Текст книги "Жизнь как она есть"

«В болезни будешь рождать детей…»
Библия. Книга Бытия 3:16

Я носила по коллежу свой огромный живот и «пугала учениц», как сказала мне в 1992 году Уму Ава, преподававшая в Центре исследований Африки при Корнельском университете США.

«Сначала мы вас боялись. Чувствовали, что не интересуем вас, и воспринимали вашу беременность как нечто пугающее и загадочное».

На самом деле я с трудом обувалась – ноги распухали и ужасно болели, ходить становилось все труднее. Декретные отпуска в социалистической Гвинее отменили, и женщины работали до самых родов, а на грудное вскармливание им от «щедрот» государства полагался целый месяц. В мае 1961 года у меня прямо в классе отошли воды, и насмерть перепуганная мадам Бачили лично отвезла меня на своей «Шкоде» в больницу Донка[80]80
  Больница Донка – государственная больница в Конакри, Гвинея. Она не располагает достаточными возможностями, многие гвинейцы не могут позволить себе ее услуги.


[Закрыть].

– Ваш муж отсутствует, кого же мне предупредить?! – волновалась она.

Едва дыша от страха, я прошептала имена Секу Кабы и Гналенгбе. Роды в Абиджане прошли как по маслу, но сейчас я просто с ума сходила от одной только мысли, что оказалась в этом лечебном заведении. После отъезда в 1958 году французских врачей их сменили восточноевропейские коллеги: русские, чехи, поляки или немцы, объяснявшиеся с пациентами через переводчика. В больнице не хватало буквально всего: вместо ваты использовали корпию, спирт и эфир строго дозировались, анальгетики практически отсутствовали. Дети умирали от краснухи, малярии и коклюша, взрослые – от разного вида диарей и инфекций, которые тогда еще не называли внутрибольничными. В обветшавших зданиях колониальной эпохи стояла жуткая вонь. Я до сих пор иногда просыпаюсь по ночам от кошмаров на «больничную тему».

В родильном отделении меня осмотрел врач-чех в халате сомнительной чистоты, ему помогали две русские медсестры, грубые и равнодушные. Мне было больно и очень страшно, но это никого не волновало. Потом одна из медсестер отвела меня в палату, где на узких лежанках корчились роженицы. Их было не меньше дюжины. Я отыскала себе место и прилегла. Начались схватки, я заорала – единственная из всех женщин, и лежавшая рядом страдалица с мокрым от пота лицом назвала меня бессовестной.

Я и правда не испытывала ни малейшего стыда, а кричала от одиночества и отчаяния, что оказалась в этой жуткой палате. Прошло много часов, прежде чем снова появился доктор, на сей раз с переводчиком, осмотрел меня и что-то сказал. Оказалось, это был приказ проследовать в родзал номер пять.

– А где он? – осипшим от крика голосом спросила я.

– Пройдешь по коридору. Свернешь налево. Пятая дверь. Увидишь номер и не ошибешься, – буркнул он.

Толкнув нужную дверь, я отшатнулась. Вообразите огромный смрадный ярко освещенный зал, полный полуголых женщин, безмолвно мучающихся на койках, истекающих кровью, измазанных нечистотами, тужащихся под свирепые команды белых и черных акушерок, рывком извлекающих на свет младенцев и перерезающих пуповины. Опроставшиеся женщины брали детей на руки и ковыляли «на выход», некоторые, совсем ослабевшие, падали и несколько минут лежали в прострации на полу.

Чудо заключается в том, что Природа, если пожелает, в любых условиях завершает дело благополучно. В начале первого ночи семнадцатого мая 1961 года я произвела на свет… не Александра, а вторую дочь, прелестную девочку с волосиками на голове и очень голодную. Гналенгбе, ждавшая за дверью, обняла меня и отвела в некое подобие ванной, загроможденное пластиковыми кувшинами, тазами и примитивными туалетными принадлежностями. Там она вымыла меня и стерла пучком соломы кровь, потом искупала в ведре новорожденную. Мы покинули больницу, и я проспала всю обратную дорогу.

Я попыталась описать эти роды в романе «Сезон в Рихате», но воспоминания были так ужасны, что перо отказывалось подчиняться, и версия получилась смягченной. Кроме того, моя героиня Мари-Элен дала жизнь сыну, что стало символом нового начала. Для меня ничего не изменилось, я продолжала жить в квартире, обставленной на скорую руку, Иоланда заглядывала каждый день – «перевести дыхание», по ее собственному определению. Ближе к вечеру я наблюдала за проездом Секу Туре в «Мерседесе 280 SL» и шумно приветствующими его рыбаками.

Я очень быстро поняла, что нежеланная новорожденная, которую я полюбила так же пылко, как Сильви-Анну, не принадлежит мне целиком и полностью. Она стала самой «неафриканской» из моих дочерей, начав жизнь как идеальный ребенок-малинке. Секу Каба, тесно общавшийся с Конде, решил (не поинтересовавшись моим мнением!), что она будет носить имя его бабки по отцовской линии: Муссокоро. В конце концов мы сошлись на имени Айша, но для этого мне пришлось умолять его и пролить немало слез. Он назначил дату, имя наречения и место церемонии – свой новый дом. В назначенный день в жертву принесли двух белых баранов. Потом имам побрил ребенку голову, прошептал новорожденной в правое ушко ее имя и показал Айшу семье. В качестве няньки Секу Каба приставил ко мне Аву, одну из своих молодых родственниц, специально приехавшую из Канкана, города, растянувшегося вдоль реки Мило на востоке Гвинеи. Она говорила только на малинке и все время носила ребенка на спине, в результате через несколько недель Айша стала интересоваться только моей грудью во время кормления, но Ава вскоре перевела ее на отвар из сорго, считавшийся более питательным.

«Обращение Савла»
Библия. Деяния апостолов

Хандра и упадок сил почти взяли верх, но каким-то волшебным образом состояние моего здоровья поправилось. Однажды утром я проснулась и вспомнила, что мне всего двадцать шесть лет, увидела, что солнце сияет, небо голубое, море синее, а на миндальных деревьях, растущих вдоль пляжа Бульбине, зеленеет листва и цветут красные цветы. Я думала о Жаке – так же, как о своей матери, – постоянно, но без горького ощущения потери. Выздоровление совпало с появлением новых знакомых, возможно, это тоже косвенно помогло мне поправиться. Ольга Валентейн и Анн Арюндель работали медсестрами в Центре охраны материнства и детства, где наблюдались мои дети. Мы с Ольгой были соотечественницами, но она родилась в Сен-Клоде, на другой стороне острова, и была полной моей противоположностью: волевая, энергичная, здравомыслящая, простая, прямая, умеющая на равных общаться со всеми. Ее муж Сейни родился в Сенегале, был членом запрещенной крайне левой партии и издавал сатирическую газету, закрытую властями по идеологическим соображениям. Ему пришлось покинуть родину, чтобы не сесть в тюрьму, и Секу Туре встретил его с распростертыми объятиями. Сейни как политическому беженцу предоставили огромную виллу с бассейном (к сожалению, полупустым) и небесно-голубую «Шкоду». Днем ему еще удавалось избавиться от телохранителей, но с шести вечера дюжина вооруженных парней занимала позицию вокруг дома. Ольга и Сейни были наделены убойным чувством юмора и осмеивали все на свете: нищету, дефицит продуктов, разглагольствования Секу Туре, возомнившего себя поэтом, промахи аристократии, коррумпированность министров, грубых и неотесанных людей. Излюбленной мишенью супругов был мой друг Луи Беханзин, тоже участвовавший в реформе образования.

«Он феодал! – утверждали Ольга и Сейни. – Его предки были постельничими колонизаторов. Это они довели наши народы до нынешнего состояния».

Супруги лишили сакральности политическую жизнь и научили меня относиться к ней как к неиссякающему источнику осмеяния. Француженка Анн Арюндель, спутница жизни Нене Кхали[81]81
  Кондетто Нене Кхали Камара (1930–1972) – гвинейский поэт (пишет по-французски).


[Закрыть], первым браком была замужем за малийцем и родила ему двух дочек смешанной крови. Кхали, профессор-филолог, участник реформы образования, одним из первых сгинул в секретной тюрьме режима. Этот талантливейший поэт любил вечерами читать нам свои стихи, но, к несчастью, никогда не публиковался. Секу Туре не оставил ему времени. Анн и Нене не играли, страстный протест был делом их жизни, они отдавались борьбе целиком и полностью.

«Мы бессильны! – возмущалась Анн. – Мы ничего не можем сделать для детей, и они мрут как мухи на руках у отчаявшихся матерей, а отпрыски клевретов президента с пустяковой болячкой летят в Москву!»

Лучшими друзьями пары были политические деятели первого ряда: Марио де Андрад, поэт и один из идеологов Движения освобождения Анголы, соратник Агостиньо Нето, первого президента независимой Анголы, и Амилкар Кабрал – интеллектуал, поэт, теоретик, революционер и дипломат, основавший вместе с братом Луисом Африканскую партию независимости Гвинеи и Кабо-Верде. Де Андрад и Кабрал приезжали в Конакри и всегда находили время, чтобы разделить с друзьями скромную трапезу. На встречах неизменно царило веселье, Амилкар Кабрал, бонвиван и завзятый шутник, развлекал сотрапезников, а новые друзья пользовались любой возможностью, чтобы объяснить мне, как стать «своей» в гвинейском обществе: выучить национальные языки, сменить прическу афро на косички, и брюки – на традиционные женские одежды. Я протестовала, резко критиковала подобные рекомендации, называла их абсурдом. А в ответ получала: «Никто не просит тебя маскироваться под африканку, попробуй стать своей, бери пример с Ольги!»

Жена Сейни и впрямь была чемпионкой интеграции: она бегло говорила на малинке, сусу и пёльском, носила только бубу и звалась Саламатой. Я же потихоньку начинала ненавидеть слово «интегрироваться», поскольку все детство родители приобщали меня к французским и западноевропейским ценностям, не интересуясь моим мнением на этот счет. Только открыв для себя Эме Сезера и Негритюд, я начала осознавать свои корни и попыталась хоть сколько-нибудь дистанцироваться от колониального наследия. Так чего же от меня хотят сейчас? Чтобы я полностью прониклась культурой Африки? Почему бы не принимать меня такой, какая я есть, со всеми странностями, шрамами и татуировками? И что такое интегрироваться, в конце-то концов? Изменить внешний облик? Научиться болтать на разных языках? Выкладывать розетки из волос? Разве истинная интеграция не подразумевает в первую очередь согласие с собой и духовную перемену? Никому не было дела до моего разума и сердца, которое так сочувствовало страданиям народа. Самым важным стало то обстоятельство, что новые друзья политизировали меня, медленно и терпеливо приобщая к своему видению структуры мира. Они верили, что в мире идет непримиримая борьба между немногими, жаждущими обладать всем, и остальными людьми. Я стала марксисткой не осознанно, а через общение с друзьями. Будь они апологетами капитализма, я скорее всего пошла бы по той же дорожке. Честно говоря, я была существом чувствительным, даже излишне сентиментальным, жалела «угнетенные народы» и ненавидела жестокость сильных мира сего. Призна́юсь – какой бы глупостью это вам ни показалось! – что задним числом мысленно упрекала родителей за их эгоизм и равнодушие к судьбам сирых и убогих и клялась не повторять их ошибок. Мои новые наставники не только бичевали преступления колониалистов, но и разоблачали пороки доколониальной эпохи.

«Восторженные умы провозглашают то время Золотым веком – и жестоко заблуждаются! – повторял Амилкар. – Процветало домашнее рабство, существовала кастовая система, женщины были бесправны, их кастрировали, было узаконено убийство близнецов и альбиносов!»

Я вдумчиво, с карандашом в руке, изучала заумные труды историков, антропологов и политологов. Меня очаровал «Бледный лис» французского этнографа-африканиста Марселя Гриоля и его верной спутницы, французского антрополога Жермены Дитерлен (это исследование о загадочных догонах, их преданиях и самой сокровенной тайне – мифе о сотворении мира), книги этнологов и антропологов-африканистов Дениз Полм (также известной как Дениз Поль Шеффнер), Луи-Венсана Тома и Жоржа Баландье. В Конакри невозможно было достать ничего, кроме речей Секу Туре и описаний славных деяний ДПГ, поэтому книги мы заказывали в Дакаре, в маленьком книжном магазине Санкоре. Хорошо, что владел им друг Нене Кхали, человек покладистый, входивший в наше положение, ведь гвинейский франк оставался неконвертируемой валютой. С нежностью вспоминаю моменты общения с Амилкаром на галерее скромного дома Анны и Нене, когда я «отчитывалась» за прочитанное. Наша дружба могла легко перерасти в нечто большее – он очень напоминал моего незабвенного Жака, но был всегда весел и разговорчив. Нас тянуло друг к другу, но мы не поддались соблазну: Амилкар был мужем, отцом семейства, он считал, что политический лидер обязан и в частной жизни вести себя безупречно.

– Хочешь вести за собой народ, будь любезен подавать хороший пример! – часто повторял он.

А меня страдания сделали осторожней, я боялась отпустить сердце на волю и сдерживала чувства.

Мы часто бывали в «Гвинейском саду», ночном клубе в Камайене на берегу моря, где выступал весьма посредственный женский оркестр «Амазонки», которому покровительствовал сам Секу Туре. Посетители глазели на нас, изумляясь, что «видные» революционеры отдыхают, как простые смертные.

Марио и Амилкар раздавали автографы, иногда кто-нибудь по ошибке подсовывал ручку и листок бумаги мне, и я смеялась, не догадываясь, что однажды буду делать это с полным правом. Амилкар, как и Жак, обожал танцевать, и мне было до слез обидно, что я так и не освоила эту «науку».

В 1973 году, незадолго до того как его родина стала независимой, он был убит тайной полицией. Прошлое вернулось, чтобы растравить мою трусливую душу. Ну почему, почему я не поняла тогда, что капелька сексуального удовольствия никак не испортила бы мою целомудренную, как у монахини, жизнь?!

В годах, проведенных в Конакри, было мало приятного, жизнь стремительно ухудшалась, нищета стала повсеместной, баллонный газ исчез. Счастливчики топили плиты углем, покупая его в государственных магазинах по немыслимой цене, бедняки довольствовались сырыми дровами. Мы теперь не умирали со смеху, слушая по радио, как Секу Туре читает свои нескончаемые дрянные стихи: «комитеты культуры и образования» обязали нас разучивать их в школах с детьми. Ситуация ухудшалась стремительно. Начали исчезать люди. В Камайене появился лагерь, где, по слухам, пытали тех, кто осмеливался критиковать президента и ДПГ. Говорили, что любой, даже мирный протест топили в крови.

Особенно жестоким репрессиям подвергали пёльцев. Я так и не поняла, что именно ставил им в вину Секу Туре, возможно, преданность традиционным вождям племен, чью власть он желал упразднить во что бы то ни стало. Тем, кого звали Ба, Соу или Диалло, приходилось несладко.

Я немного успокоилась, когда из Парижа вернулся Конде, закончив три последних курса консерватории. Секу Каба поспособствовал его назначению директором Национального театра. За громким званием была пустота: Конде достались небольшой кабинет в Министерстве культуры и зарплата, которая оказалась ниже моей. Ему поручили объехать страну и подготовить ежегодный двухнедельный театральный фестиваль, не выделив никакого бюджета. Никто не подумал, как новоиспеченный директор будет передвигаться по Гвинее и чем станет платить за «стол и кров». Конде стал жертвой коррумпированного режима, равнодушного к судьбе народа, но он был труслив и не решался ничего требовать, зато очень хотел запретить мне общаться с новыми друзьями.

«Марко де Андрад, Амилкар Кабрал, Сейни Гейе? Они известные люди. Политики. А ты никто!» – твердил он.

Я категорически отказалась подчиниться, и началось наше параллельное существование. Дел у Конде в министерстве не было, и он спал до полудня, вечером уходил и появлялся дома на рассвете, почти всегда пьяный. Справедливости ради стоит признать, что он тратил время и силы, добывая для нас уголь, цыплят, кислое молоко, а однажды – о чудо! – принес картошку и морковку. Меня мучила совесть, я чувствовала, что очень перед ним виновата: лживая изменщица не способна облегчить жизнь мужчине, и я, по сути, уничтожала Конде как личность.

Именно в тот период мы во второй раз встретились с Ги Тирольеном на африканской земле. Он покинул Берег Слоновой Кости на несколько месяцев позже меня, стал одним из комиссаров Министерства информации Нигерии, приехал с каким-то правительственным поручением к Секу Туре и, как только позволило время, отправился в квартал Бульбине. Мы говорили – и не могли наговориться – о нашей маленькой Гваделупе, о генерале де Голле, которого Ги считал великим освободителем Африки от колониального ига. Благодаря Тирольену я прочла массу нужных и важных книг, но во многом наши взгляды расходились. Ги, как и Секу Каба, восхищался Секу Туре, считал его одним из достойнейших сыновей Африки, а когда я напоминала о бедственном положении народа, только пожимал плечами:

– Я знаю, знаю, что вам не хватает сахара и масла, но разве это так важно? Секу Туре подобен Черчиллю, сказавшему англичанам во время Второй мировой войны: Я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота. Революций без страданий не бывает, иногда на долю народа выпадают немыслимые мучения.

Я рассказала Ги о том, что изменило мою жизнь, об отношениях с группой, собравшейся вокруг Марио и Амилкара. Он отреагировал на удивление сдержанно:

– Андрад? Кабрал? Будь осторожна! Они политики.

– А ты? Разве ты не политик? – воскликнула я.

– Я? Да я поэт, сбившийся на политику! – смеялся он. – Такой же, как Эме Сезер. В этом и заключается разница между нами. Эти люди расчетливы, хитры и жестоки, они могут причинить тебе много зла!

Мне показалось, что я слышу не Ги, а Конде, и это неприятно удивило меня, а они, как это ни странно, сошлись: оба страстно увлекались современной гвинейской музыкой, обожали группу Bembeya Jazz[82]82
  Bembeya Jazz – гвинейская музыкальная группа, созданная в 1961 г. Музыкальный стиль черпает вдохновение из музыки мандинго, джаза и кубинской сальсы.


[Закрыть] и вечерами ходили по клубам.

Через десять дней Ги уехал, и я ощутила ужасную пустоту. Мы снова встретились через много лет, когда оба вернулись в страну. Он тяжело болел, потерял ногу и больше не покидал дом на родном острове Мари-Галант[83]83
  Мари-Галант – остров в Карибском море, расположенный в архипелаге Гваделупа. Мари-Галант по конституции является частью Франции.


[Закрыть], где я часто его навещала.

Наша квартира стала тесновата для двух взрослых и троих детей, и Секу Каба помог нам получить дом в окрестностях Камайена, что стало из ряда вон выходящим событием и заслуживает упоминания. Ради так называемой борьбы со злоупотреблениями весь жилой фонд был национализирован, собственники лишились права распоряжаться своим жильем, их обязали сдать ключи в Центральную службу «Жилище для всех». Чиновники заботились только о собственных карманах, и сотни семей, не нашедшие приюта у родичей, ютились в антисанитарных условиях, а некоторым приходилось переезжать в деревню.

Выделенный нам дом оказался более чем скромным. Три крошечные спальни, микроскопическая ванная, кухня в саду выглядели довольно жалко, но вокруг росли прекрасные деревья – манго, груши, миндаль, хлебные, – с которых, к моему удивлению, никто не собирал плоды. Переезжала я без удовольствия, понимая, что буду лишена ежедневных встреч с Иоландой и окажусь далеко от друзей, живших у моря. Иногда Амилкар присылал за мной казенный «Мерседес», чтобы отвезти к Анн и Нене. Конде приходил в ярость и срывал злость на бедолаге-шофере:

– Моя жена – не девушка по вызовам! – орал он.

Вскоре после переезда в Камайен я стала свидетельницей сцены, которую помню до сих пор. Она для меня – символ страданий гвинейского народа. Из ворот находившейся неподалеку больницы Донка показалась длинная процессия. Мужчины в белых бубу несли на плечах завернутые в белое тела детей, умерших от кори – болезни, смертельной для тех, кто жил впроголодь. Эпидемия каждый день уносила десятки невинных жизней.

«Визит старой дамы»
Фридрих Дюрренматт

Дени пошел учиться в коммунальную школу, и его там обижали. Он каждый день возвращался в разорванной окровавленной одежде, со следами тумаков на лице. Он признался только после того, как я пригрозила, что пойду к директору и сама все выясню. Оказалось, что после уроков мальчишки набрасывались на него, били и кричали: «Твоя мама – белая!» Я оскорбилась: отрицание моего антильского происхождения возвращало меня к модели, которой когда-то руководствовались мои родители. Неужели цвет кожи и правда подобен бесцветному лаку?

Дени умолял меня не ходить в школу, я уступила, не стала выяснять отношения ни с директором, ни с родителями маленьких негодяев, и они продолжили мутузить моего сына.

Камайен не был похож на Конакри, он жил по законам и обычаям африканской деревни. Я признала правоту друзей, утверждавших, что местные считают меня другой. Я не говорила ни на малинке, ни на одном другом языке этой страны, не носила традиционную одежду, а мои бесформенные «штаны» вызывали у окружающих либо смех, либо изумление. На собраниях комитета уполномоченные объясняли, что мы обязаны содержать наш квартал в порядке, выпалывая кусты, забивающие исконно гвинейские травы, собирая и сжигая опавшие листья и делая из них компост, но их никто не слушал: все хохотали надо мной. Мне не пришлось напрягать воображение, создавая образ Теклы из романа «В ожидании паводка» и реакцию на нее сообщества Тигуири. Глаза у меня, конечно, были не голубые, а карие, и сжигать меня живьем на костре никто бы не додумался, но и нормальной тоже не считали.

Именно этот момент выбрал Конде, чтобы пригласить свою мать приехать в Конакри и пожить с нами некоторое время. Он часто навещал ее в Сигири, а она не удостоила нас визитом и не видела наших детей. Нам пришлось потесниться – Сильви и Айша «переехали» в комнату Дени, а в ванной появились странные туалетные принадлежности, в том числе глубокий цинковый таз.

Муссокоро Конде не выглядела на свой возраст. Высокая, слегка мужиковатая, она была хорошо сложена. Меня тронули взгляд и улыбка свекрови – в точности такая, как у ее сына. Появилась Муссокоро не одна, а в сопровождении Абдулая, мальчика с живыми умными глазами, сына Конде, родившегося до его отъезда в Париж. Я увидела его впервые и поняла, что мы оба скрыли друг от друга незаконнорожденных детей. Конде стал отцом в юном возрасте, его мать обожала внука, и он свято верил, что является единственным законным наследником. Я знала, что во все времена отношения невестки со свекровью складывались традиционно непросто, и из кожи вон лезла, чтобы подготовиться к судьбоносному событию. Выучила традиционную приветственную фразу:

«Asalam aleykum! Да пребудет с тобой мир!»

Я сменила выцветшие шаровары на юбку, повязала голову платком… как шарфом, но мои усилия пропали втуне. Выйдя из такси, Муссокоро холодно обняла меня, но в глаза не посмотрела и не улыбнулась. По-французски она не говорила, поэтому общались мы мало, она смеялась, беседовала на малинке с кучей родственников, которые являлись засвидетельствовать матроне почтение, а меня просто не замечала. Что такого ужасного я совершила? Не выучила язык? Не приняла ислам? Я чувствовала, что причина неприятия лежит много глубже. Нас разделили не только депортация и Срединный проход[84]84
  Между XVI и XIX вв. 12,4 млн африканцев были порабощены европейцами и перевезены в Америку. На первом этапе европейские корабли отплывали к западному побережью Африки, там торговали различными товарами в обмен на людей, захваченных на войне, похищенных или приговоренных к порабощению в качестве наказания за преступление. Второй этап – «Срединный проход» – был следующей остановкой «треугольной торговли» – порабощенных людей перевозили в Америку и продавали, чтобы купить сахар, ром и другие продукты. Третий этап пути был обратно в Европу.


[Закрыть], лишившие меня моего языка и моих традиций. Речь шла о разнице онтологического порядка. Я не принадлежала к этносу, к неприкосновенному народу. Что бы я ни сделала, все равно осталась бы парией.

Родственники приходили в дом с подношениями – праздничной едой, пагне из индиго, флаконами духов и ароматических масел. Муссокоро принимала их в гостиной, как королева, сидя на циновке с выставленными напоказ задубевшими ступнями. Я по возможности старалась бывать на этих бесконечных сборищах, не желая злить Конде, которого присутствие матери сделало обидчивым и излишне нервным. Он не только пытался удовлетворить все ее желания (например, бегал на рынок за орехами кола), забыл о сигаретах (хотя обычно выкуривал по две пачки в день) и пиве Pilsner Urquell, которое обожал. Каждую пятницу они с Абдулаем спешили в мечеть. Все это могло бы меня насмешить, если бы не огорчение Дени. Бабушка не расставалась с Сильви, переименованной в Массу, и Айшей, она купала девочек, причесывала, кормила и не спускала с рук. Часто они засыпали, прижимаясь к ее богатой груди. Дени же Муссокоро не только игнорировала, что само по себе было очень обидно и несправедливо, но и без конца дергала мальчика, отдавая приказания на малинке, которых он, естественно, не понимал. Дени смотрел на мать Конде, раскрыв рот, а мне казалось, что она вот-вот швырнет ему в лицо сандалию или ударит. Если рядом «случайно» оказывался Абдулай, он с нарочитым рвением выполнял поручение бабки, а Дени оставалось только глотать слезы.

Однажды я не выдержала и пожаловалась Конде:

– Твоя мать гадко ведет себя с Дени!

Он закатил глаза:

– Не выдумывай! Сама знаешь, что твой сын бывает ужасным… рохлей. Девчонкой. Не то что Абдулай!

– Будь любезен, избегай впредь подобных сравнений! – высокомерным тоном потребовала я.

Иногда Конде приглашал к нам знакомых гриотов, чтобы развлечь мать. Обычно они приходили втроем: два певца аккомпанировали себе на коре, третий играл на балафоне. Они располагались на нашей маленькой террасе, среди соседей, сбегавшихся послушать их. На меня чарующие звуки неизменно производили огромное впечатление. Стаи летучих мышей, взлетавшие к верхушкам деревьев, казались нарисованными углем на фоне графитового неба, и мне чудилось, что все, кого я любила и потеряла, возвращаются и заполняют окружающее пространство.

После концерта Абдулай с гордым видом обходил публику с корзинкой, и каждый клал в нее деньги, а самые восторженные пытались прилепить банкноту на лоб кому-нибудь из исполнителей.

Визит Муссокоро должен был продлиться несколько недель, но закончился гораздо скорее. Как-то раз, во второй половине дня, я отдыхала у себя в комнате. Дверь распахнулась, вошел Конде. На нем лица не было от отчаяния.

– Моя мать уезжает!

– Уже?!

– Она говорит, мы плохо ее принимаем.

– Плохо? – изумленно переспросила я.

Он без сил опустился на кровать.

– Мама хочет починить крышу хижины и поменять трубы. Где я возьму столько денег? Придется занять. Но к кому обратиться? У Секу нет ни су.

– Может, попробуешь объяснить ей, что…

Конде не дал мне договорить:

– Она ославит меня перед всеми, если не получит то, чего хочет. Назовет плохим сыном, ничтожеством.

Мы помолчали, и он продолжил:

– Еще она сказала, что ей с тобой неуютно. Что ты презираешь ее и всех африканцев.

Я обреченно пожала плечами. Вечно все возвращается к старой, как мир, сваре. Кто кого презирает? Как разрушить стену непонимания, разделяющую две наши общины?

Кончилось тем, что Конде занял деньги у одного коммерсанта-малинке, спекулянта, покупавшего в Сьерра-Леоне продукты первой необходимости и перепродававшего их втридорога. Этот малопочтенный человек стал нашим постоянным кредитором. С его помощью Конде не только дал матери нужную сумму денег, но и накупил ей подарков, в том числе снежно-белого барана. Она повезла его на такси в Сигири. Несчастное животное со связанными ногами жалобно блеяло всю дорогу. Муссокоро уехала, не пожелав праздновать с нами Табаски[85]85
  Табаски – подвижная дата в декабре – феврале, африканское название мусульманского праздника Ид аль-адха – Курбан-байрама.


[Закрыть], чем бесконечно разочаровала сына.

За что эта женщина так наказала сына?

Неужели за жену-иностранку?

Я еще долго размышляла о визите старой дамы, который помог мне лучше понять общество малинке. Оказалось, что оно покоится на серии ритуальных жестов и обязательных предписаний: не курить, не пить спиртного, никогда не пропускать пять молитв, ходить в мечеть, дарить подарки родителям. Жесты были не более чем автоматизмами, лишенными изначального смысла, а сердце никто в расчет не брал. Религиозный пыл не важен. Щедрые, от всего сердца, подарки не имеют значения. Конде не смог бы, не потеряв лица, объяснить матери, что у него финансовые затруднения, сочувствия он бы точно не дождался, скорее уж вызвал к себе брезгливое презрение.

Я и себя подвергла суровой самокритике. Муссокоро Конде пожаловалась, что я отнеслась к ней высокомерно, я обиделась, но в глубине души знала, что в ее словах была доля правды. Я никогда не забуду одну фотографию моей матери, сделанную в Люксембургском саду, ее белозубую улыбку, миндалевидные глаза, глядящие из-под полей серой фетровой шляпки. Что, если я, сама того не желая, сравнивала двух женщин и отдала предпочтение той, которую не переставала тайно оплакивать? Возможно ли, что я оцениваю Муссокоро по критериям другого мира, которые совершенно ей не подходили?

Конде вздохнул с облегчением после отъезда матери и вернулся к прежним привычкам. Некоторое время назад он близко сошелся с двумя алжирцами, киношником и музыкантом. Они жили в жалкой хижине с двумя сестрами-пёльками. Ходили слухи, что на «пропитание» девушки зарабатывают, торгуя телом. Новые приятели Конде желали, чтобы все считали их «артистами», для чего ходили в странных джеллабах цвета индиго и отрастили волосы до плеч. Конде, конечно, не решался носить столь «вызывающую» одежду, зато регулярно напивался в их компании. Секу Каба негодовал, говорил, что почтенный отец семейства не должен водить знакомство с подобными людьми. Я же понимала, что Конде таким образом самоутверждается, доказывает всему свету, что он человек свободный, личность, но был несчастлив в Гвинее.

Как и я.