Текст книги "Холодный вечер в Иерусалиме"

Кравт своего отношения к Ануфриеву нигде не демонстрировал. Все, что он писал, было, если вдуматься, фактом его биографии. Дворник Арифуллин из повести, произведший такое впечатление на Нежина, походил не только на участкового милиционера дядю Толю из их микрорайона, но и на Ануфриева – движениями плеч, усмешкой и постоянной игрой в размашистое русское суперменство.

Досидев до окончания встречи, которую он так ждал, так нетерпеливо лелеял, Кравт, человек совсем не удобный, не уступающий, но слабый, не знал, как сказать Нежину «до свидания». Нежин ему понравился, но сидеть и пить водку, разыскивая тему для необязательной беседы, до бесконечности все-таки нельзя. Почему нельзя, Кравт сказать точно не мог, он чувствовал, что весь этот вялый, бесцельный разговор – уже совсем «западло», как говорили самостоятельные молодые рабочие в обеденный перерыв.

Они выходили в майках, со спецовками, закинутыми за спину, с белой, бугристой от мышц кожей и, зорко посматривая по сторонам, поплевывая, перебрасывая папиросы из угла в угол рта, разболтанно шли по заводскому двору, пугая игривых девах в косынках лопатообразными голыми руками. «Да я к таким активисточкам на два метра не подойду, западло», – говорил один из них, по виду главный в компании, с перебитым носом, с широким ртом, стриженный «под бокс» – копия героя-любовника из фильма прогрессивного мексиканского режиссера. Но, несмотря на беспроигрышную смуглую внешность, он все-таки являлся русским уличным задирой, с заранее хорошо известной не только одному Кравту судьбой.

Когда прощались, Нежин пытался расплатиться с Наташей сам. Кравт с кошельком в руке делал судорожные попытки передать официантке деньги. По счету вышло двадцать семь рублей. Нежин делал строгое лицо и, приподнявшись со стула, говорил, с ударением на последнем слоге:

– Я плачу, ты слышишь, девочка?

– Слышу, слышу, Виктор Сергеевич, – отвечала Наташа, споро собирая посуду со стола.

Нежин блокировал действия Кравта:

– Вот уж нет, не позволю.

– Позвольте, Виктор Сергеевич, – говорил Кравт.

– Не позволю, – отвечал Нежин. В конце концов, он победил и довольный сел за стол. Он даже несколько протрезвел от борьбы и победы, Виктор Сергеевич.

– Это то немногое, что я могу сделать, – пробормотал Нежин. Он мог сделать немногое, если судить по этим словам. Кравт его не услышал. Он сидел со своим незначительным кошельком в руке и крутил его так и эдак, настойчиво разглядывая искусственный цветок на скатерти, выпавший из керамической вазочки.

Но смущение и неловкость Нежина это одно, а умение быть значительным человеком – другое. Жизненный опыт у него был очень большой. Он достал из газетного пакета, находившегося при нем все время, темную бутылку, поклонился и протянул ее Кравту.

– Я тут был в Португалии, в писательской делегации, Илья Семенович, привез бутылку «Мадеры» из Лиссабона. Сухая «Мадера» делается из особого сорта винограда, в котором практически нет сахара, а вообще есть четыре вида этого вина – сухое, полусухое, полусладкое и сладкое. Это – девятнадцать градусов крепости, царский напиток, очищает дух и плоть, дарю эту бутылку вам, Илья Семенович, искренне, – деловито сказал Нежин, как экскурсовод в винном подвале какого-нибудь монастыря. Кравт совершенно онемел от этих слов и этого поступка Нежина и смотрел на бутылку, как на одушевленный предмет.

– Это в знак моего к вам уважения, – сказал Нежин взволнованно. Кравт продолжал молчать, взяв бутылку двумя руками и держа ее над столом, не знал, что делать дальше.

Кравт забыл, почему Нежин смутился и почему он должен был чувствовать себя неловко. Не понимал Кравт и почему тот дарил ему бутылку этого вина, к тому же дорогого, сопровождая все это странными, не из этого времени церемонностями и словами.

– Виктор Сергеевич, подпишите, пожалуйста, – сказала Наташа, вернувшаяся за новой порцией посуды. Она протянула Нежину новенькую книжку с контурным рисунком женщины на обложке. Возле лица была обозначена художником вялая нереальная рука. Это был модный книжно-графический стиль времени.

Видя, что Нежин отчего-то колеблется, Наташа приблизилась к столу вплотную, демонстрируя свою победоносную стать, уверенную улыбку женщины, которой нельзя отказать.

Нежин покрутил книгу в руке, он был польщен и раздосадован одновременно этим проявлением читательской любви, через пару часов было бы лучше, вот ведь женщины, ну да ладно.

– Что тебе написать, а, Наталья? – спросил он хмуро, сдвигая очки на нос и примериваясь дорогим вечным пером к титульной странице.

– Вам лучше знать, напишите про любовь, – сказала девушка.

– Раз ты так хочешь, что ж, пожалуйста, вот, – ответил Нежин и начал, сильно нажимая на перо, быстро писать округлые буквы посвящения.

Наташа ждала его слов, откинув назад крепкий, живой и горячий стан, приоткрыв алые губы, сверкая молодыми влажными зубами – можно было подумать, что уж ей там мог написать в посвящении Виктор Сергеевич Нежин – советский перворазрядный писатель, если только писателей можно делить по разрядам, особенно писателей советских.

«Желаю вам, Наташа, любви, свободы и счастья от всей моей мятущейся души», – так написал рослой медлительной официантке писатель Нежин кудрявым, уверенным и неразборчивым почерком бывшего провинциала и злого сердцееда.

Прочитав надпись, Наташа покраснела от удовольствия, кивнула им не совсем ловко и ушла к кухне, шаркая шлепанцами без задника, держа книжку зачем-то двумя руками. Книга называлась «Любовь на полустанке». Об этом Кравт узнал из статьи в «Литературной газете». Нежина там сдержанно хвалили, называли молодым писателем и обещали ему новые вершины творчества. Статья как статья, как другие статьи, и Кравт не стыдился ее читать, привыкнув к этой как бы игре в большую творческую жизнь, проходящую неподалеку от него, а точнее, просто через дорогу. Правда, очень широкую дорогу.

Нежин пристально посмотрел на Кравта, высматривая, не раздражен ли он, не обижен ли, не слишком ли завидует ему, его жизни. Кравт не выглядел ни таким и ни таким, ни раздраженным, ни обиженным. Он уже собрался домой и без особого огня смотрел перед собой. Специального пиетета к себе в этом взгляде Нежин не заметил. Он вздохнул, зорко поглядел вслед Наташе, которая уже была от них далековато, но все еще осязаема, и сказал, поднимаясь:

– Давайте прощаться, Илья.

Кравт встал, и они пожали руки.

– Я очень хотел бы продолжить наше знакомство, очень хотел бы быть вам полезным и помочь. Подумайте о моем предложении еще. Надеюсь, что смогу это сделать для вас, Илья, – сказал Нежин тем же тоном, в каком сделал надпись Наташе. Он расслабился и держать ухо востро перед собеседником перестал.

Кравт благодарно кивнул, его модная рубаха расстегнулась на вороте, который был застегнут до ресторана наглухо. Пытаясь левой рукой свести пуговицу с петлей, Кравт пожал руку Нежина еще раз, бормоча:

– Этого тоже достаточно, участия хватит, и не воспринимайте все это так всерьез, Виктор Сергеевич, в смысле, мои просьбы. Правда.

Кравт был рад, что так обошлось, горечь ушла куда-то до новой, достаточно скорой, если сказать честно, вспышки. Ему показалось, что Нежин может на него обидеться за перегруз вопросов и просьб. Он не хотел никого загружать своей страстью, даже желание славы, печати и признания было у него скорее призрачное.

Скажем, стрельбой в юности он занимался всерьез, по-настоящему. Часами лежал дома с металлической трубой, наполненной песком, выглядывая намеченную на дальней стене смежной комнаты цель. К трубе был подвешен за ручку старый чугунный двухкилограммовый утюг. Стена была оклеена обоями в салатный цветочек, и через несколько минут у Ильи начинали двоиться линии. После этого у него затекали локти, немели плечи – Илья продолжал лежать с трубой и истово вглядываться в цель.

На соревнованиях Кравт отлично попадал, стреляя очень уверенно и без всяких эмоций. Потом со стрельбой он закончил отношения, что-то сообразив про себя, жизнь, возраст и предназначение. Хотя еще довольно долго при виде любого огнестрельного оружия начинал нервничать так сильно, что даже руки у него ходили ходуном, а от дальнего звука выстрела у Кравта случалось подобие нервного срыва – кожа покрывалась красными пятнами.

Кравт был влюблен в стрельбу, с возрастом это не прошло. Никаких упражнений он не делал, ни разу за все годы не стрелял. Вот только однажды в выходной майский день год назад Кравт с женой, сыном и дочерью поехали погулять в парк. Роскошный весенний день пахнул морем и почему-то свежими огурцами и краской. Нарядно одетый народ, играя в блестящие раскидаи на резинках, смеясь, гулял по аллеям, направляясь к прудам с берегами, покрытыми прошлогодней бурой травой. К павильону с лодками в прокат стояла огромная очередь. Кравт купил детям мороженого к некоторому неудовольствию жены («Простуда, ангина, ты не думаешь вовсе об их здоровье…») и огляделся. Напротив женщины, продававшей мороженое, находилось строение с белеными стенами. «Тир» было написано над железными тяжелыми дверьми с изображением странного малого в приподнятой небольшой шляпе.

Держа дочь за руку, Кравт зашел. Жена с сыном шла за ними. У сына было испачкано лицо мороженым, и жена вытерла его платком. В тире стояли со своими девицами молодые рабочие. Он встречал их в обеденный перерыв, гуляющих в майках по двору между цехами.

– О, вот и наш технолог, – сказал главный из ребят громко. Он был смугл, крепок, дерзок, хорош собой, возбужден водкой и женщинами. Они все были немного выпившими. Их дамы, оттопырив зады и покраснев, стреляли по мишеням из мелкашек, с расстояния в шесть с половиной метров.

– Покажете нам класс, товарищ технолог? – сказал все тот же парень насмешливо. Его звали Толя.

– Не уверен, что я должен что-то вам показывать, – ответил Кравт, – но если вы настаиваете…

Парень посмотрел на Кравта очень внимательно: откуда пренебрежение у итээра? Кравт тем временем получил от сурового веснушчатого директора тира ружье и десять металлических пулек.

– Я плачу, – сказал рабочий человеку за прилавком. Кравт выложил на прилавок мелочь, глядя только на ружье, уже угодливо и не без усилия разломанное для зарядки нейтральным и равнодушным торговцем стрельбой.

– Посторонитесь, девушки, технолог будет попадать, – сказал рабочий, отодвигая свою женщину от прилавка. Его рука на ее крепдешиновом животе выглядела излишне эротично для этого темноватого места. Но ничего знать нельзя в эротике наверняка, тем более про излишества. Женщина танцевальным движением передвинулась в тесные объятья мужчины, приоткрыв алые губы и сдвинув завитые, пшеничного цвета волосы назад. «Толик, мой соколик», – выдохнула она громко и сдвинула ему кепку со стриженого затылка на глаза.

Кравт посмотрел в прицел уже сложенного в одно прямое целое ружья и попросил дать другое оружие.

– Нам это не подходит ружжо, нам нужно особое, самонаводящееся, – сказал рабочий, разглядывая свои ногти. Кравт на него не смотрел. Торговец стрельбой подал Кравту новое ружье. – Ну, вот, теперь мы попадем, – сказал рабочий. Его подруга нервно засмеялась, как будто ее щекотал этот Толя.

В роскошной велюровой шляпе чуть набекрень, с ружьем в худой руке Кравт выглядел очень собранно и уверенно. Он приложил на мгновение ружье к скуле и всмотрелся. Опустил оружие и спросил у хозяина, молчавшего все это время:

– Вон то шампанское – самый дорогой приз?

– Попадите пять раз – и бутылка ваша, – отвечал, отворачивая лицо, распорядитель стрельбы, одетый в синий халат кладовщика. Он был небрит и вислонос. От него сложно пахло пивом, крепленым вином и анисовой водкой, которые заедались вчера чесночной колбасой и луком.

Лилась мелодия песни «А я остаюся с тобою, родная моя сторона». Никто не говорил, не комментировал. Рабочий оставил свою растревоженную женщину и, держа руки в карманах брюк, наблюдал происходящее, жуя незажженную папиросу.

Кравт зарядил ружье, оно было легковато, на его взгляд, и посмотрел на верхнюю мишень – нарисованная зеленая бутылка с надписью «Шампанское» и маленькой белой точкой под нею. Эту точку и надо было поразить. Кравт стоял в полуметре от прилавка, опустив ствол к полу. Видно было не слишком хорошо здесь. Слоился папиросный дым. Просто вертеп какой-то, а не тир.

– Ну, хорошо, – сказал Кравт медленно, вскинул ружье и, подержав его мгновение у худой скулы, выстрелил. Заиграла новая музыка.

– Один раз есть, – сказал продавец.

Все присутствовавшие отчего-то молчали, возможно, потому что говорить было нечего. Ситуация явно менялась. Кравт зарядил вторую пульку и подержал ружье на весу. Потом приложил приклад к скуле, замер, он был похож издали на средиземноморского охотника. Потом выстрелил. Музыка играла «Сатана там правит бал».

– Два раза есть, – сказал хозяин тира равнодушно. Он погладил ладонями прилавок, как бы ища в нем помощи. Дальше все продолжилось достаточно рутинно. После пятого попадания и пяти пропетых строчек про сатану человек в синем халате, глубоко вздохнув, порылся под прилавком, извлек бутылку шампанского, вытер ее ладонью от пыли и поставил на прилавок.

««Советское» полусухое, вкусное», – сказал он. Кравт больше не стрелял, надоело, или он просто устал. Непонятно. Но не стрелял.

Энергичный рабочий, неформальный лидер группы, как в те годы еще не говорили, закурил из сложенных ладоней и, пыхнув сильным дымом, обернувшись к друзьям, сказал, пытаясь скрыть удивление и быть победительным, насмешливым и веселым:

– Вот так, а вы говорите, технологи. Навскидку, не целясь, вот мы какие.

Забрав шампанское в сетку, которая была у жены в кармане всегда на всякий случай, Кравт вышел из тира, кивнув парням и их девахам без всякого торжества, потому что с ними он не соревновался и на них не обижался.

Он вообще ни с кем не соревновался. Но жесткий взгляд на жизнь, неуступчивость и какой-то злобный, неукротимый азарт всегда были с Кравтом, находились при нем.

Ребята остались в тире со своим удивлением наедине.

На улице ветер громко хлопал двумя флагами на высоченной мачте, окруженной клумбой. Один – государственный флаг СССР, другой – Военно-морского флота. В репродукторах звучал «Варяг». Кравт быстрым шагом вел за руки детей в сторону выхода, навстречу веселому народу, валившему валом к прудам. Разрозненными группами шли солдаты, попадались милиционеры, дежурившие парами, и офицеры флота с завитыми, яркими женами в легких платьях.

Жена Кравта торжественно шла рядом с ним, стараясь не навредить призовому шампанскому, «полусухому-полусладкому», которым гордилась, кажется, не меньше, чем собственной серебряной медалью, полученной двадцать пять лет назад по окончании школы.

Дочь смотрела на Кравта с удивленным обожанием. Сын любил его и без стрельбы по мишеням в тире. Жена считала его гением, чей час еще придет. Хм-хм.

Дома он, пообедав и отдохнув, сел к столу и написал свои четыре страницы на машинке, заглядывая в исписанные карандашом листы. Почерк у него был очень ясный, даже жесткий, без украшений. Перечитав написанное, он зачеркнул после некоторых раздумий несколько абзацев, найдя описание физической любви здесь, в этом месте, ненужным. Кравт не считал, что все можно описывать, он знал, что есть границы у разрешенных участков прозы.

У праздничной стрельбы Кравта в тире были и другие последствия. Через несколько дней в обеденный перерыв к нему подошла белолицая девушка в косынке, с мягким большим ртом, с длинными шалыми глазами, скуластая и веселая.

– Вас Ильей звать, да? Стреляете красиво. Мне очень понравилось. Можно вас пригласить в мороженицу? – спросила она насмешливо, как ему показалось.

Удивленный Кравт сказал ей, что с удовольствием, но только он ее приглашает в мороженицу завтра. Он обожал черносмородинное мороженое.

– Меня звать Тоня, – сказала она, – вы мне нравитесь.

Кравт не был удивлен этими словами. Иначе и быть не могло.

В общем, они договорились быстро. Когда она ушла, неловко одетая в рабочий комбинезон, Кравт заметил, вернее, почувствовал на себе жесткий и одновременно недоумевающий взгляд ее друга, с которым она была тогда в тире. Тот сидел у входа в цех на лавке, опираясь о стену голым мощным плечом, грелся на солнышке, жмурился, как кот, гладил себе толстое предплечье левой рукой и смотрел на мир пристально. Кравт во второй раз удивил его. Удивляться Толик не любил. От подруги он, если честно, ничего другого и не ждал, они все такие. Но ведь не с этим же нерусским стрелком в очках и шляпе?

И правда.

Она пришла вовремя, вышла из сиреневого воздуха, из толпы на Невском, улыбалась ему навстречу, пожала руку. Кравту она понравилась манерой, формой тела, весом, речью. Поскользнувшись на ступеньках, она ухватилась за локоть Кравта и уже не отпускала его.

– Вам не мешает? – спросила она.

– Что, Тоня? – поинтересовался Кравт.

– Моя рука, которая держит вашу, – сказала она без тени кокетства.

– Наоборот, – сказал Кравт, поправляя шляпу.

– У вас чудная шляпка, сводит меня с ума, – сказала Тоня.

Кравт кивнул, что «да, что понимает ее чувства». Он был в восторге от этой ее «шляпки». В мороженице они поели, выпили «Ркацители». Тоня рассказала Кравту о своих вкусах и привычках.

– Терпеть не могу, когда выпендриваются и не являются теми, кто есть. Толя, вот, например. Над всеми насмехается, издевается, никто ему не указ. А сам кто? Вот то-то. Просто стыд и срам, и думает, что у него больше прав, чем у других. А в медведя в тире не попал, не сумел. А у самого ПТУ за душой, разряд по боксу и все, а гонору, как у космонавта Гагарина, как минимум.

– Это немало, Тоня, то, о чем вы говорите, – сказал Кравт.

– Да что вы, Илья, не шутите. У вас, я понимаю, есть интерес в жизни? Или это секрет? – спросила девушка.

– Это не секрет, Тоня, но я не хочу об этом сейчас говорить. Толя не интересен мне, не загадочен, извините меня, хорошо?

– Да извиняю. На здоровье, – сказала она. Кравт улыбнулся в ответ. Он не был старомоден, наоборот. Его движения и манеры быстро выдавали в нем современного человека. Он немножко подыгрывал образу, который ему нравился и который понравился ей.

– Машины у вас нет, я вижу. Но это ничего, не так важно, Илья. Мне человек важнее всего, а не машина или там деньги. Человек, понимаете! Я в школе сочинение писала, все зачитывались, девочки там, учительница по литературе. Там такие были слова, Илья, вы сразу это поймете, я уверена: «В человеке все должно быть прекрасно, как сказал писатель Горький, но главное в нем, по-моему, это сердце, душа, душа и еще раз душа». Вы согласны, Илья?

Кравт еще раз кивнул в знак согласия и глубокого уважения к незаурядной многообещающей девице. Он смотрел ей прямо в глаза, наблюдая бессмертную и чистую душу. Из-за груди ее можно было покончить с собой на месте. За что ему выпало такое счастье, Кравт не знал. Он с трудом держал себя в руках, ругая за несообразительность. Один глаз у нее был зеленый, другой – голубой. Надо было тут же вести ее куда-нибудь на квартиру, но Кравт заблаговременно не подготовил плацдарм, так как ни в чем не был уверен окончательно.

Но все кончилось хорошо, после нескольких затянувшихся, влажно-сладких от мороженого или еще чего поцелуев по дороге, похожих на затяжные прыжки с парашютом, прикосновений к ее телу в парадном, со слабой лампочкой на третьем этаже и ворчащей старухой на втором, Тоня пригласила его к себе, хотя они, собственно, и шли к ней. Она вплывала к нему в объятия очень мягко и осторожно, так, что мысли о малом знакомстве с ней у Кравта не возникали. Он уже знал, был знаком, в известном смысле, и с нею, и с ее телом.

Она снимала комнату у какой-то женщины и настойчиво просила Кравта быть потише.

– Она очень строгая, старая дева или вдова, кто ее знает, в Сталина влюблена, ты ходи на цыпочках и не говори, а впрочем… – и она заливисто засмеялась, как нимфа.

Было еще не поздно, хотя и не темно, потому что в мае в Ленинграде темно не бывает.

По дороге купили бутылку вина и конфет. Кравт хотел выбрать получше, но Тоня торопила: «Да чего там выбирать, сухарь он и есть сухарь, толку от него» – и передергивала загривком, как случайно пойманное рыбаком водоплавающее, гладкое, шелковое и мокрое существо. И смеялась невпопад, и говорила не совсем по делу.

Что-то с ней происходило таинственное, труднообъяснимое, важное. Она даже заговаривалась. Этого женского секрета Кравт не знал, хотя очень давно силился понять его.

Некоторые другие дамские тайны он знал и даже на бумаге их не излагал, считая, что тайнами делиться нельзя, потому что тайны.

В комнате хозяйки квартиры, прямо напротив входной двери, горел свет и играло радио. Она вышла им навстречу и остановилась в желтом проеме своей открытой двери, в железнодорожной шинели, накинутой на плечи поверх байкового халата неопределенного цвета, застегнутого до подбородка. Она была мрачна, с трудом кивнула Кравту, внимательно оглядела его с головы до ног и так же молча ушла обратно сторожить свою бессонницу.

Комната Тони была не заперта. Дверь она подперла одним стулом, на второй усадила Кравта. Вино было открыто, разлито по хрустальным фужерам, выпито, заедено конфетками.

Тоня поцеловала Кравта, у которого несколько кружилась голова от ритмов и биотоков происходящего. Она откинула с кровати пикейное покрывало, села и начала раздеваться, глядя на Кравта серьезно и жалостно, как раненая. Кравт не мог понять точно, как она смотрела. Выражение лица девушки в этот момент могло вызвать озабоченность и более опытного любовника, чем Кравт.

Его школьный приятель Альберт, который стал поэтом-песенником, хорошо зарабатывал и все время советовал Кравту, как жить и что делать, иногда рассказывал про походы и победы. С торчащим посреди рта зубом, косоватый, он ходил плечом вперед припадающей походкой комедианта Чарли Чаплина, но Кравт встречал его с девицами, на которых оглядывались мужчины и щерились женщины. Альберт, которого все называли Аликом, был, что называется, ходок. Однажды он даже ехал раненько утром с Кравтом в метро, а потом в автобусе по изнанке городской окраины, позевывая и засыпая на ходу.

– Понимаешь, у нее муж сегодня уехал в командировку на сутки, надо использовать момент, а то добро пропадает. Она в мюзик-холле танцует, так себе танцует, зад у нее, как резиновый, не могу молчать, задыхаюсь, – говорил он Кравту негромко. Кондукторша смотрела на Алика, как на больного.

Он был незлым, доброжелательным малым, организовывал встречи, протекции, пытался помочь Кравту, которого за что-то ценил, хотя ничего из им написанного не читал – хозяин текстов не давал ему их, считая, что тому будет скучно это занятие. Наверное, это мнение Кравта было справедливо.

– Да я все знаю и так, у меня глаз ватерпас. Я в литературе дока, а ты, Илюша – король, – говорил он, глядя на Кравта желтыми веселыми глазами рыночного плута. Читать он умел, но не увлекался.

Кравт не был наивным человеком. Он не расслаблялся, услышав те или иные слова, зная, что люди не относятся к ним так, как относится к ним он. Он понимал и оценивал события и жизнь по своим меркам. Жил, не делая себе и жизни уступок и поблажек. Слабина его, имевшая отношение к страстному желанию большой литературной славы, была если не понятна, то, по крайней мере, объяснима.

Нужно особое мужество и сила, чтобы долго наблюдать чужой праздник, кажется, по праву принадлежащий тебе и только тебе. После многих лет одиночества Кравт хотел знать наверняка, что ничего не сделал просто так, что желает чего-то незаслуженно.

Ему казалось, что у литературного успеха есть какой-то секрет, добравшись до которого, можно достигнуть всего, любой вершины счастья. И, помимо секрета, конечно же, должно быть еще немного удачи, без нее невозможно вообще ничего.

Здесь он прокалывался в своем понимании: до всяких секретов, до карт, улегшихся, как надо, необходимы и другие компоненты успеха. Нужны определенный настрой окружающих людей и редакторский взгляд, не обезображенный сознанием службы. Необходимы смелые, одаренные редакторы, или как там их еще называть?

Говоря иначе, Кравт вместе со всем тем, что он делал, был обречен на неудачу, что виделось всем. Нежин понял, например, это с первого взгляда на первую страницу его рукописи.

Но, Боже мой, присутствовали в полной мере и объеме в его словах и магия, и обаяние, и сила. Невесть откуда взявшиеся. Конечно же, не из этого же собранного, суховатого мужчины средних лет, в застегнутом наглухо китайском плаще и велюровой темно-зеленой шляпе «борсалино», которая очень шла инженеру Кравту.

С женщинами он не разрешал себе ничего, срываясь на грех уже только в совершенно необратимых, непоправимых случаях. В таких случаях, как, например, с Тоней. Кравт ничего не желал и не хотел понимать. Он не хотел ни в чем разбираться, все казалось ему просто. Женщина эта выглядела чудесной, податливой, смешливой. С ней нужно сделать то, что полагается сделать с женщиной мужчине. Кравт это сделал с нею вполне уверенно и твердо, как и должен делать человек в здравии, в любви и в полной мужской силе.

Несмотря на свое большое тело, Тоня оказалась очень подвижна и отзывчива, ее поведение в кровати с Кравтом можно было определить как ласковую неспортивную акробатику. Но определять что-то и раздавать оценки некому было здесь. Могла, конечно, появиться, как черная птица судьбы, на арене боевых утех и событий мрачноватая хозяйка, но что-то она притихла совсем, и даже радио ее было не слышно. А потом они о ней и вовсе забыли, совсем не до нее им было.

Вздохнув, Тоня вытянулась струной, прогнулась, сжала в кулаках простыню, застыла – судорога поразила ее тело, и выдох женщины был длителен, силен, разителен. Кравт нагнал ее с трудом.

Тоня легко повернулась к нему, поцеловала пониже уха в щеку и зашептала что-то невнятное, благодарное, как бы и не по-русски.

– Фи, видал, русская, а говорит не по-русски, – как сказал бы ее знакомый Толик насмешливо.

Кравт взял в руку ее ладонь, поцеловал, погладил. Очередность его действий значения не имела. Два близких человека благодарили друг друга за существование.

Все получилось естественно и просто, хотя знакомы они были плохо и при всей приязни относились друг к другу на ощупь. Так происходит в молодом возрасте, а если учесть жизнь, характер и кипящие страсти Кравта, то стоит признать происшедшее странным и замечательным. А так, кстати, все и произошло, странно и замечательно. Тоня оказалась моложе его на двадцать три года. Он об этом не помнил.

Затем Кравту еще надо было уйти. Но все прошло гладко и беспрепятственно, как и должно при удаче, которая сопутствовала ему в этот день.

Он ехал домой в метро, смеялся чему-то непонятному и что-то курлыкал из нового сентиментального кино, типа «…мы по палубе бегали, целовались с тобой», что-то вроде этого. Нарядно одетая женщина, стоявшая возле Кравта рядом с мужем, поджала яркие губы, поглядела на него пронзительными синими глазами осуждающе, и он улыбнулся ей в ответ, чего не делал никогда. Она осудила его еще сильнее, сделав свое лицо уже настоящей застывшей маской. Кравт залюбовался ею, продолжая повторять припев: «Пароход белый беленький, черный дым над трубой…». Женщина отвернулась от возмущения и гнева. Поведение случайной дамы не могло испортить Кравту настроения, которое было просто и необъяснимо прекрасным.

Дома уже все спали, когда Кравт пришел, стараясь не шуметь. За рабочим столом он долго разглядывал снимок, на котором немолодая, все еще замечательно красивая дама в кожаной куртке с поднятым воротником, полуобернувшись, демонстрировала под моросящим дождем невидимому журналисту большую фотографию с изображением отчаянно целующейся на тротуаре у фонарного столба молодой пары. «Париж, площадь перед муниципалитетом. Актриса, изображенная на снимке, Франсуаза Б., показывает знаменитое фото, сделанное за тридцать лет до сегодняшнего дня, весной 1950 года известным автором Робертом Д. Сегодня эта пожилая женщина продает свое знаменитое давнее фото за большие деньги для того, чтобы свести концы с концами. Таков их быт, таковы их нравы», – гласила подпись под фотографией.

Кравт не мог оторваться от этого женского лица, все еще прекрасного и желанного, от ее прозрачных, ничего не выражающих глаз, от ее ухоженных рук с бледным лаком на ногтях, от белоснежного, неправильного ореола легких волос и от этого давнего поцелуя в снующей толпе, откровенного и страстного, сделанного в черно-белом цвете поздней весной фотохудожником Робертом Д. в городе Париже на муниципальной площади. Под несильным парижским дождем, который просматривался на фотографии с большим трудом.

Потом Кравт подумал, срежиссирован ли был тот снимок или просто схвачен в толпе большим фотографом? Решил, что все же снимок срежиссирован, и это не уменьшает его красоты и значимости, потому что какая разница для зрителя?!

Достоверность изображения была абсолютная.

Фотографию эту он обнаружил в иллюстрированном журнале, купленном по дороге домой в газетном киоске на углу их двора и проспекта с просторной площадью на другой стороне его.

На следовавшей за снимком полосе было крупными буквами написано: «До открытия московской Олимпиады осталось 64 дня» – и поясняющий текст буквами помельче.

– Вот как, – удивился Кравт, с интересом беседуя сам с собой, – до Олимпиады уже 64 дня, а у меня конь не валялся, романы, любовь, переживания. Соберитесь, Илья Семенович, а то так все и пройдет в спортивных баталиях.

Но работа в этот вечер у Кравта откровенно не получалась, несмотря на его напористую настойчивость и привычное усилие. Он посидел еще за столом, все было напрасно, он думал о безумном вечере с Тоней, вспоминая подробности. Как она ему сказала в кровати: «А у тебя лицо, если отсюда смотреть, как у сфинкса, ты не обижаешься?». Потом он пошел спать.

Знаменательная встреча его с Нежиным в ресторане «Чайка» прошла через год и четыре месяца после того замечательного свидания с Тоней, то есть уже в восемьдесят первом, осенью.

Никаких кардинальных изменений в его судьбе не произошло. С Тоней он виделся на работе. Она подходила в обеденный перерыв поболтать, помолчать, посмеяться, поглядеть, заглядывала ему в лицо, смеялась, как горлица, ворковала. Кравт был ей любопытен. Связь их казалась многим на заводе странной и необъяснимой. Кравт смотрел на нее и слушал звуки ее голоса с удовольствием. Но ничего другого между ними не происходило. Они только говорили, причем она, как ей и полагалось, больше него.

Школьный приятель Алик, энергичный «человек с зубом», как называла его жена Кравта, предпринимал попытки устройства литературной судьбы своего товарища. Однажды организовал ему встречу с редакторшей издательства «Советский писатель». Женщина была строга, даже брезглива. Много курила, держа роскошную руку с сигаретой на отлете, внимательно смотрела на собеседника: