Текст книги "Из «Автобиографии»"

[О дуэлях]
(в переводе Н. Дарузес)

Около 1864 года дуэли как-то сразу вошли в моду в штате Невада. Каждый стремился попробовать свои силы в этом новом спорте главным образом потому, что невозможно было уважать себя по-настоящему, не убив или не искалечив кого-нибудь на дуэли и не предоставив другому возможности убить или искалечить себя.

В то время я уже около двух лет жил в Вирджиния-Сити и служил редактором отдела городской хроники в газете мистера Гудмена «Энтерпрайз». Мне было двадцать девять лет. Во многих отношениях я был честолюбив, но только не в отношении дуэлей: новая мода меня ничуть не увлекала. Я не испытывал ни малейшего желания драться на дуэли. Я вовсе не собирался посылать кому-нибудь вызов. Я сознавал, что не заслуживаю уважения, но до известной степени утешался мыслью, что жизнь моя находится в безопасности. Мне было стыдно за самого себя, остальным сотрудникам было стыдно за меня, но я выносил это довольно стойко. Я с давних пор привык к тому, что мне всегда чего-нибудь да приходится стыдиться, и такое положение было для меня не новостью. Я с этим легко мирился. Планкет был сотрудником нашей газеты. Р. М. Дэггет тоже был нашим сотрудником. И тому и другому не терпелось подраться на дуэли, но пока что это не удавалось и надо было ждать до поры до времени. Один только Гудмен сделал кое-что для поддержания престижа нашей газеты. Конкурирующим органом печати была газета «Юнион». Некоторое время ее редактировал Фитч, прозванный «Златоустом из Висконсина», – он был оттуда родом. Он упражнялся в ораторском искусстве на столбцах своей газеты, и Гудмен вызвал его на дуэль и пулей умерил его рвение. Помню радость всей редакции, когда вызов Гудмена был принят Фитчем. Мы долго не спали в ту ночь и прямо носили на руках Гудмена. Ему было всего двадцать четыре года; ему еще недоставало той мудрости, какая имеется у человека в двадцать девять лет, и он так же радовался вызову, как я тому, что не вызван. В секунданты он выбрал майора Грэвса (имя не то, но оно довольно близко; не помню точно, как звали майора). Грэвс явился наставлять Джо в искусстве дуэлей. Его начальством когда-то был Уокер – «сероглазый избранник судьбы», и Грэвс провоевал с этим замечательным человеком всю его флибустьерскую кампанию в Центральной Америке. Этот факт дает представление о майоре. Сказать, что человек служил майором при Уокере и вышел из боев, удостоившись похвалы Уокера, значит сказать, что майор был не только храбрым человеком, но что он был храбр в самом высшем значении этого слова. Все люди Уокера были такие же. Я близко знал семью Гиллисов. Отец проделал всю кампанию с Уокером, а вместе с ним один из сыновей. Они участвовали в памятном сражении при Пласа и выдержали до конца, несмотря на подавляющее превосходство противника, как и все люди Уокера. Сын был убит рядом с отцом. Отец получил пулю в глаз. Старик – он и в то время был стариком – носил очки, и пуля вместе со стеклом вошла в череп и осталась там. Были еще и другие сыновья – Стив, Джордж и Джим, очень молодые, совсем мальчики, которым тоже хотелось участвовать в походе Уокера, ибо они унаследовали отважный дух своего отца. Но Уокер их не взял: он сказал, что поход дело серьезное и детям в нем не место.

Майор был величественный старик, держался по-военному, очень достойно и внушительно, от природы и по воспитанию был учтив, любезен, приветлив и обаятелен; и в нем было то свойство, которое мне довелось встретить только еще у одного человека – у Боба Хауленда, – то свойство, которое заключается во взгляде, и когда этот взгляд в предостережение обращен на одного или нескольких людей, то этого довольно. Человек с таким взглядом не нуждается в оружии, он может пойти на вооруженного головореза, усмирить его и взять в плен, не сказав ни единого слова. Я видел однажды, как это проделал Боб Хауленд – худенький, добродушный, кроткий, любезный, не человек, а скелетик, с мягкими голубыми глазами, которые ласковым взглядом покоряли ваше сердце, а холодным замораживали его, – смотря по обстоятельствам.

Майор заставил Джо стать прямо, в пятнадцати шагах от него поставил Стива Гиллиса; велел Джо повернуться к Стиву правым боком, зарядить шестиствольный револьвер флотского образца – изумительное оружие! – и держать его дулом вниз, прижатым к ноге, объяснив, что это и есть правильное положение оружия, а то, которое принято в Вирджиния-Сити (то есть поднять оружие в воздух и медленно опускать его, целясь в противника), совершенно неправильно. При слове «раз» вы медленно поднимаете револьвер, целясь в то место, куда желаете попасть. «Раз, два, три – стреляйте – стоп!» При слове «стоп» можете стрелять, но не раньше. Можете выжидать сколько угодно после этого слова. Затем, когда вы начнете стрелять, вы можете продвигаться вперед и стрелять на ходу в свое удовольствие, – если вам это доставляет какое-нибудь удовольствие. А тем временем противник, если его как следует проинструктировали и если он еще жив и может воспользоваться своим правом, идет на вас и тоже стреляет, – и всегда возможно, что результаты получатся более или менее плачевные.

Вполне естественно, что револьвер Джо, когда он его поднял, был направлен в грудь Стива, но майор сказал:

– Нет, это не годится. Вы можете рисковать своей жизнью, но не жизнью другого человека. Если вы останетесь в живых после дуэли, то надо, чтобы воспоминание о ней не преследовало вас всю жизнь и не мешало вам спать. Цельтесь противнику в ногу, но не в колено и не выше колена, потому что это опасные места. Цельтесь ниже колена; изувечьте противника, но постарайтесь, чтобы хоть что-нибудь осталось его матери.

Благодаря этим поистине мудрым и превосходным советам Джо свалил своего противника пулей ниже колена, отчего тот охромел на всю жизнь. А сам Джо потерял всего только клок волос, что для него тогда было гораздо легче, чем теперь. Потому что, когда я видел его год тому назад, вся его шевелюра исчезла, – у него не осталось почти ничего, кроме бахромы, над которой куполом высится череп.

Через год после того представился случай и мне. Надо сказать, что я вовсе за этим не гнался. Гудмен уехал на неделю отдыхать в Сан-Франциско, и я остался за главного редактора. Я полагал, что это вовсе не трудно: работы почти никакой, стоит только писать по одной передовице в день; однако мне скоро пришлось отказаться от этого предрассудка. В первый же день я никак не мог придумать тему для статьи. Потом меня осенило: сегодня 22 апреля 1864 года, значит, завтра исполнится триста лет со дня рождения Шекспира; лучше темы и не придумаешь. Я достал энциклопедию, раскрыл ее и узнал, кто такой был Шекспир и что он сделал, потом, позаимствовав эти сведения, преподнес их публике; и надо сказать, что трудно было бы даже нарочно найти аудиторию, более нуждающуюся в сведениях о Шекспире. Того, что Шекспир сделал, не хватило бы на приличной длины передовицу, остальное я дополнил тем, чего он не делал, – и во многих отношениях это было куда интересней и занимательней, чем самые выдающиеся из его деяний. А на следующий день я опять не знал, что мне делать. Шекспиров больше под рукой не оказалось, обрабатывать было нечего. Ни в истории прошлого, ни в перспективах мировой истории не было ничего такого, из чего можно было бы состряпать передовицу для нашей публики, и, значит, оставалась только одна последняя тема. Этой темой был мистер Лэрд, владелец газеты «Юнион». У него редактор тоже уехал в Сан-Франциско, и Лэрд практиковался в редакторском ремесле. Я расшевелил мистера Лэрда несколькими любезностями того сорта, какими было принято обмениваться среди местных журналистов, а на другой день он мне ответил самым ядовитым образом. Мы ждали вызова от мистера Лэрда, потому что по правилам – по дуэльному этикету, пересмотренному и усовершенствованному нашими дуэлянтами, – если вам говорили что-нибудь неприятное, мало было отвечать в том же или более оскорбительном тоне: этикет требовал, чтобы вы послали вызов. И мы дожидались вызова, дожидались целый день. А его все не было. День близился к концу, час проходил за часом, и все сотрудники приуныли. Они пали духом. Зато я возликовал и с каждым часом чувствовал себя все лучше и лучше. Они этого не понимали, зато понимал я. Такая уж у меня натура, что я могу радоваться, когда другие теряют надежду. Потом мы сообразили, что нам следует пренебречь этикетом и самим послать вызов Лэрду. Когда мы пришли к этому заключению, сотрудники начали радоваться, зато я веселился гораздо меньше. Однако в делах такого рода мы всецело зависим от друзей; нам ничего другого не остается, как подчиниться тому, что они считают правильным. Дэггет написал за меня вызов, потому что у Дэггета был слог тот самый, какой требовался, убедительный слог, а мне его не хватало. Дэггет обливал мистера Лэрда струей неблаговонных эпитетов, обличал его с силой и ядом, которые должны были подействовать убеждающе; Стив Гиллис, мой секундант, отнес вызов и вернулся дожидаться ответа. Ответа не было. Товарищи выходили из себя, но я сохранял душевное равновесие. Стив отнес другой вызов, еще пламеннее первого, и мы снова стали ждать. И ровно ничего не дождались. Я опять пришел в отличное настроение. Теперь я и сам почувствовал интерес к вызовам. Раньше я ими не интересовался, но теперь мне казалось, что я без всяких хлопот могу составить себе лестную и почетную репутацию; и мой восторг по этому поводу рос и рос по мере того, как Лэрд отклонял один вызов за другим, и часам к двенадцати ночи я уже начал думать, что нет ничего завиднее возможности драться на дуэли. И я пристал к Дэггету и заставил его послать вызов. Увы! Я перестарался. Я мог бы предвидеть, что так случится: нельзя было полагаться на Лэрда.

Все наши пришли в неописуемый восторг. Они помогли мне составить завещание – еще одна лишняя неприятность, а у меня их и без того было достаточно. Потом они проводили меня домой. Я совсем не спал: что-то не хотелось. Мне было о чем подумать, и на все это оставалось меньше четырех часов, потому что начало трагедии было назначено на пять, а один час начиная с четырех, – я должен был упражняться в стрельбе и запоминать, каким концом револьвера следует целиться в противника. В четыре часа мы пошли в маленькое ущелье, приблизительно в миле от города, и по дороге позаимствовали ворота для мишени у одного человека, который уехал на время в Калифорнию, – поставили эти ворота, а к середине прислонили доску от забора. Доска должна была изображать мистера Лэрда, хотя он был куда длиннее и худее. Для него годился разве ураганный огонь, да и то пуля раскололась бы, – для дуэли он совсем не подходил, хуже и не придумать. Я начал с доски. В доску я не попал. В ворота не попал тоже. Опасности подвергались только те, кто не успел убраться подальше от мишени. Я совсем упал духом и ничуть не обрадовался, когда вскоре мы заслышали выстрелы в соседнем овражке. Я знал, что это такое: это Лэрдова шайка натаскивала его. Им были слышны мои выстрелы, и, конечно, следовало ожидать, что они захотят посмотреть, какие я тут ставлю рекорды – каковы их шансы против меня. Что ж, рекордами я похвалиться не мог; и я знал, что если Лэрд подойдет поближе и увидит, что на моих воротах нет ни единой царапины, то он будет так же рваться в бой, как я рвался в бой до полуночи, когда еще не был принят этот несчастный вызов.

Как раз в эту минуту маленькая птичка, не больше воробья, пролетела мимо и уселась на куст полыни, ярдах в тридцати от нас. Стив выхватил револьвер и отстрелил ей голову. Вот это был стрелок, не мне чета! Мы побежали подбирать птицу, и, как нарочно, в это самое время Лэрд со всей компанией показался из-за поворота, и все они подошли к нам. Когда секундант Лэрда увидел эту птичку с отстреленной головой, он побледнел и, как сразу можно было увидеть, взволновался.

Он спросил:

– Кто это стрелял?

Не успел я рта разинуть, как Стив сказал совершенно спокойно, деловитым тоном:

– Это Клеменс.

Секундант сказал:

– Ну, изумительно! И далеко была эта птица?

Стив ответил:

– Нет, не очень – ярдах в тридцати.

Секундант сказал:

– Н-да, удивительно метко. И часто он так попадает?

Стив ответил томно:

– О, четыре раза из пяти!

Мошенник врал бессовестно, но я промолчал. Секундант сказал:

– Да, меткость изумительная! А я-то думал, что ему и в церковь не попасть.

Я подивился его проницательности, но промолчал. Они тут же с нами распрощались. Секундант повел домой Лэрда, не совсем твердо державшегося на ногах, и Лэрд вскоре прислал мне собственноручную записку, что не согласен со мной стреляться ни на каких условиях.

Итак, моя жизнь была спасена благодаря чистой случайности. Не знаю, что думала эта птица насчет вмешательства провидения, но я чувствовал себя очень и очень приятно по этому случаю, – был совершенно спокоен и доволен. Впоследствии оказалось, что Лэрд попал в цель четыре раза из шести – и, заметьте, подряд. Если б дуэль состоялась, он так изрешетил бы мою шкуру, что в ней не удержались бы никакие принципы.

К завтраку по всему городу разнеслась весть, что я посылал вызов на дуэль, а Стив Гиллис вручил его. Это каждому из нас могло стоить двух лет тюрьмы по новоиспеченному закону.

Губернатор Норс ничего нам не сообщал, зато кое-что сообщил нам один из его близких друзей. Он сказал, что самое лучшее для нас – это уехать с территории штата с первым же дилижансом. Дилижанс отправлялся в четыре часа утра, а тем временем нас будут искать, но не слишком рьяно; а если бы после ухода этого дилижанса мы остались на территории, то были бы первыми жертвами нового закона. Губернатору непременно хотелось принести кого-нибудь в жертву новому закону, и он продержал бы нас в тюрьме никак не меньше двух лет. Он не помиловал бы нас ни за что на свете.

Что ж, получалось, что мое присутствие нежелательно в штате Невада; мы просидели дома весь тот день, соблюдая должную осторожность – один только раз Стив сходил в гостиницу к другому моему клиенту. Это был некий мистер Катлер. Не одного Лэрда я пытался исправить, сидя на редакторском месте. Я осмотрелся, выбрал еще нескольких человек и вдохнул в них новую жизнь, горячо их критикуя и отзываясь о них неодобрительно; так что, когда я отложил редакторское перо, мне причитались две дуэли и четыре взбучки хлыстом. Насчет взбучек мы беспокоились мало, они не могли принести нам славы, и ходить за ними не стоило. Но по долгу чести следовало обратить внимание на вторую дуэль. Мистер Катлер приехал из Карсон-Сити и прислал из гостиницы вызов с посыльным. Стив пошел успокаивать его. Стив весил только девяносто пять фунтов, но всему штату было известно, что своими кулаками он может «убедить» любого, сколько бы тот ни весил и как бы ни тренировался. Стив был из семьи Гиллисов, а если Гиллис подходил к человеку с каким-нибудь предложением, то это были не пустяки. Когда Катлер узнал, что мой секундант Стив Гиллис, он значительно остыл: стал спокоен и рассудителен и согласился выслушать его. Стив дал ему четверть часа на выезд из гостиницы и полчаса на выезд из города, а не то будут приняты меры. Так и эта дуэль сошла благополучно, потому что Катлер уехал в Карсон-Сити раскаявшись, совсем другим человеком.

С тех пор мне не приходилось больше иметь дело с дуэлянтами. Я отнюдь не одобряю дуэлей. Я считаю их неблагоразумными, и мне известно, что дуэли опасны для жизни. Тем не менее я всегда очень интересовался чужими дуэлями. Всегда чувствуешь живой интерес к подвигам, какие случалось совершать самому.

В 1878 году, через четырнадцать лет после моей несостоявшейся дуэли, господа Фортю и Гамбетта подрались на дуэли, которая сделала их героями во Франции и заставила над ними смеяться весь мир. В ту осень и зиму я жил в Мюнхене и так заинтересовался этой дуэлью, что написал о ней пространный отчет – он есть где-то в одной из моих книг, – отчет, в котором были некоторые неточности, но как разоблачение духа этой дуэли, мне думается, он вполне правилен и достоин доверия.

19 января 1906 г.

[Парижские укрепления]
(в переводе А. Старцева)

Он [сын Твена – Ленгдон] родился преждевременно. У нас гостила одна дама. Уезжая, она захотела, чтобы миссис Клеменс проводила ее на вокзал. Я был против этого. Но миссис Клеменс считала желания этой дамы законом. Гостья, прощаясь, потратила столько драгоценного времени, что Патрик должен был везти их галопом, чтобы поспеть к поезду. Улицы Буффало стали образцовыми гораздо позже. В ту пору они были вымощены крупным булыжником и не ремонтировались со времен Христофора Колумба. Так что поездка на вокзал равнялась переправе через Ламанш в бурную погоду. Для миссис Клеменс это кончилось преждевременными родами и опасной болезнью.

Я знал только одного врача, который мог спасти ее. Это была почти богоравная миссис Глизен из Элмайры. Вот уже два года, как она умерла, а до того добрых полвека была кумиром этого города. Я послал за ней, и она приехала. Лечение шло успешно, но через неделю она объявила, что возвращается в Элмайру: ее ждут неотложные дела. Я был глубоко убежден, что, если миссис Глизен погостит у нас еще три дня, Ливи будет вне опасности. Но миссис Глизен считала свои дела неотложными и не соглашалась остаться. Тогда я поставил у подъезда сторожа – с приказом никого не выпускать из дому без моего разрешения. При сложившихся обстоятельствах бедная миссис Глизен не имела выбора – и осталась. Она не затаила обиды на меня. Когда я последний раз, три года тому назад, смотрел на ее прелестное доброе лицо и седые шелковистые волосы, она самым милым образом заверила меня в этом.

Миссис Клеменс еще не успела оправиться от своей изнурительной болезни, как к нам приехала погостить из Южной Каролины мисс Эмма Нэй, ее школьная подруга, и немедля захворала тифом. Мы наняли сиделок. Это были сиделки, типичные для того времени, да и для всех предыдущих столетий: чтобы они несли свое дежурство у постели больного, как правило, покоясь во сне, нужно было неотлучно дежурить при них. Я дежурил при них днем, миссис Клеменс – ночью. Немного подремав, она вставала и будила сиделку, чтобы та дала больной лекарство. Нехватка спокойного сна задерживала выздоровление миссис Клеменс. Между тем заболевание мисс Нэй оказалось смертельным. Последние два-три дня перед ее кончиной миссис Клеменс почти не раздевалась и находилась неотлучно у ее постели. Эти два-три дня относятся к чернейшим в моей долгой жизни.

К любопытным чертам моего характера принадлежат периодически наступающие внезапные перемены настроения, переходы от глубокого уныния к полубезумным бурям и циклонам веселости. Одержимый таким пароксизмом юмора, я послал к себе в редакцию за большой деревянной литерой заглавного М. Перевернув литеру, я вырезал за ней весьма приблизительную и нелепую карту Парижа и напечатал ее: со вздорными комментариями и с приложением воображаемых похвальных отзывов о ней ряда почтенных лиц, в том числе генерала Гранта.

Франко-прусская война была в то время в центре внимания, так что и моя карта Парижа могла бы оказаться полезной – если бы в ней было хоть на грош пользы. Она дошла до Берлина и доставила немало развлечения учившимся там американским студентам. Они брали ее с собой в какую-нибудь большую пивную и там, сидя за кружкой пива, громко обсуждали ее по-английски, восхищаясь ею и всячески выражая свой восторг, пока им не удавалось привлечь внимание кого-либо из присутствующих немецких военных. Тогда они поднимались, оставив карту на столе, и, отойдя в сторону, ожидали результатов. Ждать приходилось недолго. Военные накидывались на карту, сперва обсуждали ее между собою по-немецки, потом приходили в ярость и принимались, к великой радости студентов, поносить ее и клясть ее автора на чем свет стоит. Военные не могли сойтись в оценке автора этого плана: одни считали его благонамеренным, но тупым человеком, другие же – законченным идиотом.

15 февраля 1906 г.

[Учение Джея Гулда]
(в переводе А. Старцева)

Из всех бедствий, постигавших нашу страну, Джей Гулд был самым ужасным. Мои соотечественники тянулись к деньгам и до него, но он научил их пресмыкаться перед денежным мешком и воздавать ему божеские почести. Они и раньше почитали людей с достатком, но это было отчасти уважением к воле и труду, которые понадобились, чтобы добиться достатка. Джей Гулд научил всю страну обожествлять деньги и владельца денег, невзирая на то, каким путем эти деньги добыты. В дни моей юности я не помню в наших краях ничего похожего на это обожествление денег и богачей. Я также не помню, чтобы в наших краях кто-либо из достаточных людей был под подозрением, что нажил свое состояние нечестным путем.

Евангелие, оставленное Джеем Гулдом, свершает свою гигантскую работу в наши дни. Вот оно: «Делай деньги! Делай их побыстрее! Делай их побольше! Делай их как можно больше! Делай их бесчестным путем, если удастся, и честным, если нет другого выхода!»

Это евангелие, как видно, считается общепризнанным. Великие апостолы его – это Мак-Карди, Макколы, Гайды, Александеры и прочие бандиты, выбитые недавно со своих позиций в гигантских страховых компаниях Нью-Йорка. Третьего дня в газетах были сообщения, что Маккол умирает. О других тоже не раз сообщалось за последние два-три месяца, что они собираются умереть. Не следует думать, будто они умирают от стыда и горя, что ограбили два или три миллиона держателей страховых полисов, их семьи, их вдов и сирот. Нет, не угрызения совести мучают этих людей. Они болеют от злости, что их разоблачили.

Вчера – я прочитал это в утренней газете – Джон А. Маккол, как видно, совсем позабыв о своих предстоящих похоронах, с важным видом прочитал американскому народу лекцию о нравственности. Он прекрасно знает, что все, что ни скажет богач – здоровый или умирающий, все равно, – немедленно прогремит через посредство печати от одного конца континента до другого и будет прочтено каждым, кто умеет складывать буквы в слова. Маккол сидит и проповедует, адресуясь якобы к своему сыну, на самом же деле – к американскому народу. Создается впечатление, что он искренен, и я склонен верить, что он действительно искренен. Думаю, что нравственное чувство у него давно атрофировано. Думаю, что он действительно считает себя человеком высокой морали, чуть ли не святым. К тому же он уверен, что таково мнение о нем всех американцев. Ему поклоняются потому, что у него много денег, а в особенности потому, что на протяжении двух десятилетий он добывал эти деньги нечестным путем. Я думаю, он так привык к воздаваемым ему почестям и настолько введен ими в заблуждение, что в самом деле считает себя удивительным, прекрасным, благородным созданием Божьим и уверен, что может служить достойным примером для подрастающего поколения. Он исполнен такой важности, он так счастлив, он так доволен собой, что можно подумать, что на совести у него нет ни одного пятна и в послужном списке ни одного преступления. Вот вам в качестве образчика его небольшая проповедь:

«РАБОТАТЬ И РАБОТАТЬ», – ГОВОРИТ МАККОЛ

«В беседе с сыном он рассказал о своей последней сигаре».

(Телеграмма специального корреспондента «Нью-Йорк таймс».)

«Лейквуд, 15 февраля. – Джон Маккол чувствовал себя сегодня настолько лучше, что провел продолжительную беседу со своим сыном Джоном Макколом-младшим и рассказал ему несколько интересных случаев из истории своей головокружительной карьеры.

– Джон, – сказал он сыну, – я совершил немало поступков, о которых сожалею, но ни одного, который заставил бы меня краснеть. Мой совет молодым людям, которые хотят добиться успеха: брать жизнь такой, как она есть, и работать, работать!»

Мистер Маккол считает, что главное, что движет человечеством – это сила воли. Он привел пример из своей биографии:

– Как-то раз, Джон, я и твоя матушка сидели рядом и беседовали. Я курил сигару. Я был усердным курильщиком, и хорошая сигара доставляла мне немало удовольствия. Твоей матушке не нравилось, что я курю.

– Джон, – сказала она мне, – брось сигару.

Я бросил сигару.

– Джон, – сказала она снова, – я прошу тебя, не кури совсем.

Сигара, которую я бросил, была последней сигарой в моей жизни. Я решил перестать курить – и перестал. Это произошло ровно тридцать пять лет тому назад.

Мистер Маккол рассказал также сыну много случаев из своей деловой практики. Как видно, его настроение сильно поднялось. Это отчасти объясняется тем, что мистер Маккол получил сегодня сотни поздравительных телеграмм в связи с его вчерашним заявлением о неизменно дружеских чувствах к Эндрью Гамильтону.

– Отец получил кучу телеграмм от своих друзей с юга, севера, востока и запада. Они приветствуют его в связи с заявлением, которое он сделал о своем друге судье Гамильтоне, – сообщил сегодня вечером молодой мистер Маккол. – Все желают ему скорой поправки и доброго здоровья. Он очень доволен.

В три часа ночи у мистера Маккола был приступ сердечной слабости. Приступ был незначительным, вызывать врача не пришлось.

Он не ест твердой пищи, питается только молоком и бульоном, теряет в весе.

В пять часов вечера в доме Макколов состоялся консилиум в составе доктора Вандерпола и доктора Чарльза Л. Линдли. Они заявили миссис Маккол и миссис Дарвин П. Кингсли, дочери мистера Маккола, что находят состояние больного удовлетворительным, что непосредственной опасности нет.

Джон Маккол-младший заявил вечером: «Мистер Маккол отлично провел день и чувствует себя лучше».

Дальше идет нечто вроде бюллетеня. Такие бюллетени выпускаются каждодневно, когда какой-нибудь монарх или другая столь же выдающаяся личность «отлично провел день и чувствует себя лучше». Этот факт должен – в силу причин, которые пока что остаются для меня непонятными, – радовать и утешать все остальное человечество.

Сыновья и дочери Джея Гулда вращаются сейчас в так называемом высшем – аристократическом – обществе Нью-Йорка. Одна из его дочерей десять или двенадцать лет тому назад вышла замуж за титулованного француза, безмозглого забияку, игрока и фата и согласилась уплатить его миллионный долг. Соглашение касалось лишь прошлых, добрачных долгов, не будущих. Но постепенно будущие долги стали настоящими и достигли гигантских размеров. Сейчас она, желая избавиться от своего незавидного приобретения, начала бракоразводный процесс, и весь мир симпатизирует ей, сочувствует от души, – разве она этого не заслужила?

16 февраля 1906 г.