Текст книги "Черная графиня"

Альбом № 2. Графиня Миттрах Елизавета Николаевна

Преподаватели Смольного

Выпускной класс

Смолянки

Бальный класс

Подруги Лизы

Глава III. Иван, псевдоним Офеня

Иван поставил лошадь в Токмаковские конюшни, там, где недалеко церковь староверов. Вытер лошадку, засыпал ей, не жалея, овса. Да премию – ломоть ситника с солью. Конь заслужил. Не зря три-четыре раза дефилировал по Красной площади. Теперь точно известно, когда великий князь поедет. Куда и с кем.

Вроде все было хорошо, и лабораторию «поставили» быстро, и снаряды тихо-тихо, осторожненько инженер, которого все звали почему-то Беня Левый, изготавливал. Уже в коробке лежат, не дай Бог резко передвинуть. Тогда от домика, да и от окрестных мало что останется. Вернее – просто не останется ничего. Иван видел результаты. В лес как-то ездили, Беня-инженер свой снаряд, видом просто банка из-под консервов, нам демонстрировал. Да-а-а, впечатлило. Когда с корнем вырвала эта банка три вековые ели.

Нет, царским сатрапам не уцелеть. Но вот тут-то у Ивана и стали появляться вопросы, ответы на которые ему, он понимал, никто не даст. Поэтому и настроение было всегда плохое. Уж и шутки друганов – участников боевой дружины воспринимал трудно.

Но домой, в свой Аптекарский, шел, насвистывая. Ибо уж так получалось. Видно, природа работала.

Чем ближе к жилью своему, тем светлее. Хочется и свистеть. Может, и петь, но – не умел. А все дело объясняется просто.

У сироты Ивана дома никогда не было. Папа и мама в одночасье умерли. Как и половина деревни – от какой-то непонятной болезни. А маленький Ваня с сестренкой знали, что делать. Ведь чай всю жизнь жили в полном единении с природой. Вот и теперь, у дома, где уже не мычит корова (ее свели со двора, как родители померли), не квохчут куры, Иван с сестричкой, приткнувшись спина к спине и накрывшись рядном с амбара, спали спокойным детским сном. В доме спать было не разрешено – там хворь ходит. А спали у завалинки – ни мысли, ни горести не схватывают сердце и душу. Потому что в этот вечер были сыты. Сестренка нашла в амбаре зерна много, с Иваном натолкли, в миску, да воды, да на костерок. Затирухи на всю ночь хватило. Только успевай пукай. Это желудок освобождается, и никто даже внимания не обращает. А село сиротам не может помочь. Считай, в каждом доме – покойник. Чё ж хотите – Бог, видно, наслал этакую бледную немочь.

Еще в церкви батюшка Никодим все говорил сельчанам, «што идет попакалист за грехи людские». И, мол, надо жить, как Бог велит. По совести, значит.

Но как велит Бог, сельчанам узнать не удалось. От этой самой лихоманки поп Никодим скончался. Его и отпевать-то с трудом селяне исполнили. Не до требы, самим бы выжить. Но – почти никому не удалось. Така болезнь.

Ну, Ваня сестру потерял, тихонько питался чем Бог послал, да постепенно дошел до города. И не умер. И зверь не съел. И хвороба не взяла. Видно, истово молилась откуда-то мама Вани о нем и его сестренке[17]17
  Сестра, Еугения, осталась жива и в 1914 году была медсестрой в царской славной армии, которая, напевая про «соловья-пташечку», шла громить немца-супостата. А после 1917 года оказалась в Белграде. Но это уже другая история.


[Закрыть].

Ваню в городе какая-то тетенька взяла за руку и привела в большой, темный сарай. Но в нем было тепло и пахло! Пахло щами!

Мама… Тут маленький, но уже много такого переживший Ваня, что за всю жизнь кое-кому и не снится (к его счастью), вдруг неожиданно для себя заплакал. Но тетеньки его окружили, одежку, сплошь рваную да с разными букашками, сняли и начали поливать теплой водой да так сладко приговаривать:

 
Сойди, забота,
С нашего Федота,
А перейди на Якова
И другова всякого…
 

И от теплой воды, от мягких рук этих тетенек Ваня плакал и плакал. Потом кушал, а затем – заснул и спал, тетеньки уж стали беспокоиться, ровно сутки.

Попал Ваня в купеческий дом «призрения сирот». Ах, какое было счастье – Ваня попал в Хлудовские мануфактуры. Сначала отъелся немного, отмылся, отоспался, а затем стала одна тетенька его прилаживать к делу. Естественно – к мануфактурному. А так как был Ваня смышленый да быстрый (а как иначе – не выжил бы никак в год деревенской эпидемии, болезней и голода), то стали его на фабрике прикреплять к механике. Сначала в станки – масло заливать. Затем – гайки да болты проверять и подтягивать, что ненадежно.

Дальше – больше. Да, больше, хотя Ваня – подросток еще, но вот 9 часов смены – отдай хозяину. А когда станок гудит с 5 утра до 9 вечера, да каждый день, и воскресенья прихватывает – мало тебе, мальчику 12–13 лет, не покажется.

Ване и не показалось, что это рай. Хотя вначале думалось.

Но вот когда на фабрике вспыхнул бунт, то даже мальчик еще, Ваня понял, что очень желательно жить по-другому. Как – он еще не знал, но хоть какое бы послабление, а то и кусок хлеба за день съесть только тайком. А мальчикам есть хочется всегда. Да потому что они и растут все время, и помнят свою лебеду да тюрю, что пекла в смертные, голодные годы сестра. О которой Ваня вспоминать не хотел. Тогда бы пришлось плакать, а этого здесь, на мануфактуре – никак нельзя, мастер может и штраф вкатать.

Бунт был знатный. Все летело с фабрики на улицу: и конторские книги, и штуки мануфактуры, и хрусталь директорской квартиры, и мудреные кастрюли с кухни. Видно, директор питаться уважал. Впрочем, так же как и Ваня. Ваня, отметим, больше. Может, по качеству проигрывал, но по объему – точно Ваня вышел бы в передовики.

Кстати, о передовиках. Ваню мастер хвалил. Показал какому-то толстому и сказал:

– Ефим Петрович, обратите внимание, из мальца точно толк будет, рука ухватистая.

Ефим Петрович животом поколыхал, попыхтел и неожиданно высоким голосом произнес:

– Ты, Василич, знаешь пословицу: «Коня бойся сзади, а дурака – со всех сторон». Вон уж хозяин и дома для рабочих ставит, и штрафы отменил – а все недовольны. Поэтому мальца приглядывай по рукам, конешно, но и не забывай, што только головой парнишка в люди может выйти.

Ваня этот разговор запомнил и иногда в лужах весенних свое отражение разглядывал. Думал, что же такого в голове, что она в люди может вывести. Выходило – с руками лучше, легче и понятней.

Но вот бунт на мануфактуре закончился, и вновь все вошло в свою колею. Правда, денег чуть прибавилось. Да им, ребятам, вышло послабление. Теперь не 9 часов мантулить[18]18
  Мантулить – работать (сленг).


[Закрыть], а меньше на 2 часа. Да буфетный днем чай привозил на тележке, и даже с головкой[19]19
  Головка – сахарный кусок, напоминающий голову. От него откалывают кусочки во время чаепития.


[Закрыть]. Это уж совсем благодать.

А на фабрике строгости ввели после заварухи. Посторонним – ни-ни.

* * *

Однажды Ивана после смены нагнал один из дружбанов по бараку (Иван уже два года имел комнату на двоих. Соседом был юркий, веселый, с хитрым глазом Герман. А фамиль нам без надобности.)

Герман рассказывает, что начал ходить в рабочий кружок, где грамотные студенты и какие-то еще подробно разъясняют нам, как, что, почем и зачем происходит. В смысле, почему мы мантулим по 9 часов, а хозяин даже не знает, где его фабрики. Иван пошел. Ему понравилось. Не было ни пива, ни белого[20]20
  Белое вино – водка.


[Закрыть]. Сушки, сухари, сахару – много.

Помимо своих, мануфактурских, было еще несколько ребят из образованных. Даже были и девицы, вот уж которые Ивану вовсе не понравились. Курят, страшенные, в очках, и фактурности никакой. Да и слова говорят совсем непонятно. Одна вот возьми и ляпни:

– Имманентное происшествие в умах заблудших.

Иван даже неприлично захохотал. Чем вызвал серьезный гнев девицы. Но в целом ребята были уважительны. Прямо один, лысый, сказал:

– Ну и что, непонятно. Нам самим многое непонятно. Но втягиваемся в борьбу, и неожиданно все становится ясным. Ничего здесь такого нет. Главное – знать цель. Валечка, налей-ка мне и товарищу Ивану еще чайку. Да сахарку, сахарку-то берите.

Ребята к дракам не стремились, и это Ивана приятно удивляло. Правда, и выпивки, повторяем, не было. Так что какая уж тут драка.

Так появилось у Вани занятие вне стука прялок да шума моторов.

Особенно интересно стало, когда эти студенты переругались друг с другом. Все за народ и за свободу, так чего лаяться-то? Но они ругались яростно и вскорости разошлись. Предложили Ивану перейти в другой кружок. Вот здесь лысеющий парень все назвал своими именами. Четко, точно и, главное – понятно.

Говорил спокойно, без пафоса. Как главный инженер, когда мастеру пилюлю вставлял.

В общем, так, понял Ваня. Много работать – это очень тяжело. А мало работать – выгонят немедля. Так вот, чтобы работать, как хочется, нужно фабрику эту прибрать к своим рукам. А кто даст-то? Вот-вот. Поэтому нужна сила. Сила у рабочего есть, хоть отбавляй. Поэтому хозяину рабочий и говорит, мол, твое время окончилось, слазь с подножки.

Но кто же просто так свое отдаст, да еще сам с подножки слезет. Правильно – никто.

Поэтому и организуются боевые рабочие отряды, которые трясут хозяев до тех пор, пока хозяин не поймет: лучше отдать все от греха подальше.

В общем, чтобы хозяин все понял, его нужно пугануть как полагается. Называется это террор.

Да, будут потери. Сатрапы на все пойдут. Что такое «сатрапы», Иван пока не знал.

Но и рабочие не лыком шиты. Поэтому надо создать сначала одну-две дружины. Рабочие. Кто в дружинах, тот с фабрики уходит, а заниматься будут только террором. Это значит – пугать и давить хозяев. Для этого нужны большие деньги. Их боевая дружина будет добывать посредством эксов. То есть – экспроприации.

– Это чё, грабить, што ли? – наивно спросил докладчика Ваня.

Докладчик поморщился, но ответил, что грабить – это когда взял ценное и между братвой поделил. А экспроприация – все берешь и все деньги или что другое – на благо революции. Стало быть, теперь вы, рабочие, кто в дружину записывается, становитесь в первых рядах. Но! Вход – рупь, выход – пять, пояснил докладчик. То есть выход только один – убьют, как воды выпить.

Ваня в первых рядах быть захотел. И особенно если с фабрики уйти. Очень уж шум моторов каждый день, да по 9 часов, действовал.

Что же до того, кому когда уйти, – это мы еще посмотрим, – так думал Иван. Да и чё бояться, коли с восьми лет по полям, лесам, оврагам, селам да поселениям бегал. Подумал Ваня, он уже с восьми лет – грабитель и экспроприатор. В смысле огородов и садов. Так что не пугайте, мы сами пугнем, ежели надо.

Так вот стал Ваня в боевой дружине.

Руководил всем этот самый парень лысеющий. Звали его Семен Семенович[21]21
  Семен Семенович – он же Пьер Каллаш (псевдоним).


[Закрыть]. Очень спокойный. Но видать сразу – взглянет, как рублем подарит. Да чё говорить – боевой, одним словом. «Такой глазом не моргнет – убьет не глядя», – подумал Ваня.

Он же и понял, что уж сам стал убивцем. Вернее, понял, но было уже поздно.

* * *

Так вот, Иван возвращался домой после того, что целый день изображал кучера да отмечал маршруты великого князя.

Чем ближе к Аптекарскому, тем лучше становилось настроение. Потому что, повторяем, шел он домой! Домой! И его там ждали.

Ну как так произошло, что простой парень из заброшенной деревни и графиня Елизавета Миттрах с шифром императрицы вдруг оказались вместе. И сразу стали жить, потеряв счет времени, в этой маленькой мансарде. Почти под чердаком.

Здесь Ваня забывал про свое нынешнее призвание. Не следить за маслом в ткацких машинах, а наблюдать жизнь, можно сказать, первых вельмож империи Российской. Чтобы по команде руководителя стать смертником и исчезнуть из жизни в вихре взрыва.

Но Ваня все забывал, приходя в мансарду. Потому что сразу на него обрушивался поток такой горячей, нежной, неожиданной любви, что все остальное не просто отступало на задний план. Оно просто исчезало. Вместе с великими князьями, прокурорами, царями, друзьями и снарядами с гремучей ртутью, что снаряжал на первом этаже инженер Беня Левый. Потому что у Вани это была первая любовь. Как и у Елизаветы Николаевны.

Видно, мама Ивана все-таки отмолила у Всевышнего часы и дни, что Лиза отдавала ему. А Лиза и представить не могла, что будет любить своего Ванечку все вечера, ночи и дни.

Иногда в перерывах любви Ивану вдруг казалось, что из-за лопухов выглядывает двухлетний рыжий карапуз и он, вытерев руки, бережно, но высоко в небо подбрасывает своего сына.

Иван смеется: суп пересолен, картошка подгорела. Вот интеллихенция московская. Графья.

Но пересол пересолом, а любовь не ждет и требует немедленных действий. И Ваня снова и снова целовал Лизу – графиню Миттрах.

Глава IV. Графиня Миттрах, Лиза

Она проснулась достаточно рано. В маленьком оконце мансарды было не темно, но туманно, серо и зябко. Видно, с речки Яузы тянуло сыростью.

Вани уже не было. Лиза потянулась к столу, скрутила «козью ножку», закурила. Тихонько улыбнулась: видели бы ее сейчас воспитатели Смольного. Например, мадам Ламье, у которой она была первая по гимнастике.

Или девушки-подружки. Хотя они бы не удивились. И даже в обморок не упали. Потому что сами мечтали вот так «оторваться»: закурить и грудь свою этим прыщавым юнкерам сквозь казенное платье демонстрировать.

Вот же была умора, когда они в новогодний традиционный бал проделывали с юнкерами один и тот же трюк. Да что там, даже с их сопровождающими офицерами. Все заключалось в небрежно застегнутой на груди кофточке. Вроде все правильно, но, Боже, видно же, видна эта прелестная, еще маленькая, но грудь. А эти розовые штучки посредине.

Что творилось с юнкерами, этого рассказать невозможно. Все фигуры перепутают, отвечают невпопад. Французские фразы забыли.

Лиза тихонечко рассмеялась и выскочила из постели. Сейчас надо сделать себе кофе и Ване что-нибудь. Надо сбегать на Немецкий[22]22
  Немецкий – Немецкий рынок, недалеко от Аптекарского переулка в Москве.


[Закрыть], прикупить продукта.

Лиза снова тихонько рассмеялась. Нет, какая там революция. Эти собрания, курения, пения, стихи дурацкие.

Ваня нужен, его тело. Она даже не знала, что, оказывается, она очень чувственная. Даже – страстная. Так она вычитала из потаенной книги «Мужчина и женщина».

Лиза подошла к мутному зеркальцу и начала долго и внимательно разглядывать то, что каждый час ждет Ваню. То есть – свое строение.

Здесь не нужно никаких слов. Их Ваня и говорить не умеет. Но он мужчина, она это все время чувствует. Он надежный, крепкий, сильный. Она его не отпускает ночами, а он только смеется по утрам.

Хотя последние дни Ваня был мрачен и все друзья-товарищи серьезны сверх меры.

В воздухе слышалось слово «экс». Лиза уже знала, что это такое. Вот и сейчас ребята все уехали, один Беня Левый продолжал очень осторожно колдовать над своей смертоносной продукцией.

Этот день выдался совсем несчастливым.

Лиза спустилась с корзиной на первый этаж, где в колбах да банках лежала смерть «мировому капитализму и приспешникам». Настоящая барышня-крестьянка.

Проходя мимо Бени-инженера, улыбнулась. Он хороший, только совершенно зашоренный этими снарядами.

– Добрый день, мадмуазель-барышня, – произнес Беня, ища на столе очки. – Не поможете ли мне чуть-чуть, на секунду, вот этот сосуд подержать, только осторожненько, а я в него сейчас перелью кое-что, – почти пропел Беня.

Конечно, как не помочь. «Мы же все товарищи, бойцы, террористы революции», – ехидно мелькнуло у Лизы.

Левой рукой, она это хорошо помнит, взяла у Бени колбу. Беня, близоруко щурясь, начал чего-то переливать.

Тут и шарахнуло.

Лизе рвануло руку. Она увидела тело Бени, которое очень легко вылетело в окно. И его удивленное, уже мертвое лицо. Но ноги остались у стола, а одна рука повисла на подоконнике.

Больше она ничего вспомнить, увидеть или понять не смогла. Все тело было усеяно, нет, утыкано стеклышками от колб и реторт. Пальцы на левой руке висели на коже. Теряя сознание от боли, Лиза выскочила из дома и бросилась в соседский особняк. Где и обедал, не ведая беды, Маркел со товарищи.

Глава V. Штабс-капитан Отдельного корпуса жандармов по Московской губернии Гужиль Геннадий Григорьевич

В 1905–1907 годах я был еще молодой офицер, служивший в царстве Польском и, вероятно, проходивший по службе с хорошими характеристиками. Иначе меня не выдернули бы срочно в первопрестольный град. То есть в Москву.

В этот период, по моему, да и не только, мнению, империя была охвачена гражданской войной. Даже не гражданской. Она вся была поражена ядовитыми испарениями теории – «Весь мир насилья мы разрушим. До основанья. А уж затем».

Не было ни одного, пожалуй, города, где бы молодые люди не бегали с горящими глазами в поисках – кого бы убить.

Я даже не успел снять квартиру, как получил аудиенцию у начальника Московского охранного отделения Жандармского управления полковника Павла Павловича Заварзина.

– Геннадий Григорьевич, я без предисловий прошу вас принять в производство наше очередное и, к сожалению, я уверен, не последнее чрезвычайное. Я имею в виду этот взрыв в Аптекарском. Вот вам материалы по делу. Если его хорошо зацепить, а вы это можете, то сможем вытянуть группу террористов. К сожалению, наши сотрудники[23]23
  Подразумеваются осведомители, освещающие деятельность тех или иных террористических групп. Их ошибочно «революционеры» именуют словом «провокаторы», что совершенно неверно.


[Закрыть] нам никакой ясности по этому взрыву не дают.

Прошу вас, Геннадий Григорьевич, возьмите все это в производство немедленно. Необходимую помощь я окажу обязательно, только с людьми пока плохо. Просто – нет людей!

Эх, докатились, корпус жандармов, оплот государства и отчизны, в таком состоянии, что вы просто ахнете. Но – прошу сделать, как у нас говорят, все невозможное. Дело на контроле у всех. – И он многозначительно поднял палец вверх. – Кстати, даю вам совершенно секретную докладную, что я направил руководителю политической полиции империи полковнику Герасимову. По ознакомлении прошу вернуть. – И передал мне папку.

– А где нужно расписаться в получении?

– Да нигде. Ознакомитесь и вернете. Это не к спеху, голубчик. К спеху, кстати, наш Аптекарский. Уверен, с этим взрывом мы можем многое вытащить. На вас, капитан, большая надежда. Людей не хватает, особенно опытных.

Я получил пока еще даже не подшитые, разрозненные докладные и прочее, что всегда соответствует началу расследования.

С чего начинается следствие? Правильно, с чтения бумажек. Чем я и занялся. Даже стола у меня еще не было. Разложил бумажки на стульях. И начал углубляться.

«Протокол 1

1906 года, октябрь, 22 дня, гор. Москва

Я, околоточный надзиратель 3 участка Пыльнов Иван Степанов, составил настоящий акт в следующем: сего числа, в 13 или 14 часов дня в собственном доме вдовы купца Семенюка Ненилы по Аптекарскому переулку, 17 произошел взрыв неустановленного устройства. В результате были выбиты стекла двух домов по переулку.

В окно первого этажа было выброшено тело мужчины без обеих ног и правой руки от предплечья. Мужчина оказался совершенно мертв.

Я начал дальнейшее производство дознания и опросом проходившей случайно публики. Установить личность погибшего не удалось, и его отправили в морг Лефортовской гошпитали.

При сем прилагаю найденные на улице у окна жестянки, колбы и другие предметы непонятного назначения.

Службу продолжаю, наблюдая разрушенный этаж дома вдовы купца Семенюк.

Подпись: Околоточный надзиратель Пыльнов Иван.

Дано 1906 года, октября 22 дня, гор. Москва».

«Протокол 2

1906 годя октябрь, 22 дня, гор. Москва

Я, околоточный надзиратель 3 участка Пыльнов, произвел осмотр помещения, в котором произошел взрыв.

Установил: на первом этаже находились посреди залы три стола дубовые, разрушенные, с большим количеством стеклянной посуды непонятного мне предназначения. Из фрамуги окна вылетел посредством взрыва покойник, я снял руку его с плечевым суставом. Левая или правая – не установил. Под одним из столов обнаружил две ноги, обутые в поношенные штиблеты и калоши. Калоши новые. Ноги принадлежат покойнику. В углу стоят четыре банки, которые осматривать не стал, памятуя описание жандармского офицера про снаряды боевых организаций, которые взрываются, нанося огромные разрушения.

Никого более я в доме не обнаружил, кроме порванного и в крови материала типа юбки – но только обрывка.

При осмотре дома на втором этаже оказалась спальня, и, судя по нахождению разных непонятных предметов, – в спальне обитала женщина. Обнаружить ее в доме не удалось. Опрошена вдова покойного ныне купца Семенюк Ненила, которая сообщила:

Она, Семенюк, проживает в собственном доме по Старой Басманной, а в Аптекарском квартирку с мансардой сдала на жительство девице Миттрих Елизавете Николаевне. Она, девица, дает уроки иностранных языков и физики. Поэтому и оборудовала залу под учебный класс. Но какая это физика, мы видим. Девица дворником Степаном Золотарем характеризуется положительно. Но обнаружить ее не удалось. Или взрыв ее изничтожил полностью, или она была в отсутствии.

Допросил прохожего, который показал: “Я шел по службе в Лефортовский гошпиталь, но из окна полыхнуло, меня оглушило, и только около упала часть тела, от чего я потерял сознание”.

Остальные очевидцы ничего сказать не могут, так как были изумлены неожиданностью произошедшего.

Мною доложено по службе в МВД господину Кошко, а также дежурному жандармскому офицеру, что на Никитской.

Дано 22 дня, октября 1906 года.

Подпись: Пыльнов, околоточный надзиратель 3 участка Басманной слободы».

Мне все было ясно. Не первый случай, боевики подрываются при изготовлении. Очень уж сложная конструкция. Но ежели срабатывает при броске – погибают многие.

Прежде всего установили наблюдение. Филер в скверике, а тут на удачу трактир так в Доброслободском переулке образовался, что одно окно выходило прямо на Аптекарский. Да еще мое личное нововведение. Две женщины сидели, гуляли, снова сидели – на скамеечке. Одна обязательно с младенцем. Эти дамы были двумя унтерами жандармского отделения. Роль играли хорошо, но и огорчены были – пришлось им сбрить усы.

Результат обозначился сразу. Вначале в виде молодого человека этакой ненатурной наружности. Он смело подошел к дому, посмотрел на уже заколоченное окно и открыл своим ключом дверь. А уж в темных сенях его в объятия приняли наши бойцы.

Молодой человек не сопротивлялся и был немало удивлен. Ибо, оказалось, он – студент медфакультета университета, работает на практике в Сокольническом частном госпитале для больных женщин, организованном попечением известного аптекаря Маркела Куперника.

В палате госпитальной лежит с травмами девушка, попросила принести (тут он достал список) чистый халат, пижаму ночную (они стали входить в моду) и духи из Франции.

Я распорядился студиозу все передать. Но предупредил – коли кому-нибудь вякнет, особо про офицеров в женском, висеть ему вместе с теми, кого мы пасем.

Парень был напуган до крайности и даже отказался было. Но когда мы стали ему говорить про семью, Царя и Отечество, обещался все выполнить и молчать.

С этого момента появилась у палаты миловидная монахиня. Хорошо, что никто ног монахини не видел. Этой монахиней был чемпион по выездке жандармского отделения Слезнов Костя. А коли выездка – то лучше цепких, кривоватых, мускулистых ног наездника не найдешь.

При наличии такой «монахини» уж никакая подозреваемая не вырвется.