько угодно. Завтра или послезавтра я заеду за вами на автомобиле. И вы без проверки получите настоящий немецкий паспорт, который выдержит любой контроль. Правда, в паспорте есть пометка: “действителен только для возвращения в Германию”.

Он также объяснил, как пройдет это возвращение: пароходом по Дунаю я отправлюсь из Лома через Будапешт в Вену. А он тем временем разузнает, не выдан ли в Германии ордер на мой арест. Если да, он пришлет мне на пароход телеграмму с каким-нибудь пустяковым сообщением.

– Если получите телеграмму, то, независимо от ее содержания, сойдете в Будапеште с парохода. Возьмете корзину для покупок, будете держаться поблизости от камбуза и вместе с экипажем сойдете на берег. – Он вручил мне запечатанный конверт: – Вскройте его, только если придется сойти на берег, и ступайте по адресу, который там найдете. Вам помогут. Если телеграммы не будет, останетесь на пароходе, а конверт сожжете. Дайте мне честное слово.

Я дала твердое обещание и клятвенно заверила, что на меня можно полностью положиться. Через день-два он поехал со мной в немецкое посольство в Софии. Снова мне пришлось ждать, меж тем как он исчез в задних комнатах. А когда вернулся, очень громко сказал:

– Я ведь столько лет знаю вашу семью, вот и смог поручиться, что вы Йоханна Кох. Приведите в порядок ваши брачные документы, а потом приезжайте сюда опять, уже легально. Расходы, связанные с вашим возвращением, берет на себя мое ведомство. Всего вам доброго и до свидания.

Ханс Голль в возрасте 34 лет. В 1942 г. отвечал в Софии за использование болгарских иностранных рабочих в Германии.

Я даже не сумела как следует поблагодарить его.

Паспорт мне вручила очень симпатичная молодая женщина, которая многословно пожелала мне счастья и всех благ. Она сама замужем за болгарином, сообщила она, и ее муж – прекрасный человек. Она надеется, что и мне удастся выйти за моего болгарского жениха. Пока говорила, она гладила меня по плечам.

Митко проводил меня до Лома. Мы опять жили в гостинице и питались превосходным виноградом. И опять Митко был для меня возлюбленным: изящный мужчина в сказочных красках – белый как снег, красный как кровь, черный как эбеновое дерево, с чарующе ласковым голосом. Но теперь я отчетливо ощущала, насколько мы разные. Он часто напевал немецкий шлягер, который то и дело передавали по радио: “Подари мне удырку, Мария, под вечер в “Санта-Лючии”, жутко слезливый опус. Однажды я его поправила: “Не удырку, Митко, а улыбку!” – и тут выяснилось, что он вообще все понял неправильно. И думал кое о чем другом. Вот тогда-то я окончательно поняла: роман был очаровательный, но хорошо, что кончился.

Через день-два в Ломе мой друг попросил прощения, что дольше оставаться здесь не может. Он, мол, уже которую неделю в Болгарии, а до сих пор даже не послал весточки родителям. Ему пора было ехать домой, в деревню, но все оставшиеся деньги он отдал мне. Прощались мы со слезами. Обнялись, поплакали и заверили друг друга, что увидимся вновь. Но больше мы никогда не встречались.

Лом оказался совершенно унылой дырой. Если там и были какие-то красоты или достопримечательности, то я их не обнаружила. После расставания с Митко никто и не мог мне ничего показать.

Временный загранпаспорт “Йоханны Кох” на въезд в Германию, выдан 9 октября 1942 г. посольством Германии в Софии

Но все же я старалась оттянуть отъезд. Каждый день, проведенный не в Берлине, думала я, это лишний день в безопасности, лишний день ближе к концу войны. Я придумывала новые и новые причины, чтобы задержаться в Болгарии. Человек, ведавший перевозками из Лома, был немец. Сидел он на улице за столиком, составлял списки пассажиров. Я совала ему справку о лечении, которое еще не закончено. Твердила, что должна дождаться судебного заседания. Все без толку.

– Вас высылают, – отвечал он, – так записано в вашем паспорте.

Напоследок я сделала еще одну попытку.

– Какая досада, придется ехать без зимнего пальто, которое осталось в Тырново, – сокрушенно сказала я. – Его должны выслать сюда почтой.

И это подействовало. Он задрожал, в шутку изобразил, будто трясется от холода. Была середина октября, а Пруссия, по всей видимости, представлялась ему этакой Восточной Сибирью.

– В Пруссию без зимнего пальто? Нет, так не годится. Можете остаться еще на десять дней. – Он вычеркнул меня из одного списка и занес в другой.

Так я выиграла немного времени, но не знала, куда его девать. Праздно слонялась по городу. Однажды мне на глаза попалась большая компания греков, с виду обнищавших и запущенных, – вероятно, иностранные рабочие для Германии.

Как-то раз ко мне обратился немолодой венгерский офицер:

– Вы говорите по-немецки? Позвольте пригласить вас на бокальчик вина?

Я согласилась, но очень скоро пожалела, потому что повел он себя до отвращения нагло. Пять-шесть вечеров кряду мы вместе пили вино. “Прямо за Будапештом начинается Азия” – подобные фразы он изрекал то и дело. Закоренелый антисемит, хорошо осведомленный о положении на фронте, он заявил:

Отметка в паспорте: “Владелица паспорта не доказала, что является гражданкой рейха. Паспорт действителен только для возвращения в Германию по Дунаю”. Штемпели на странице справа подтверждают выезд из Лома 31 октября 1942 г. и въезд в Вену 4 ноября 1942 г.

– Знаешь, мы победим. Хотя я понимаю, как трудно это будет на самом деле, и все-таки принимаю в расчет катастрофу.

Тут я сдержаться не смогла. Ответила громко, так что люди за ближними столиками обернулись в нашу сторону:

– Я катастрофу в расчет не принимаю. Твердо верю, что правое дело победит.

Он уставился на меня как дурак:

– Ты что имеешь в виду?

Мы, разумеется, были на “ты”, потому что вместе пили вино.

– Ты сомневаешься, чье дело правое, тебе нужны объяснения? – упрямо ответила я.

Тут он сказал:

– Есть в тебе какая-то странность. Образование и финансовые возможности, проживание в самом дешевом квартале и жалкая одежда – все это как-то не вяжется.

Я наплела ему про большой чемодан, который якобы потеряла. И снова получила урок: надо быть внимательнее. Этот человек может стать опасен. К счастью, на другой день он уехал.

В конце октября я на пароходе покинула Лом. Поскольку уже пошли разговоры, что я немного говорю по-болгарски, меня попросили переводить. На пароходе было полно болгар, которые вообще ни слова по-немецки не знали. Переводить нужно было самые простые указания, к примеру, куда им пройти на борту. Но я гордилась, что смогла принести пользу.

Одна женщина из числа организаторов рассказала обо мне начальнику этого транспорта, и он захотел со мной познакомиться. В прекрасную погоду мы сидели на палубной скамье; мимо тянулся береговой ландшафт. Он скучал, хотел как-то развлечься в моем обществе и поминутно весело смеялся. Потом спросил, почему меня, имперскую немку, выслали. Я привычно рассказала, что хотела выйти замуж за болгарина, но уехала из Германии впопыхах, а потому не выправила нужные бумаги.

– Не откажите в любезности, покажите мне ваши документы, – сказал он. – Никогда еще не видел паспорта, выданного имперской немке под ручательство гаранта.

Я мгновенно насторожилась. Открыла сумку, собираясь для начала показать ему удостоверение, но в руке оказался загранпаспорт. Ошибку я заметила слишком поздно. Снова убрать паспорт в сумку и достать удостоверение? Я бы только вызвала подозрения.

Он достал лупу и тщательно изучил мой паспорт. Потом вернул его мне:

– Ну вот, теперь и поболтать не грех. Документ в полном порядке. По мне, там могло бы стоять: “Если бы да кабы во рту выросли грибы” или… – Он поискал еще какую-нибудь дурацкую присказку, а я закончила:

– Тогда бы был не рот, а целый огород.

– Главное, штемпели на фото подлинные, – продолжал он, – я ведь недавно прошел курс распознавания поддельных документов. В результате нам удалось разоблачить нескольких югославских партизан с превосходными немецкими документами. Они и по-немецки очень хорошо говорили, только одна мелочишка в документах их подвела: поддельные уголки штемпелей. – Рукой он указал на берег. – Гляньте вон туда: чуть дальше в лесу мы повесили этих партизан на мясницких крючьях.

Я была так потрясена и испугана, что лишь с огромным трудом не показала виду. Ясно ведь: дай я ему удостоверение, он бы тотчас заметил подделку. И меня бы ждала верная смерть.

Потом он рассказывал мне о других славянах, которые имели поддельные документы, прекрасно говорили по-немецки, только вот не умели произносить легкое начальное “х”. Мне сразу вспомнилось, что моя русская бабушка называла своего сына Херберта “Герберт”, а зятя Хермана – “Герман”. Вслед за тем я сама вдруг странным образом на несколько часов разучилась произносить “х”. Пришлось избегать таких слов. Абсурдное последствие смертельного страха, который мне снова пришлось испытать.

Какое счастье – Будапешт позади. Силуэт города, слывущий таким красивым, мне вообще не понравился: в моих глазах Будапешт выглядел как тот противный офицер, с которым я в Ломе пила вино. Вдобавок, пока мы не добрались до Будапешта, я напряженно ждала телеграммы от Голля. Он заверил, что будет точно знать, когда я уеду, и просил ни в коем случае контакта с ним не искать.

Погода стояла приятная, и последнюю часть поездки я провела на палубе, болтала с рабочими, которые, как и я, направлялись в Вену. У одного из них была с собой медная пепельница. Под каким-то предлогом я ненадолго ее позаимствовала. Пошла в уборную и сожгла нераспечатанный конверт Голля, испытывая при этом некоторую внутреннюю гордость: морально я не настолько пала, чтобы из любопытства нарушить слово. Потом вычистила пепельницу и вернула владельцу.

Вечером мы были в Вене. Пароход опустел, на набережной формировалась маршевая колонна. Пройдя первый паспортный контроль, я спросила начальника транспорта, стоявшего в очереди рядом со мной:

– Теперь я могу уйти?

– Нет, – сказал он, – нет, на Морцинплац все пройдут проверку гестапо. Вы тоже, из-за этого странного паспорта. Становитесь сюда.

Идти было далеко, маршевая колонна усталых, нагруженных багажом людей шагала медленно. Когда мы проходили мимо какого-то вокзала, меня вдруг осенило: я побежала в кассовый зал, сдала чемодан в камеру хранения, а потом вернулась в колонну. Так я чувствовала себя свободнее и подвижнее.

На Морцинплац нас завели в огромное помещение с нарами и соломенными тюфяками. Ночь прошла ужасно. Я глаз не сомкнула от страха перед тем, что будет. И наутро, когда гестапо каждого из нас вызывало на проверку, была совершенно измучена. Ждать пришлось не один час.

Наконец настал мой черед, я заставила себя в железном спокойствии войти в контору.

– Ждите здесь, – сказал кто-то с сильным венским акцентом и указал на стул. Ему нужно по телефону выяснить, соответствуют ли истине мои личные данные и адрес.

Он вышел, и я услыхала, как он что-то говорит за закрытой дверью: очевидно, звонит в полицейский участок на берлинской Ницвальдер-штрассе.

Через минуту-другую он вернулся с сияющим видом:

– Все в порядке: номер удостоверения, адрес, девичья фамилия и дата рождения.

У меня гора с плеч свалилась. Подделанной цифры 1915 никто не заметил. А это явное несоответствие могло бы стоить мне жизни.

– Я могу идти? – спокойно спросила я. – У меня есть в Вене кой-какие дела, а потом поеду дальше, в Берлин.

– Пока нет, будьте добры, погодите еще немного, мне надо переговорить с полицейским управлением Берлина.

– Ах, вот как, это долго?

– Ну, сейчас мне недосуг, так что придется вам подождать.

Я спросила у него, где здесь туалет. Организм резко реагировал на волнение, и я вдруг почувствовала, что не выдержу в этом здании больше ни минуты. В туалете я достала из-под стельки стомарковую купюру. Потом глянула в окно. Всего в нескольких метрах внизу стояли в карауле двое немецких солдат. Секунда – и я придумала.

– Да бегите же за ними, кавалеры! Эти балканские сволочи сперли мой чемодан, вон они, догоните их! – крикнула я солдатам.

– Нет, мы в карауле, нам нельзя.

– Да неужели!

– Караул есть караул!

– Тогда помогите мне вылезти в окно, я сама их догоню, – злобно тявкнула я.

Солдаты послушно вытащили меня в окно, и я устремилась в погоню за мнимыми ворами.

Дальше все пошло очень быстро. На следующем углу я спросила дорогу к вокзалу. И тотчас подошел трамвай, я вскочила в вагон и через считаные минуты была у цели. Быстро к окошку камеры хранения, чемодан выдали беспрепятственно. Потом в кассу, купить билет. Никакого паспортного контроля, Вена располагалась в так называемой Восточной марке. Я спросила, когда отходит поезд на Берлин.

– Не волнуйтесь, – сказал кассир, – спокойно подымайтесь по лестнице, у вас еще пять минут в запасе.

Чистейшая случайность, что отсюда, с вокзала Франца-Иосифа, вообще ходили поезда в Берлин, да еще и прямо сейчас.

В купе я оказалась в приятном обществе молодых австрийских солдат. Когда я попросила положить мой чемодан в багажную сетку, они до слез посмеялись над моим берлинским произношением. Потом порезали на ломти чудесный крестьянский хлеб, намазали маслом, сверху положили сыр и колбасу и пригласили меня закусить с ними вместе. На сей раз в дороге мне действительно не пришлось голодать.

Утром 6 ноября 1942 года я вернулась в город, откуда семью неделями раньше сбежала, – в Берлин.