Текст книги "Пилигрим"

Мама Гриши, так любившая без стеснения вещать для всех подряд, всегда говорила, повторяя чужую фразу: «Нельзя покупать дешевые вещи, сын мой, обойдется потом себе дороже». Так и было с этим «персидским» плащом. Кафкан просто дрожал от стужи, даже водка на пантах не помогала. Но теперь-то что говорить, все уже сказано и заплачено. Он почти протрезвел, сосед и самолетный друг куда-то пропал. «Даже не простились как следует», – пожалел Гриша. Он, вообще-то, был совсем не дурак, даже наоборот, просто очень наивный человек, ему не исполнилось еще пятидесяти, так что, вероятно, время для получения необходимого опыта у него еще было. Во всяком случае, он так считал.

С дождями на острове просто, если не беда, то проблема, конечно. Вот он заряжает с вечера уже в полутьме с невероятной силой и бьет без перерывов часов пятнадцать. Все залито водой, включая дороги, обочины и газоны сантиметров на 20–30. Есть участки шоссе с лужами полуметровой глубины. В воде застревают на сутки-другие(?) легковые автомобили с удивленными и смеющимися водителями и выплывшими буквально наружу к лесу и его опушкам пассажирами, которые, несмотря ни на что, не унывают, и, кажется, что этого с ними не происходит никогда-никогда. И все это на пронзительном ветру с Сиамского залива при температуре тридцать два градуса тепла. Люди, одетые в шорты, в основном, босые, посмеиваются, ежатся под дождем, но видно, что это все привычно им с малых лет. Так и есть, конечно. Удивительно они все улыбаются встречным посторонним людям, и видно, что делают это радостно и искренне, ладошки на груди складывают, кланяются, смеются всем лицом и идут дальше. И отсутствует летняя пыль, что очень важно, по мнению Григория Кафкана. К полудню следующего дня небо прояснялось, появлялись два-три пышных легких облака, выходило солнце, летали бархатные бабочки, висели над лужами стрекозы, все возвращалось к прежнему. Вечером собирался дождь и бил по земле и ходящим по ней наотмашь, не жалея. Очень важно также, что в такие бурные гудящие ночи Грише не снились ужасы, от которых он страдал и даже иногда плакал навзрыд, проснувшись.

Но после приезда и трех недель полного голодания Кафкан неожиданно почувствовал себя очень хорошо. Просто все хвори и болячки у него прошли, как будто их и не было никогда. Есть совершенно не хотелось. Лицо его просветлело, кожа на нем помолодела. Ему даже стало совестно за свое самочувствие неизвестно перед кем, перед теоретическим знакомым, у которого нелады со здоровьем и внешним видом. «Жалкая моя душа», – вскользь думал он, но быстро отгонял каверзную мысль.

Он посиживал на скамье возле речушки посреди леса, которая во время дождя регулярно выходила из берегов. Рядом росло несколько стволов великого вечного дерева гевея разного обхвата и возраста. Сердце Кафкана было отвлечено и голодом, и покоем от тревог и печалей жизни, которые сопровождают существование пожилых людей. Иногда он останавливался посредине дороги, удивляясь тому, что его жизнь проходит сейчас в таком месте и так, как он никогда раньше не мог себе и представить даже в самом горячечном и невероятном сне.

Во время одной из остановок возле негустого леса Кафкан увидел на расчищенной от дремучих кустов и камней опушке волейбольную площадку, на которой местные парни числом четыре на четыре играли в волейбол ногами небольшим, сплетенным из пластиковых жестких нитей мячом. Не руками, но ногами. Зрелище было невиданное и увлекательное. Гриша засмотрелся и присел на каменную оградку. Игравшие взлетали спинами вперед и, двигая ногами как ножницами, вбивали по вертикальной линии мяч на сторону противника. Он с гулом впивался в утрамбованную землю твердым боком: бам, бам и опять бам – вот вам.

Ждавшие своей очереди играть, сидевшие рядом с ним на промокшем камне заборчика парни почтительно приветствовали его, он в ответ, как учил когда-то отец, любезно приветствовал их савадика, здравствуйте, мол. Улыбки парней были искренними, как справедливо считал Кафкан, и доброжелательными. «Вот ведь люди какие чудные», – мельком подумал Гриша. Лица парней, скуластые, суровые, сожженные солнцем и плоские, были, если честно сказать, не слишком совершенными. Их можно было бы принять за людей с уголовного дна в другой ситуации, а вот на тебе, какое чудо чудесное. Эти вот мгновенные превращения людей сражали Кафкана наповал. «Тайский волейбол, отец», – важно объяснил Кафкану сын с видом знатока. Он всех знал на этом острове, и все знали здесь его. Второе было, конечно, точнее, потому что европеец выделялся здесь сразу, а местных различать было сложнее, хотя тоже возможно. Они все, островитяне, были очень разные люди, для различия их друг от друга нужна цепкая зрительная память и полное отсутствие лени. Лень в данном случае не помогает и не приветствуется. Кем, кстати? Хотя Кафкан всегда был за лень, за нее, родную. Просто он не всегда ладил с этой привязанностью. «Сепак такро», – «Удар и плетеный мяч», – прочитал потом любознательный Гриша Кафкан перевод названия на русский язык этого чудесного азиатского вида спорта. Один из игроков неожиданно выпрыгнул выше своего роста и, повернувшись в воздухе спиной к сетке, скрипнув коленом, встретил левой ногой в верхней точке полета отскочивший с другой половины мяч. Сделав движение ногами, напоминавшее ножницы, он с невероятной силой пробил по мячу, который воткнулся в площадку соперника, издав звук, напомнивший разрыв снаряда. «Как, как он это сделал?» – спросил Кафкан потрясенно. Вопрос этот остался, конечно, без ответа, которого просто не было здесь ни у кого.

Говорливый Гриша Кафкан очень любил рассказывать истории из своей жизни разным людям. Почти знакомым, почти своим. Его речь была плавной и беспрерывной, некий вид физиологического безумия. Его слушали из уважения к возрасту, удивляясь этому крепкому еще старичку и стесняясь возразить или отказаться. Кафкану вообще, казалось, было все равно, слушают его или нет. У него просто иногда кололо сердце, если он замечал невнимание слушателей, но он вида не показывал, ценил себя больше каких-то возражений и бессмысленных требований к другим людям. Любимый его рассказ, обкатанный до суффиксов и запятых, был о том, как лет сорок назад, а точнее, сорок пять лет назад, он встретился, находясь на военной службе в Иерусалиме, лицом к лицу с премьер-министром. Это все произошло и это было правдой.

Дело было в семь часов утра, без малого. За день до этого резкий старшина по фамилии Вакнин сказал ему, чтобы он пришел на службу из дома к шести утра. Все происходило в Доме солдата через дорогу от улицы Бецалель в Иерусалиме. «Здесь заседание будет важное, так что ты должен быть чистым, отглаженным и внимательным, от тебя многое зависит, я на тебя надеюсь», – сказал он Кафкану, которого шпынял и над которым посмеивался. Грише было двадцать пять лет, он служил по закону об обязательном призыве для всех, но короткий срок, полтора года. Кафкан мог разобраться со старшиной за пару минут, но он прежде твердо обещал отцу, что ни-ни, и никаких скандалов и столкновений у него не будет вообще. И потом, это была армия все-таки, нечего искать приключений, правда, да и не стоит того, можно и потерпеть. Нет? Ну, не любит, так что?!

С шести утра по фойе Солдатского дома бегали солдатки в светлой форме ВВС, убирались, протирали, драили, мыли, а три, самые проворные, фаворитки старшины Вакнина, побежали через пустое поутру шоссе на рынок. Они скоро вернулись, неся нарядные картонки с бурекасами – это такие пирожки, кто не знает, с сырной, картофельной, щавелевой и другой, какой только нет, начинкой. Все бегом, смеясь и задыхаясь. Девушки бежали вприпрыжку с коробками на второй этаж в зал заседаний. Потом одна из них, с ласковыми карими глазами, добрая восемнадцатилетняя пацанка, по ее признанию, из Триполи, жившая без комплексов и без лифчика («зачем, мне так свободней»), принесла ему бегом тарелку с пятью пирожками на салфетке, сказав Грише: «Спрячь, не демонстрируй», – и убежала, крутанув чреслами по его уязвимому месту.

Гриша спрятал тарелку в нижний ящик стола, прихлопнул его, чтобы не выделялся, оглядел в который раз все вокруг и стал ждать.

Около семи часов утра подъехал черный автомобиль «плимут» и остановился у входа. Из машины вылезли два средних лет джентльмена, обоих Кафкан узнал сразу. Плотный с лишним весом, обтянутым гимнастеркой, военный, был начальником Генштаба Мотой Гу-м, а второй, в распахнутом пиджаке, в тусклой какой-то рубахе без галстука, расслабленный и красивый, был Ицхаком Р-ым. Фамилии этих людей не называются здесь из скромности и отсутствия у рассказчика позывов на монументальную документальность. Но это все было, безусловно.

Премьер, а это был он, Ицхак Р-ин, взял генерала справа под руку и они, как шерочка с машерочкой, бодрым по утреннему холодку доверительным шагом вошли в здание. Никакой охраны у них не было, шофер даже не оглянулся на начальников, остался в машине читать газету.

Кафкан вскочил и вытянулся в струнку при виде этих людей в вестибюле. Военный, собранный и сердитый, на него даже не взглянул, он думал свою стратегически важную мысль и ему было не этого чудаковатого возрастного солдата третьего месяца службы. Он быстро прошел к лестнице и поднялся наверх. Зато второй освободился от всего и сменил направление, уверенно прошагав к Кафкану. Он явно знал, чего хотел от жизни.

– Ты из Советского Союза, солдат, да? Недавно приехал, да? – спросил он. Голос у него был низкий, глубокий, сильный, не угрожающий. В руках он держал пачку сигарет «Марлборо» с откинутой крышкой. Он был выбрит и почти спокоен.

– Куришь?

Кафкан мотнул головой, что не курит. Он курил на самом деле, но сказал, что нет, так как слишком волновался. Премьер поджег сигаретку, щелкнув металлической зажигалкой, которую никак не мог достать в Иерусалиме Гриша, глубоко и со вкусом затянулся, выпустил дым из себя и присел на поверхность стола боком.

– Ну, а вообще, как тебе здесь? Не обижают? Нравится тебе?

– У меня все в порядке. Не обижают, жду начала курса через пару недель, – сказал Гриша. Он ничего выглядел, волновался, но держал себя в руках.

– А ты знаешь, солдат, кто я? Представляешь себе?

Ицхак Р-ин смотрел на него без насмешки, с интересом ученого естествоиспытателя, ловца бабочек и их душ.

Кафкану показалось, что от него идет стойкий сытный запах хорошего алкоголя, «виски, что ли». Ему показалось это странным, было часов семь утра, и все-таки это был не Ленинград, а другое место, где такое было невозможно в принципе, по его мнению. Но нет, обмануться было невозможно. Этот внимательный человек уже принял по утру некоторую дозу алкоголя, что никак не влияло на его поведение. Грамм 150–200, не больше, но с утра и на пустой желудок, а! Ничего. Можно снять шляпу.

– А знаешь, солдат, моя мама ведь тоже из этой вашей страны, родом из Москвы, у нее даже имя Красная Роза, только я не говорю на вашем языке, я говорю на других языках, ты не думай, – сообщил этот человек. Он держал сигарету на весу, в раздумье, не зная куда стряхнуть пепел. Гриша Кафкан стоял по-прежнему навытяжку, хотя все услышанное им только что звучало успокоительно.

– Я тебе, солдат – ты мне нравишься, не суетишься, не подхалимничаешь – оставлю свой телефон. Это на моем рабочем столе, только я отвечаю, звони если что, помогу чем смогу, понял меня? – Р-ин порылся в карманах, нашел ручку, никакой бумаги не было, и он оторвал поля от популярной тогда газеты «Гаарец», которая торчала из его кармана.

Быстро и разборчиво он написал копеечной запасной ручкой из бокового кармана телефон из восьми цифр, начиналось с 03, и протянул Грише со словами:

– Звони, не стесняйся, тебя как звать?

– Григорий Кафкан.

– Ну вот, Гриша, звони, когда захочешь, – и ушел, пожав ему руку на прощанье. Гриша сложил бумажку с телефоном в два раза и спрятал в карман гимнастерки, застегнув его.

Ицхак Р-ин, легко запрыгивая на ступеньки, поднялся по лестнице и скрылся в коридоре. Он был здоров, ему еще было жить и жить, творить и служить. Тут же к Кафкану подошел торопливо Вакнин и шевеля усами, угрожающим тоном спросил: «Вы о чем с ним толковали, ты что, знаком с ним, а?» – «Первый раз вижу, ни о чем особенном мы не говорили, он спросил, как мне тут, как отношение и все такое», – сказал Кафкан, он почти оправдывался. «И все! А ты что сказал?» – «Все хорошо, сказал, всем доволен». Вакнин посмотрел на него, поправил усы и сказал: «Да, ну-ну, если так, то хорошо». Отходя, он через два шага повернулся и подозрительным тоном спросил: «Ты точно с ним не знаком, а вы не родственники с ним, случаем?». Кафкан пожал плечами, что, мол, не говори ерунды, Яков Вакнин, не мельтеши. Вакнин как бы споткнулся, все запоминал, но помалкивал, кто там знает этих европейцев с их синими «фордами» (откуда бабки у пацана, а?) и их непонятными, необъяснимыми родственными связями. Не разобрать ничего, ухо востро, брат Вакнин, так он себе пожелал и был прав, конечно.

Девочки тоже спрашивали Гришу Кафкана, сверкая глазами и умирая от любопытства: «Ну, что, что он тебе сказал? А ты что? А он что?». Одна из девчонок пригляделась к Кафкану, прищурившись, поджала полные губы и сказала: «Вот ведь как некоторым везет. Без году неделя, а разговаривает с главным человеком страны на равных, вы посмотрите только». Кафкан не надеялся, что кто-то из девушек полюбит его просто так, внезапно, за красоту, за ум или, там, за скромность какую-нибудь. Хотя надежда на это у него всегда была. «Глупость, конечно, – думал он, – но я имею право на любовь, разве нет?» Конечно да, Гриша, конечно, да, просто время еще не пришло твое. Жди.

Заседание начальников длилось до часов четырех. После этого все быстро ушли плотной разнородной группой вместе с адъютантами, помощниками и другими штабными. Устали, надоело, перекурили, кто что знает.

Уходивший Р-ин, расслабленный, как и утром, осунувшийся, дружески кивнул ему издали из толпы генералов, показав рукой, что «не могу подойти, прости, солдат», после чего Кафкан смог наконец поесть остывших и все равно очень вкусных турецких (или болгарских?) пирожков, быстро глотая большие куски от них, задыхаясь от удовольствия. Он аккуратно приставил стул к колонне, подвинул стол от входа, оглядел пустой стол – мать приучила его быть аккуратным с малых лет – и после этого отправился домой на своем синем чудном «форде».

Ради справедливости, если она существует, добавим. Меньше, чем через год, этот самый Р-ин Ицхак стучал ладонью по столу (это было в четверг) и настаивал в правительстве, чтобы парни полетели в Энтеббе[2]2
  Энтеббе – аэропорт в Уганде.


[Закрыть] освобождать заложников-евреев. Все было не очень просто, большое волнение в стране, тревога. Мота Г-р не слишком был за эту операцию, как и некоторые другие очень важные люди. Р-ин требовал от всех министров подтверждения: «да, я за». Через два дня в субботу утром он добился необходимого большинства голосов (не все были за, не все), и парни (в штурмовой группе двадцать пять человек, командир – подполковник, тридцатилетний Йонатан Нетаниягу, сын профессора истории) вылетели спасать еврейскую нацию в Уганду в июльскую субботу 4 июля утром, в день независимости США. Ультиматум террористов истекал, и ждать было нельзя. Дальше все известно. Заложники были возвращены домой, Нетаниягу погиб во время штурма.

На углу Ям Суф Гришу остановил с тротуара высокий немолодой послушник в черном берете набекрень. Кафкан остановился и выслушал его сбивчивую торопливую скороговорку о том, что «а ты еще говоришь, этот-то новый еще хуже безнадежной старухи, бесхребетник – без позвоночника и без собственного мнения, не зря его из Штатов убрали за деньги жены, разве ты не знал, Гриша?! Отстаешь от жизни». Этот человек всегда говорил как бы с запятой, договаривая свою скользящую судорожную мысль. Кафкан не успел и слова сказать, как мужик этот выпучил глаза, вздернул брови на лоб и не прощаясь, широким шагом безумца, ушел во двор последнего дома по Ям Суф в сторону заросшего пустыря, доходившего аж до самого Рамота. Гриша всегда чувствовал себя обманутым после встреч с ним. И сейчас тоже. Немало странных людей жило в то время в Иерусалиме. Сейчас их тоже хватает, число их не убывает в еврейской столице. Просто не все они известны населению.

С отцом тоже получилось интересно. Гриша все рассказал ему по приезде. Сначала он пошел умываться. Он с удовольствием смотрел в ванной на свое лицо в зеркало, растерся полотенцем, надел чистую сиреневую майку из прошлого и вышел в комнату веселый и расслабленный после умывания. Мать поставила ужин перед ним, все как он любил: картошка, порезанная и политая подсолнечным маслом, селедка матиас, масло сливочное, крошеные огурцы и помидоры, хлеб, чайник, нож, вилка, ложка, все свое, ленинградское. Отец сел напротив, он только что вернулся с вечерней молитвы. Ничего не ел, наблюдал за сыном, слушал его, мотал на ус, как говорится. Он всегда ждал от него каких-нибудь непонятных происшествий, тот часто оправдывал эти ожидания.

Гриша все рассказал, как было, ничего не утаил. Отец явно ему не верил, он много лет считал, что Гриша склонен к сочинениям на вольные темы и преувеличениям. «И он к тебе сам подошел? Премьер-министр, говоришь, генерал, герой войны, к тебе, а грейсер гибер, большой герой без ружья», – спрашивал он подозрительным тоном. Гриша кивнул, досадуя на себя и думая: «Почему мне так не везет на собеседников?». Он был несправедлив. «И ты говоришь, что он дал тебе свой телефон и просил звонить, когда захочешь». Отец смотрел в сторону и чего-то шевелил губами с раздраженным видом. «Да, я говорю, и он принял, папа, с утра грамм 150 или даже 200, но хорошего чего-то, возможно, виски», – Гриша наслаждался эффектом и не отступал от канвы своей истории ни на миллиметр.

«Ты просто антисемит, по другому не скажешь, вот что с тобой сделала дружба с твоими дружками, с Махно и Женей, не зря мама их терпеть не может, дай мне этот телефон немедленно». Соломон доверял своей жене безоговорочно. Гриша безропотно отдал отцу бумажку с телефоном Р-ина. Изучив бумажку со всех сторон, отец спрятал ее, ворча, в книгах на письменном германском столе, привезенном из России. Махно и Женя были близкие друзья Гриши в Ленинграде, участники литературной жизни андерграунда, яркие замечательные люди. Письма от них в Иерусалим не доходили, но Гриша их помнил крепко.

Никто из Кафканов никуда не звонил, конечно, по этому телефону. Ну что звонить? Что сказать? Здрасьте, господин начальник. Р-ин быстро власть потерял тогда, потом вернулся в нее, потом его застрелили суровые, непреклонные и истые «враги мира и прогресса» – и он умер. Ему было не до разговоров о прошлом, будущем и настоящем. Трудно поверить, но и Кафкан-старший и Гриша со временем об этом телефоне на обрывке газеты позабыли, память обо всем этом стиралась с годами. Только вот теперь эта история всплыла, как казус из жизни. И то хлеб.

Изредка сын приезжал на своем джипе и предлагал Грише Кафкану прокатиться по острову. Они ехали под дождем, набиравшим силу довольно медленно, потому что дорога была узкая, никто не соблюдал правила и нужно было быть готовым сразу тормозить. Люди на мотороллерах могли свернуть куда угодно против всех законов. Злиться было нельзя, да и не на кого. Что злиться на местного? И что ему сказать? Да ни в жизнь. Сын Кафкана тоже Кафкан, был надменен и суров. Не мог он себе позволить споров и ссор из-за ерунды. А если что случается серьезное, можно применить физическую силу, даром что он был веганом уже девять лет.

Однажды он заехал за отцом в двенадцать дня и повез в место, о котором сказал, что «ты должен там побывать и немного поесть чего-нибудь». Так он выражается обычно. Джип его гудел-гудел от мощи и мчал сквозь джунгли по пустой дороге. «Куда едем, а?» – «В никуда». Кондиционер в его машине работал в полную силу, было даже зябко, и Кафкан открутил окошко вниз. С телефона сын транслировал в машине песню умершего десятилетие назад незабвенного Айнштейна «Сижу я в Сан-Франциско возле воды». «Может, еще все и обойдется, а? – подумал Гриша Кафкан. – Ну-ну, думай, старый Кафкан, а грейсер хохем, может, и обойдется».

Подъехали к светлому аккуратному зданию в два этажа возле шоссе. Сын, объявив: «Здесь нам предстоит питаться и здороветь», – помог Грише взойти на три крутые ступеньки до резных дверей, и они вошли. Сын снял обувь у входа, здесь все так делают. «А ты не снимай ничего, отец, тебе можно и так», – сказал он. В этот день солнце было закрыто серыми облаками, на улице было, как и всегда, больше тридцати, и из джунглей за домом и напротив него тянуло счастливой влажной силой свежего ветра. Несколько мелких и худых петухов в яркой боевой окраске ходили за крыльцом в поисках своих красивых упитанных кур и охраняли их от внешних соблазнов и врагов.

Прямо напротив входа была стойка с буфетчицей, за спиной которой жил зал с посетителями. Их было не очень много. Например, сидел средних лет мужчина, перед которым стояло блюдо с сырами. У мужчины было круглое лицо с любопытными сложными глазами. Он как бы смотрел и внутрь себя, и наружу с одинаковой внимательной силой. Кафканы сели у стенки, так Грише было удобнее опираться спиной. Сын отошел к стойке сделать заказ. Гриша увидел со своего места, как буфетчица внимательно рассматривает на свет поданную ей тысячебаттовую купюру. Он увидел подобное на острове впервые. «Ох, ты, ничего себе», – вздохнул Гриша.

Громко заорал на улице петух. Трудно было ожидать от такого небольшого создания звука голоса такой силы. Гриша содрогнулся. Мужчина со славянским лицом кивнул ему, улыбаясь, со своего места и сказал по-русски: «Во дает, голосит, а так сразу и не скажешь. Это потому, что бойцовая птица, смелая, духовитая, понимаете?!». Гриша не удивился его русскому обращению и откозырял правой ладонью, как это делал когда-то пожилой генсек ЦК. Он как бы отвечал мужчине: «Я вас понял и полностью согласен с вашим мнением». Гриша был старше его лет на двадцать пять и даже больше.

Сын, совсем не маленький и даже очень высокий, ходил быстро и бесшумно. Так ходят охотники и диверсанты, наверное. Где он этому научился, было Грише непонятно. «Здесь, наверное, – подумал он, – в джунглях, где же еще». Гриша ошибался, сын его ходил так с малых лет еще в Иерусалиме, от рождения. Нельзя знать все даже про самых близких людей. Сын принес от стойки блюдо с разными видами сыра, куски хлеба, огурцы и помидоры, а также сливочное масло в плошке. «Вот, папа, это все сделано из разных материалов, все натуральное, поправляйся». Мужик, которого Гриша уже прозвал про себя «русак», кивал ему в знак одобрения, мол, отменный выбор. «Рекомендую копченый, откровение», – проговорил мужчина, показав кусок сыра, наколотый на вилке.

Место было богатое, судя по интерьеру. Так и оказалось. Они неожиданно очень вкусно поели веганскими продуктами. На Гришином впечатлении, конечно, сказалось то, что он не ел регулярно и обильно уже несколько дней, а точнее, одиннадцать. Но было вкусно и сытно. Копченый сыр был безупречен и казался лучше, чем обычный, точнее, настоящий. «Из чего это, интересно, сделано?» – поинтересовался Гриша, изнемогая от любопытства. «Кажется, из орехов, совсем разных, держится все в большом секрете, не знаю точно», – объяснил сын. Он был честный с детства человек. Он буквально изнемогал от счастья своей одержанной над отцом победы, он ему доказал свою правоту. «Очень вкусно, – сказал отец, – с голодухи, наверное, такое впечатление, но вкусно». На улице опять отчаянно заорал петух. Сын сказал, что здесь и птицы живут со своим отсчетом времени. Потом они поели шоколада с орехами и выпили кофе. «Хорошо, правда», – сказал Грише по-русски мужчина неподалеку. Гриша кивнул ему, что «да, очень хорошо, лучше швейцарского».

– Позвольте вас угостить, рад увидеть своего человека в этой глуши, – радушно сказал мужчина. Он сидел метрах в трех от Гриши и его сына. – Буду очень рад.

Сын не понимал по-русски, так, отдельные слова и междометия. Он понял, что обращаются к отцу, пожал плечами, демонстрируя нейтралитет и свободу выбора. Мужчина сделал приглашающий жест рукой: «сюда, уважаемый». Двое молодых людей, заросших и небритых, с зыркающими глазами, в свободных футболках и защитного цвета шортах, сидевшие у окна, несколько напряглись, это было видно по мышцам плеч и шеи. Мужчина опустил руки на стол, и парни успокоились. Сын Гриши Кафкана, тоже не чуждый тревог за отца и себя, поглядел вокруг с интересом, он был похож на хищного жирафа, если такие бывают. Вот выяснилось, что бывают, здесь, в джунглях, все бывает. Гриша даже хмыкнул от удовольствия.

– Нельзя быть таким любопытным, сдерживайся, мальчик, – говорил Грише отец. Русский человек, пригласивший Кафкана за стол, вызывал у него интерес. Середина джунглей, заброшенный остров в Сиаме, русская речь, важный человек с охраной, интересно, нет? Безумно интересно. Любопытство может погубить, это Кафкан знал и сам. Четыре месяца Гриша Кафкан не говорил по-русски ни с кем. Тут фраза, там междометие, восемнадцать слов с внуком («здравствуйте», «рука», «нога», «ухо», «нос», «сердце», «душа», «душа моя»), этот же набор слов с внучкой, обширная книга с интервью Набокова за много лет, роман иерусалимского писателя, жесткого, критически настроенного, желчного человека, вот и все. Еще был интернет… «Любопытство тебя погубит», – говорил Грише его отец еще в Ленинграде.

Короче, Гриша присел к столу этого человека, и тот, приподнявшись, представился: «Олег Анатольевич, пенсионер». Он выглядел, как человек из конторы, причем не отставник, резервист, а действующий, полный сил сотрудник.

Когда-то еще в Ленинграде, то есть много-много лет назад, товарищ Гриши рассказал ему, что провел день за выпивкой и разговорами с парнями из «конторы». «В свитерах грубой вязки, крепкие, умные, один с бородой, знающие, с университетским образованием, все понимают, большое впечатление, ничего не скажешь, лица открытые, соль и надежда земли русской», – подытожил он рассказ безо всякой иронии об этих людях из конторы. Этот товарищ Кафкана был наблюдательный талантливый человек, на мякине его было не провести. Конечно, в нем была известная доля романтизма, наивности, скрытого восторга, но и большое любопытство, ему можно было верить абсолютно. Он тогда добавил еще полфразы, которые Гриша запомнил, хотя, признаем, знал об этом всем и сам. «Только какая-то подлянка в них все время чувствовалась, как бы они это не скрывали», – так он все подытожил.

– Григорий Соломонович, – представился Кафкан. И они крепко пожали друг другу руки над заставленным столом. «Я тоже из Ленинграда, как вы любите говорить, Григорий Соломонович», – сказал любезный пенсионер. Ему было на вид меньше пятидесяти, светлые легкие волосы, крепкая шея, выпирающий подбородок, узкие близко сидящие глаза, человек как человек из славянского края. Ладони небольшие, аккуратные, с блестящими ногтями маленьких пальцев. Как говорил знающий человек во дворе в Ленинграде, «руки законченного убийцы». Он, конечно, болтал ерунду, этот знающий человек, много форсу было, понтил часто, но к нему прислушивались, так как что-то он знал бесспорно. Вот факт, что Гриша Кафкан запомнил.

Половина из того, что он вещал во дворе парням разных лет, было ничего не значащим трепом, но что-то осталось и застряло. Не обещай зря, не говори просто так, не спорь, не залупайся, отвечай за слова. Отец же Гриши тоже нагружал его память постулатами жизни. Не давай советов, когда их не просят – был один из важных отцовских.

Часы у Олега Анатольевича были на кожаном ремешке, обычные, по всей вероятности, позолоченные. Это понравилось Грише, не нувориш, простой взгляд на вещи, как и надо. Не рвать глаза никому, как говорил ему отец всегда. Двойная красная нитка, купленная им явно у Стены Плача, повязанная на широком запястье, заставляла взглянуть на этого человека удивленно. Бывал, значит, у нас в гостях Олег Анатольевич. В гостях?

– Конечно, бывал у вас, и не раз, мой бизнес в прошлом был связан с вашей замечательной страной, – сказал мужчина тоном человека, которому нечего скрывать. Он даже для убедительности своих слов широко открыл веки над своими узкими серыми глазами. Было не совсем ясно, в чем он хотел убедить Гришу, в том, что у него был бизнес в Израиле или в том, что Израиль замечательный. Грише было все это не так важно, если честно. Он обо всем мог догадаться без намеков и нажимов и сам.

– Оберегает от сглаза и порчи, – объяснил Олег Анатольевич наличие нитки на левом запястье. – Один в черном лапсердаке у Стены повязал мне специальным узлом, благословил… и не поверите, Григорий Соломонович, дела мои стали лучше, я выздоровел от хронической болезни, и вообще, оберег моей жизни это. Не говорите, есть во всем этом месте сила, есть.

Он говорил убежденно и уверенно. У него даже голос дрогнул при этих словах. Возможно, Грише это показалось.

Гриша не хотел ему рассказывать ничего и объяснять. Верит человек и пусть верит. Разубеждать он не умел и не хотел, считая, что он не имеет на это права. Но ему все это понравилось. «Скромный ленинградец, вон, старенькие часы «Победа», позолоченные, ремешок потертый, нитка красная, обобрали, наверное, у Котеля парня, но молодец, мне нравится», – подумал Гриша. Он совсем не был идиотом, просто всегда считал, что беда пройдет мимо, верил в судьбу и благословение отца, деда и других людей. И часто беда пролетала мимо него, кроме тех раз, когда не пролетала и приостанавливалась подле…

– У меня были хорошие дела в Израиле, хорошие сделки заключались, умеют работать у вас, многие говорят по-русски, продукция великолепная, так что все было обоюдовыгодно, вы берите еще сыра, вижу, вам нравится, Григорий Соломонович. В Ленинграде давно были, уважаемый? – он был сама любезность, этот Олег Анатольевич, сама любезность.

Кафкан взял еще пару ломтиков копченого сыра, который замечательно попахивал едким дымом горящего в лесу костра и острой, какой-то неизвестной сырой приправой. Этот сыр можно было есть бесконечно, жаль, что вина не было. Гриша сообразил вдруг, что не все понимает из происходящего. Кто такой этот человек? Что ему нужно? Откуда он все знает про меня? Что за Олег Анатольевич такой, светлоглазый? Он, конечно, потерял многое из того, что раньше понимал на раз, но мог напрячься хотя бы, нет? А ведь Гриша мог сообразить почти все об этом человеке сам, без наводящих вопросов. Но он не хотел думать в этом направлении, потому что считал себя мирным пенсионером, склонным к лени, не имеющим отношения ни к чему, ни к какой реальности.