Текст книги "Ключ"

XII

В одиннадцатом часу вечера гостиная и кабинет стали быстро наполняться; звонки следовали почти беспрерывно. Среди гостей были люди с именами, часто упоминавшимися в газетах. Были и богатые клиенты, которых Кременецкий награждал за дела знакомством с цветом петербургской интеллигенции (это и у него, и у них выходило почти бессознательно; однако банкиры и промышленники ценили связи своего юрисконсульта, а иных известных людей из его салона заполучали и в свои). Прибыл и английский майор. Его приезд произвел маленькую сенсацию. Он явился в походном мундире – это доставило удовольствие хозяину. Еще приятнее было то, что англичанин понимал русскую речь и даже, видно, любил говорить по-русски, по крайней мере, он на первую же, заранее приготовленную фразу Кременецкого, начинавшуюся со слова «аншанте»[15]15
  Я очень рад (фр. enchanfé)


[Закрыть], ответил: «О, я очень рад действительно» – с такой любезной улыбкой, что Кременецкий сразу растаял. «В самом деле красавец, хоть картину пиши, – подумал он, – недаром Муська о нем три дня трещит…» Английского гостя Кременецкий проводил в гостиную, познакомил его там с Тамарой Матвеевной и усадил рядом с Мусей. Она устроилась так, что возле нее как раз оказался свободный стул. Разговор у них сразу покатился как по рельсам, и Кременецкий счел возможным оставить англичанина в гостиной, хотя большинство видных гостей-мужчин находились в кабинете.

Майор Клервилль был очень доволен тем, что попал на вечер к адвокату, у которого, как он знал, собиралась передовая петербургская интеллигенция. Его в первую минуту немного удивило то, что на русском вечере почти все было, как на английских вечерах. Разве только, что в передней шубы не клались на стулья, а вешались; да еще один из гостей был в пиджаке, а не во фраке и не в костюме, который здесь, как, впрочем, везде на континенте, назывался смокингом. Мужчины вообще были одеты хуже, а дамы лучше, чем в Англии. Среди дам было много хорошеньких – больше, чем было бы на английском вечере. Особенно понравилась Клервиллю та барышня, рядом с которой его посадили: она была именно такова, какой должна была быть, по его представлениям, девушка из петербургской передовой интеллигенции. Правда, заговорила она для начала не о серьезных предметах, но говорила так забавно и мило-кокетливо, что майор Клервилль просто заслушался и сам не торопился перейти к серьезным предметам.

«Ну, что ж, теперь с Божьей помощью можно загнуть и музыкальное отделение», – подумал Кременецкий и незаметно показал жене глазами на рояль. Тамара Матвеевна чуть наклонила утвердительно голову. Кременецкий обменялся любезными фразами с барышнями, поговорил с Беневоленским.

– Верно, вы сейчас творите – уж такой у вас вдохновенный вид!.. Что ж, может быть, когда-нибудь в вашей биографии будет упомянуто, что вы у нас задумали шедевр, – сказал он шутливо поэту и вышел очень довольный.

«Отлично идет вечер, потом ужин, от шампанского еще лучше станет», – подумал Семен Исидорович.

– Кого я вижу!.. Не стыдно вам, что так поздно! – воскликнул он радостно, протягивая вперед руки. Ему навстречу шли новые гости, Яценко с женой, высокой, энергичного вида дамой; за ними следовал юноша в черном узеньком пиджаке. «Это еще кто такой?» – с недоумением спросил себя Кременецкий и вспомнил, что его жена, бывшая три дня тому назад в гостях у Яценко, с чего-то пригласила на вечер также их сына, воспитанника Тенишевского училища. С такого мальчика и смокинга требовать было невозможно.

– Все вы молодеете и хорошеете, Наталья Михайловна, – сказал Семен Исидорович, целуя руку даме. – Зачем так поздно, ай, как нехорошо, Николай Петрович!.. Это ваш сынок? Очень рад познакомиться, молодой человек. Вас как зовут?

– Виктор…

– Значит, Виктор Николаевич… Прошу нас любить и жаловать.

– Ну, вот еще, какой там Виктор Николаевич! Уж сделайте милость, не портите его, – сказала Наталья Михайловна. – Витя он, а никакой не Виктор Николаевич.

– Да, пожалуйста, – произнес мальчик. «Очень любезный человек», – подумал он. Витя в первый раз выезжал в свет. Приглашение госпожи Кременецкой и поразило его, и испугало, и обрадовало. Он готовился к вечеру все три дня. Особенно его беспокоил костюм. Мундира в Тенишевском училище не полагалось, и отношение к гимназическому мундиру у тенишевцев было вполне отрицательное. Витя сделал заведомо безнадежную попытку добиться того, чтобы ему был заказан смокинг: их портной брался сшить в три дня. Но из этого ничего не вышло.

– Вот еще, шестнадцатилетнему мальчишке смокинг, – сказала возмущенно Наталья Михайловна, убавляя год сыну. – Только людей насмешишь… Да и твой черный пиджак совсем под смокинг сшит, издали и отличить нельзя.

Черный пиджак в самом деле походил на смокинг, но только издали. Пришлось, однако, надеть пиджак, украсив его новеньким модным галстухом, купленным за три рубля в лучшем магазине. Витя взволнованно вошел в гостиную – он всего больше боялся покраснеть. Гости, по-видимому, отнеслись равнодушно к его костюму. У хозяев по лицу тоже ничего нельзя было заметить. Первая минута, самая страшная, сошла благополучно. «Кажется, совсем не покраснел», – облегченно подумал Витя, садясь. Для его рук нашлось вполне надежное место под столом. К тому же в ту минуту, как они вошли в гостиную, там начиналось музыкальное отделение, и хозяйка могла только улыбкой показать Наталье Михайловне, что приветствия и разговоры откладываются – уже слышались звуки рояля. Часть гостей на цыпочках перешла из кабинета в гостиную. Перед роялем, грациозно опершись на его край левой рукой и держа в правой ноты, стоял певец, толстый, величественного вида человек с тщательно прилизанными волосами. За роялем сидела Муся. Предполагалось, что музыкальное отделение вечера составилось само собой, неожиданно и потому аккомпаниатора не пригласили. Муся с улыбкой, выражавшей крайнее смущение, предупредила певца, что будет аккомпанировать «не просто плохо, а ужасно». Она очень хорошо играла. Певец снисходительно улыбался, выпячивая грудь колесом.

– А ноты кто будет перелистывать? – спросила Муся.

– Витя, садись ты… Он очень музыкален и отлично играет, – сказала Наталья Михайловна.

– Ах, пожалуйста!

– Что вы, мама!.. Я, право…

– Ну, чего ломаешься, садись, видишь, дамы просят.

Виктор Яценко, замирая, уселся сбоку от Муси, чуть позади нее. В передней послышался слабый звонок. Хозяин на цыпочках поспешно вышел из гостиной. Певец выпятил грудь и торжествующим взором обвел публику.

«Время изменится», – сказал он, когда движение в зале улеглось совершенно. Англичанин, сидевший против Муси, удовлетворенно кивнул головою: за время своего пребывания в Петербурге он раз пять слышал «время изменится». Муся улыбнулась ему глазами и опустила руки на клавиши. Витя, упершись руками в колени, смотрел на ноты через ее плечо. Кровь прилила у него к голове. Муся, на мгновение повернувшись, увидела его взволнованное, еще почти детское лицо. Ей сразу стало смешно и весело. Она нарочно стерла с лица улыбку и изобразила строгость. «Тот чурбан тоже хорош», – подумала она, поглядывая на певца. Ей сбоку были видны его богатырская грудь, неестественно подобранный живот, цепочка, протянутая из кармана брюк. Из передней слышался негромкий звук голосов. Хозяйка строго смотрела в сторону двери. Туда же невольно смотрели и гости. Дверь отворилась. По гостиной пробежал легкий, тотчас подавленный гул. Певец побагровел. В сопровождении радостно-взволнованного хозяина в гостиную вошел Шаляпин. Он на мгновение остановился на пороге, чуть наклонив свою гигантскую фигуру, приложил палец к губам и сел на первый стул у двери. Это заняло лишь несколько секунд. Всякий другой, войдя в гостиную во время пения, сделал бы то же самое. Однако бывший среди гостей художник Сенявин подумал, что этот вход в гостиную – подлинное произведение искусства, в своем роде почти такое же, как выход царя Бориса или появление Грозного в «Псковитянке». Он подумал также, что каждое движение этого человека – Божий подарок художнику. «Время изменится, туча рассеется», – пел певец несколько ниже тоном. «И грудь у него уж не таким колесом выпячивается», – подумала Муся. Тенор наконец кончил, послышались аплодисменты, довольно дружные. Шаляпин, не аплодируя, направился к хозяйке. Все на него смотрели, не сводя глаз. В гостиной появились еще гости. Простая вежливость требовала, чтоб и он похлопал хоть немного. Но он, видимо, не мог этого сделать. Кременецкий подошел, улыбаясь и аплодируя, к певцу и горячо просил его продолжать. Певец смущенно отказывался. Хоть ему было заплачено за выступление, хозяин не настаивал.

– Чудно, великолепно, дорогой мой, – сказал он. – Очаровательно!

XIII

В кабинете в одной из наиболее оживленных групп шел перед ужином политический разговор. В нем участвовали Василий Степанович, молодой либеральный член Думы князь Горенский и два «представителя магистратуры», как мысленно выражался дон Педро. Прихлебывая коньяк из большой рюмки, дон Педро сообщал разные новости. В этом салоне, в который он попал с трудом, дон Педро одновременно наслаждался всем: и коньяком, и своими новостями, и собеседниками, в особенности же тем, что он был правее князя и в споре с ним выражал государственно-охранительные начала.

– Это уж начало конца… Нет, право, таких людей надо сажать в сумасшедший дом, – сказал возмущенно князь, имея в виду министра, о разных действиях которого рассказывал дон Педро.

– Disons[16]16
  Скажем (фр.)


[Закрыть]: надо бы уволить в отставку с мундиром и пенсией, – сказал Фомин.

– Можно и без пенсии.

– В такое время, подумайте, в такое время! – укоризненно сказал дон Педро. – Когда все живые силы страны должны всемерно приложиться к делу обороны. Эти люди ведут прямехонько к революции!

– И славу Богу! Не вечно же Федосьевым править Россией. Моя формула: чем хуже, тем лучше, – сказал Горенский.

– Да, но подождем конца войны. Во время войны не устраивают революций.

– Ах, разве война когда-нибудь кончится, полноте!

– Война кончится тогда, когда социалистам воюющих стран будет дана возможность собраться на международную конференцию, – сказал убежденно Василий Степанович, который в кабинете за серьезным политическим разговором чувствовал себя много свободнее, чем с дамами в гостиной.

– Что же они сделают? Объявят ничью?

– Да уж там видно будет.

– Ну, с сотворения мира войны вничью не бывало. Неужто, однако, князь, можно защищать сухановщину? – осведомился дон Педро, с особенной любовью произнося слово «князь».

– Позвольте, при чем здесь сухановщина. Я не пораженец.

– К тому же сухановщина весьма неопределенное понятие, Ленин излагает те же, в сущности, мысли гораздо последовательнее, – заметил Василий Степанович.

– Кто это Ленин? – спросил представитель магистратуры.

– Ленин – эмигрант, глава так называемого большевистского и пораженческого течения в российской социал-демократии, – снисходительно пояснил Василий Степанович. – Как-никак выдающийся человек.

– Его настоящая фамилия Богданов, правда? – спросил дон Педро.

– Нет, Богданов другой. Фамилия Ленина, кажется, Ульянов.

– Ах да, Ульянов… Не скрою от вас, князь, – сказал дон Педро, – я к пораженчеству и ко всей этой сухановщине вообще отношусь довольно отрицательно.

– А к милюковщине как относитесь? Положительно?

– Вы хорошо знаете, Василий Степанович, что я значительно левее Павла Николаевича, – несколько обиженно сказал дон Педро. – Но не в этом дело.

– Война до полной победы? Дарданеллы?.. Слышали!

– Ах, где же ее взять, полную победу? – заметил со вздохом дон Педро. Он хотел рассказать о том, что Гинденбург готовит прорыв двенадцатью дивизиями. Но его прервал Фомин.

– Позвольте, наши доблестные союзники уже взяли дом паромщика, – сказал он.

Кто-то засмеялся. К разговаривавшим подошел хозяин. Его лицо так и сияло.

– Ну, что? – сказал он восторженно. – Ведь это гений! Другого слова нет!..

– Шаляпин? – переспросил дон Педро. – Да, мировая величина… Удивительно, что он согласился спеть: он больше не поет в частных домах.

– Уж и приготовили вы гостям сюрприз!

– Помилуйте, это для меня первого был полный сюрприз! Я в мыслях не имел просить его петь. Разве можно просить об этом Шаляпина!

– Это все равно что попросить человека подарить вам три тысячи рублей.

– Вот именно, – сказал, смеясь Кременецкий. – Нет, он сам пожелал, видно, нашло… Спел и уехал! Даже не уехал, а отбыл – о королях надо говорить «отбыл».

– Однако отчего он поет такие заигранные вещи? – спросил Горенский. – «Два гренадера», «Заклинание цветов»… Ведь это банальщина! Не хватало только «Спите, орлы боевые»!.. И почему «Фауста» петь по-итальянски?

– Vous âtes difficile, prince[17]17
  Вам трудно угодить, князь (фр.)


[Закрыть], – сказал Фомин. – Мне французы говорили, что они «Марсельезу» стали понимать лишь тогда, когда услышали, как Шаляпин поет «Два гренадера»…

– Да, мороз по коже дерет от его «Марсельезы»… Вы, видно, не очень любите музыку, князь, – сказал Кременецкий и отошел к другой группе. У камина, заставленного бутылками, Яценко разговаривал с Никоновым. Григорий Иванович выпил и был еще веселее обыкновенного. Около них в глубоком кресле сидел Браун. Здесь же, при отце, находился и Витя.

– Николай Петрович нем, точно золотая рыбка, – сказал Кременецкому Никонов. – Я, видите ли, хочу взять его за цугундер, как говорил один мой гомельский клиент. Нескромнейшим образом пристаю к Николаю Петровичу по делу Фишера: кто убил? зачем убил? почему убил? Просто сгораю от любопытства!

Кременецкий с беспокойством посмотрел на Яценко. Семену Исидоровичу фамильярный тон его помощника показался весьма неуместным. Но Николай Петрович был в благодушном настроении и нисколько не казался обиженным – его, по-видимому, забавлял выпивший Никонов, которого он давно знал.

– И что же Николай Петрович? – спросил Кремецкий.

– Молчит, потому Фемида.

Никонов, улыбаясь, налил себе большую рюмку ликера. Семен Исидорович невольно следил за движениями его руки, слегка дрожавшей над бархатным покрывалом камина.

– Скажите, Фемида, будьте такие миленькие, кто убил Фишера? Cur? quomodo? quibus auxiliis?[18]18
  Кто? Каким образом? С чьей помощью? (лат.)


[Закрыть]

– Да, право же, я сам ничего не знаю, господа. Вы читали в вечерних газетах: задержан некий Загряцкий. Но я его еще не допрашивал.

– А вы допросите. Нет такого закона, чтобы людям сидеть под арестом, не зная, за что и почему… Хотя, конечно, он убил…

– Завтра допрашиваю. Его задержала полиция в порядке двести пятьдесят седьмой статьи устава уголовного судопроизводства. Вы бы прочли эту книжку, Григорий Иванович, полезная, знаете, для юриста книжка.

– Вот еще, стану я всякие глупости читать. Статья архаическая.

– Разве у нас есть habeas corpus[19]19
  Конституционный акт, гарантировавший права граждан в Англии; принят в XVII в.


[Закрыть]? – спросил, краснея, Витя Яценко.

– Я знаю только то, что напечатано в газетах, – сказал серьезно Кременецкий. – Насколько по газетам можно судить, настоящих улик против Загряцкого нет.

– Это какой же Загряцкий? – осведомился подошедший Фомин. – Мой покойный отец, сенатор, знавал одного Загряцкого. Они встречались у Лили, у графини Геденбург… Не из тех ли Загряцких?

– Не знаю, верно, не из тех. Кажется, попросту опустившийся человек, – сказал нехотя следователь. – Вместе развлекались с Фишером.

– А развлечения были забавные? Расскажите, Николай Петрович. Не слушайте, молодой человек.

– Отчего же? Впрочем, если я лишний, – сказал, вспыхнув, Витя и хотел было отойти, но отец засмеялся и удержал его за руку.

– Однако вполне ли доказано, что Фишер убит? – спросил Фомин.

– Экспертиза будто бы установила отравление растительным ядом, – пояснил Кременецкий. – Но вы знаете, хуже экспертов врут только статистики. Да и наши газетчики любят подпускать андрона, не в обиду будь сказано милейшему дон Педро, – добавил он вполголоса, оглядываясь. – Вот вы, доктор, – обратился он из вежливости к Брауну, который молча слушал разговор. – Вы что нам можете разъяснить по сему печальному случаю?

– Я не видал данных анализа и ничего не могу разъяснить.

– Однако, если я не ошибаюсь, химическая экспертиза не всегда может вполне точно установить факт отравления?

– Вы не ошибаетесь, – холодно сказал Браун. Почему-то все, кроме Никонова, почувствовали себя неловко.

– Позвольте, герр доктор, – сказал Никонов, – я, конечно, не химик свинячий… Тысяча и одно извинение, это из Чехова… Я, конечно, профан, но в «Русских ведомостях» читал, что химический анализ может обнаружить одну тысячную или даже десятитысячную миллиметра яда… А? В чем дело? Виноват, я хотел сказать, миллиграмма. Сам читал в газетах.

– В газетах, может быть, – сказал Браун. – Впрочем, иногда в самом деле анализ обнаруживает и десятитысячную, но не всегда и не при всяких условиях. В человеческом организме химические реакции идут сложнее, чем в стеклянном сосуде.

– Как же нас лечат разными медикаментами? – спросил Яценко.

– Плохо лечат.

– А вы говорите: купаться, – сказал весело Кременецкий.

– Я и не говорю: купаться… Нет, право, господа, я ничего пока не знаю, – сказал Яценко, решительной интонацией отклоняя продолжение разговора.

– Франц-Иосиф-то каков, а? – спросил Кременецкий. – Поцарствовал, поцарствовал, да и умер.

– В самом деле, всего каких-нибудь семьдесят лет поцарствовал и умер, чудак этакой!

– Шибко стал умирать народ! Вот и Направник скончался. Кого мне жаль, это Сенкевича…

– Зато я, господа, твердо решил: буду жить еще пятьдесят шесть лет и три месяца, – заявил Никонов, подливая всем ликера.

XIV

Стоя на площадке перед отворенной дверью, Семен Исидорович провожал последних гостей, все повторяя полушепотом:

– Спокойной ночи, дорогая моя… Спасибо… Слева дверь внизу, постучите швейцару, да он, верно, не спит… До свиданья, Николай Маркович, нижайший привет матушке, скажите, чтоб поправлялась поскорее… До завтра, Григорий Иванович, благодарствуйте…

Внизу наконец тяжело стукнула дверь. Кременецкий погасил свет на лестнице.

– Уж, конечно, – сказал он радостно, входя в кабинет. – Правда, все сошло отлично?

– Отлично или не отлично, а до весны отдохнем, – отозвалась Тамара Матвеевна, брезгливо глядя на пепел, просыпавшийся по ковру кабинета. – Кажется, штук десять пепельниц им расставили, нет же, все на ковер…

– Оставь, Маша завтра уберет… Право, было очень хорошо. Муся, ты как находишь?

– Да, папа, – устало отозвалась Муся.

Тамара Матвеевна повернула выключатель, оставив зажженной только одну лампочку в люстре.

– Скоро пятый час… Наши милые петербургские обычаи!..

– Очень устала, золото мое? – спросил Кременецкий, целуя жену в волосы. Она вспыхнула от удовольствия и быстро оглянулась на Мусю.

– Всякая усталость проходит, когда я подумаю, что со всеми расквитались, со всеми. Больше ни перед кем не в долгу.

– Ни перед кем… Разве перед Михайловыми? Жаль все-таки, что они не пришли.

– Это мне все равно, была бы честь предложена…

– Разумеется. Не устраивать же для них особый раут.

– Благодарю покорно… Муся, ты бы спать пошла, ты так утомилась, бедная.

– А ты? Неужто ты будешь еще порядок наводить, в пятом часу?

Тамара Матвеевна только взглянула иронически на мужа и махнула рукой.

– Порядок наводить! Здесь нам с Машей и Катей завтра часа на три работы.

– Лакеи ушли?

– Сейчас же после ужина ушли… Я им дала по два рубля на чай, кажется, были очень довольны… Надо бы серебро пересчитать…

– Ну что ты, клубные лакеи… Нет, серьезно, все сошло прекрасно… Шампанского не маловато было за ужином?

– Оставь, пожалуйста. У твоих Михайловых дают по бутылке на десять человек, мне их француженка говорила, лакеям велят на аршин поднимать бутылку над бокалами, чтоб больше было пены, – и ничего. А у нас маловато!

– Так то Михайловы: по Ивашке рубашка… А шампанское, правда, можно было смело все взять русское, это ты была права… Написано «Grand Champagne», и все равно никто не умеет различать, какое русское, какое французское. На следующий раут возьмем все русское.

– Ох, ради Бога, не говори о следующем рауте, дай передохнуть… Муся, ты, конечно, узнала платье Глафиры

Генриховны? Это та самая модель Бризак, только ихняя Степанида сделала воротник крепдешиновый вместо point de Venise[20]20
  венецианское кружево (фр.)


[Закрыть], я сейчас узнала… И такой же пояс с камеей. По-моему, так себе, а? А Анна Сергеевна совсем невестой разрядилась для своего Скворцова, только он на нее и не смотрит, со стороны совестно.

– Бросьте говорить о тряпье и косточки дамам перемывать… Какой молодец Шаляпин!.. Это очень удачно вышло, я и думать не смел, что он будет петь. Он нигде не поет… Ведь мировая величина!.. Три тысячи за спектакль пожалуйте. А у того, бедного, голос маленький, но препоганенький.

– Это твоя была выдумка. Шаль четырехсот рублей.

– Не деньги нас, а мы их нажили. Ничего, все были очень довольны, гораздо легче с музыкальным отделением. А англичанин произвел страшный эффект, я видел. Хорошо, подлец, форму носит, на Фомине земгусарский мундир сидит хуже…

– Мусенька, у тебя глаза слипаются, иди спать, моя милая. Впечатления завтра…

– Да, я иду… Спокойной ночи…

– А поцеловать маму?.. Спокойной ночи, мой ангел…

– И не купайся сейчас, Мусенька, отложи на завтра… А ты еще посидишь со мной, золото, я папиросу докурю?.. Ты знаешь, я окончательно убедился, что Николай Маркович – просто недалекий человек. Вообрази…

– Большое открытие, я всегда говорила, что он дурак.

Муся прошла в свою комнату и, не зажигая света (лампочка горела в коридоре), села на край кушетки. Ее комната тоже была приведена в полный порядок – на случай, если б сюда во время приема пожелала заглянуть какая-нибудь гостья. Пахло земляникой – от крема, которым пользовалась «маникюрша». Муся так сидела несколько минут, затем встала, сняла платье, вытянув вверх руки, и открыла шкаф, из которого пахло духами. Хотела было повесить платье, но остановилась перед такой затратой энергии и бросила платье на стул, затем занялась своим сложным дамским хозяйством. Она распустила волосы, зажгла свет над туалетным столиком. Хрустальные флаконы на столике вспыхнули разноцветными огнями. Осветилась мебель белого дерева, крытая белым атласом, кровать с белым кружевным одеялом, яркие переплеты книг в этажерке, маленькое пианино в углу. Муся очень любила свою комнату, но пианино ей подарили родители ко дню рождения уже два года тому назад, туалетный столик с хрустальным прибором годом раньше, а белая мебель была заказана еще тогда, когда они только стали богатеть и выходить в люди. Мусе вдруг захотелось плакать. «Нет, положительно, я глупею… – подумала она. – Ведь ничего решительно не случилось, ничегошеньки, как говорит папа. Только еще один безрезультатный вечер… – Она сквозь слезы улыбнулась газетному слову „безрезультатный“. – Какой же мог быть результат? Сто таких вечеров было и еще сто будет. Не из-за этого же плакать…»

Она обрызгала себя духами из пульверизатора, оглянулась на холодную нарядную постель – ей не хотелось ложиться. Муся подошла к пианино и бесшумно подняла крышку. Нечего было и думать о том, чтобы играть в такой час. Муся порылась в нотах, отыскала «Заклинание цветов» и одним пальцем почти неслышно тронула несколько клавишей. «Е voi – о fiori, – dall’ olezzo sottile, – она мысленно переводила итальянские слова. – Vi-faccia-tutti-aprire – La mia man maledetta…»[21]21
  «О вы, цветы, благоухающие нежно, повелевает нам раскрыться моя проклятая рука…» (ит.)


[Закрыть] Какая-то дьявольская сила из него лилась, когда он это пел, мурашки пробегали. И смотреть на него было страшно… Настоящий демон… В ту минуту, когда Шаляпин пел знаменитую фразу, рядом с Мусей находился Клервилль. Позади них, немного сбоку, откинувшись на спинку стула, сидел Александр Браун. Она почувствовала на себе его взгляд, оглянулась и почему-то вздрогнула. «La mia man maledetta, – повторила негромко Муся. – Англичанин красавец, но глупостей я из-за него не сдалала бы… Впрочем, это только в романах барышни делают глупости… Во всяком случае, не у нас. Так, видно, и проживу без глупостей и без ivresse[22]22
  страсть (фр.)


[Закрыть], a об ivresse буду читать у Колетт… Тот мальчишка, кажется, в меня влюбился, – вспомнила она с внезапно выступившей улыбкой. – Вот это победа – его еще в угол ставят… Да, безрезультатный вечер», – подумала Муся и опустила крышку пианино.