Текст книги "Из «Автобиографии»"

Мир наш полон самых удивительных случаев. И встречаются они там, где их меньше всего ждешь. Когда я ввел Селлерса в книгу, то Чарлз Дадли Уорнер, который сотрудничал со мной, предложил изменить имя Селлерса на другое. Десять лет назад в одном из глухих уголков Запада он повстречал человека, которого звали Эскол Селлерс, и ему пришло в голову, что имя Эскол как раз подойдет нашему полковнику, оттого что оно редкое и необычное. Мне эта мысль понравилась, хотя я усомнился, не явится ли этот человек и не станет ли протестовать. Но Уорнер решил, что этого быть не может: он, конечно, успел умереть за это время; и все равно, будь он живой или мертвый, а имя нужно взять, – это как раз то, что требуется, и нам без него не обойтись. И замена была сделана. Знакомец Уорнера имел ферму из самых скромных и небогатых. Через неделю после выхода книги в Хартфорд явился университетски образованный джентльмен с изысканными манерами, разодетый, как герцог, и настроенный довольно грозно: по глазам было видно, что он собирается подать на нас в суд за клевету, – и звали его Эскол Селлерс! Он никогда не слыхал о другом Селлерсе и жил за тысячи миль от него. Программа у оскорбленного аристократа была определенная, чисто деловая: американское издательство должно изъять все, что уже вышло из печати, и выкинуть имя из набора, иначе он предъявит иск на 10 000 долларов. Он получил-таки от издательства согласие и тысячу извинений, а мы переменили имя на старое: полковник Малберри Селлерс. По-видимому, на свете все возможно. Возможно даже существование двух людей, не связанных родством и носящих невозможное имя Эскол Селлерс.

Джеймс Лэмптон всю жизнь витал в тумане радужных грез и наконец умер, не дождавшись осуществления ни одной из них. В последний раз я видел его в 1884 году, – через двадцать шесть лет после того, как я съел миску сырой репы у него в доме, запив угощение ведром воды. Он состарился и поседел, но по-прежнему легко влетел ко мне в комнату и был все тот же, что и всегда, все было налицо: сияющие счастьем глаза, полное надежд сердце, убедительная речь и воображение, творящее чудеса, – все было налицо, и не успел я пошевельнуться, как он уже полировал свою лампу Аладина, и передо мной засверкали скрытые сокровища мира. Я сказал себе: «Нет, я ни капельки его не прикрасил, я изобразил его таким, каким он был, он и теперь все тот же. Кейбл его узнает». Я попросил его извинить меня и на минуту выбежал в соседнюю комнату, к Кейблу. Кейбл вместе со мной читал лекции, разъезжая по Америке. Я сказал ему:

– Я оставлю дверь открытой, чтобы вам было слышно. У меня здесь интересный посетитель.

Затем я вернулся к себе и спросил Лэмптона, что он сейчас делает. Он начал рассказывать мне про «небольшое предприятие», которое затевает в Нью-Мехико с помощью сына:

– Так, безделица, сущий пустяк, лишь бы не скучать в свободное время и не дать капиталу залежаться, а главное, чтобы мальчик приучался к делу, да, приучался к делу. Колесо фортуны не стоит на месте! Может быть, ему когда-нибудь придется зарабатывать себе на хлеб, – чего на свете не бывает! Но это так, безделица, сущий пустяк, как я уже говорил.

Это и был пустяк, судя по началу его речи. Но в его ловких руках он рос, расцветал и ширился – о, до невероятия! Через полчаса он кончил, кончил таким замечанием, произнесенным очаровательно небрежным тоном:

– Да, это, конечно, пустяк по нынешним временам, не о чем, в сущности, говорить, а все-таки забавно. Помогает скоротать время. Мальчик придает этому большое значение: молод, знаете ли, воображение работает; нет опыта в делах, который обуздывает фантазию и помогает судить здраво. Думаю, что миллиона два здесь можно нажить, а пожалуй, и три, но не больше; все-таки, знаете ли, для мальчика, который только начинает свою карьеру, это недурно. Я бы не хотел, чтобы он нажил целое состояние, – это успеется и позже. В его годы оно только вскружило бы ему голову, да и в других отношениях было бы вредно.

Тут он сказал что-то насчет того, что забыл бумажник дома, на столе в большой гостиной, и что все банки сейчас уже закрыты…

Но я его прервал и попросил оказать честь мне и Кейблу – посетить нашу лекцию вместе с другими друзьями, которые пожелают сделать нам ту же честь. Он согласился и поблагодарил меня с видом короля, милостиво снизошедшего до нашей просьбы. А прервал я его потому, что понял, что он собирается попросить у меня билеты, с тем чтобы уплатить за них на следующий день; а мне было известно, что долг он непременно уплатит, хотя бы для этого пришлось заложить с себя платье. Побеседовав еще немного, он сердечно и тепло пожал мне руку и распрощался. Кейбл просунул голову в дверь и сказал:

– Это был полковник Селлерс.

1897–1898 гг.

[Дядина ферма]
(в переводе Н. Дарузес)

Как я уже говорил, этот обширный участок теннессийской земли мой отец держал двадцать лет нетронутым. После того как он умер – в 1847 году, – мы начали распоряжаться землей сами и через сорок лет распорядились всем, кроме 10 000 акров, так что ничего не осталось и на память о продаже. Около 1887 года, – а возможно, и раньше, – ушли и эти 10 000. Моему брату подвернулся случай променять землю на дом с участком в городе Корри, в нефтяных районах Пенсильвании. Около 1894 года он продал это имущество за двести пятьдесят долларов. Так было покончено с теннессийской землей.

Принесло ли разумное предприятие отца хоть пенни наличными, кроме этих денег, я не помню. Нет, я упустил одну подробность: оно доставило мне возможность наблюдать Селлерса и написать книгу. От моей половины книги я получил 20 000 долларов, – может быть, немногим больше; от пьесы – 75 000 долларов, как раз по доллару за акр. Это любопытно: меня еще не было на свете, когда отец приобрел землю, значит, он действовал без всякого пристрастия, однако же только мне одному изо всей семьи пришлось на ней нажиться. При случае я буду кое-когда и дальше упоминать об этой земле по ходу рассказа, потому что она так или иначе оказывала влияние на нашу жизнь на протяжении более чем одного поколения. Всякий раз, как собирались тучи, она вставала перед нами, протягивала руку и с оптимизмом Селлерса подбодряла нас, говоря: «Не бойтесь – положитесь на меня – ждите». Она держала нас в надежде целых сорок лет, а потом покинула нас. Она усыпила нашу энергию, сделала из нас визионеров – мечтателей и тунеядцев: мы все собирались разбогатеть в следующем году – для чего же работать? Хорошо начинать жизнь бедняком, хорошо начинать ее богачом – и то и другое здорово! Но начинать жизнь бедняком в надежде на богатство… Тот, кто этого не испытал, не может себе представить, что это за проклятие.

Мои родители переехали в штат Миссури в начале тридцатых годов, – не помню, когда именно, потому что в то время меня еще не было на свете и я этим вовсе не интересовался.

В те дни это было долгое путешествие и, должно быть, весьма нелегкое и утомительное. Они поселились в маленькой деревушке Флорида, округе Монро, где я и родился в 1835 году. В деревушке было сто человек жителей, и я увеличил население ровно на один процент. Не каждый исторический деятель может похвастаться, что сделал больше для своего родного города. Может быть, с моей стороны нескромно упоминать об этом, но зато это правда. Нигде не записано, чтобы кому-нибудь другому удалось совершить нечто подобное, будь это даже Шекспир. А я осчастливил Флориду и, вероятно, мог бы осчастливить таким же образом любой город, будь это даже Лондон.

Не так давно мне прислали из Миссури снимок дома, в котором я родился. До сих пор я всегда утверждал, что родился во дворце, – вперед буду осмотрительнее.

Я любил вспоминать, как мой брат Генри вошел в костер, разложенный на дворе, когда ему была неделя от роду. Замечательно, что я мог запомнить такую вещь, а еще замечательнее, что я упорствовал в своем заблуждении ровно тридцать лет и уверял, что действительно помню этот случай; разумеется, этого не было, в этом возрасте брат еще не умел ходить. Если бы я дал себе время подумать, то не обременял бы свою память такой невероятной чепухой в течение тридцати лет. Многие думают, что впечатления, которые накапливаются в детской памяти за первые два года жизни, живут не больше пяти лет, но это неверно. Случай с Бенвенуто Челлини и саламандрой следует считать действительно имевшим место, и вполне достоверен замечательный пример в записках Эллен Келлер, – но об этом я поговорю как-нибудь в другой раз. Много лет я был уверен, что помню, как помогал моему деду распивать грог, будучи шести недель от роду, но теперь я уже об этом не рассказываю: я состарился, и память моя работает хуже прежнего. Когда я был помоложе, я помнил решительно все, было оно или не было, теперь же рассудок мой слабеет, и скоро я буду помнить только то, чего никогда не было. Очень грустно превращаться в такую развалину, однако всем нам этого не миновать.

Мой дядя, Джон Э. Куорлз, был фермер, и ферма его находилась в четырех милях от Флориды. У него было восемь человек детей и пятнадцать или двадцать негров, и в других отношениях он был не менее счастлив, особенно в отношении характера. Мне никогда не приходилось встречать человека добрее дяди Джона. Лет до одиннадцати-двенадцати, с тех пор как мы перебрались в Ганнибал, я гостил у него по два и по три месяца в году. Намеренно я никогда не выводил его или тетку в своих книгах, зато ферма его раза два мне очень пригодилась. В книгах «Гекльберри Финн» и «Том Сойер – сыщик» я переместил ее в Арканзас. Это было дальше на целых шестьсот миль, но не так уж трудно сделать: ферма была невелика – может быть, акров пятьсот, однако, будь она и вдвое больше, я бы этим не затруднился. А до этической стороны вопроса мне нет никакого дела: я переместил бы целый штат, если б того потребовали интересы литературы.

Эта ферма дяди Джона была настоящим раем для мальчишек. Дом был пятистенный, бревенчатый, с широкой крытой галереей, соединявшей его с кухней. Летом стол накрывали посередине галереи, в тени и прохладе, а еда была такая роскошная, что я готов прослезиться при одном воспоминании. Жареные цыплята и поросята, дикие и домашние индейки, утки и гуси, свежая оленина, белки, кролики, фазаны, куропатки, перепела; сухарики, горячая драчена, горячие гречневики, горячие булочки, горячие маисовые лепешки; вареные початки молодой кукурузы, бобы, фасоль, томаты, горох, ирландский картофель, бататы; пахтанье, парное молоко, простокваша; арбузы, дыни-канталупы – все это только что с грядки; пироги с яблоками, пироги с персиками, пироги с тыквой, яблоки в тесте – всего не перечесть. Главная роскошь заключалась в том, как все это было приготовлено, – особенно некоторые блюда: например, маисовые лепешки, горячие сухарики, булочки и жареные цыплята. Ничего этого не умеют как следует готовить на Севере. Ни один северянин не может научиться этому искусству, как мне известно по опыту. На Севере думают, что умеют печь маисовые лепешки, но это просто вздорный предрассудок. По-моему, нет ничего вкуснее южных маисовых лепешек и ничего хуже северной имитации этих лепешек. На Севере очень редко пробуют жарить цыплят, и хорошо делают: этому искусству нельзя выучиться к северу от линии Мэзон – Диксон и ни в одной из европейских стран. Это говорится не понаслышке, а по опыту. В Европе воображают, что подавать на стол с пылу горячий хлеб разных сортов – «американский» обычай; но это слишком широкое обобщение: такой обычай существует на Юге, на Севере он распространен гораздо меньше. На Севере и в Европе горячий хлеб считается вредным для здоровья. Это, должно быть, тоже вздорный предрассудок, вроде европейского предрассудка, будто вредно пить воду со льдом.

Жаль, что столько хороших вещей на свете пропадает даром только потому, что они вредны для здоровья. Не думаю, чтоб какая-нибудь пища, данная нам Богом, была вредна, если употреблять ее умеренно; за исключением микробов. Однако находятся люди, которые строго-настрого воспретили себе пить, есть и курить все то, что пользуется сомнительной репутацией. Такой ценой они платят за здоровье. И, кроме здоровья, они ничего за это не получают. Удивительное дело! Это все равно, что истратить все свое состояние на корову, которая не дает молока.

Ферма стояла посреди большого двора, и двор этот был с трех сторон обнесен забором, а сзади – высокой оградой из кольев, за которой стояла коптильня; по ту сторону ограды был фруктовый сад, а за садом негритянские хижины и табачные плантации. Во двор входили по деревянным ступенькам; ворот, сколько я помню, не было. В одном углу двора росло десятка два ореховых деревьев, простых и грецких; и когда поспевали орехи, там можно было собрать целое богатство.

Немного подальше, на одном уровне с домом, стоял маленький бревенчатый домик; от него поросший лесом косогор круто спускался книзу, мимо амбаров, житницы, конюшен и табачной сушильни, к прозрачному ручью, который журчал по своему песчаному ложу, извиваясь вправо, влево и во все стороны в густой тени лоз и нависших ветвей, – райское местечко, где можно было разувшись бродить по воде; имелись и заводи, где нам запрещали купаться, и потому мы частенько туда бегали. Нас воспитывали в правилах христианской религии, и потому мы рано научились ценить запретный плод.

В бревенчатом домике жила седая старуха негритянка, прикованная болезнью к постели; мы навещали ее каждый день и со страхом взирали на нее, полагая, что ей больше тысячи лет и что она беседовала с самим Моисеем. Все эти сведения доставляли нам негры помоложе, и сами в них верили. Сопоставив все то, что нам удалось узнать, мы пришли к убеждению, что она расстроила свое здоровье во время долгого странствия в пустыне после исхода из Египта, а потом так и не могла поправиться. У нее была круглая плешь на макушке; бывало, мы подкрадывались к старухе, созерцая эту плешь в благоговейном молчании, и думали, что волосы у нее, должно быть, вылезли от страха в ту минуту, когда тонул фараон. Мы звали ее тетка Ханна, по южному обычаю. Она была суеверна, как все наши негры, и, как они, глубоко религиозна. Она верила в силу молитв и время от времени пускала их в ход, однако не в тех случаях, когда нужно было действовать наверняка. Если поблизости оказывались ведьмы, она связывала белыми нитками остатки своих курчавых волос в маленькие пучки, – и против этого ведьмы ничего не могли поделать.

Все негры были нам друзья, а с ровесниками мы играли как настоящие товарищи. Я употребляю выражение «как настоящие» в качестве оговорки: мы были товарищами, но не совсем, – цвет кожи и условия жизни проводили между нами неуловимую границу, о которой знала и та и другая сторона и которая делала полное слияние невозможным. Мы имели верного и любящего друга, союзника и советчика в лице дяди Дэна, пожилого негра, у которого была самая ясная голова во всем негритянском поселке и любвеобильное сердце – честное, простое, не знавшее хитрости. Он служил мне верой и правдой многие, многие годы. Я с ним не виделся лет пятьдесят, однако все это время мысленно пользовался его обществом и выводил его в своих книгах под именем Джима и под его собственным и возил его по всему свету – в Ганнибал, вниз по Миссисипи на плоту и даже через пустыню Сахару на воздушном шаре; и все это он перенес с терпением и преданностью, которые принадлежат ему по праву. Именно на ферме я и полюбил его черных сородичей и научился ценить их высокие достоинства. Чувства симпатии и уважения к ним сохранились у меня на протяжении шестидесяти лет и ничуть не пострадали за это время. Мне и теперь так же приятно видеть черное лицо, как и тогда.

В школьные годы я не знал отвращения к рабству. Я не подозревал, что в нем есть что-нибудь дурное. Никто не нападал на него при мне: местные газеты не высказывались против рабства; с кафедры местной церкви нам проповедовали, что Бог его одобряет, что оно священно и что сомневающемуся стоит только заглянуть в Библию, – в подтверждение этого нам приводили тексты; если сами рабы ненавидели рабство, то они благоразумно молчали. В Ганнибале нам редко приходилось видеть, чтобы с рабом обращались дурно, а на ферме – никогда.

И все же было в детстве моем незначительное событие, связанное с этим, и, должно быть, оно произвело на меня глубокое впечатление, иначе не оставалось бы в моей памяти так ярко и живо, резко и отчетливо все эти медленно текущие годы. У нас был маленький негритенок, которого мы нанимали у кого-то из жителей Ганнибала. Он был родом из восточной части штата Мэриленд; его оторвали от семьи, от друзей, увезли на другой конец американского материка и продали в рабство. Мальчик был веселого нрава, простодушный и кроткий и, должно быть, самое шумливое создание на свете. Целыми днями он насвистывал, пел, вопил, завывал, хохотал – и это было сокрушительно, умопомрачительно, совершенно невыносимо. Наконец в один прекрасный день я вышел из себя, в бешенстве прибежал к матери и пожаловался, что Сэнди поет уже целый час, не умолкая ни на минуту, и я не могу этого вытерпеть, так пусть она велит ему замолчать. Слезы выступили у нее на глазах, губы задрожали, и она ответила приблизительно так:

– Если он поет, бедняжка, то это значит, что он забылся, – и это служит мне утешением; а когда он сидит тихо, то я боюсь, что он тоскует, и это для меня невыносимо. Он никогда больше не увидит свою мать; если он в состоянии петь, я должна не останавливать его, а радоваться. Если бы ты был постарше, ты бы меня понял и порадовался бы, что этот одинокий ребенок может шуметь.

Речь была простая, сказанная простыми словами, но она достигла цели, и шумливость Сэнди меня больше не раздражала. Мать никогда не говорила громких фраз, но у нее был природный дар убеждать простыми словами. Она дожила почти до девяноста лет и до самых последних дней не утратила этого дара, особенно если чья-нибудь низость или несправедливость возмущали ее. Она не раз пригодилась мне для моих книг, где фигурирует под именем тети Полли. Я заставил ее говорить на диалекте, пытался придумать еще какие-нибудь усовершенствования, но ничего не нашел. Один раз я использовал и Сэнди: в «Томе Сойере» я попробовал было заставить его белить забор, но из этого ничего не вышло. Не помню, под каким именем я вывел его в книге.

Я и сейчас могу совершенно отчетливо представить себе ферму. Я вижу там каждую вещь, каждую деталь: комнату, где собиралась вся семья, с кроватью для прислуги в одном углу и прялкой в другом; стон прялки, то замиравший, то усиливавшийся и слышный издали, казался мне самым заунывным звуком на свете, наводил на меня скуку и тоску по родному дому и населял атмосферу блуждающими призраками мертвецов; большой очаг, в зимние вечера доверху набитый пылающими ореховыми поленьями, на концах которых пузырился сладкий сок – и не пропадал даром, потому что мы соскребали его и отправляли в рот; сонная кошка лениво растянулась на неровных камнях очага; собаки во сне жмутся поближе к огню; тетка вяжет по одну сторону очага, по другую – дядя курит коротенькую трубку из маисового початка; гладкий, не покрытый ковром пол, слабо отражающий веселые языки пламени, испещрен черными ямками в тех местах, куда упали горящие угли и угасли медленной смертью; с полдюжины детей возятся в полумраке в глубине комнаты; стулья с плетеными сиденьями, качалки; пустующая колыбель дожидается времени сослужить свою службу; ранним холодным утром дети в ночных рубашках жмутся в кучу на камнях очага и оттягивают время – им не хочется оставлять это уютное место и идти мыться на открытую ветру галерею между домом и кухней, где стоит общий умывальник.

Мимо забора шла проселочная дорога, пыльная в летнее время, излюбленное местопребывание змей, которым нравилось лежать там и греться на солнце; если это были гремучие змеи или гадюки, мы убивали их; если это были черные змеи или представители знаменитой породы «очковых», то мы без всякого стыда спасались бегством; а ужей, которые у нас назывались «подвязками», мы уносили домой и сажали в рабочую корзинку тети Патси в виде сюрприза; к змеям она питала предубеждение и всегда пугалась, как только они выползали из корзинки у нее на коленях. Она так и не могла к ним привыкнуть, все наши труды пропадали даром. И к летучим мышам она тоже оставалась холодна и не терпела их, а мне казалось, что нет ничего милей летучей мыши. Мать моя была сестрой тети Патси и разделяла ее дикие предрассудки. Летучая мышь чудесно нежна и шелковиста на ощупь, ее очень приятно гладить, и я не знаю животного более благодарного за ласку, если с ним обращаться умеючи. Мне эти перепончатокрылые известны до тонкости, потому что они во множестве населяли нашу большую пещеру, милях в трех ниже Ганнибала, и я частенько приносил их домой, чтобы сделать сюрприз матери. Это было нетрудно устроить в будни, потому что тогда я, по всей видимости, приходил из школы, и, значит, мышей со мной не было. Мать моя не была подозрительна, наоборот, очень доверчива, и когда я говорил: «У меня в кармане есть кое-что для тебя», то она засовывала туда руку. Отдергивала она руку всегда сама, мне не приходилось просить ее об этом. Замечательно, что она так и не привыкла к летучим мышам. Чем больше ей представлялось случаев, тем больше она упорствовала в своем заблуждении.

Думаю, что она за всю свою жизнь ни разу не побывала в пещере, но, кроме нее, туда ходили все. Много экскурсантов приезжало осматривать пещеру издалека, с верховьев и низовьев реки. Она тянулась на целые мили и представляла собой запутанный лабиринт узких и высоких развилин и коридоров. Там было нетрудно заблудиться кому угодно, даже летучей мыши. Я сам там заблудился однажды вместе со своей спутницей, и наша последняя свеча догорела почти дотла, когда мы завидели вдали, за поворотом, огоньки разыскивавшего нас отряда.

Метис, «Индеец Джо», заблудился там однажды и умер бы голодной смертью, если бы иссяк запас летучих мышей. Но это не могло случиться, их там были целые мириады. Он сам рассказывал мне всю эту историю. В книге, которая называется «Том Сойер», я заморил его до смерти в пещере, но единственно в интересах искусства, – на самом деле этого не было. «Генерал» Гейне, который был у нас первым городским пьяницей, пока Джимми Финн не занял это место, блуждал там в течение недели и наконец просунул носовой платок в дыру на вершине холма близ Сэйвертона, – кто-то увидел платок, и его откопали. В его рассказе нет ничего неправдоподобного, кроме носового платка. Я знал «генерала» многие годы, и платков у него никогда не было. Но возможно, что это был его нос. Он-то, несомненно, мог привлечь внимание.

Пещера была страшным местом, потому что в ней находилось мертвое тело – тело молоденькой девушки четырнадцати лет. Оно лежало в стеклянном цилиндре, помещавшемся внутри медного цилиндра, подвешенного на перекладине в одном из узких переходов. Тело сохранялось в спирту, и говорят, что озорники вытаскивали его за волосы и заглядывали мертвой в лицо. Девушка эта была дочь хирурга из Сент-Луиса, человека выдающихся способностей и очень известного. Он был чудак и поступал иной раз весьма странно. Он сам отвез бедняжку в это заброшенное место.

За дорогой, где змеи грелись на солнце, поднималась густая заросль молодняка, через которую на протяжении четверти мили вела в полумраке тропинка; потом заросль сразу обрывалась, и тропинка выводила на широкую луговину, со всех сторон окруженную стеной леса, заросшую полевой клубникой и яркими звездами полевой гвоздики. Клубника была душистая и сладкая, и как только она поспевала, мы забирались туда с раннего утра, полного живительной свежести, когда росинки еще сверкали на траве и леса звенели первыми птичьими песнями.

С левой стороны, на поросшем лесом косогоре, были качели. Делались они из коры, содранной с молодого орешника. Когда кора высыхала, качаться на них становилось опасно. Они обычно рвались, когда ребенок взлетал футов на сорок кверху, вот почему и приходилось чинить каждый год столько переломанных костей. Самому мне везло, но из моих двоюродных братьев ни один этого не избежал. Их было восемь человек, и в общей сложности они за все время поломали четырнадцать рук. Но обходилось это почти даром: доктора нанимали на круглый год, и за двадцать пять долларов он лечил всю семью. Я помню двух врачей во Флориде – Чоунинга и Мередита. За двадцать пять долларов в год они не только лечили всю семью, но и поставляли лекарства. И не скупились на них: полную дозу мог выдержать только самый крепкий человек. Основным пойлом была касторка. На прием давали полстакана и добавляли еще полстакана новоорлеанской патоки, чтоб было вкуснее, но вкус ничуть не улучшался. После касторки шла каломель, после каломели – ревень, а после ревеня – ялаппа. Потом пациенту пускали кровь и ставили ему горчичники. Система была ужасная, и все же процент смертности был не очень высок. От каломели пациент истекал слюной и терял половину зубов. Дантистов не было. Если зубы начинали портиться или болели, врач знал одно средство – брался за щипцы и выдергивал зуб. Если челюсть при этом оставалась на месте, то не по его вине. Доктора приглашали, только если болезнь была самая тяжкая, в других случаях больного лечил свой человек, бабушка. Каждая старуха считалась лекаркой, собирала свои лекарства в лесу и умела составлять такие специи, которые даже чугунного льва вывернули бы наизнанку. А кроме того, был еще «индейский знахарь» – переживший свое племя величественный дикарь, сведущий во всех тайнах природы и целительных силах трав; в глухих поселках большинство населения верило в его силы и рассказывало чудеса о совершенных им исцелениях. На острове Св. Маврикия в просторах Индийского океана живет человек, который напоминает нашего индейского знахаря. Он негр и не учился быть доктором, но в одной болезни он знает толк и может ее лечить, а доктора не могут. Его приглашают, когда кто-нибудь заболеет этой болезнью. Это детская болезнь, очень страшная и опасная, и негр лечит ее каким-то настоем из трав, который составляет сам по рецепту, доставшемуся от отцов и дедов. Рецепта он никому не показывает. Состав держит в секрете, и есть опасения, что так и умрет, не огласив его; тогда на острове Св. Маврикия произойдут волнения. Все это мне рассказывали тамошние жители в 1896 году.

В те времена у нас была еще одна лекарка, которая врачевала верой. Ее специальностью была зубная боль. Это была старуха, жена одного фермера, и жила она в пяти милях от Ганнибала. Она возлагала руки на челюсть пациента, говорила: «Веруй!» – и исцеление совершалось мгновенно. Миссис Оттербек, я ее хорошо помню. Два раза я ездил к ней верхом, сидя позади матери, и видел исцеление воочию. Пациенткой была моя мать.

Скоро в Ганнибал переехал доктор Мередит; он стал нашим домашним врачом и несколько раз спасал мне жизнь. Не будем его осуждать. Человек он был хороший и действовал с самыми лучшими намерениями.

Мне рассказывали, что я был болезненный, вялый ребенок, как говорится – не жилец на этом свете, и первые семь лет моей жизни питался главным образом лекарствами. Как-то я спросил об этом мою мать, когда ей шел уже восемьдесят восьмой год.

– Должно быть, ты все время беспокоилась за меня?

– Да, все время.

– Боялась, что я не выживу?

После некоторого размышления, – по-видимому, для того, чтобы припомнить, как было дело:

– Нет, я боялась, что ты выживешь.

Местная школа была за три мили от дядиной фермы. Она стояла на просеке, среди леса, и в ней училось около двадцати пяти мальчиков и девочек. Мы ходили в школу более или менее регулярно, летом раза два в неделю; отправлялись туда по утреннему холодку лесными тропинками и возвращались в сумерках, к концу дня. Все школьники приносили с собой обед в корзинке – сдобные булки, пахтанье и другие вкусные вещи. Вот об этой стороне моего воспитания я всегда вспоминаю с удовольствием. В первый раз я пошел в школу семи лет. Рослая девица лет пятнадцати, в коленкоровом платье и широкополой шляпе, какие тогда носили, спросила меня, потребляю ли я табак, – то есть жую ли я табачную жвачку. Я сказал, что нет. Она посмотрела на меня презрительно и немедленно обличила перед всеми остальными:

– Глядите, мальчишке семь лет, а он не умеет жевать табак!

По взглядам и комментариям, которые за этим последовали, я понял, что пал очень низко, и жестоко устыдился самого себя. Я решил исправиться, – но ничего не добился, кроме рвоты, и так и не смог приучиться жевать табак. Курить я выучился довольно прилично, но это никого со мной не примирило, и я так и остался ничтожеством, не заслуживающим доброго слова. Я стремился добиться уважения, но это мне не удалось: дети относятся без всякой жалости к недостаткам своих товарищей.

Как уже сказано, я гостил на ферме каждый год, пока мне не исполнилось лет двенадцать-тринадцать. Жизнь, которую я вел там с моими двоюродными братьями, была полна очарования, таким же остается и воспоминание о ней. Я могу вызвать в памяти торжественный сумрак и таинственность лесной чащи, легкое благоухание лесных цветов, блеск омытых дождем листьев, дробь падающих дождевых капель, когда ветер качает деревья, далекое постукивание дятлов и глухое токование диких фазанов, мельканье потревоженных зверьков в густой траве, – все это я могу вызвать в памяти, и оно оживает, словно наяву, и так же радостно. Я могу вызвать в памяти широкие луга, их безлюдье и покой; большого ястреба, неподвижно парящего в небе с широко распростертыми крыльями, и синеву небосвода, просвечивающую сквозь концы крыльев. Как сейчас вижу пурпурные дубы в осеннем наряде, позолоченные орешники, клены, пылающие румяными огнями, и слышу шуршание опавшей листвы, по которой мы бродили. Вижу синие гроздья дикого винограда, висящие среди листвы молодых деревьев, помню их вкус и запах. Я знаю, какова на вид дикая ежевика и какова она на вкус; помню вкус лесных орехов и финиковой сливы; помню, как по моей голове барабанили дождем простые и грецкие орехи, когда вместе со свиньями мы собирали их морозным утром и они сыпались на землю, сбитые ветром. Я помню, какие пятна оставляет ежевика и какой у них красивый цвет, помню и пятна от ореховой шелухи, которые не поддаются ни мылу, ни воде, что нам было знакомо по горькому опыту. Я помню вкус кленового сока, помню, когда его надо собирать и как устроены корыта и сточные желоба, как уваривают сок и как крадут сахар, когда он готов; помню также, насколько краденый сахар вкуснее полученного честным путем, что бы там ни говорили святоши. Я знаю, как выглядит хороший арбуз, когда он греет на солнце свой круглый животик, лежа среди побегов тыквы, и умею узнавать зрелый арбуз без «вырезки»; помню, как заманчиво он выглядит в лохани с водой под кроватью, куда его положили охладиться; помню, как он выглядит на столе в большой крытой галерее между домом и кухней, когда дети, облизываясь, толпятся вокруг, ожидая жертвоприношения; помню, с каким треском вонзается нож в его макушку, и вижу, как трещина бежит перед лезвием и нож доходит до самого низа; вижу, как арбуз раскалывается пополам, показывая сочную красную мякоть и черные семечки, как отстает сердцевина – завидный кусок, которого удостаиваются только избранные; я помню, как выглядит мальчишка, спрятавшись за ломтем такого арбуза в ярд длиною, помню, что он чувствует при этом, – я сам был на его месте. Я помню вкус арбуза, полученного честным путем, и вкус арбуза, добытого другим способом. И тот и другой хороши, но люди опытные знают, который вкуснее. Я помню, как выглядят на дереве зеленые яблоки, персики и груши и какое они вызывают потом бурчанье в животе. Я помню, как выглядят они, когда созрели и сложены под деревьями в пирамиды, как они красивы и какие у них яркие краски. Помню, как выглядит мороженое яблоко, когда лежит зимой в бочке на дне погреба, как трудно от него откусить, как ломит от холода зубы и как оно все-таки вкусно. Я помню наклонность старших выбирать для детей яблоки с пятнышками и когда-то знал способ перехитрить старших. Я знаю, как выглядит яблоко, когда печется и шипит на очаге, знаю, как приятно съесть его горячим, со сливками, посыпав сахаром. Мне памятно тонкое искусство колоть орехи молотком на утюге так, чтобы ядро оставалось целым, помню также, как эти орехи в соединении с зимними яблоками, сидром и лепешками обновляли рассказанные взрослыми старые сказки и старые анекдоты, сообщая им занимательность и свежесть, и помогали скоротать вечер так, что время летело незаметно. Помню кухню дяди Дэна, какой она была в счастливые вечера моего детства; как сейчас вижу черную и белую детвору, сгрудившуюся поближе к очагу, игру огня на их лицах, тени, пляшущие по стенам, светлые по сравнению с пещерным мраком в глубине комнаты; слышу, как дядя Дэн рассказывает бессмертные сказки, которые были впоследствии собраны в книгу дядюшкой Римусом и пленили мир; чувствую снова, как радостная дрожь пробегает по телу, когда близится рассказ о привидениях, и сожаление, овладевавшее мной, потому что этим рассказом всегда заканчивался вечер и ничто не стояло между нами и ненавистной постелью.