Текст книги "Холодный вечер в Иерусалиме"

– Как? – спрашивал Кравт.

– Как посторонний, – говорил Алик.

– Я не посторонний, – отвечал Кравт. – Я не наблюдатель, я, конечно, участник, соучастник, вернее. Я часть этой жизни.

Алик не всегда понимал Кравта и не во всем с ним соглашался. Но любопытство его, внимательный интерес ко всему происходящему видел. Алика очень занимали интересы Кравта, его взгляд на жизнь.

Никто в гостиной не обращал внимания на их разговор. В гостях у Алика находился израильтянин, учившийся в Ленинграде на врача, – молодой человек с бурым лицом, длинными волосами, маоистскими взглядами и толстыми запястьями. Звали его Эйран. По-русски он говорил неплохо, но не больше того. Иврит его (одна девушка попросила Эйрана сказать какую-нибудь фразу) прозвучал торопливым невнятным гулом знойного незаселенного угла в пустыне Негев, что не прибавило ему симпатий. Он был нервозен и угловат.

Привел его к Алику тот самый нескладный тип с портфелем, которого они встретили в издательстве. Все наблюдали за гостем, выискивая в его чертах и словах необычайный смысл. К молодым непонятным иностранцам в России всегда относятся всерьез.

– Ты часть этой жизни? – спросил Алик.

– Абсолютно в этом уверен, – сказал Кравт, – что за вопросы?

Но собственной уверенности Кравту было мало, вот в чем дело. Ему нужно было, чтобы еще все окружающие люди, рабочие и инженеры, редакторы и редакторши, писатели и милиционеры, дворники и музыканты, танцоры и продавцы с ним согласились. Но куда там они все… Вон Алик с ним не соглашается, а уж участковый милиционер, суровый человек в форме… или редакторша?

Эйран уверенно произносил фразы о победе коммунизма во всем мире, выпивал, активно закусывал. Интерес к нему резко упал, люди выпили, расслабились, разобрались, подивились.

Высоченный тип по фамилии Мрар, заискивающе улыбаясь, корректировал общий смысл слов, что, может быть, все и не так категорично, и что, может быть, еще подождем с победами.

– Нет, не будем ждать, но пасаран, нет оккупации, да здравствует СССР и политбюро коммунистической партии этой страны, – сказал гость из далекой страны и выпил половину рюмки.

– Вы закусывайте, Эйран, и вообще, будьте осторожны с алкоголем, – сказал ему Алик. Гость посмотрел на него тревожно.

– Вы не согласны с моими тезисами? – спросил он. Акцент у него был раздражающий почему-то, хотя не сильный, не резкий.

– Нет, конечно, – сказал Кравт, – все это дребедень, вы многого не знаете, юноша, и не все понимаете, постороннему это понять трудно.

Он был любезный и вежливый человек, но по некоторым вопросам никогда не уступал. Упрямство его брало верх надо всем.

– Не возражайте, не возражайте же ему, что вы, это важный человек, гость со статусом там у себя, – забормотал длинный Кравту. Он, суетливо двигаясь, оттопырив спину, наливал Эйрану водки. Алик смотрел на то, что происходит, отстраненно, без интереса.

– А вы не вмешивайтесь, кто вы такой? Кто он такой?! Это просто невозможно, он, отвратительный человек, вызывает у меня протест, да и вы тоже вместе с ним, не меньше, – громко сказал Кравт. Он не был склонен шутить. Скандал назрел и был как никогда близок к взрыву. Еще усилие, еще…

Эйран откинулся на стуле и раздраженно сказал, что ожидал услышать антипартийных реакционеров в Ленинграде, «меня предупреждали, что здесь сильная оппозиция». Он сидел и как бы запоминал всех, кто находился в комнате, что выглядело довольно неприятно.

И Мрар, похожий на испуганную глазастую гиену, наблюдал за его запоминанием, чтобы помочь при случае опознания. Происходило все это в молчании, под аккомпанемент рояля. Мрар был противен Кравту на уровне физиологии – он был другой масти.

Додекафонист Стас, роскошный, как всегда, развратный малый в шелковой майке, с перевязанными бечевкой волосами до плеч, наигрывал что-то бессвязное, милое на рояле Алика. Две девицы задумчиво висели на его плечах, по каждой на плечо. Изредка Стас лизал свои ключицы, девушки стонали от этого.

Эйран и Мрар выпили вдвоем, чокнувшись, «за правое дело». Скандала не получилось, потому что спорить было не из-за чего и не с кем.

Кому они нужны были? Выгнать их тоже было невозможно, Алик был не тот человек, который мог выгнать. Хотя, поди знай. В общем, без скандала обошлось.

После этого Кравт поднялся и ушел. Его время истекло согласно внутренним часам, которые были верны у него почти всегда.

Многих его уход расстроил. К нему относились со странно объяснимым уважением, потому что никто ничего не знал о нем и, конечно же, не читал. Он не выглядел компанейским человеком, активным участником жизни. Мало шутил.

Так что симпатии людей были непонятны. Кравт был очень сам по себе – это привлекало посторонних.

Алик проводил его до дверей. За зимним пальто в углу целовались, наблюдалось шевеление и отдельные звуки.

– Ну, чего ты вскочил? – спрашивал Алик.

– Вот накличешь на всех своим демократизмом и неразборчивостью, – отозвался Кравт. Портфель его был с ним.

– Не каркай, милый, – сказал Алик. И на этом они расстались.

Дом, в котором жил Алик, был построен в поздние сороковые для специалистов, как говорили, двух огромных заводов района. Лестничные площадки были широкими, пол выложен желтой плиткой и, пощелкивая, двигался лифт с сожженной кнопкой четвертого этажа. Виднелась детская площадка с качелями и песочницей и крутая насыпь бомбоубежища, построенного после Карибского кризиса 1962 года по указаниям Никиты Сергеевича Хрущева, тогдашнего Генсека.

Когда Кравт выходил с Тоней из кафе, был уже совсем поздний вечер, хотя тусклый свет белого светила хозяйски лидировал на улице. Торжествующая, растворенная в серо-голубом небе ночь, которую здесь издавна называли белой, безоговорочно руководила жизнью.

Погодный правопорядок, лишающий влюбленных и любящих, нарушителей порядка и его охранителей, преимущества темноты. Но зато ночь эта создавала ощущение особого праздника у всех, кто ее замечал и проживал.

Выйдя из-за поворота у школы, они шли к ее дому, предварительно ни о чем не договариваясь. Все было очевидно. Тоня держала Кравта под руку, несколько обвисая на нем. Лицом она уткнулась в его плечо, что-то бормотала, совершенно потеряв контроль над собой. Она была немного пьяна от «Рислинга» и от его близости. Кравт не вслушивался в слова.

Двое рослых молодых людей стояли на их пути в расслабленной позе, которую можно было бы обозначить как «в ожидании». Кого? Сбоку находился еще один юноша, присевший, вытянув ноги, на оградку из крашеных труб вокруг газона.

Ничего угрожающего здоровью и безопасности Кравта и Тони эти люди не говорили и не делали. Вот шли-шли по дороге, устали и остановились покурить, отдохнуть.

– Толик вон сидит, – сказала Тоня Кравту. Тот пошел совсем медленно, понимая, что сейчас произойдет. Он вырос здесь и порядки этого района знал очень хорошо. Ситуация усугублялась присутствием Тони, которая и сама все понимала не хуже других. Все же Кравт был устроен так, что до конца не хотел верить в худшее. Он легко мог поверить во все, но не в самое плохое.

Лица парней казались бледно-синими, как будто они были под неоновым светом. Толик посмеивался, поплевывал и рассматривал какой-то продолговатый металлический предмет в руке, подбрасывая его грубым движением довольно высоко над собой.

Он продолжал сидеть на оградке, глядя на Тоню и Кравта, дерзко и злобно улыбаясь.

– Какие встречи, Антонина?! Как вы живете, ухажер? Я вижу, у вас любовь, а? Простите за вмешательство, но я должен поговорить с Тонькой, товарищ Кравт, так что, звиняйте трохи, скажу по-хохляцки, тет а-тет, как говорят, – Толик легко встал и, сделав большой шаг, взял Тоню за запястье.

Кравт положил свою руку на его руку, но остановить движение парня не смог, потому что тот был много сильнее. Тоня отлетела к Толе, и другой ладонью он крепко взял ее за живот. «Лишь рок-н-ролл, гитара и ты согреют меня», – дурачась, пропел он. Женщина оцепенела от происшедшего. Она молчала в его руках. Приятели Толика подошли и взяли Кравта под руки.

– Сам уйдешь? Или они тебе помогут? – деловито спросил Толик. Руки его держали женщину вплотную к своему телу, а с Кравтом он беседовал как бы совсем на другую тему. Но тема была одна.

– Отпусти ее, – хрипло сказал Кравт. Правый парень ударил его с близкого расстояния коротко и резко кулаком по скуле. Голова у Кравта мотнулась, он ахнул, сплюнул кровь.

– Уходишь? – опять спросил Толик без перерыва, без интонации.

– Отпусти ее, – сказал Кравт, вытирая лицо.

Толик отпустил женщину, сделал скользящий шаг, одновременно наклоняясь, и ударил снизу и сбоку Кравта кулаком по животу. Рука его была согнута прямым углом, и этой скобой Толик тут же нанес быстрый догоняющий падающее тело Кравта повторный удар. Илья ткнулся лицом в асфальт и упал, скрючившись, на бок. Он был без сознания. Толик прыгнул пару раз на Кравта ногами, ударил его еще раз по ребрам, как по футбольному мячу. Кравт дергался всем телом под ударами, не стонал, а как-то вздыхал. «Ах! Ах!», и еще раз «Ах».

Толик взглянул на его лицо, сплюнул, глаза его сверкали от счастья победы или еще чего, и вкрадчиво спросил Тоню:

– Ну что, Антонина, все? Нагулялась, ласточка? Сама пойдешь?

Женщина быстро закивала, потому что говорить не могла. Лицо ее было зеленого оттенка, она дрожала. Идти она тоже сама не могла, и парни повели ее, держа под руки, в переулок. Толик шел сзади и хихикая повторял: «А мы, Тоня, не хуже твоего-то, мы лучше. Мы моложе, мы сильнее, мы тебе ровня. А ты все с ним и с ним, вот дуреха-то, а!». Парни его не смеялись шуткам командира.

Где-то пели в соседнем доме на высоком этаже. Кто-то на четвертом этаже курил в форточку. Слышна была неразборчивая скороговорка немолодого радиоведущего. «Московских окон негасимый свет»… – различимы были слова.

Толик зашел вперед и открыл дверь в черный, неосвещенный подъезд. Здесь уже парни ее волокли. Платье Тони порвалось у плеча и на рукаве. Пружинная дверь хлопнула за ними громко и гулко.

– Вот ведь ЖЭК, пьянь одна бездельная, – сказал Толик, догоняя шедших впереди на лестнице. – А вот мы подмогнем, оп-па, – воскликнул он и, схватив снизу ее ягодицы, стал подталкивать тяжеловатое даже для его богатырских рук безвольное тело. Счастье победы и удовольствия красило его лицо, похожее в эти мгновения на возбужденное лицо большого чемпиона, выигравшего главный бой жизни. Горящая папироса была зажата в углу его прямого, азартного рта.

– Мальчики, пустите, я вас прошу, – сказала Тоня, задыхаясь. Но никто ее не слышал, не хотел слышать, не мог слышать. Ее просьба была неуместна. На лестнице резко пахло жареной рыбой, которую в магазине называли ледяной. Уже поворачивался ключ в двери, и парни топтались у порога, громко сопя, как кони перед скачками.

Кравта подобрали милиционеры, которые и вызвали скорую помощь. Как с ним обошлись в приемном покое, он не помнил. Сестра долго вызывала дежурного врача из хирургического отделения. Потом она протерла Кравту лицо смоченной чем-то марлей, и ему стало легче. Потом пришел деловитый крепкий врач и оглядел Кравта, причмокивая от удовольствия: «Хорошо-то как, а! Вы только посмотрите!». Сестра из приемного покоя качала головой в знак согласия с ним, и правда, хорошо.

К утру Кравта отпустили домой, как он добрел до дома, было непонятно. Неделю после той ночи он не выходил на работу. Отлеживался на больничном, который тут же выписала испуганная его видом докторша. Он выглядел нехорошо, похожий на чужую маску, мрачную и яркую одновременно.

Жена вела себя почти спокойно, только губы ее прыгали, когда укладывала его в кровать и умывала лицо. Твердого он есть не мог, хлебал каши на воде и пил остывающий чай с малиновым вареньем. Лежал на спине, стараясь не ворочаться.

Через два дня после всех событий вечером позвонила Тоня и сказала, чтобы он к ней не подходил, а то им обоим будет еще хуже.

«Этот зверь сказал, что даже смотреть нельзя нам друг на друга. Сказал, что искалечит тебя, Илюша. Ты в милицию не ходил? Не ходи, так лучше. Со мной все в порядке, как ты себя чувствуешь?» – спросила Тоня. Она была совершенно подавлена чужой силой, так слышалось Кравту, человеку с абсолютным слухом, безупречно понимавшему интонации в чужой речи.

– Я поправлюсь. Прости, что так получилось, я никуда не ходил и не пойду заявлять, не бойся, так и передай, – сказал Кравт.

– Я люблю тебя, Илюша, и больше никого, – сказала Тоня странную фразу. Кравту стало совсем плохо. Он повесил трубку. Бешенство тлело в нем на тонкой нити, которая грозила скоро порваться. Он не мог контролировать свою злобу и гнев, что не пугало его.

История эта ослабила Кравта в прямом смысле слова. Он потерял уверенность в себе. Сомнения, и так достаточно частые, сейчас одолели его. Ненависть грызла его, не давая жить. Кравт терзался этим и не знал, что делать.

Потом он придумал, решил и даже успокоился от этого. Бешенство и ненависть помогли ему переступить все.

Пришел Алик, поахал на внешний вид хозяина, повздыхал. Потом они о многом переговорили вполголоса.

– Как я уеду и оставлю тебя здесь? – спросил Алик.

– А ты не уезжай, – сказал Кравт, – оставайся.

– Да у меня и разрешения еще нет. Только Мрар вчера получил уведомление открыткой, что ему разрешен выезд, звонил, просил достать льняные простыни и икру.

– А простыни зачем? Он же заранее все заготовил, – сказал Кравт. Он не улыбался.

– Решил пополнить запасы. В Вене хорошо льняные простыни идут, в Вене пересадка, – сказал Алик.

– А что, едут через Вену?

– Через Вену, а до Вены еще пересадка в Будапеште.

– Надо нашему Стасу срочно позвонить и увидеться, Алик, – сказал Кравт.

Алик знал телефон Стаса наизусть и вообще был с ним накоротке. У Кравта были сложности в отношениях с ним. Кравт все решил, никаких сомнений у него не было.

Алик посмотрел на товарища, кивнул, ничего не сказал.

– Что за спешка? Что случилось? – спросил Стас по телефону. Он был собран, как всегда, не ленив.

– Есть важный вопрос, – сказал Алик.

– Хорошо, подъезжайте к «Москве» к шести, – сказал Стас. Он имел в виду кинотеатр «Москва». Рядом с кинотеатром на самом перекрестке, за углом постоянно громыхавшем трамваями, был кафетерий на пять столиков, со стойкой и торшером у занавешенного окна. Стас часто там сиживал, рисовал квадраты и круги на бумаге, отпивая кофе из маленькой чашки, слушая музыку из «Спидолы» на зеркальной полке. Газет он не читал никаких никогда. Раз в час буфетчица, радушно двигая плечами, приносила ему большую рюмку коньяка, грамм на восемьдесят, с тремя дольками лимона на блюдечке.

– Спасибо, Александра Николаевна, – говорил Стас.

– Да ради Бога, Станислав Сергеевич, пейте на здоровье, – отвечала дама, отсвечивая золотым зубом. И осторожно ступая, уходила, пятясь от уважения.

Под проливным, секущим, косым дождем, под хмурым ветром, дувшим с близкого канала, Кравт и Алик вышли из автобуса и, перейдя улицу, зашли в кафе, промокнув до нитки. Стас приветствовал их жестом ладони. Он не был ни добродушен, ни доброжелателен, он был таким, каким был, – Станиславом Сергеевичем Красько, упрямым рабом своих страстей, желаний, интересов.

– Хорошо тебя, Илюха, приложили, хе-хе, – сказал Стас почти умильно. Он обращался так к Кравту на правах старого знакомого.

Кравт был в черных очках, но они только усугубляли его вид. Правая скула и ухо затекли сизо-черной гематомой, уходившей под очками к глазу и лбу. Шел Кравт, сильно хромая, боком, из-за жутких болей в ребрах. Но все же держался неплохо, не морщась, не жалуясь.

Александра Николаевна подошла к ним тут же, придержала Кравту стул. Стас сказал ей про еще два коньяка и два кофе, и она грудным голосом ответила ему: «Немедленно, Станислав Сергеевич, на пуэнтах». Она говорила: «на пуэнтах».

Стас сидел в белой итальянской рубахе с открытым воротом, в золотых массивных часах, волосы расчесаны на пробор, волосок к волоску, – руководитель нового типа, энергичный, открытый к творческой дискуссии, как написали бы в газете способные журналисты.

– Конечно, к дискуссии, – подумал Кравт, – конечно, к творческой.

Руки Стаса были смуглыми, сильными, в жилах и венах, настоящие рабочие руки, хотя он ни одного дня в жизни не работал. Сначала бегал спринтерские дистанции, потом сидел, потом опять сидел, потом грабил с применением оружия, потом грабил так, без оружия, потом опять сидел. Сейчас Стас был на свободе, изучал рынок и жизнь. Он был в солидных очках и, хотя они не были ему нужны, Стас правильно делал, что их носил – откровенный взгляд его желтых глаз мог вызвать инфаркт или что-либо подобное у неподготовленного зрителя.

Мельком оглядев Кравта, Стас сказал, ни к кому не обращаясь:

– Так, преступление и наказание. Пятьсот рублей будет стоить.

– Что? – спросил Алик.

Кравт догадался, о чем говорит Стас. Это была его Кравта больная, горящая тема.

– Ты скажи лучше, чего надо? – сказал Стас.

Они все выпили по неполной рюмке. «За встречу», – сказал Стас. Он был вполне цивилизованным человеком. Очень многое понимал и все помнил.

– Я шел с женщиной, – сказал Кравт, не морщась, – меня встретили у ее дома три человека, избили, ее тоже… наказали. Теперь угрожают повторить все сначала, если мы опять встретимся. Можно это все разрешить как-нибудь? Я сам это сделать не в состоянии.

– Давай по порядку, Илья. Это ее хахали? Хахаль?

– Хахаль, бывший, – сказал Кравт, – он главный.

– Так. Им что сделать? – поинтересовался Стас. – Побить, как тебя? Сильнее? Слабее? В больницу их? Ты говори, не бойся и не стесняйся.

– Как меня, – ответил Кравт.

– Понятно. Я же говорил, что синяки твои тянут на пятьсот рублей, и выходит пятьсот рублей. Но тебе сделаю скидку на полцены. Две зарплаты твоих, – сказал Стас. Двести пятьдесят рублей, действительно, составили две месячные зарплаты Кравта вместе с таинственной добавкой с названием «прогрессивка».

– Я принесу деньги, – быстро сказал Кравт.

– Погоди. Дай сейчас пятьдесят и расскажи имена, адреса, все, что знаешь. Дома сиди и молчи. Через три дня придет к тебе человек и скажет прийти сюда. Тогда придешь с деньгами, – сказал Стас.

– Это все? – спросил Кравт.

– Да. Александра Николаевна, еще по разку, – сказал Стас. – Все молчат, это ясно. При любом раскладе все молчат, как рыба окунь.

Он опять оглядел их, не узнавая. Потом отвел тигриные буро-желтые глаза. Кличка у него с молодых лет была Зверь. Но все его называли Стас, кто мог, или Станислав Сергеевич, кто не мог, – ему так было удобней. Некоторые иногда называли его Пичугой.

– Давайте, ребята, за нашу молодость, за наш спринт, за нас, за преступление и наказание, – сказал Стас. Он пил коньяк, как воду.

Дождь на улице усилился. Бежали прохожие от трамвайной остановки, разбрызгивая лужи, прикрывая головы сложенными вчетверо газетами и черными папками из кожзаменителя.

– Слух прошел, ты что уезжаешь, Алик? – спросил Стас.

– Подал заявление на выезд, но ответа нет пока. Вот, жду у моря погоды, – легко сказал Алик.

– А ты еще не подал, Илья?

– Нет, – Кравту было не по себе. Его смущало обращение к Стасу. Это было неправильно изначально, не по резьбе, как говорили когда-то в их дворе приблатненные подростки.

Примиряло с происходящим лишь то, что Стас попросил денег за услугу. Получалось, платное зло за бесплатное, почти баш на баш. Бешенство одолевало его по-прежнему.

Кравт боялся этого чувства и того, что не может его подавить. Никак он не мог справиться с видом лица торжествующего Толика, насмешливого и уверенного парня без пощады и милости.

– Стас всегда поможет старым друзьям. Правильный поступок совершил, Алик, даже не сомневайся, – сказал Станислав Сергеевич.

– Сомнений нет совершенно, – сказал Алик, – волнения посещают, тревоги, это да, а сомнений нет.

– А ты что же, Илья? – спросил Стас.

– Я не хочу уезжать, – ответил Илья. «Может быть, я хотел бы приехать туда, но уезжать отсюда не могу», – подумал он.

Кравт был недоволен собой, душа его была неспокойна. Еще бы! Но ничего не мог с собою поделать. Буквально ничего. Это все было сильнее его.

Интересно, что Стас относился к отъезду из СССР своих знакомых, как к невероятному гангстерскому налету, которому нужна и большая удача помимо умения. Как и всему в жизни.

Александра Николаевна возилась за стойкой, нарезая французский батон длинным хлебным ножом с ребристым краем. От физических усилий прядь пепельного цвета волос падала на ее молодое лицо, и она безуспешно отдувала их в сторону. Радио пело за ее спиной популярную песню, помогая в работе. Возле нее стояло блюдце с маслом, еще одно блюдце с красной икрой и тарелка со свежекопченой колбасой. Она строила бутерброды для хозяина. Лицо женщины выражало старание и преданность. «Все для вас, дорогой Станислав Сергеевич, все, только будьте сыты и довольны».

– А вот такого Котю Мрара не встречали? Он тоже туда едет скоро, деятель на почве не знаю чего, знакомый мой, – сказал Стас, – можно сказать, корешок.

Алик ответил, что знает такого. Кажется, это было опрометчивое признание, но он был недостаточно собран и совершал ошибки.

– Ну, и как он, Котя этот? – спросил Стас индифферентно. – Можно ему доверять на шестьдесят шестом году Советской власти?

– Трудно так сразу ответить, человек как человек, я с ним мало знаком, – Алик ничем не был обязан Мрару, а Стасу, которого знал лет сорок, обязан. – Мне Мрар не нравится.

– А тебе Илюша, как он, как этот пустяк тебе?

– А мне и подавно. Но я в людях часто ошибаюсь, – сказал Кравт.

«А Стас тебе, значит, нравится? В Стасе ты не ошибаешься?» – подумал Кравт. Голова у него болела чудовищно, раздувшееся ухо пульсировало, он был недоволен всем-всем, и, прежде всего, конечно, самим собой.

Александра Николаевна принесла всем кофе. Она опоздала с кофе совсем немного. Но опоздала. После этого она принесла две тарелки с бутербродами. Все было красиво и празднично.

Стас выпил коньяк и запил его кофе.

– Кофе каким должен быть, мне недавно рассказали. Черным, как ночь, горьким, как ад, крепким, как любовь, и сладким, как поцелуй. А?! – сказал Стас. Он был чего-то расслаблен, разом сдал, коньяк он пил с утра. – Вот у нашей Саши кофе такой, как любовный поцелуй. Остаемся вообще одни. Джона убили, Владимир Семеныч умер, теперь ты, Алик, уезжаешь? Что будет, а? Вот Илюшу обидели, козлы. Что происходит? Где войска ОБХСС и их командир Котя Мрар, а?!

Стас осмотрелся достаточно опасным и не предвещающим ничего хорошего окружающему миру взглядом. Глаза у него были желтые в красных прожилках, узкие, азиатские. Он увидел напротив Алика, не найдя вблизи себя ни Джона, ни Владимир Семеныча.

Никто за все это время в кафе не зашел, даже случайно, даже спрятаться от дождя на время. И после тоже в эту кафешку никто не забредал, даже случайно, даже по ошибке. Как будто люди чувствовали что-то, как будто знак был какой на заведении Александры Николаевны. Вроде цветка в горшке на подоконнике. Но ничего на кафе не было обозначено, была Советская власть, наряд милиции на углу, трамвай, вылезающий из-за поворота в снопах искр, райторг в ста метрах и неподкупный, но выпивающий ревизор оттуда.

– Хоть ты, Илюша, не сдавайся, а? Я тебя уважаю. Запомни, – сказал Стас.

Кравт посмотрел на него и запомнил его слова. Когда-то в молодости Стас читал ему вслух свой рассказ под названием «За окнами август», записанный в толстой тетради с коленкоровой обложкой неаккуратным, прыгающим почерком. Дело в этом неожиданном рассказе происходило на взморье. Прибой, мокрый песок, любовь. Девица, которую герой носит по пляжу на руках. Романтические признания, объятия и внезапная сцена орального секса под шквальным дождем и ледяным балтийским ветром. Кравт возбудился и сказал Стасу:

– Наверное, это запрещенный прием в литературе, подмена интереса, а впрочем, не знаю.

– Кем запрещено? – спросил Стас подозрительно. Потом он захохотал: – Девки разве запрещены кем-то? А?! А если это любовь?

– Ну, не знаю, я неправ, – сказал тогда молодой Кравт. Он не знал, что говорить в таких случаях, и ругал себя за то, что согласился на этот разговор.

– Вот. А говоришь, – сказал Стас. Но выглядел он не очень уверенно, кажется, впервые в жизни. Ему понравились слова и чтение их. Интуитивно он понял, что с литературой все не так просто, как кажется. Больше никогда он к этому делу не возвращался, если не считать его последующую деятельность реализацией некоего заигранного драматического сюжета.

Когда они, наконец, ушли из кафе и под дождем торопливо шагали к остановке, Кравт спросил:

– Слушай, ну, вот, кто Владимир Семеныч, я понимаю, Высоцкий. А Джон – это Кеннеди, что ли? Фитцджеральд? Президент?

– Джон – это Леннон из группы «Битлз», его застрелили в прошлом году в Штатах, а Кеннеди-то нет давно, убрали его, ты чего? Он всегда живой, – сказал Алик.

– Прости, не подумал, – сказал Кравт.

– Помнишь их песни? «Мишель»?! «Вернись в СССР»! Помнишь?!

И стал что-то напевать на ходу.

– Помню, но очень смутно. А то, что ты поешь, всегда похоже на твою песню про ветра, реки и юга.

Остановившись – ему было тяжело идти, Кравт спел куплет из песни, сделавшей Алика знаменитым и популярным. Слова он переврал, мелодию тоже, но Алик был растроган и даже потрясен. Дождь освежил лицо Кравта, сделал его молодым, красивым, нерусским. Все песни, которые он знал, Кравт объединил в одну и увлеченно пел Алику на углу напротив кинотеатра «Москва» под проливным дождем. А тот подпевал ему, как мог, прихлопывал, двигал плечами, но потом сдался – не успевал за словами и мелодиями. Пробегавшая мимо старуха с сеткой в руке успела, не останавливаясь, недовольно сказать им: «Вы что людей пугаете, пьянь болотная, а?». Но убежала быстро, напрасно боясь наказания и дождя.

Через пять дней к Кравту вечером домой пришел молодой человек, сутуловатый, стриженый, непонятный, и сказал в прихожей, что его ждет Стас, «здесь недалеко».

Кравт собрался – он уже восстановился почти полностью – и вышел за парнем, достав деньги из книги Катаева «Белеет парус одинокий», стоявшей на верхней полке. Эта книга ему нравилась. Он чуть хромал, но поспевал за парнем, который шел, не оглядываясь. Они прошли вдоль всего дома к торцу в разводах сиреневой краски. Стас ждал его напротив дверей у входа в ЖЭК, аккуратный, как всегда, глаженый, нарядный, вместе с еще двумя, в рубашках с короткими рукавами, трезвыми славянскими богатырями.

Они отошли с Кравтом в сторону, и Стас деловито сказал ему:

– Все в порядке, что ты просил – сделано. Твари поняли, что ошиблись и жили неверно. Они стали другими людьми. Сердечно извиняются два раза за недоразумение.

– Спасибо Стас, вот деньги, – сказал Кравт, умиравший от любопытства, – это было сложно? – Он протянул Стасу десять лиловеньких, липких от новизны двадцатипятирублевок. Тот положил их в задний карман брюк, не считая. Деньги Кравт одолжил у Алика.

– Все нормально. У меня ребята – исполнительные. Учителя у них хорошие. Ты звони, Илья, так просто звони тоже, не только по нужде. Ну, пока, – сказал Стас. Он повернулся, и они все вместе, энергичной мужской группой, ушли со двора в сторону проспекта под светом непонятно почему горевших и ненужных населению в мае месяце фонарей. Тень от этих ребят была прозрачная, быстрая, почти и не тень в общем смысле слова. Лишь некое подобие тени, что являлось ленинградской погодной правдой. Они не были слугами Сатаны. Стас, которого они называли по имени-отчеству, только пытался играть Сатану.

Назавтра на работе ни Толика, ни его друзей не было. Кравт их не заметил, хотя и всматривался, и даже искал. Ануфриев сказал в перерыве, что парни загуляли, видно, да «дело такое, молодое, законное, лишь бы без драк и ненужных задержаний органами милиции, а то потом не оберешься».

К вечеру Кравту позвонила Тоня:

– Толик попал в больницу. Никто ничего не знает, но вроде он упал с лестницы и поломал руку и ногу. И вообще, он без сознания, – шептала она в трубку. – С ним еще Лешка из ШИПа в больнице, тоже с увечьями, который тогда бил тебя… нас, и второй, не помню сейчас, как звать. Не пожалели их дружки-то.

– Почему ты так тихо говоришь? Я не слышу, какие дружки? – сказал Кравт.

– Я переживаю сильно, теряю голос. Дружки их лупили, такие же, как они, кто еще так может? – сказала Тоня, всхлипывая. – Видишь, Илюша, Бог, он все видит. Медленно запрягает, а бьет наотмашь.

– Не так и медленно он запрягает. Я не переживаю. Не смеюсь, но и не переживаю. Инцидент исчерпан, до свидания, – сказал Кравт. Жена его, склонив голову, слушала этот разговор, стоя поодаль в дверях кухни с дымящейся кастрюлькой супа в руке.

В этот вечер ординарная работа за письменным столом абсолютно трезвого Кравта приняла какой-то странный размах и необычное для него в письме возбуждение. Откуда-то появились в его тексте, который ушел от намеченного сюжета далеко в сторону, безжалостные гангстеры с железными скулами, с проборами в набриолиненных волосах. Сюжет заострился до блеска чужого никелированного клинка. Уголовщина полезла отовсюду на первый план, щеря стальные зубы, сплевывая на паркет отремонтированного дома, размашисто гася окурки о столы. Испуганных девок волокли в темные углы здоровые парни, кого-то безжалостно били по лицу кулаком, кого-то топтали лакированными ботинками. Ловко и размеренно, под неразборчивое бормотанье быстрые пособники считали замечательно новые купюры в увесистых пачках, с треском извлекаемые из банковских упаковок, и так далее. Печатал Кравт набело, без написанных заранее страниц. Ему трудно было остановиться, споткнуться.

Жена принесла чаю и, неловко постояв за его спиной, вышла.

Перечитав все это поутру, Кравт удивился. Он выбросил вчерашние три страницы. Остался неприятный осадок, как, став взрослым, неожиданно понимаешь свою прежнюю явную слабость, несамостоятельность. День он ходил на работу, день не ходил. Больничный уже закончился, но он все равно остался утром дома, с удовольствием походил, почитал, подумал, глядя в окно, которое жена уже приспособила для тепла и лета. Она убрала стеганый пыльный материал, лежавший зимой между оконными рамами, тщательно помыла стекла, протерла их скомканными газетами, и теперь Кравт наблюдал жизнь за пределами своего дома в радужной оболочке и сиянии.

Ничего особенного не происходило. В узком просвете между домами ехал троллейбус, вместе с активистом ЖЭКа большими шагами ходила в ботах по двору дворничиха, держа натруженной рукой метлу. Активист, узкогрудый мужчина в шинели и сапогах, кашлял в кулак, выговаривая женщине за пробелы в уборке территории и показывая на них. Она покорно слушала, молча выражая с ним несогласие. От пивного ларька к поликлинике шел, загребая ногами, участковый милиционер дядя Коля. У луж кричали птицы. На лавке у газона сидели две старухи в теплых платках и обсуждали половую жизнь и поведение молодежи вообще. Они осуждали и то, и другое, энергично обмениваясь накопившимися за ночь отрицательными эмоциями.