Текст книги "Пилигрим"

А теперь сентиментальная история в этом почти не сентиментальном рассказе. Майя после диплома попыталась устроиться на работу в «Мемориал», «Яд Вашем», по-иному если. Она пришла на собеседование к председателю правления. Тот сидел за письменным столом, придерживая тяжелую для его руки голову, и смотрел на молодую женщину с лицом в веснушках, не щуря семитских глаз.

Директор был невысокий литовский или польский еврей с неподвижным лицом из железного металла. Майя все знала про его жизнь. Он был партизаном в Литве, совершенно одинокий подросток, без погибших родственников. Потом он был воином в русской армии, воином в еврейской армии, закончил летную школу, летал на «мессершмитте», поставленном Сталиным через Чехословакию евреям в Войну за Независимость Израиля. Было такое время, И.В. Сталин приветствовал еврейское государство, а его представитель в ООН молодой дипломат А.А. Громыко произносил в Нью-Йорке пламенные речи в пользу создания независимого государства для многострадального еврейского народа. И все его слушали и ничего не понимали.

Никто не верил услышанному. «Чего Б-г захотел, непонятны его дела, сколько сейчас времени, который час?» – спрашивали старики ишува. Хотели назвать улицы его именем в больших городах страны, в Хайфе там, в Нетанье, но не сошлось и не совпало по датам. Отношения со страной-победительницей в войне то ухудшались, то улучшались, в Москве менялось настроение и речи, поспеть за всем этим славянским фейерверком задерганным и измотанным чиновникам в муниципалитетах, ответственным за названия улиц, было невозможно.

Так вот, немецкие самолеты. Трофейные «мессершмитты» прибывали в разобранном виде в Палестину, где их собирали аккуратные чешские техники вместе с еврейскими, быстро обучавшимися профессии. Самолеты «люфтваффе» гитлеровского вермахта «мессершмитты» называли в еврейской армии «сакиним», что значит в переводе «ножи». На крыльях рисовали Магендавиды голубой краской вместо красной свастики и удруп, как говорится, вперед на врага с двумя подвешенными бомбами и пулеметом 0,5 калибра впереди. «Мессер» с немецкого также переводится как «нож». Сначала прибыло четыре «мессера». Они повлияли на ход военных действий, как пишут непредвзятые, да и предвзятые военные историки тоже…

Директор «Мемориала», генерал ЦАХАЛа, потерял всех близких в Мировой войне. Война и вообще сопровождала его жизнь с юности, не украшала его, ожесточала его, кромсала его. Он придумал и создавал этот «Мемориал» в Иерусалиме. Он был человеком без страха и упрека, таким он Майе виделся. Он выслушал ее биографию, лицо его было неподвижно, глаза его блестели, все ему было знакомо про ее отца и мать более-менее. А чего он не знал, о том догадывался.

Майя потом как-то при случае, расслабившись по неизвестной причине – она тоже была совсем не проста, эта женщина, которая судорожно хранила тайны и секреты – рассказала Грише, что этот человек, никогда не расслаблявшийся, все подвергал сомнению и был далек от проявления чувств. Он всегда плакал на грани истерики вместе с работниками «Мемориала», ни в коем случае не справляясь с этой жизнью и мышцами сурового лица, в День памяти жертв Катастрофы. И все, кто работал у него в «Мемориале», молодые и не очень молодые люди, какие были, плакали вслед за ним. И, конечно, дело не в нем, просто день такой. Дожил этот человек почти до ста лет и умер в одночасье, находясь в здравом уме и памяти.

Кстати, он сделал докторскую диссертацию по истории, Литва имела к нему претензии, которые потом были сняты с него, по слухам. В партизанском отряде в Литве, где он провел бойцом пару лет, в возрасте от шестнадцати до семнадцати и где работал подрывником (тринадцать германских эшелонов с техникой и солдатами на его счету), имя у него в этом отряде отчаявшихся людей было Толик. Для удобства произношения и вообще.

– Да вы не подумайте ничего такого, у меня нет никаких задних мыслей, я выгляжу не совсем как пенсионер, возраст не подоспел, хе-хе, но уж поверьте мне. Просто приятно посидеть и поговорить с приличным человеком, это все, – признался Олег Анатольевич.

Светло-серые глаза его, которые можно было определить как белые узкие внимательные глазки, изучали старичка Гришу как потенциального подследственного. Так вдруг показалось Кафкану Грише.

Кафкан Григорий Соломонович вспомнил, что добавлял тот его приятель, встретившийся с людьми из «конторы» тогда, пятьдесят лет назад, и впечатлившийся ими с оговорками. «В чем дело, скажи, что тебя насторожило в них?» – спросил третий их собутыльник из своего угла тахты. Рассказчик насупился, подумал и потом сказал, преодолев некое внутреннее препятствие: «Они водку не пьют, а пригубляют. Глаза у них какие-то беловато-прозрачные, почти стеклянные, невозможные, трудные для понимания. Все остальное игра. Очень много плохого театра. Но главное, эти ополовиненные рюмки водки, это сводило меня с ума, блевать хотелось от этих умников»…

Он отлично расставил акценты в своем рассказе, больше пятидесяти лет назад, рослый парень с худым профилем молодого сицилианского бандита. Человек резкий, даже острый, но безопасный физически. Впрочем, это уже и не так важно сегодня. Разговор этот проходил на улице, кажется, Чайковского, теперь-то уж чего. Номер дома уже забыл, пересказываю то, что не забыто.

– Надо было блевануть там у них на стол, – сказал из угла их собутыльник.

– Да я очень хотел, протрезвел – так хотел, но смелости не хватило, я не боец, стол был богатый, – признался рассказчик.

Кафкан очень хотел вспомнить номер этого дома, где на квартире первого этажа проходил этот разговор. Помнил, что вход был из подворотни, и когда шел с Литейного, то слева оставался Большой дом, а чуть впереди на другой стороне был гастроном со всегда горячими батонами, кирпичами обдирного-ржаного хлеба и солеными огурцами на вес из бочки с мутным белесым рассолом, в котором поверху торчали желтого цвета стебли укропа.

Олег Анатольевич прищурился и высоким веселым голосом предложил: «А не выпить ли нам с вами, Григорий Соломонович, чилийского белого сухого бутылочку-другую, а?! Очень знатное винишко, скажу я вам».

Сын понял слово «бутылочка», заулыбался, и сказав: «Я выйду на крыльцо покурю, папа», – внимательно огляделся вокруг и медленно вышел, изящно лавируя между стульями, столами и людьми. Местный сиамский король, которого здесь слушались все как божества, без приказа, а по воле души, несколько недель назад на раз отменил запрет на продажу конопли. Теперь дурью официально торговали во многих местах на радость молодежи и других людей. Кафкана это курево не брало, и он относился к нему почти равнодушно. Почти равнодушно, потому что у него было давнее уважение к слову «дурь», о которой на его прежней старой родине говорили с почтением, а некоторые отдельные люди с любовью.

– Очень хорошая идея, только чур вы одну, и я одну, в смысле платы, – торопливо сказал Кафкан, – чтобы было чин по чину.

Хотя какие уж там чины, что ты несешь, Гриша, что ты, вообще, говоришь?! На какую тему высказываешься?

– О чем речь, уважаемый, – Олег Анатольевич усмехнулся, приподнял руку над плечом, и к нему, чуть сгорбившись, поправляя ворот футболки, подошел на полусогнутых ногах один из двух его охранников. – Принеси нам, Коля, вина, того вчерашнего, белого, и фруктов тоже.

Коля кивнул, что все понял, и мягким шагом пошел к стойке, глядя перед собой непонятными глазами северянина, не то смирного послушника, не то голодного матерого волка на охоте.

Каждое утро Гриша Кафкан приходил в кафе возле восемнадцатиметрового бассейна. Изящный юноша, беженец из Бирмы – все работники были здесь беженцами из Бирмы, некоторые по двадцать семь лет жили, по их словам, и работали на острове, – приносил ему кипяток в стакане на блюдце. В стакане были смешаны ломтики лимона, имбиря и ложечка куркумы. Гриша медленно выпивал все, оставляя гущу на потом, и шел плавать. Вода была очень холодная, градусов 18–20, потому что ночью шел дождь, задувал ветер с залива – и все вокруг остывало после дневной жары в 30–32 градуса.

После этого Гриша шел в бассейн плавать брассом, иначе он не умел, другого стиля он не знал, это было для него проще всего. Вода была градусов 18–19, не больше, она остывала за ночь под дождем. Он проплывал без передышки примерно 28–30 бассейнов, потом выбирался наружу, принимал душ и садился к столу, накрывшись полотенцем. Он пил свой напиток желтого цвета, очищая свой пищевод и желудок для будущей еды. Слева от него было сиреневого цвета море, метрах в тридцати от террасы кафе. Гриша сидел за столом, здоровался с новыми посетителями и ждал у моря погоды. Съедал зеленый салат, овощной суп, все было вкусно, необычно и остро. Многолетние беженцы из Бирмы, которые работали в кафе на всех должностях, от поваров до уборщиц и официантов, удивлялись просьбам Кафкана. Тот просил нарезанного перца чили ядовитокрасного цвета к овощному супу и рисовой вермишели. Официант по имени Чай бережно приносил ему из кухни плошку со страшной приправой, качая круглой головой не то в знак осуждения, не то в знак восхищения. «Я этого не люблю и не понимаю», – как-то сказал он Кафкану, который понял его очень хорошо. Чего здесь любить? Из полукруглого окна кухни на вкушающего завтрак Кафкана смотрели удивленные и восхищенные девушки, тоже из Бирмы, все из Бирмы, кроме шеф-повара, не веря своим милым сиреневым азиатским глазам.

Он конечно бы курнул сигаретку с травой для отдыха тела и души. Но сам он не крутил цигарки, не покупал травы, да и не брала его конопля. «Значит не судьба», – констатировал Гриша. Ему иногда очень не хватало для здоровья стакана-другого портвейна с утра, хотя он уже был старичок уже, да и не совсем здоровый, но вот. Суровый сын и суровые ограничения сдерживали его. Официантов он умел задабривать, передавая чаевые по здешним меркам хорошие и регулярно. Они его ценили за сцепленные с утра скулы и сурово поджатые губы.

Однажды, а на самом деле, впервые, потом это, правда, повторялось пару раз еще, Гриша сорвался. Он вылез из бассейна под сильным ветром и дождем, принял душ, вытерся полотенцем и посмотрел на буфетчика, которого звали Чарли. Его звали Чарли в округе, Гриша же называл его Чарльзом и изредка сэром. «Виски у вас настоящее?» – спросил он. Воздух был синеватый от дождя, было просто холодно ему, что странно при 29 градусах тепла, но правда холодно. «Думаю, что настоящее, никто не жаловался», – сказал Чарли имея в виду англичан, дружно выпивавших по вечерам виски с двух рук на зависть Кафкану. Сейчас их не было, к счастью, он не соревновался ни с кем в этом вопросе, а уж с англичанами?!

– Налейте мне, дорогой Чарльз, два дабла в один стакан, – попросил Гриша и показал два пальца и потом еще один для убедительности. Чарли все понял и без его пальцев, бровью не повел, только поглядел на него более длительно, чем всегда. Дождь барабанил по плотному прозрачному пластику очень резво, пугающе резво. Чарли поколдовал у себя и бегом принес Грише тяжелый стакан, наполненный виски. Янтарный цвет, сытный запах зерна, толстый ломоть лимона на блюдце. Он отходил спиной вперед и потому смог увидеть и запомнить, как Гриша по рабоче-крестьянски опрокинул в себя одним движением содержимое стакана. Сто восемьдесят грамм, между прочим, не пьющий регулярно старый человек и не самый здоровый. Он хмыкнул, пожевал лимон, вдохнул со счастьем сильный насыщенный морской воздух, прикрыл глаза и показал буфетчику рукой, «давай, брат Чарльз, еще раз повтори». Чарли споро пошуровал за стойкой, постучав стеклом тарелок и блюдец о ножи и вилки, и бегом-бегом принес Грише на подносе еще стакан виски, поджаренного в тостере хлеба, порезанных вдоль огурцов и стеблей сельдерея, а также добавил вкуснейшего сливочного масла в пластиковых закрытых коробочках с напечатанным поверху австралийским флагом. Хорошо учили географию в Ленинграде, и Гриша ее очень любил сам по себе.

От себя, чтобы завершить картину, Чарльз добавил крошеного перца чили ярчайшего алого цвета. А виски у него, между прочим, был марки «Джек Даниелс» из многолитровой граненой бутыли, настоящий, прекрасный, хотя, если честно, Грише было на этом этапе погони за счастливым опьянением уже все равно. Он повторил заказ еще три раза, выпил все до капли, аппетитно закусил, намазав хлеба маслом, посыпав их кусками перца чили и огурцом, съел все до последней крошки, вытер рот салфеткой и подремал на ветерке минут двадцать.

Старший официант Чай осторожно прикрыл папа́, как они все, и бирманцы, и тайцы, и не редкие здесь филиппинцы, не сговариваясь его называли, полотенцем от солнца и подпер стареющее тело столом, чтобы он не упал не дай Б-г и не разбил лицо и локти. Но он и не думал падать, этот старый Кафкан, зачем падать, когда можно сидеть и сладко спать. Безобразие, конечно, весь этот разврат без тормозов без конца и без края. Но из песни слова не выкинешь.

Олег Анатольевич оказался хорошим собеседником и прогрессивным человеком. Кафкан не напрягался вовсе от его некоторых повадок и отдельных фраз. Например, он убежденно сказал, выпив бокал чилийского сухого и прекрасного сухого, что, «надо признать, нашу с вами родину, Григорий Соломонович, может спасти только известная организация, которую вы по привычке называете конторой, разве нет? Да и весь мир тоже, только контора».

Кафкан не ругал себя. Он долго не отвечал, считая, что это пробный камень и что он уже отвык от таких речей за пятьдесят лет израильской жизни. «У вас крошки на подбородке, Олег Анатольевич, я ничего не знаю про спасение моей бывшей родины, я не гражданин ее, я иностранец, и к тому же еврей, кому интересно мое мнение. Но я считаю, что ваши заявления опрометчивы, не точны, не верны», – наконец сказал Кафкан. Он никого не боялся и не ругал себя. «За что ругать-то, я любопытен, как кот, еще там, в Питере был любопытен. Сам напросился». Гриша Кафкан совершенно не переживал, не волновался. «С чего это вдруг волноваться? Что он еще скажет? Что может сказать? Скромный, почти бедный человек, вон часы какие старенькие и облупленные, наверное, сентиментальное воспоминание, память об отце, что еще… Не прет как танк, не наглый, может, все еще не так безнадежно, а? Не прост, конечно, а кто прост?» Кафкан привычно себя успокаивал и утешал. «А ведь дурак дураком вы, Григорий Соломонович, выглядите, вперед смотреть не можете на шаг вперед, просто слепой пожилой щенок. Здесь поделать ничего нельзя, это данность, с этим надо жить как-то».

Олег Анатольевич поделился увиденным: «Удивляюсь на местных. Вроде примитивные и убогие. А идет навстречу вам с такой мордой, что хоть караул кричи, просто зэка уголовное, бандюган… А он заранее улыбается как родному, кланяется и ручки на груди складывает, как это объяснить? Такую смиренность. И ведь они не божьи одуванчики совсем, воины, мужики, а вот поди ж ты. Не понимаю».

– Меня это тоже восхищает, все эти удивительные и необъяснимые несоответствия, – кивнул головой Кафкан.

На улице шумно и мощно пошел дождь, ветер загудел в лесу напротив помещения кафе, вернулся в зал сын Кафкана, смущенно улыбаясь ему от входных дверей. Была в нем эта неловкость за себя и причиненные неудобства, которых на самом деле и не было, могло не быть, просто он был так устроен, стеснялся себя. Хотя казалось, все было при нем, и даже с избытком. Но вот душа у него была именно такая, и слава Б-гу, что так.

В динамиках кафе негромко зазвучала томительная мелодия Гершвина, вступила Элла. Души Гриши и, кажется, Олега Анатольевича тоже, тут же успокоились, разнежились и запели в унисон. Они дружно выпили вина и отставили неподалеку от себя бокалы, чтобы были под рукой. Ситуация вокруг них под ритмичный звук большого дождя и ветра как-то смягчилась и стала почти домашней, уютной.

У Олега Анатольевича был круглый грубоватый шрам на левой выпуклой ключице. Кафкан ненавязчиво поинтересовался, мол, откуда красивый шрам и травма. «Ошибки молодости и производственные издержки», – отозвался его собеседник и опять взялся за бутылку чилийского сухого. Кажется, это была вторая уже за последние полчаса, но Кафкан не настаивал на этой цифре. Он просто положил на стол тысячебатовую купюру с изображением короля Рама Десятого, немолодого летчика и человека со сложной биографией. Олег Анатольевич сделал вид, что ничего не заметил, и денег Кафкана не коснулся. Он разлил еще по бокалу и сказал: «Давайте выпьем, Григорий Соломонович, за вас». Он посмотрел на Кафкана поверх бокалов и опрокинул в себя искрящееся вино, действительно превосходное. Гриша выпил вслед за ним, одобрительно кивая вкусу напитка.

– Признаюсь, Григорий Соломонович, меня тревожит ситуация. Не знаю, на сердце неспокойно, волнуюсь. Хотя вот и проживаю в свое удовольствие в прекрасном месте. Есть кому это сказать, и сказать по-русски, что радует несказанно, но вот на сердце тяжесть, – он достал пачку сигарет, зажигалку из прозрачного пластика, и выложил все перед собой на стол.

Кафкан не мог поддержать этой темы разговора, потому что, выпив, он переставал тревожиться и волноваться. В окне он увидел, как пестрые красивые несушки попрятались от непогоды под навесом, сооруженным из тяжелых листьев, поклевывая с земли и тряся головами, а петушок их, худенький, нервный, ходил кругами вокруг и наблюдал с тревогой и опаской текущие из леса обильные мутные ручьи, что там они еще принесут, какую напасть, из неведомой чащи.

Кафкан не говорил про ситуацию намеренно. У этого человека свои неизвестные заботы, о которых можно только догадываться. А у него, Гриши, другое, совсем другое все.

– Я говорю о войнах и сражениях, о трудно объяснимых поступках правителей, думаю, что вы все понимаете, Григорий Соломонович, – Олег Анатольевич подвинул к себе тарелку с сырами и наколол на вилку мягкий ломтик. Тщательно прожевал его и обратил свой взор на Кафкана – он ожидал ответа. А какой тут может быть ответ? «Я тоже против войн и сражений. Категорически, но я, как вы правильно заметили, иностранец, и к тому же еврей. Какие у меня права на то, чтобы иметь мнение и судить? Славянские отношения, я мало чего знаю обо всем этом, у меня нет информации никакой, а публицистам и журналистам я верю напополам». Так сказал Кафкан, он был искренен, насколько можно быть искренним с таким собеседником, как Олег Анатольевич. «Я только скажу, что категорически против того, чтобы кто-либо убивал детей, я протестую и ненавижу это, Олег Анатольевич», – Кафкан добавил это таким тоном, как будто что-то вспомнил важное. А это и было очень важное, самое важное, что там еще говорить.

Олег Анатольевич не обратил внимания на его слова, во всяком случае, такое он производил впечатление. Погружен в себя человек, в свои смутные тревожные мысли.

– Неужели ничего не радует вас, ни прекрасные креолки, ни добрые напитки, как писали авторы в книгах во времена моей молодости, Олег Анатольевич? – Кафкан был максимально любезен и искренен. Вино действовало на него безотказно, в любых количествах. «Это связано с твоим алкоголизмом, Гришка, берегись», – объясняла ему озабоченно родственница, врач с большим опытом. Это было совсем недавно, лет семнадцать назад. «О чем ты говоришь, ты паникерша, тебя развратила профессия, я могу выпить полтора литра водки, ты это знаешь?!» – отмахивался Кафкан. «Выпить полтора литра водки и не умереть – это и есть алкоголизм», – ставила точку родственница, она была грустна. «Ты алкаш, Гришка», – она была очень серьезна и грустна.

Все это происходило летом, не помню какого года, в кабинете врача на фоне огромного лесного пожара в районе Шореша и Мевасерет Циона, несло гарью и дымом от горящих кустов и деревьев, астматики в городе задыхались, низко летали пожарные самолетики, выпуская красного цвета облака воды. Все это выглядело, как картина какого-нибудь малопопулярного и почти забытого талантливого художника экспрессиониста. Разве можно забыть талантливого художника, и еще экспрессиониста? Оказывается, можно. Еще как можно.

– Не обижайся Гришка, но подумай. Хотя у тебя неплохая наследственность, так что шанс есть, если за ум возьмешься, – добавила она, смягчившись и немного подумав. Испугалась за его психику.

И где она теперь, эта чудесная добрая женщина, врач-педиатр, диагност милостью божьей? И где наш законченный алкоголик Гриша Кафкан? Скажите. Просто он теперь, будучи в возрасте, съезжал после двух бокалов сухого, а не как это было прежде. Не объяснение, но все-таки возраст, болезни, и вообще… А места эти, леса и леса, в районе столицы горят, как известно, почти каждый год, и ничего, все быстро за осень и зиму зарастает зеленью вновь. Кто-то зажигает, а кто-то отращивает, круговорот новой жизни в Иерусалиме. И не только в Иерусалиме, а и в других местах тоже, и на севере, и слава Б-гу. Б-гу слава!

Вместе с сыном Кафкана в помещение неторопливо зашла собака ретривер, доброжелательное воспитанное животное золотистой масти. На ней был потертый ржавый ошейник, собака была промокшей от дождя с грязными лапами, искала чего-то. Сын протянул псу на ладони кусок пирожного и веганский хлебец. Животное осторожно взяло еду, глядя на парня, как смотрят на божество.

– Видите, никто его не прогоняет, на шоссе валяются, хозяева жизни, надо сигналить и объезжать, чтобы уступили дорогу, никому не мешают, а! Только поглядите на них, – сказал Олег Анатольевич не без возмущения. Несколько искусственного.

– Знакомая собачка? – спросил сына издали Кафкан.

– Мы знакомы, это пес моего друга Хези, он куда-то отошел, а Вилли ищет общения, он всегда голоден, но аккуратен и хорошо воспитан, – сказал сын. Разговор шел на иврите. Олег Анатольевич внимательно прислушивался к чужой речи, ничего не понимая.

– Я услышал имя Хези, это так? Мне не показалось? Это сокращение, да? – спросил он.

– Это от имени Иехезкель, в Израиле любят сокращать имена, все упрощают и сокращают.

– У меня был компаньон, сейчас он живет в Израиле, в городе Реховот, знаете такой? Но зато когда-то, некогда, мы крутили в Питере общий бизнес. Разошлись на высоких тонах, он был неправ, неважно. Так вот, его имя было Моисей, Моисей Исаакович, а все звали Моней, Моня Игоревич и так далее. Он меня вульгарно надул, если по-простому, этот Моня, вы не обижаетесь на меня, Григорий Соломонович за этот рассказ с подробностями?

«Где подробности-то?» – подумал Гриша.

– Я иногда с ним встречаюсь по старой дружбе, многое вместе пережили. Это я ему сказал, чтобы он уезжал в Израиль, домой. От греха подальше. Он ко мне прислушивался всегда, Моня мой грешный, я был его советником по жизни и остался таким, – глаза у Олега Анатольевича затуманились от мыслей о Моне из Реховота, о чем же еще.

Раскрылась входная дверь и под барабанную дробь дождя, под треск и мокрое шуршание мотороллеров на шоссе, под заполошный вопль все того же отчаянного красно– и синеперого безумного петушка, в зал навстречу подозрительным и мрачным взглядам Коли и Толи зашла молодая женщина, возраст ее было не определить так сразу. Она была хороша собой, стройна, совершенна, глаза опущены к долу, нежные скулы. Высока ростом, королевская стать, лицо гладкое, чуть плоское. Ни на кого глаз не косит. Впечатление подавленного испуга. Волосы собраны назад, большие очки с дымчатыми стеклами, идет легко и не вызывающе. Скромна, как большинство здешних женщин. Много повидала, преданна своему мужчине, так описал ее для себя Кафкан, который людей оценивал интуитивно и редко ошибался, как ни странно.

– А это моя Сай, знакомьтесь, моя королева, Григорий Соломонович, – Олег поднялся и встретил женщину широким объятием и жарким поцелуем, смутив ее. Небольшие сильные руки его лежали на талии женщины и ниже талии. Гриша пожал ее холодную ладонь с интересом и удовольствием. Она бесспорно украсила их стол своим присутствием.

– Приглядитесь к Сай, господин Кафкан. Она того стоит. Она медсестра в больнице, так что у нас есть необходимый блат, к тому же Сай восхитительная портниха, может сшить костюм без примерки, и ко всему она великая женщина, – он положил ладонь на ее выпуклую ляжку и демонстративно потрепал плоть. Сай покраснела, матерински погладила его по плечу: «хватит, дорогой, все всё уже поняли». Олег не унимался. Казалось, он выдает эту женщину замуж, предлагая новому знакомому отменную невесту. А может быть, так оно и было.

Поглядев на женщину и сообразив кое-как, что к чему, Кафкан сказал этому человеку, внезапно ставшему суетливым и разговорчивым:

– Не переживайте, Олег Анатольевич, я ее не сглажу. И вас я тоже не сглажу.

Надо сказать, что небезызвестный скептик Олег, улыбнувшись, дал понять, что, «конечно, не сглазите, я в вас уверен».

Толя и Коля, все время косившие свои взгляды на вход в помещение, синхронно отпили воды из высоких стаканов. Они почему-то были напряжены, хотя причин для беспокойства в этом месте у них как будто и не было. Привычка – вторая натура. Толя, ничего не спрашивая, по знаку хозяина принес Сай тарелку с пирожными, начиненными заварным кремом и кислым вареньем. И следом кофе капучино. Нет нужды повторять, что все было приготовлено по веганским рецептам, все было вкусно и внешне безупречно привлекательно на самый придирчивый взгляд.

«Вот ведь какие умельцы, молодцы какие», – с гордостью подумал Кафкан. Сын принес и ему пирожные, которые были «также восхитительны, как у мамы лет шестьдесят назад». Песочное тесто, ореховая крошка, сливочный крем и бессмертное варенье из черной смородины, есть и плакать от счастья воспоминаний. Откуда здесь черная смородина, все-таки не ясно. Ах, да, без вопросов.

– На севере здесь самые красивые женщины, Сай из них, моя чианграйская кроткая тайская радость, – признался Олег. – Чианграй – это место, где она раньше жила.

Сай как будто поняла, о чем речь и кивнула, что, мол, «да, я там жила пока не встретила Олега», и улыбнулась, став еще краше.

– Так вот, – держа ее руку в своей, мягко сказал Олег, – что я хотел вам сказать, Григорий Соломонович.

– Весь внимание, уважаемый, – Кафкан увидел, что Коля скармливает Вилли большой кусок пиццы, что-то нашептывая псу нежное и успокоительное. Кафкан именно такого поступка ждал от него и его не менее собранного и сурового коллеги Толи. Забьет ногами до полусмерти и отдаст последнее нищему, нет? Такой давний ленинградский стереотип, распространяющийся, конечно, не на всех. Но вот на ребят Олега Анатольевича, он подумал, почему-то именно так. Почему? Потому что так решил Кафкан Гриша, склонный к неуправляемому самодурству человек. «Вот так я решил и так и есть, и так и будет, ясно?!»

Многие его решения были ошибочными, но никто не тыкал ему в нос его ошибки. Зачем? Для чего? Близкие молчали, потому что только себе дороже.

Сын сидел за столиком неподалеку и, кажется, изнывал от скуки под звучавшую из репродукторов душевную музыку в стиле соул в исполнении великой вокалистки Ареты Франклин. Заряд внимания сына уже закончился, или заканчивался. Только талант Ареты спасал ситуацию. Гриша показал ему рукой, что вот-вот пойдем, потерпи, мой мальчик, скоро. Тот кивнул в ответ из последних сил: «терплю уж, чего там».

– Не знаю, на месяц или на два, или на век, с любовью ничего нельзя знать наверняка, дорогой Григорий Соломонович, ничего неизвестно. Но пока платишь ей, она твоя, правда Сай? – спросил Олег озабоченно. «Наверное, ему нельзя было пить», – предположил Гриша, но это было не его дело, он вообще в жизни не любил ни во что вмешиваться. Его неписаный принцип существования, сформулированный очень давно еще в Ленинграде, был таков: кто я такой, чтобы влиять на что-либо? Я никто и ни на что не влияю, не могу влиять, не имею на это никакого права. Мне этого права никто не выдавал и не вручал. Никто.

– Я же учился и закончил с отличием ВДА. Вы, наверное, не знаете, что такое ВДА, Григорий Соломонович? – поинтересовался Олег.

Возле Вилли появилась черная с рыжим знаком на холке остроухая кошка. Животные не мешали друг другу, вполне уживаясь. Кошку кормил Коля, коллега Толи. Тоже очень аккуратно и осторожно. Кошка была безымянная, ела крошки с его руки, Коля нежно поглаживал ее по худой спинке, которая подрагивала и подергивалась не то от процесса еды, не то от ласки.

– Весь Таиланд в этой картине, Григорий Соломонович, собаки и кошки мирно уживаются друг с другом, можно сказать, живут душа в душу, никто их не гоняет, не отлавливает и не уничтожает, всем есть место, даже зависть берет, нет? Животные – безоговорочные властители этой страны, – он был очень ожидаем и предсказуем, этот человек. Поначалу показался другим.

Кафкан согласился с Олегом и кивнул ему, что «да, зависть берет», хотя в Израиле кошек и собак тоже не травили, а поили и кормили повсюду. Ну, не рассказывать же ему про собак и кошек в Израиле. Гриша соглашался с ним по инерции. Что такое ВДА, он не знал.

– Думаю, что ВДА – это какое-то производное от ВДВ[3]3
  ВДВ – воздушно-десантные войска.


[Закрыть], нет? – рассеянно сказал он, глядя на сына, который отвернулся ото всех и смотрел в окно, как будто надеялся там увидеть некий буддийский знак. На улице не утихая грохотал дождь, и от стоянки по мягкой земле бежал к крыльцу кафетерия от своего такси полнолицый местный житель, задыхаясь и смеясь над собой. Над кем же еще можно смеяться в такую погоду таксисту-буддисту?

В кафе завели новую музыку. На этот раз исполняли томительное танго на языке идиш. Олег Анатольевич спросил Гришу: «Вы слышите, для вас поставили, уважают, значит». Кафкан, с глазами полными необъяснимых слез, кивнул ему: «да, уважают». Мама его очень любила это танго и часто напевала. «Их хоб дих цу фил либ». Гладила белье и напевала, слуха у нее не было, просто любила петь такие песни. Олег Анатольевич, понятливый и тактичный человек, налил ему еще нескончаемого вина из третьей уже бутылки. Никто эти бутылки не считал, в Ленинграде бутылки не считают, разве вы не знали? Нет привычки.

– Вы не знаете слов, Григорий Соломонович? Переведите, если сможете. Пожалуйста. Тоже хочу всплакнуть.

Коля оторвался от насытившегося кота, отряхнул руки и сделав два шага пригласил Сай танцевать. Женщина посмотрела на Олега Анатольевича, тот кивнул не глядя, она легко поднялась, и они начали с Колей танцевать между столиками. Никто не удивлялся этому. Толя, в свою очередь, тоже смотрел исподлобья на эту пару. Без зависти.

– Я жду вашего перевода, я когда-то учил ваш язык, в академии, но это был другой язык, пожалуйста, Григорий Соломонович.

Олег расслабился тоже. Гриша собрал лицо в единое целое и, не отвлекаясь от песни, сказал Олегу с некоторым раздражением: