Текст книги "Зимняя сказка"

За несколько дней до Нового года Питер Лейк сел на Атанзора и поскакал к Керлер-Хук, где он оставил некогда свое каноэ, надеясь повторить свой прежний путь. В этой ситуации он не мог полагаться на память, поскольку за прошедшее время город изменился до неузнаваемости. Помимо прочего, теперь в этом районе было столько Куцых, которых вытеснили туда новые законы и новый передел собственности, что они наверняка застукали бы его в два счета. Тем не менее этим ясным солнечным утром он направил Атанзора на аллею Кристи. Ее поблескивающие инеем и льдом аккуратные деревца звенели на ветру хрустальными люстрами.

Мосты остались позади. Он подъехал к небольшому, но очень уютному отелю «Кляйнвааге», известному своими бифштексами, готовившимися на древесном угле, мягкими как пух белоснежными кроватями и зелеными гостиными, украшенными живыми цветами. Проезжая мимо здания отеля, Питер Лейк окинул его взглядом и увидел медленно спускавшегося по белой мраморной лестнице важного толстяка, одетого в горностаевую шубу и увешанного бриллиантами, который держал в руках тросточку. Он походил бы на преуспевающего торговца пряностями, если бы его не выдавали сросшиеся брови, темные глазки-щелочки на полном круглом лице, одышка и китайская шляпа.

– Сесил? – изумился Питер Лейк.

Сесил Мейчер испуганно повернулся в его сторону и, выпучив глаза, бросился наутек, быстро перебирая своими толстенькими, похожими на сардельки ножками. Впрочем, ему в любом случае не удалось бы убежать от Атанзора.

– Сесил, что это с тобой? Сесил замер.

– Ты не должен был меня увидеть…

– О чем это ты? Я думал, ты погиб. Что случилось?

– Я не должен этого говорить.

– Кто это тебе сказал?

– Они, – ответил Сесил, указывая на отель.

– Кто это – они?

– Джексон Мид.

– Он вернулся? Ты попал к нему? Я тебя не понимаю. Ты можешь ответить мне внятно?

– Не могу…

– Брось, Сесил Мейчер! Неужели ты забыл меня?

– Во-первых, я вовсе не Сесил Мейчер.

– А кто же ты тогда?

– Господин Сесил Були.

Питер Лейк ошарашенно уставился на своего старого друга.

– Меня зовут господин Сесил Були, и работаю я у Джексона Мида.

– Ты готовишь ему пюре?

– Ничего подобного.

– Ты главный специалист по картошке?

– Скажешь тоже…

– Тогда кто же ты?

– Главный… специалист по монтажу строительных конструкций, – гордо ответствовал Сесил. – Готов биться об заклад, ты никогда не угадаешь, кто стал первым заместителем самого Джексона Мида!

– И кто же им стал?

– Преподобный доктор Мутфаул, вот кто!

– Этого не может быть.

– Но это так!

В тот же самый момент из отеля вышел Джексон Мид с сотней приближенных. Видеть его было одновременно и радостно, и страшно.

– Мне пора, – сказал Сесил. – Это против правил. Я ни с кем не должен говорить.

– Мне хотелось бы повидаться с Мутфаулом.

– Это невозможно. Он уже на корабле. Сегодня в полдень мы отбываем в Южную Америку. Нам предстоит построить там четырнадцать мостов.

– Когда же вы вернетесь обратно?

– Даже не знаю, – ответил Сесил, поспешив к Джексону Миду и его рослым мастеровым.

– А как же та заготовка? – выкрикнул Питер Лейк.

– Он меня простил, – прокричал в ответ Сесил, исчезая за углом вместе с дружной бригадой, направлявшейся по Парк-Плейс к огромному белому пароходу, который должен был доставить их в Южную Америку.

Питер Лейк мог бы догнать их в два счета, но невесть откуда взявшиеся трамваи преградили ему дорогу к причалу.

– Прыгай! – приказал он Атанзору.

Конь, за долгие дни галопа и полета отвыкший прыгать, не рассчитал и опустился на крышу ехавшего в Чайнатаун трамвая. И, как бы Питер Лейк его ни понукал, пристыженно замер истуканом и так и въехал в Чайнатаун задом наперед, изумляя многочисленных прохожих, решивших, что это непонятная американская шутка или, может быть, рекламное шоу. Кто-то вообразил, что всадник и его лошадь изображают президента Соединенных Штатов, и уже вскоре вся толпа повторяла на разные лады имя Теодора Рузвельта, бывшего президентом незадолго до этого. Не выдержав гвалта, Атанзор перепрыгнул на крышу второго трамвая, оттолкнувшись от нее, взмыл в воздух и покинул пределы Чайнатауна, навеки превратив его изумленных обитателей в республиканцев.

К тому времени, когда он оказался на пристани, белый корабль успел поднять паруса и отойти от причала, в расчерченную пенными барашками синь. Питер Лейк, в общем-то, другого и не ожидал, так как стал различать в происходящем некую систему. Если Мутфаул действительно жив, думал он, значит, живы и все остальные обитатели этого огромного, ни на что не похожего города, которых он схоронил давным-давно…

Он перевел взгляд на ряд высоких мостов и тут же узнал мост, через который он когда-то шел с мошенницами. Судя по всему, интересовавшее его место находилось на каком-то из островов Даймонд-Рифа. Атанзор перешел на галоп, и вскоре они уже скакали по этому мосту, который взмывал на такую высоту, что им казалось, будто они плывут вместе с архипелагами облаков и зимними звездами над озером Кохирайс.

После нескольких переездов с острова на остров Питер Лейк оказался в нужном месте и быстро нашел в хитросплетении улиц и площадей фасады старых голландских зданий, за которыми находился маленький домик мошенниц. Дома оказались покинутыми. На месте прежнего скверика находилась какая-то фабрика с закопченными стенами и трубами. Строение, занимавшее собой целый квартал, походило на огромного глубоководного хищника, вылупившегося из скорлупы старых покинутых зданий с зияющими тьмой пустыми окнами.

Питер Лейк попытался открыть дверь, после чего, отъехав назад, посмотрел вверх. Из стоявших в ряд семи труб, уходивших ввысь на несколько сот футов, поднимался густой черный дым.

Он объехал это странное здание вокруг и оказался возле огромных ворот, почти не уступавших своими размерами самой фабрике. Высота проема, находившегося в их нижней части, в два раза превышала высоту всадника с конем, но проем этот на фоне ворот казался крошечным зубом, выпавшим из огромной китовой пасти. Оттуда лились реки света и слышался мерный, удовлетворенный грохот, который могли издавать только динамо-машины или двигатели. Атанзор неспешно вошел в ворота.

Перед ними открылось обширное пространство, тонувшее в дыму, который скрывал своды крыши. Высоко-высоко вверху виднелись рабочие мостки, сетки и кран-балки, которые передвигались на удивление бесшумно и плавно. Судя по всему, подъемные машины управлялись из находившихся на их концах освещенных кабин, хотя за их окнами не было видно ни души. Они были слишком далеко, и от них расходились лучи маслянисто-желтого света, источник которого горел ослепительной белизной. Атанзор изумленно взирал на эти странные устройства, похожие на медлительных насекомых. Шум стоявших на полу устройств и машин заглушал все прочие звуки.

Оливковые, серые и голубые двигатели, отполированные до зеркального блеска, поражали своими размерами. Крутые лесенки вели к стальным мосткам и площадкам, соединявшимся длинными переходами. По стенам помигивали разноцветные лампы, толстые, словно шахтные стволы, изогнутые трубы соединяли друг с другом темные массивные блоки. Хотя все эти машины оставались неподвижными, в воздухе слышался постоянный гул, похожий на шум дюжины Ниагар, свидетельствовавший о постоянном незримом движении.

Медленно двигаясь по проходу, они увидели спустившегося с одной из эстакад рабочего, который, судя по всему, направлялся именно к ним. Он молчал, но выражение его лица и блеск глаз говорили сами за себя. Питеру Лейку вспомнились слова, сказанные однажды Беверли: чем ты неподвижней, тем дальше можешь добраться, а в состоянии абсолютного покоя ты можешь достигнуть абсолютной скорости. Если задержишь дыхание, отрешишься от всего и остановишь колебания атомов своего тела, ты сольешься с бесконечностью. Все это, конечно же, было выше его понимания, хотя Питер Лейк и осознавал, что слова Беверли вспомнились ему сейчас совсем не случайно: Атанзор, его послушный и ласковый конь, вел себя так, словно его привели к хорошо знакомому кузнецу. Интересно, подумал Питер Лейк, чем его подковывали и когда-нибудь подкуют снова?

– Вы что, не видели знака? – спросил рабочий с угрозой в голосе.

– Какого знака?

– Вот какого, – ответил рабочий, указывая на огромную светящуюся панель с надписью «Вход воспрещен».

– Честно говоря, я его не заметил, – признался Питер Лейк. – Скажите, куда это мы попали?

– Это электростанция, – буркнул рабочий. – Неужели вы и сами не видите?

– И что же это за электростанция? – не мог не спросить Питер Лейк, сборщик электродвигателей, динамо-машин, паровых турбин и двигателей внутреннего сгорания.

– Релейная станция.

– Для чего?

– Для подающейся сюда энергии.

– И откуда же она подается?

– Не знаю. Я не инженер.

– Что-что, а уж электростанции-то я знаю!

– Стало быть, вам и без меня все известно.

– И да, и нет. Ничего подобного я еще не видел.

Рабочий презрительно скривился.

– Что до меня, то я работаю в этом самом месте лет двадцать, не меньше.

– Не может быть. Двадцать лет назад здесь жили люди. Во внутреннем дворе стоял маленький домик, там жили мошенницы, которые занимались тем, что чистили карманы зевакам…

– Я знаю, – перебил Питера Лейка рабочий. – Крошка Лайза Джейн, Долли и темнокожая Боска.

– Откуда вам это известно?

– В то время я тоже жил здесь. Мой дом стоял на месте этой самой штуковины, видите ее?

– Вы жили в многоквартирном доме?

– Совершенно верно. Все его жильцы уже умерли или съехали отсюда.

– Вы, случайно, не помните маленького ребенка, который жил в том же самом доме? – спросил Питер Лейк, указывая рукой в пустоту. – Больной ребенок с большой головой, почти слепой?

– Я же сказал вам, здесь давным-давно никого нет. Если он был таким недужным, как вы говорите, они, скорее всего, отправили его в больницу…

– В какую именно?

– В ту, куда отправляли островитян, – в больницу на Принтинг-Хаус-Сквер.

– Но ведь это на Манхэттене!

– Ну и что с того? У нас что, мостов нет?

В морге больницы на Принтинг-Хаус-Сквер не было не только окон, но и вентиляционной отдушины. Под яркими лампами стояли пятьдесят столов для вскрытия, и на каждом лежало по покойнику. На некоторых умещалось сразу по десятку детских трупиков, они казались поршнями, извлеченными из дефектного двигателя и выложенными в ряд. Здесь можно было увидеть тела всех возрастов и оттенков кожи. Мужчины, женщины, дети, бродяги – косая сажень в плечах, оцепеневшие подмастерья, девицы – кожа, да кости, бандиты, на чьих телах пули оставили дырки размером с серебряный доллар. Был там индеец с отрезанной головой. Голова стояла отдельно на другом конце комнаты, уставившись на собственный труп. Никто из покойников до последнего мгновения и не думал умирать. Смерть застала этих несчастных людей врасплох, и на их лицах застыла удивленная гримаса.

Доктор в грязном халате то и дело переходил от стола к столу, что-то диктуя в свисающую у него над головой хитроумно закрепленную переговорную трубку и время от времени склоняясь над трупами – кого осмотреть, а кого и вскрыть. Питер Лейк застыл в дверном проеме, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Взгляды мертвецов были беспорядочно направлены во все стороны, так что куда ни шагни – всюду окажешься в поле их зрения.

– Я полагаю, вы кого-то разыскиваете, – сказал доктор, не поднимая на него глаз. – Скорее всего, вы пришли сюда зря. Я объясню вам причину этого. – Он говорил так спокойно и невозмутимо, словно продолжал диктовать в трубку какие-то никому не нужные данные. – За этими людьми не придет никто. Как будто их никогда и не было. Где же их родители, дети, братья, сестры, друзья? Некоторые здесь, другие уже были или еще будут здесь, не так ли? Неужели вы думаете, что тот, кто еще способен дышать, согласится спуститься к нам? Вы не затащите его сюда и силой!

Молчание Питера Лейка ничуть не смутило доктора, продолжившего свои странные речи.

– Возможно, вы из числа реформаторов, занятых сбором каких-то там свидетельств. – Он взглянул на Питера Лейка и тут же понял по выражению его лица и по его внешности, что это не так. – Они приходят сюда делать снимки. Чувства их так и переполняют. При виде этих исковерканных тел они источают сострадание и праведное негодование – это их конек. – Доктор сделал надрез на животе совсем еще юной девушки. – Я работаю здесь достаточно долго, и каждый день мне приходится разрезать по пятьдесят тел. Не могу же я испытывать чувства к ним ко всем, понимаете? Я не Господь Бог. Я обычный человек. Все эти радетели за благо человечества видят меня насквозь. Они прекрасно понимают, что с этим ничего нельзя поделать, но почему-то считают себя лучше всех остальных людей, которые якобы лишены должного «сострадания». – Он вновь взглянул на Питера Лейка. – Вы не обращали внимания на то, сколь часто они повторяют это слово? Разят им наповал. Будьте осторожны.

Доктор продолжил свои манипуляции, и Питер Лейк, не в силах смотреть на происходящее, в ужасе зажмурил глаза. Доктор же продолжал как ни в чем не бывало:

– Они приходят сюда единственно ради самих себя. В этом можно не сомневаться. И тем не менее все эти жалкие бедолаги, ютящиеся в подвалах и канавах, считают этих самодовольных мерзавцев своими спасителями! Спасителями, вы понимаете? Они лишают бедноту всего – сначала материального, затем духовного. Впрочем, в каком-то смысле они стоят друг друга, ибо порок и глупость всегда идут рука об руку… Я знаю все это постольку, поскольку некогда тоже был бедным. Мне повезло в том смысле, что мне удалось сделать неплохую карьеру, но я ничего не забыл. Люди, называющие себя вашими спасителями и благодетелями, на деле погружают вас на самое дно жизни. Они простят вам все, что угодно: разбой, насилие, убийство, они помогут вам найти оправдание для всего. Они понимают вас и потому не винят ни в чем. Неужели они настолько безразличны? Нет, они вовсе не безразличны! Они хотят, чтобы мир оставался таким, каков он есть!

Склонившись над телом тощей блондинки, которую только что выпотрошил, он произвел короткий, тонкий, как волос, разрез поперек ее груди.

– Скажите мне, на что бы они жили, все эти слуги обездоленных, если бы обездоленных не было?.. В том-то все и дело! Знаете что помогло мне возвыситься над всеми прочими недоумками? Однажды сюда пришел человек, возненавидевший меня с первого взгляда и имевший смелость сказать мне об этом. Я помню все его слова до единого. Он сказал: «Вы занимаетесь отвратительными вещами и лишаете себя будущего. Если не хотите узнать, что такое счастье, лишь после смерти, учитесь прислушиваться к своему сердцу». – Доктор вновь посмотрел в сторону Питера Лейка. – Я ненавижу бедных. Посмотрите, во что они себя превратили! Как можно их не ненавидеть – если, конечно, не думать, что им это поделом? – Он отложил скальпель в сторону и на миг задумался. – Простите меня. Порой я говорю живым то, что предназначается мертвым. Насколько я могу понять, вы кого-то разыскиваете, не так ли?

Питер Лейк утвердительно кивнул.

– Возраст?

– Ребенок.

– Пол?

– Не знаю. Думаю, что мужской.

– Раса?

– Скорее всего, ирландец или итальянец.

– Это не расы. Откуда?

– С островов.

– После того как они стали промышленной зоной, там живет совсем немного людей. Местное население сильно поредело.

– Это было куда раньше.

– Лет двадцать тому назад?

– Именно так.

– Все понятно… Возможно, я мог бы помочь вам разыскать человека, попавшего сюда двадцать часов назад. Но никак не двадцать дней, двадцать недель или двадцать месяцев, вы понимаете? Это же просто смешно. С тем же успехом вы бы могли отправиться в Канзас на поиски пшеничного зернышка, упавшего с колоса за двадцать лет до того, как вы туда приехали. Целые поколения рождаются и умирают, бесследно исчезая в прошлом. Все предается забвению. Если родители этого ребенка живы, в чем я сомневаюсь, то и они уже не вспоминают о нем… Вы только посмотрите, сколько здесь детей, занимавшихся проституцией! В лучшем случае они доживают – если только это можно назвать жизнью – до девятнадцати лет. Кокаин, сифилис, пьяная поножовщина… Хотите, я отведу вас в комнату, где лежат обрубки тел, утопленники, пролежавшие в воде пару месяцев, и так далее? У нас их сравнительно немного. Можете себе представить, что творится в крупных больницах… И даже в частных клиниках! Самое отвратительное – если человек любил поесть, а потом сыграл в ящик, и тут его начинает распирать во все стороны, и он надувается, как воздушный шар, своим вонючим газом… Порой у меня возникает такое чувство, будто город горит, будто он взят в осаду. Мы находимся в состоянии постоянной войны, жертвами которой падут все. Все мы умрем, и все мы будем забыты.

– Тогда что же здесь делаю я?

– Вы кого-нибудь любите?

– Да.

– Женщину?

– Да.

– Так идите к ней!

– А кто будет ее вспоминать?

– Никто. В том-то все и дело. Вы должны заботиться о ней сейчас.

Акелдама

Питер Лейк скакал на Атанзоре по заснеженным улицам навстречу холодному северному ветру. Усы у него превратились в сосульки. Хотя доктор не знал о том, что женщина, которую любил Питер Лейк, могла умереть в любую минуту, его совет прозвучал как нельзя кстати. Совсем недавно, во время очередного приступа лихорадки, Беверли сказала: «Я такая же, как ты, и хотя мы пришли из других времен, но заботиться должны о настоящем».

Он был настолько поражен силой своей любви к ней, ее внезапностью и неотвратимостью скорого конца, что ему не оставалось ничего иного, как только соглашаться с Беверли во всем, пусть многое и оставалось для него неясным. Он понимал ее слова только после того, как они доходили до его сердца, как это произошло, к примеру, во время его поездки в госпиталь на Принтинг-Хаус-Сквер.

Беверли могла объяснить, почему мир порой начинал походить на театральную сцену, на которой действовали благодетельные или бездушные силы. Страдания невинных становились понятны только в перспективе прошлого и будущего. Эта же связь объясняла его собственную судьбу со свойственными ей стечениями обстоятельств и судьбу его города, который с высоты казался ему живым зверьком с искрящимся мехом. Не случайно к Беверли порой взывали существа из далеких стран и иных эпох. Не случайно Атанзор взмывал в воздух так, словно скакал к уже известной ему цели. Любое производимое человеком действие приводит к вполне определенным последствиям и потому существует вечно, будто записанное в гигантскую книгу мироздания. Свобода, память, преображение и справедливость являются порождением тех же связей всего со всем.

Питер Лейк неожиданно вспомнил о том, как однажды без всякой видимой причины Перли Соумз вскочил на ноги, выхватил свои револьверы сорок пятого калибра и пробил десять дырок в темном окне, за которым не было никого и ничего, кроме зимней ночи.

После этого он еще целый час дрожал от страха, говоря, что из окна на него скалился, ощерив свои страшные зубы, огромный белый афган высотою никак не меньше двадцати футов, явившийся к нему из другого мира. Питер Лейк решил, что Перли сошел с ума – не иначе как оттого, что слишком часто натыкался на косяки и столы. В конце концов тот перестал дрожать и проспал сорок восемь часов кряду, причем все это время его мучили жуткие кошмары.

Питер Лейк знал, что обитатели болота ждали того момента, когда в облачной стене откроется огромное окно, за которым они увидят парящий в вышине, огромный, исполненный небесного огня город, после чего мир зальет золотистое сияние.

Эти сумбурные мысли и образы, теснившиеся в его голове, казались ему чем-то вроде старой посуды, позвякивающей при каждом движении лошадки старьевщика. Он не мог выразить их словами, и потому они отказывались ему повиноваться. В отличие от Мутфаула и Айзека Пенна он не привык мыслить подобными категориями, поскольку был самым что ни на есть обычным человеком. Он скакал на своем коне к гости к Пеннам, думая о том, как он окунется в их бассейн, а потом направится вместе с одетой в бальное платье Беверли в городской танцзал. Вокруг мелькали исторгающие клубы пара лошади и блестящие экипажи с бронзовыми светильниками, в разрывах снежной пелены мерцали огни. Атанзор скакал так легко и беззвучно, словно скользил по волнам. Питер Лейк и Беверли отправятся на танцы, невзирая на любые опасности. Новый год тем временем надвигался на мир подобно приливу, сметающему на своем пути все и вся.

Оставив Атанзора в устланном соломой стойле дома Пеннов, вконец озябший Питер Лейк поспешил на второй этаж и, открыв краны, стал наполнять бассейн горячей водой. Он уже плескался в бассейне, когда вдруг дверь отворилась и в комнату вошла Беверли.

– Все в редакции «Сан», – объявила она, снимая через голову блузку уверенным и стремительным движением, которому позавидовал бы подсекающий добычу рыболов на горной речке. – Новогодний праздник закончится не раньше семи или восьми.

– А Джейга где? – поинтересовался Питер Лейк, зная о ее склонности к наушничеству.

– В данный момент – сидит под столом у моего папы в отделе городских новостей и держит на коленях тарелку с соленой семгой и бутылку шампанского. Они обыщут все здание, но найдут ее только третьего января. Она успеет съесть столько семги, икры и креветок, что сможет пролежать в спячке и куда дольше. Но об этом знаем только мы с Гарри. Мы ее доверенные лица.

– Стало быть, в доме никого нет?

– Никого! – воскликнула Беверли, ныряя в бассейн.

Обняв друг друга, они закружились в струях воды. Распущенные мокрые волосы Беверли обвивали ее тело, груди поднялись. Она перебирала по дну изящными розовыми ногами и, казалось, от жара вся была подернута легкой туманной пеленой. Ее настороженный взгляд смягчился и повеселел. Они подплыли к мраморному бортику и говорили, говорили, отыскивая слова в белой пене водопада.

Сам не свой от желания, Питер Лейк принялся рассказывать ей о Сесиле Мейчере, Мутфауле, Джексоне Миле и докторе из госпиталя на Принтинг-Хаус-Сквер. Беверли слушала его молча. Когда же он закончил свой рассказ, она сказала:

– Там, среди звезд, живут существа, похожие на зверька, описанного тобою, – со светящейся шкуркой и глубокими-глубокими глазами. Астрономы считают, что созвездия выдуманы людьми. Это не так. Небесные существа находятся в постоянном движении, пусть нам и кажется, что они стоят на месте. Созвездия просто указывают на ту часть неба, в которой они находятся, но не тождественны им: они гораздо больше.

– Неужели эти существа больше расстояния между звездами?

– Все звезды, которые ты видишь в небе, меньше кончика их рога, меньше самой крохотной их реснички. Лохматые шкуры и гордо поднятые головы небесных зверей сотканы из пыли, тумана и облаков. Звезды похожи на сверкающую завесу, и по отдельности их не различить. Глаза этих созданий больше тысячи известных нам вселенных. Эти небесные существа двигаются, скачут, принюхиваются, скребут лапой и свертываются в клубок – и так до бесконечности. В их шерсти проскакивают искорки, и от этого раздается постоянное потрескивание, которое слышно во всех мирах.

Питер Лейк смотрел на потоки воды в бассейне.

– Я такой же безумец, как и ты, – усмехнулся он. – Я верю каждому твоему слову.

– Это любовь, но ты можешь мне и не верить. В этом нет ничего страшного. Истина прекрасна еще и потому, что она не нуждается ни в чем, в том числе и в нашей вере. Она переходит от души к душе, изменяя свое обличье при каждом прикосновении к ней, но при этом остается сама собою. Я видела ее. Когда-нибудь ее увидишь и ты.

– Откуда ты все это знаешь? Беверли улыбнулась.

– Я видела это в своем сердце.

– Но ведь это всего лишь грезы!

– Не совсем. Во всяком случае, теперь это не так. Я вижу тот мир куда яснее, чем этот, и порой я перехожу его границу. Ты понимаешь, о чем я? Я там уже была!

Противоречия, парадоксы и волны эмоций относились к числу тех вещей, которые Питер Лейк привык считать чем-то обычным, и потому он ничуть не удивился собственному изумлению, вызванному странной тишиной, царившей в обычно шумном городском танцзале в канун Нового года. Он вспомнил, что такая же тишина стояла здесь и в момент встречи нового столетия, когда гости боялись пошелохнуться, потрясенные торжественностью этого мига истории, надвигавшейся на них (как представлялось Питеру Лейку) подобно бронированной двери центрального банка. В ночь на первое января 1900 года, несмотря на тысячи бутылок шампанского и сто лет ожидания, в зале стояла такая тишина, какая бывает в церквях четвертого июля. Женщины плакали навзрыд, мужчины еле сдерживали слезы. Чем ближе к двенадцати подходили стрелки часов, тем отчетливее понимали они собственную бренность.

Что касается встречи этого студеного года, то она далеко превзошла рубеж столетий своей торжественностью и эмоциональностью. Тишина установилась примерно за час до полуночи. Питер Лейк с Беверли приехали на танцы в девять. Они видели вокруг себя хорошо одетых людей, но это был не обычный круг радующихся каждому новому гостю друзей, собравшихся возле камина, чтобы погреться, выпить и поболтать, здесь не было и обычных для подобного общества красавиц, гипнотизирующих мужчин своей изысканной походкой, здесь не чувствовалось напряжения, характерного для самых дорогих ресторанов, и не плясали «Дикого бизона», «Грейпси Денди», польку или шаффл. Оркестр заиграл несравненную «Шанплер и Винтерглад» А. П. Клариссы, под которую можно было танцевать разве что неспешную кадриль и прочие строгие танцы, построенные на конграпункте, в которых двигались главным образом глаза и сердце колотилось в груди, как у преследуемого гончими оленя.

Это место совсем не нравилось Перли, и тем не менее здесь находился и он сам, и дюжина Куцых в компании со своими так называемыми дамами – бывшими деревенскими девицами, уставшими вкалывать с утра до ночи в парикмахерских и забегаловках-устричных, а также карманницами и прожженными марухами необычайно стервозного вида. Когда Перли увидел вошедшего в зал Питера Лейка, он вскочил на ноги и стал метать глазами молнии. Однако стоило Беверли присоединиться к Питеру Лейку, как он тут же успокоился и поник, словно ему сделали успокаивающий укол. Перли и его подручные тупо уставились на двери кухни, живо напоминая своим видом идиота из Файв-Пойнтс, сжимающего в руках крошечную чашечку. Изумленные марухи дергали застывших Куцых за рукава и недоуменно переглядывались друг с другом. Куцых всегда принимали за посланцев Царства Тьмы, и потому их появление повергало в ужас обитателей этого города. Если бы швейцары не пустили их в танцзал, они сожгли бы его до фундамента. Несмотря на то что при входе в ресторан Перли обычно натыкался лбом на дверной косяк, этим местом правил именно он и его подручные. Сейчас же ими овладело странное сонное оцепенение. Окажись поблизости дантист, он мог бы поупражняться в своем искусстве на их кривых зубах, не встречая ни малейших возражений со стороны пациентов.

Питер Лейк, глядя на Перли, похожего на огромного белого кота и встречающего Новый год в костюме, вышедшем из моды полвека тому назад, подумал о том, сколь долго его враг будет оставаться недвижным. Тот же успел погрузиться в столь глубокий транс, что утратил всяческую способность управлять своим обмякшим телом.

Питер Лейк и Беверли сели за столик и заказали бутылку шампанского, которую им подали в серебряном ведерке, наполненном льдом.

– Таким же унылым я видел это место в ту ночь, когда мир праздновал наступление тысяча девятисотого года, – сказал Питер Лейк. – Может быть, по странному стечению обстоятельств у каждого из сегодняшних посетителей умер кто-то из близких?

– Так развей же уныние! – воскликнула Беверли. – Я хочу танцевать так же, как они танцевали в том трактире!

– Ты хочешь, чтобы я развеял их уныние? – удивился Питер Лейк. – Но как это сделать? Пристрелить или зарезать Перли, пока его раскорячило в вечности, как муху на липкой бумаге? Это, конечно, можно, но я только насмерть перепугаю всех присутствующих. После этого здесь установится полнейшая тишина и нам придется сидеть тут вдвоем ждать следующего Нового года.

– Нет, не будем ждать, – сказала Беверли. – Это мой последний Новый год. Я хочу, чтобы он прошел весело.

Она развернула свой стул и села лицом к застекленным створчатым дверям, за которыми кружили вихри зимних звезд. В тот же миг они распахнулись настежь. За ними столь же неожиданно распахнулись вторые, третьи, четвертые и все остальные двери зала, общее число которых равнялось двадцати одной, после чего оркестр стих, а все танцующие пары замерли. Свежий воздух обратил пламя камина из кошачьего урчания в рев бессемеровской печи, а стоявшие на улице покрытые инеем деревья принялись покачивать ветвями, позванивая тысячей ледяных колокольцев. Стрелки часов, одна из которых двигалась медленно, словно черепаха, а другая быстро, словно заяц, пришли к полуночи одновременно. Часы стали бить в такт со всеми остальными часами Нью-Йорка. Зазвонили колокола церквей, запели заводские сирены, зазвучали гудки пароходов, превратив город в огромный органный лес.

В зале стало так холодно, что все присутствующие кинулись запирать двери. После этого в ресторане вновь установилась тишина, которую нарушало лишь всхлипывание нескольких женщин – они жаловались, что морозный воздух обжег им голые плечи. Но даже совершенно незнакомые люди заключали друг друга в объятия, и теперь причиной их слез была тайна и противоречивость времени, которое уже переходило из старого года в новый; они словно увидели себя на слишком быстро промелькнувшей фотографии, а город вокруг замышлял разбить сто тысяч сердец, и всем им предстояло плыть по морю волнений, забот и тревог. Порой им будет казаться, что их прибило к острову, но когда они попытаются ступить на его берега, те окажутся такими же зыбкими, как и все в этом мире, и снова их смоет неуемной волной, снова их ждет плавание.

– Народные танцы! – завопил один из гостей, вскакивая со стула.

Публика радостно загудела. Не успела заиграть музыка, как они уже начали танцевать. Паркет замело снегом, стены раздались, превратившись в далекие берега озера Кохирайс, над которым кружила поземка. Одетая в голубые шелка Беверли танцевала с Питером Лейком. По толпе пополз шепот, вызванный тем, что Перли и Куцые Хвосты стали понемногу приходить в себя. Морозно сверкали, а потом и трескались бокалы. Зал оттаивал. Беверли же все танцевала и танцевала. Они кружили, оказываясь хотя бы на миг то в ресторане, где подавали устриц, то в освещенном светом ламп просторном салоне парома, то в бальных залах, столь раззолоченных, что днем полагали себя банками, то в общих больничных палатах, то в крошечных темных каморках.