Текст книги "Пилигрим"

Что-то мелькнуло в его глазах при этих словах, так показалось Грише Кафкану, но зацикливаться на этом времени уже не было. Не едет и не едет, это главное. Про свой прекрасно сработавший убедительный аргумент Гриша не рассказал никому, даже Майе. «Оставим это, я не скажу ничего никому, ничего радостного, главное результат», – быстро сказал он жене, когда она спросила, что и как. «Тоже мне секрет, успокойся, Кафкан». Она обиделась, кажется, но не очень сильно, Гриша ее все всем доказал, она им гордилась. Хотя отца она почему-то пожалела, женская интуиция сработала.

Она много думала и пыталась выяснить суть аргумента мужа, будучи любопытной донельзя. Но Гриша отстаивал секрет до последнего. Потом все улеглось. «Гришка мой упрям, как и вся эта нация, на этом и держимся, разве нет?» – говорила она с гордостью. Никто ей не возражал. Нации не обсуждаем, потому что все про всех давно известно, что зря говорить, языком болтать, а? Но, если честно, она догадывалась о многом, женщины очень находчивы и сообразительны, как известно. Но о своих догадках она не говорила вслух, еще чего. А вдруг все не так! А?! И рациональны, конечно, как живые, теплые компьютеры, украшенные судорогами.

Так вот, Таиланд. Сиам по-старому. Люди с севера страны очень красивы. Там беднее живут. Вообще, все тайцы очень любезны, кротки, улыбчивы. Однажды, проезжая мимо спортивной площадки с баскетбольными кольцами, Гриша увидел ссору нескольких мужчин, коренастых и лобастых бойцов. Зрелище было неприятное, никто их не разнимал, кровь текла по их лицам и шеям, они не могли остановиться. Бились умело. Защищались хорошо, силы были равны у них. Вот тебе и кроткие, тихие тайские парни, поди знай.

Сын повел Кафкана в ресторан местной кухни. Заказал вегетарианские блюда, было очень много, разнообразно и очень вкусно. Готовили муж и жена, чудные люди, скромные, тихие, со смущенными радостными улыбками. Еще была их дочь, ее звали, кажется, Тон, но Кафкан не расслышал наверняка, а переспрашивать постеснялся.

Так вот, эта девушка. Смиренное существо, глаза в пол, в руках тарелка с ножами, вилками и ложками. Она принесла целую смену блюд, отец ее спросил гостей из-за стойки глазами: «Как, мол, еда моя вам?». Сын Гриши сказал: «Невероятный вкус, лучше всего, что я пробовал здесь». Отец, хозяин и главный повар, кивнул в ответ, что благодарен за слова очень. Юная официантка, проходя мимо, обхватила по дороге ладошками бицепс левой руки Гриши Кафкана, сжала и погладила его. Она смотрела в его глаза серьезно, ничего понять старый Кафкан был не в состоянии. Потом она ушла, вот и пойми их. В смысле, женщин. Речь о женщинах вообще здесь, в целом.

Сын сказал, что «ты повел себя верно, папа». Дождаться такого от него было почти невозможно. Дочка хозяев отошла, ее родители промолчали, хотя отец, кажется, все видел. Да что он там мог видеть, скажите? Сын сказал Грише, что «да, он все видел, ему все равно, не волнуйся». – «Я совершенно не волнуюсь», – отвечал старый Кафкан.

По дороге домой сын остановился у большого участка земли. Здесь кипела работа. До самого пляжа. Посередине участка стояло огромное зеленое дерево очень пропорциональное в пять-шесть обхватов. Это было мангровое дерево, до залива было метров тридцать пять. Раздетые до пояса лесорубы карабкались по кокосовым стволам рощи до самых верхушек. Они пользовались веревками, которые связывали щиколотки ног. Движения их вверх были похожи на лягушачьи, но много мощнее. К поясу брюк их была приторочена компактная электрическая пила, которой они пользовались виртуозно. Такой пикирующий беспилотник с зарядом взрывчатки. Звук работающие пилы производили сытый и спелый. Запах дерева и мокрой зелени кружил головы. Отрезая по двух-трехметровому куску ствола, которые рушились по прямой вниз, лесорубы споро продвигались вниз. Зрелище было завораживающее.

Бригадир лесорубов, совсем молодой, желтолицый, одетый в голубую футболку из дорогой ткани с надписью на груди «Челси», подошел к их машине и, пригнувшись к окну, сказал что-то сыну. Тот кивал, явно не одобряя услышанное. О чем они говорили, Кафкан не знал, потому что не слышал, у него были проблемы со слухом, да еще пилы жужжали, как атакующие перегруженные взрывчаткой беспилотники-самоубийцы. После разговора с бригадиром сын закрыл окна, увеличил силу кондиционера – на улице, несмотря на пасмурную погоду, было тридцать три градуса тепла – и резко развернувшись, уехал отсюда, хотя Майя очень хотела еще посмотреть. Сын скривил лицо, резко сказал: «Потом досмотришь», – можно было понять, что этот вопрос не осуждается, себе дороже.

Уже дома сын, полуотвернувшись, объяснил матери и Кафкану, что дереву посередине вырубаемого участка сто восемьдесят лет. Он хотел спасти его, но бригадир, отказался от денег и сказал, что у него есть все разрешающие документы, «и разговор окончен». Смотреть на рубку абсолютно здорового растения возрастом сто восемьдесят лет сын не захотел. Он был очень расстроен, сказав, что здесь другая психология и другое отношение к жизни, потому что «джунгли – это джунгли, а Иерусалим – это Иерусалим, а я родился в Иерусалиме». С этим было невозможно не согласиться. Кафкан посмотрел на своего мальчика удивленно, не ожидал в нем всего этого никак.

Майя разбудила его ночью. В полной тьме Гриша выглянул в окно, за которым в полной иерусалимской темноте шел проливной дождь. В середине февраля в Израиле всегда очень дождливо. «Кажется, все началось, поехали в больницу», – сказала она Грише без тени волнения. Кафкан начал судорожно и испуганно одеваться, не слишком понимая происходящее.

На тумбочке с телефоном у входной двери Майя приготовила пакет со сменным бельем. Сначала она в два движения нацепила широкий сарафан из джинсовой ткани, надела заношенную и растянутую синюю кофту, взяла в руки пакет и сказала: «Ну, все, кажется, я готова, поехали, Гриша». Кафкан сказал ей: «Давай присядем только на дорожку», – и они сели к столу на стулья на несколько секунд по привычке своих родителей. Стол подарила им на свадьбу двоюродная сестра отца Майи, которая выжила в войну и потом уехала в Америку. Это была красивая шестидесятилетняя дама, веселая, белолицая, шумная, восторженная. Она прилетела со всей семьей в Иерусалим, налюбовалась городом, помолилась и сразу определилась с невестой, которую расцеловала в щеки и лоб, и, не объясняя своих слов, провозгласила: «Ты, девочка, копия бабы Майи, а значит будешь жить долго и счастливо».

Из парадной надо было пройти по мосту со сплошными бетонными перилами к стоянке, потому что их дом был построен на склоне холма. Позади дома начиналась сразу пустыня, по которой сейчас текли потоки воды и грязи. Гриша держал зонт над нею, но все равно они оба мгновенно промокли. Над парадной соседнего сто четвертого дома по Неве Якову, новому кварталу в столице, горела желтая лампочка, и они быстрым шагом добрались до машины. У Гриши была синяя «форд-кортина», которая сразу завелась, Гриша все отладил и отрегулировал в гараже Давида Мизрахи, который работал в квартале Мамилла, что напротив Яффских ворот. Ехать с Русского подворья было шесть минут со светофорами. Тогда это был шумный промышленный район с гаражами, мастерскими, складами. Находился там и ресторанчик на четыре стола с пластиковым покрытием. Здесь подавали фасолевый суп, а к нему питы утренней выпечки, плошку с половиной ядреной луковицы, соленым огурцом и мочеными перцами большой силы. Хозяин смотрел на незнакомых клиентов молча, как на врагов народа, Грише это, если честно, мешало. Хозяин был мрачен и посторонних людей не одобрял, хотя и помалкивал, чтобы не мешать бизнесу, «это святое ведь, правда».

Мизрахи слушал двигатель машины, как настройщик Мариинского театра Кацеленбоген слушал когда-то в Ленинграде концертный рояль марки «Генри Стейнвей», Кафкан однажды видел: благоговейно слушал. Как профессор Лечсануправ – Лечебносанитарного управления Кремля – предположим, Коган, слушал хрипы в организме какого-нибудь тучного, верного и непреклонного сталинского соратника, например, Жданова А.А. «Ничего опасного для вас не услышал, живите как прежде, больше ходите, дышите свежим воздухом, уважаемый Андрей Александрович», – постановил он, облегченно вздохнул и поправив белоснежный халат на животе, собрав все свои предметы, стетоскоп, авторучку, историю болезни пациента и пузырек неизвестно с чем в старомодный врачебный саквояж, щелкнул застежкой, попрощался и ушел, прикрыв дверь, только его и видели, вредителя, безродного космополита, ворога пархатого и агента «Джойнта». На его месте мог быть и любой другой – что потом и подтвердилось на следствии – так называемый врач из их шайки-лейки (на выбор), скажем, Вовси М.С., Коган Б.Б., Фельдман А.И., Гринштейн А.М. или даже сам Этингер Я.Г. Они все были светила, и Этингер был из светил, и судьба его была схожей с перечисленными. Сколько же их, этих светил, просто злости не хватает.

Мизрахи все настроил в синем Гришином «форде», подогнал, прочистил, продул, подвинтил, чтобы он был только здоров, этот Мизрахи Давид, старомодный, с подстриженными усами и ветошью в ладонях, житель Старого Катамона, и машина негромко запела всеми своими огромными английскими силами.

До больницы в Гиват Царфатит было ехать четыре километра по узкому шоссе с выбоинами и грунтовыми обочинами, залитыми водой. Ни одной машины им не встретилось, тьма была абсолютная. Дождь лил беспрерывно так, что машинные дворники с ним не справлялись. Майя не жаловалась ни на что, изредка она глубоко вздыхала, как будто ей не хватало кислорода. На большом перекрестке волнами ходила лужа глубиной в колесо грузовика, как прорвались, непонятно. «Как такой позор может быть в столице?» – сквозь вздохи поругала непорядок Майя. Гриша с трудом на второй скорости проехал влево, у площади после подъема свернул направо к больнице. За все время поездки, а это минут 30–35, он не встретил ни одной машины и ни одного человека. Вход в больницу не был освещен, и он вывел Майю из машины, чуть ли не неся ее на руках. Их никто не встретил.

Лишь в конце коридора, повернув направо, они уткнулись в полукруглую стойку с двумя женщинами в голубых халатах. Одна из женщин закивала им. «Садитесь, дети», – сказала она приветливо, выходя к ним навстречу. Вторая женщина, постарше, подняла голову от бумаги, в которую что-то быстро записывала, отвлеклась, кивнула Кафкану и его жене: «ну, наконец-то, а мы вас уже давно ждем, дорогие», – и продолжила писать.

Первая женщина подошла к ним и сказала Майе, совершенно без сил сидевшей с вытянутыми ногами возле Гриши: «Пойдем, милая, посмотрим, что у тебя и как, а ты, муж-груш, жди». Она помогла Майе подняться на ноги и увела ее. Было без пятнадцати четыре февральского утра. Через несколько минут она вернулась и сказала: «Походи с ней минут двадцать снаружи, надо выждать, ребенок будет Водолеем, хороший знак». Они погуляли с Майей под дождем, Майя капризничала и говорила Грише сердито: «Ну, что такое, что за прогулки под ночной грозой, почему мы слушаем этих теток, ты тоже хорош, не можешь ни на чем настоять, да?».

Гриша вернул ее в больницу, и прежняя дама деловито сказала ему: «Теперь езжай домой, позвони сюда через час-два, давай, сынок, давай». Часы в вестибюле показывали 4 часа 7 минут утра. Домой Гриша Кафкан добрался быстро, хотя дождь не прекращался и не слабел. Дома он достал початую бутылку арака и выпил два раза по половине стакана, закусив ломтиками эшколита, грейпфрута, если по-вашему. Сезон грейпфрута в Израиле приходится на осень и зиму.

Он присел к окошку, заел бутербродом с остатками курицы из супа и стал ждать, глядя на дождь и непонятный гул в пустыне, сопровождавший бурю. Пить было больше нечего в доме, а ехать к арабам, державшим бакалейные лавки вдоль шоссе, ему не хотелось. Страсть к опьянению была в нем слабее боязни холода и воя ледяного ветра из Иудеи. Он был перегружен тем, что происходило. Гриша заснул, чтобы просыпаться каждые пол часа и звонить в больницу. Все тот же голос дамы из приемного покоя терпеливо отвечал ему, что «еще нет ничего, перезвони, мальчик, позже».

В 8 часов 28 минут, как показали ему советские часы «Слава» в стеклянной оправе, он позвонил опять, и дама сказала ему: «Ну, все, держись, мужчина, есть результат: 53 см, 3700 вес, настоящий Водолей, хороший знак». – «А кто родился-то, кто?» – сумел спросить Гриша. «Мальчик, кто же еще, пляши, мужчина, не могу больше говорить». И повесила трубку.

Через пять минут раздался звонок в дверь. На пороге стоял мокрый от дождя коллега по работе, малосимпатичный малый по кличке Мистер Икс. В руках у него была литровая бутылка виски, банка соленых огурцов из киббуца Хашита и пачка сосисок фирмы «Зогловек» из лавки Тимура. «А вот и я», – сказал Мистер Икс. «Ну, хоть так», – ответил Гриша. Они обнялись, стоя на пороге, хотя это и было не к добру, согласно народным приметам. Но кто там помнит о приметах, а? «Мабрук, Гриша», – сказал Мистер Икс, входя в салон, прихожей не было в квартире Кафканов, так было спланировано. Откуда Вадим – так звали Мистера Икс – узнал о родившемся только что сыне Гриши, было непонятно. Вадим прочно стоял на ногах, многое понимал и разбирался в так называемой жизни, просчитывая свое поведение вперед. Единственное, что примиряло Кафкана с ним, был относительный неуспех этого человека и необъяснимые провалы в карьере.

Гриша вытирал руками мокрое лицо, стоя у окна, не без смущения повторяя: «Видишь, какая влажность, Вадя». Ему было двадцать шесть лет, гостю – двадцать восемь. Конечно, Кафкан был изможден мучительной для всех влажностью воздуха. Но и глаза его, подчеркнем, стали внезапно слезиться, чего раньше никогда с ним не случалось, он этого стеснялся.

В 12 часов с минутами они все допили, доели – и Вадим повез Гришу смотреть на своего мальчика. Распогодилось, и даже выглянуло солнце, хотя на улице было холодно, ветер качал машину в дороге, как надувную лодку в море возле Тель-Авива во время ночного прилива. С Вадимом они распрощались. «Спасибо, выручил меня», – сказал Кафкан. «Потом будешь благодарить. С тебя стакан, а возможно, и два с половиной», – посмеялся Вадим и умчал в сторону спуска на главное шоссе, ему надо было на работу. Они много пили в то время, не обремененные, здоровые, с малыми(?) обязательствами перед жизнью.

Гришу сразу пропустили. Вчерашние ночные дежурные уже сменились. Новые тоже были милые и любезные донельзя. «Сынка не терпится поглядеть, Кафкан? Понимаю, иди быстрее, второй этаж пятая палата», – сказала та, что постарше. Они обе улыбались ему как близкому человеку, с любопытством наблюдая за выражением лица. Гриша волновался. Он зашел в палату без стука, позволил себе позабыть о вежливости. Он был напряжен, море ему было по колено. В палате было шестеро молодых женщин, одетых в одинаковые синие байковые халаты. Все они испуганно и несколько искусственно ахнули при виде Гриши. Он привел себя в порядок перед входом, пригладил волосы, застегнул рубаху, поправил ремень. Майя лежала у окна. Она рассиялась при виде его. «Это мой муж Гриша, не бойтесь его, девочки, он не страшный, он хороший», – сказала Майя.

Надменная деваха, лежавшая у двери, посмотрела на Кафкана, как на взломанный пустой чемодан, и сказала ему недовольным тоном: «Дверь прикрой за собой, папаша, дует». Женщины – сложные существа, это всем известно. А уж в роддоме! Гриша прошел к окну, дверь не закрыл от смущения и оттого, что торопился, и дама осуждающее фырчала ему что-то вслед, явно не комплимент, но он не слышал ничего.

Вот, кстати, Вадим. Все говорят, что себе на уме и что своего не упустит, и что машины меняет каждый год, и откуда деньги только, но водит как бог, и карьерист, и эгоист, и что только нет. А ведь не хуже других человек, если разобраться, и вот приперся поутру в дождь и в холод порадоваться за коллегу, и подвез вот сейчас, и прикроет, когда надо… Не хуже, не хуже других, совсем. Но и не лучше, конечно. Вадим был совершенно глух к красотам природы, они на него не влияли. Он верил числам и только им. Но хватит о нем, тем более, что и Кафкан относился к нему спокойно, если не сказать резче.

Дожди на этом острове – совершенно отдельная тема. Внезапно темнеет, остаются все те же тридцать два градуса тепла кругом, налетает резкий ветер с севера, сопровождаемый сумасшедшей силы дождем. Дождь легко пробивает сплошную листву из листьев разной величины и плотности, по земле рвутся по склонам потоки мутной глинистой воды, на асфальте образуются лужи, в которых даже могучие джипы не всегда умеют пробиться наружу. Вместе с этим, в двух километрах от дождя все тихо-мирно, и даже есть какой-то намек на просвет. Самое же интересное происходит с заливом. Он становится сине-черного цвета и буквально встает на дыбы, вертикально земле. Через час может выглянуть солнце и воздух прогреется дальше, хотя, казалось, куда еще. Через дорожки легко и высоко прыгают веселые крошечные лягушата, похожие на набравших цвет и вес комаров, которые и так здесь не маленькие. Лягушата эти вызывают умиление у людей – в большей степени, чем другие чувства. Мамы лягушат наблюдают за этими прыжками своих детей из кустов и травы с обожанием и скрытой тревогой. Мамы есть мамы, разве не так?!

Однажды Майя спросила отца, откуда у него такие следы ожогов на руках и плечах. Он всегда был большой загадкой для всех детей, но для Майи, как старшей, особенно. Никого при этом разговоре не было. Майя понимала, что в присутствии других детей Зелиг отвечать ей не будет. У Зелига действительно были обширные следы ожогов на теле. Он помолчал, огляделся на предмет одиночества и наконец сказал, точнее, рассказал:

– Я же трижды пытался попасть в Палестину. Таких, как я, были тысячи парней и девушек в Европе. Одиноких, назовем их так. Англичане разрешения на въезд никому не давали. Они вообще, если ты не знаешь, могли спасти более миллиона человек до и во время войны, если были беженцам сертификаты на приезд в Палестину, но они решительно отказывали нам, даже не обсуждали этого. Ненавижу англичан, – тусклым голосом без окраски сказал Зелиг.

Майя уже слышала от него об этом. Она продолжала молча ждать от него объяснений.

– Каждая наша попытка пробиться в Палестину сопровождалась грандиозными драками с английскими солдатами, которые действовали решительно и жестоко. Мы им не уступали ни в чем, разве что в количестве, солдат было много больше. И они были по-военному организованы, били без жалости. Мы дрались отчаянно, били их руками, ногами, палками, чем только нет. Когда они не справлялись с нами, то тогда обливали нас кипящим маслом. От этого масла мои ожоги, – рассказал Зелиг Бойм. Он был железный человек, как она считала, ничто его не могло сломать и никогда. Майя сморщилась и судорожно сжала руки, думая о нем и его жизни. Раз в год отец ходил в синагогу, которую обычно обходил, отвернув прочь темное резкое лицо свое. Он проводил в синагоге без сна, еды и воды почти сутки. Приходил домой растерзанный, несчастный, потерянный. С ним старались после этого дня страданий, памяти, скорби лишний раз дома не разговаривать. Только Майя заходила к нему, лежавшему лицом к стене на диване, и приносила чай. От алкоголя Зелиг судорожно отказывался, что-то из прошлого ему мешало или еще что-то… Неизвестно.

Тяжелая невыносимая скорбь, ноша, с которой невозможно справиться (почему и за что такая несносная боль?) – все это было написано на его лице со страшными страдальческими морщинами на лбу и щеках. Зелиг явно жалел и ничего не мог с этим поделать, что проскочил ту черту, за которой начиналось его нынешнее существование и закончилось детство (жизнь?) возле ходящего ходуном оврага вблизи кладбища в городке Тулсте пятьдесят лет назад.

Когда Майя училась в первом классе и начала ходить в школу, которая находилась на боковой улице, если идти от их дома направо и потом еще раз направо, и вот за углом и есть школа, то у нее было несколько верных подруг. «Буду дружить с этими девочками до самой смерти», – так она говорила матери за обедом. Та не реагировала на ее слова, только поправляла: «О какой смерти ты болтаешь, глупенькая, тебе еще целую жизнь надо прожить, ешь и не отвлекайся».

У одной из ее подружек мать работала на фабрике в пошивочном цеху, где строчила на гимнастерках швы в рукавах. Только швы и только в рукавах. Отец ее, токарь-наладчик, трудился где-то в центре страны и домой приезжал только на выходные. Девочка целыми днями была одна дома, старательно делала уроки (учительница ее хвалила в классе), прибиралась и готовила пюре на подсолнечном масле для себя, картошка в доме была. Потом она сидела у окна и читала растрепанную книжку, которая была единственной в доме. Книжка называлась «Приключения Гекельберри Финна».

Такой тихий послушный ребенок. Говорила она вполголоса. Ее звали Веред, хотя она как-то мельком сказала Майе, что записана она была Розой. «Мама мне объяснила, что Веред и Роза одно и то же, просто Веред меня назвали, чтобы я не выделялась, понимаешь?!» Майя спросила мать, так ли это, та, проучившаяся два класса в узбекской школе, знала русский язык. И та подтвердила, что Роза и Веред – одно и тоже имя.

Раза два-три в год мать Веред устраивала пожары в своем доме. Пожары быстро тушили соседи и приезжавшие на красных машинах пожарные. Веред забирали к себе родители Майи, мать отправляли в диспансер. Срочно приезжал отец Варды, человек с тонким бледным лицом и хорошими манерами, которые никак не вязались с его физической работой и огрубелыми руками. Потом все налаживалось у этих людей. Веред возвращалась домой к маме и ходила в школу, где над ней посмеивались ребята из класса, но не Майя, подруга на все времена. А потом все рухнуло, дом сгорел, потому что пожарные опоздали или поджигательница увеличила количество керосина. Хорошо, что Зелиг был дома.

Уже быстро темнело в этот предвечерний час. В большом окне гостиной были видны мечущиеся языки пламени. Он пересек улицу, добежал огромными прыжками до задымленного крыльца и, ворвавшись внутрь, вынес Веред, обжигая руки и лицо, из пылающего дома. Сгорело все до почерневшего фундамента. Непонятно откуда появилась с ледяным лицом мать девочки. Мать тут же увезли на скорой в лечебницу, где она исчезла навсегда. Отец, не получивший от страховки ни копейки за погибший дом, переехал в другой город с Веред, поближе к работе, за которую он так судорожно держался. Майя Веред больше не видела никогда. Она только помнила много лет ее фамилию, считала, что это важно. Уже в классе десятом один мальчик, живший по соседству, грубый, всегда смеющийся пошляк, сказал Майе на большой перемене, что видел Веред на набережной в Тель-Авиве. «Шорты, лифчик – все как надо, все наружу. Опытная проститутка, твоя лучшая подруга, предлагала мне скидку, но я отказался. Что я, бедный, что я нуждаюсь в скидках от такой? Скажи, Майя», – и засмеялся, как степной конь.

Гриша однажды, будучи моложе, чем сейчас, лет на 30–35, съездил в новую Россию, которую перестраивали с переменным успехом политики, бизнесмены и другие люди. Поездку эту некоторые его друзья не одобряли, считая это все бессмысленной суетой. «Ты же не авантюрист, а представлять все это, со звенящим счастливым восторгом в голосе, не гоже», – осуждающе повторяли эти мудрые люди числом в один человек. Один, но значительный и важный в жизни Кафкана. Он пропустил мимо себя его слова, хотел ему об этом сказать после, но было поздно, человек уже ушел со своей правотой и истиной.

Все было непонятно ему в этой стране. Все абсолютно было непонятно ему после почти двадцатилетнего отсутствия. Одежда, устройство, денежные отношения, отношения людей между собой, отношения со страной, властью в ней, с выживанием в ней. Все было непонятно, все, кроме, конечно, русского языка, который единственный стоял прочно, устойчиво и, кажется, неколебимо. Были еще друзья, родственники, знакомые.

Гриша должен был слетать в Хабаровск и Биробиджан по делам евреев и евреек. Он сел в самолет в Москве, настраиваясь на девятичасовой перелет. А что настраиваться? На что? Рядом с ним в кресле у окошка сидел средних лет бритый джентльмен, одетый в ковбойку с галстуком и в пиджак из толстой грубой материи. Он сбоку внимательно и быстро оглядел Кафкана и спросил: «Выпьешь со мной немного?». Его вопрос не был вопросом, скорее, уверенным утверждением. «С удовольствием», – сказал Кафкан. Мужчина покосился на него, вытащил чемодан-дипломат из-под сиденья и, щелкнув замками, раскрыл его. В чемодане лежали рядком бутылки водки со странными этикетками. «Водка на пантах марана, только у нас такую выпускают, целебная», – он опять покосился на Кафкана, не сказав, где это у нас, но видно, в хорошем месте. Потом он остановил взглядом проходившую стюардессу, которая выглядела просто, почти доступно и мило: «Нам бы, девушка, стаканы, хлебца и запивки какой-нибудь, да?!». Та, на ходу оценивая ситуацию, быстро решила в их пользу и ответила: «Сейчас, мальчики, две секунды потерпите – и все будет».

Гришу немного удивило количество водки, все-таки девятнадцать последних лет он в России не жил и отвык от многого, в частности, от объемов, от масштабов запросов граждан. Вдруг он вспомнил, что говорил ему опытный и умнейший, многое переживший друг в Иерусалиме до поездки: «Будь сдержан, осторожен и подозрителен в этой стране. Никому не верь, не расслабляйся и не увлекайся, Гриша. Они всегда на страже, без пьяных откровений. Верь только себе, и то с поправками на время года. И с водкой посдержанней, с водкой осторожней». Гриша был сдержан и осторожен, и ко всему, не глуп. Но и у него были свои проблемы, недостатки. Их было не так много, но они были, что скрывать. Иначе говоря, существовали нерешенные вопросы в его жизни, которые были значительнее его.

Сказать, что они выпили много, будет неверно. При всем при том, Гриша считал, что он все запомнил, все понял, выстроил отношения с соседом. Тот, например, спросил: «А ты что, иностранец, что ли?». Гриша ответил, что «да, я иностранец, из Иерусалима». Сосед ответил, как дипломат: «Бывает, конечно, есть недостатки у всех, и у вас тоже имеются, у нас вот японцы есть, корейцы есть, китайцев завались, евреи тоже присутствуют, а я работаю на заводе, и что?!». Гриша был человек логический, находчивый, здесь был тяжелый случай. Ответить было нечего, водка еще не кончалась, но была на исходе. Гриша прикупил коробку шоколада у стюардессы с катящейся тележки и бутылку коньяка «Мартель». «А что, есть возражения?»

«Ну, раз так дело пошло, – сосед держался хорошо и контролировал, по его словам, ситуацию. «Полностью». – Смотри, что у меня есть. Ведь мы же русские люди».

Он вынул из кармана пиджака банку черной икры грамм на двести или даже на двести пятьдесят.

– Валентина, хлеба нам принеси черного, ну, и огурчика с маслицем, очень надо, – стюардесса в очередной раз пробегала мимо. Она сверкнула глазами, – «обязательно и скоро», – и промчалась дальше, кому-то что-то было срочно надо в конце самолетного салона. Можно было быть уверенным в том, что очень скоро она появится вновь со всем заказанным этим вполне ею понятным человеком, которого никак не мог раскусить Кафкан. А ведь не вопрос совсем.

– Ты хорошо говоришь по-русски, и не скажешь, что из-за бугра, молодец, выучился. И акцента нету в помине, не говоря об ошибках. Ностальгия мучает, да? Давай икорки еще, хорошая закусь, – заботливо сказал сосед, который, казалось, был ни в одном глазу. Охотничьем глазу.

– Ты не бойся, я – человек-могила, все вместе со мной исчезнет, знай… Ты мне только скажи, ты Голду Меир видел, как она? Умная баба? И вообще, как она, ничего себе? Никому не скажу, – попросил этот безымянный мужчина.

– Не видел ее и не говорил с нею, ничего не могу сказать, но ее, вообще, многие не любят у нас, надо это знать, – почему-то сказал Кафкан, он не мог уж так категорически отказать такому любопытному и необычному человеку. Тот ни разу не спросил Кафкана, зачем он здесь и почему, с какой целью прибыл.

– Так вот ты как, хорошо. Я к тебе со всей душой, а ты: «Многие не любят», – боишься проговориться, вот все говорят, что вы сложные люди… это так. Теперь я понимаю это мнение. «Многие не любят», – вот ты загнул, парень, ладно, давай еще по разу, и закусывай, а то еще расскажешь здесь всем государственную тайну, – он пытался всеми силами показать, что не обиделся.

Выпили.

– Хорошая наша водка, скажи, а? Нет, не хорошая, а просто отличная, береги себя, а то люди у нас разные встречаются… хорошо?!

– Я хочу сказать, что Голда умерла больше десяти лет назад, чтоб вы знали, – пытался оправдаться Кафкан.

– Этого не может быть, а у нас ни слова, поверишь, ни слова не было. Но она хорошая, Голда наша?

Кафкан пожал плечами:

– Не знаю, возможно, хорошая, хотя есть разные мнения.

– Вот видишь, а ты говоришь… – обожатель Голды был очень рад своей призрачной победе.

Долетели до Хабаровска вовремя. «Наш самолет благополучно приземлился в международном аэропорту имени Невельского. За бортом минус тридцать семь градусов, ветрено, легкий снег», – сказала Валентина в микрофон для всех. Она находилась за шторкой, и Кафкан сбоку видел абрис ее груди, талии, отставленных наружу ягодиц и высоко открытых мини-юбкой молодых спорых ног. Валя вся была обтянута синей форменной материей, что не мешало ее движениям в пространстве и в жизни. Только у Кафкана уже не было времени для волнения.

– Прощай, братец, – деловито сказал Грише мужчина, с которым они выпили вместе чемодан особой водки на пантах и бутылку французского коньяка. Гриша ничего не знал о нем. Может быть, и к лучшему. Зачем лишние знания нам, а? Ведь не заснем потом.

Гриша был слегка потрясен мыслью о расстоянии, которое он преодолел за этот день. Другой конец земли, это совершенно очевидно. У него было уважение к километрам, которые пролетел самолет, доставлявший его в неизвестность, а точнее, в далекий край, населенный совершенно непонятными ему людьми.

Валя, по главному имени, Валентина, постукивая каблучками модных ботиков, весело пожелала Грише счастья: «Не поскользнитесь, дорогой, здесь на трапе наледь», – и он, радостно кивнув ей, отважно шагнул с мгновенно слипшимися от мороза ноздрями в ледяной хабаровский день в лыжной шапочке «Кавголово» и в своем куцем плащике с поднятым воротником, с завязанным двойным узлом поясом. Плащ этот Гриша купил задешево на столичном рынке Махане йегуда, в угловой лавке напротив фалафельной бойких, постоянно орущих братьев, у пожилого перса. «Это не плащ, это шуба», – хвалил он продукцию пошивочного цеха в мусульманском поселке Бака аль-Гарбие, изготовленную по лекалам, привезенным из Лондона прогрессивно настроенным, ушлым хозяином.