Текст книги "Холодный вечер в Иерусалиме"

– Мне трудно сказать вам что-либо оптимистическое. Я не знаю, сможете ли вы когда-либо это пробить в печать. Это невозможно по сути. Все всё понимают, и я, и они, и вы, конечно.

– Я не понимаю, – сказал Кравт. Темно-зеленая шляпа «борсалино» покоилась на его колене. Он нервничал и не понимал смысла ее слов. Он выглядел взрослым, соображающим человеком. Происходящее было для него унизительно.

Они сидели в узкой комнате вдвоем. Прическа дамы со стянутыми назад в пучок светлыми волосами соответствовала ее сдержанной сухой речи, как показалось Кравту. Изредка звонил черный расхлябанный телефон, женщина отвечала кратко и сурово – и вешала трубку, поворачиваясь к Кравту со словами «простите».

– Я ваша поклонница, Илья Семенович, это замечательно и своеобразно, – сказала женщина, – но, к сожалению, это не меняет дела.

– Какого дела? – не понял Кравт.

– Вас в тюрьму за это не посадят, конечно, хотя кто знает. Все может быть здесь. Вы сильный человек? Да, мне кажется, что да, иначе быть не может. Альберт мне сказал, что вы работаете…

– Да, технологом на заводе, – отозвался Кравт рассеянно.

– Простите, что я вас расстроила. У меня есть предложение, Илья. Нам постоянно нужны авторы для внутренних рецензий на рукописи издательства, платят за это неплохо. Ваша манера очень может подойти, этот нейтральный, подробный, тщательный тон. Я прямо сейчас могу вам передать две рукописи на рецензию. У нас очень многие члены СП просят подработки, мы придерживаем это для, для… – сказала женщина, глядя перед собою. Чай ее остывал на столе.

Кравт удивлялся услышанным словам, каждый раз слыша почти одно и то же от разных людей.

«Они все умнее меня», – констатировал он без сожаления. Это уже стало для него почти необходимостью, услышать очередной отказ в издательстве или журнале, сопровождаемый одновременно осторожными, удивленными и восхищенными словами.

Этих событий было не так и много, они не были часты, но откладывались в сознании Кравта, как постоянная цепь болезненных, ожидаемых и необходимых неудач.

К себе Кравт относился раздражено, как к человеку, не ориентирующемуся на местности и заблудившемуся в знакомой, просвечиваемой насквозь солнцем пригородной роще. Иногда он думал о своем ежедневном сидении за письменным столом как о дурной, вредной привычке. Тогда вечер давался ему очень тяжело, и он отправлялся спать раздраженный и злой. Ничего веселого Кравт от жизни не ждал, хотя он не был человеком ни пессимистичным, ни мрачным.

В комнате, где он беседовал с редакторшей, в углу стояла прикрытая двойным слоем газеты сырая корзина грибов. Кравт не ел их ни в каком виде, ни в каком состоянии, пронзительно чувствуя их запах. Вообще, он все ел, кроме грибов.

Пару раз за время разговора с редакторшей в комнату заглядывал Алик и, не заходя вовнутрь, говорил женщине: «Вы его не обижаете здесь, Клара?», на что та отвечала: «Я вас прошу, Альберт, дайте нам еще несколько минут, нет, я вашего друга не обижаю».

Кравт смотрел на голову Алика непонимающим взглядом, «о чем ты говоришь, кто ты такой», и отворачивался к чаю.

– Вы не могли бы мне показать, Илья, вашу ладонь? – спросила редактор.

Кравт показал ей ладонь, и она довольно долго рассматривала ее и так, и так, поворачивая в разные стороны в скудном свете из окна.

– Жизнь ваша долгая, благополучная и удачливая, запомните это, – сказала она низким голосом. Кравт поверил ей и запомнил ее слова.

«Совершенная разночинка», – неожиданно решил про женщину Кравт.

Она вручила ему рукописи, уложенные в картонную папку, и попросила позвонить через неделю.

– Пять-шесть страниц на каждый текст, – напомнила она.

«Больше никогда не зайду сюда, клянусь», – подумал Кравт, не униженный, но растерянный, он кивнул ей и с шляпой в руке, с двумя картонными папками в другой, вышел в коридор. Алик беседовал у окна с каким-то рослым мужчиной, похожим на напуганного бритого хулигана. Он увидел товарища, тут же оставил собеседника и подошел к Кравту.

– Пошли, я обо всем договорился, едем к Стасу, – сказал он оживленно. Алик ни о чем не спрашивал Кравта, все понимая без слов и делая выводы из походки и рассеянного выражения лица товарища.

– К какому Стасу? К нашему? – спросил Кравт. Их школьный знакомый по имени Стас, неистовый человек, держал в железных рукавицах хозяина целую улицу за памятником С.М. Кирову. И не только одну эту улицу.

– К другому Стасу, который пишет песни на мои слова, большой талант, красавец, умница, ловелас, достойный человек, додекафонист по призванию, – сказал Алик.

– Поехали-поехали, хотя мне на сегодня уже должно хватить встреч, – признался Кравт. – А это ты с кем говорил?

– Так, тип некий. Человек, который из-за своих амбиций собирается уехать в Израиль. Но упрямый идиот он не поэтому, а потому что таким родился, безапелляционным кретином, – торопливо пояснил Алик. – Он не стоит твоего внимания. Все, все, едем, давай, Кравт, давай. Без лишних вопросов.

Человек, которого Алик назвал идиотом, смотрел на них во все глаза, как бы пытаясь запомнить навсегда, но что-то важное ускользало от его внимания, и он близоруко щурился. В руке он держал переполненный старомодный портфельчик.

Кравт тоже взглянул на него, запоминая, но образ этого нескладного мужчины с массивным серым затылком расплылся и тут же ушел в небытие.

Почему он не понравился Кравту, было неясно, хотя и объяснимо в связи с очередным провалом его перманентных усилий. У Ильи была мгновенная, цепкая, зрелая реакция на людей, которой он доверял.

Мужчина этот был слишком уродлив, слишком насторожен, слишком напряжен, чтобы произвести на Кравта хорошее впечатление. Кравт его не забыл, как не забывают досадную помеху. На Израиль и все, что с ним было связано, Кравт реагировал необъективно и даже страстно. Если только у него могла существовать другая страсть, кроме написания на бумаге русских слов.

Додекафонист Стас, действительно, красавец, молодой, с желтого цвета волосами до плеч, жил на Петроградской в огромной квартире с замечательным паркетным полом. В почти пустой гостиной стоял роскошный рояль с откинутой крышкой. Полированные ножки его отражались в желтом паркете изогнутыми опасными стрелами.

Медвежья шкура лежала в углу. Две покладистые девушки-подружки, одетые неумеренно свободно, пританцовывали под фортепьянные мелодии, летая в кухню и обратно. Одетый в белую футболку хозяин с несколько опухшим порочным лицом, склонившись к инструменту, играл в честь гостей одной правой рукой, левая висела вдоль тела.

Глуховатым, явно не своим голосом хозяин говорил: «Я ехала домой, я думала о вас…». Девушки ловко танцевали парой не то вальс, не то танго. Они имитировали страсть (или не имитировали), держа друг дружку за локти на осторожном расстоянии. Перед финальным аккордом хозяин смог исхитриться и поцеловать, не прекращая музицировать, свое сильное, костлявое плечо, уронив к нему лицо, украшенное платиновой серьгой в правом ухе.

Литография гениального, как считали многие граждане города, художника поощряла композитора к сочинению музыки. Это была иллюстрация к прозе Гоголя. Рассмотрев работу, можно было потерять сон на год-другой. Она висела на стене в дорогой раме, стилизованной под тяжелое обрамление прошлого века.

Художник любил ходить по дому в лакированных сапогах и в голубоватом мундире царского придворного. Мундир выглядел, как только что сшитый крепостным мастером. Или приехавшим на заработки в Петербург французом из, скажем, Лиона. Но сработал все это камзольно-военное добро пожилой плотный еврей, тяжело дышавший, полный, картавый и нервный.

Кравт заулыбался от пережитого и увиденного, и негромко сказал Алику, что все это замечательно, хотя пороки присутствующих носят несколько искусственный и театральный характер.

– Что нам, Илюша, до их пороков, у нас свои есть пороки, не хуже, – ответил Альберт достойно.

– Это правда, Алик, – сказал Кравт тихо.

А так все было очень весело в этот день на квартире додекафониста Стаса с девчонками Розой и Раей. Для песенной симметрии очень не хватало девушки по имени Маруся, но так как Кравт не был расположен идти вразнос уж совсем, помня о вечерней работе, да и вообще, то и двух любовных пар оказалось достаточно для быстротечного лихого счастья. Незаметно как оставшийся один в гостиной Кравт допил бутылку вина, закусил кислым яблоком из корзины на полу и сыграл одним недрогнувшим пальцем «чижика-пыжика», подпевая себе: «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил. Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове».

Медведь скалился Кравту из угла, в смежной комнате за прикрытой дверью вздыхала женщина, над которой трудился мастер своего дела, таинственным образом собрался дождь на улице, хотя, когда ехали сюда, светило бледное солнце.

Кравт терялся на таких вечеринках, не зная, как себя вести. Каждый вечер он по-прежнему привычно садился к письменному столу. Фотоснимок парижского поцелуя из советского журнала, подстеленного под пишущую машинку, перекочевал на стену, и Илья часто смотрел на него, отвлекаясь от работы.

Еще он читал стихи, которые находились у него в фолианте. Он звал жену, усаживал ее напротив и читал ей стихотворения размеренным сильным голосом.

Про Илью, конечно, никак нельзя было сказать, что он работает исступленно. Труд составлял важную часть его жизни, такую же, как движение или дыхание, питание или сон. Он уставал сочинять фразы и сюжеты, его утомляли длительные упражнения со словом, но эта усталость, скажем точнее, была жизненной необходимостью.

Не совсем было ясно, откуда все это появлялось, этот огромный перебор слов, похожий на избыточное кровяное давление, на повышенный гемоглобин и на другие показатели жизнедеятельности. Причем ничего внешне не демонстрировало отклонений Кравта от обычных людей, окружавших его в жизни. Он был совсем обыкновенный человек, в подпоясанном плаще цвета «беж». Разве что выражение его суховатого лица и взгляд темных строгих глаз могло заставить сделать выводы о его нестандартности. Но это все досужие домыслы, потому что Кравт по-настоящему был малозаметен в метро, на заводе или, скажем, в кинотеатре – местах, где бывает больше десяти-двадцати человек одновременно.

У кузнеца Ануфриева в специальном металлическом шкафчике в красном уголке хранился громоздкий трофейный зелено-белый, перламутровый, немыслимый аккордеон, выданный ему месткомом для репетиций самодеятельности. Весной и летом передовик, разыгрывая очередную роль из фильма, просмотренного им на заре юности, лет пятнадцать-двадцать назад, часто музицировал в перерыве, поддавшись уговорам девчат и их потенциальных ухажеров. Пальцы у него были мягкие, гибкие, неожиданные для человека его профессии.

Понять, как Ануфриев играет, было сложно, во всяком случае, он мелодии не перевирал. Играл он громко, пел внятно. Сядет у волейбольной площадки на табуретку рядом с гомонящей молодежью, склонит голову к мехам и, глядя в небо, сыграет.

«Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг, необычайным цветным узором земля и небо вспыхивают вдруг. Веселья час и боль разлуки…», – неласковым низким голосом умеющего хорошо поработать и на славу отдохнуть человека говорил Ануфриев. Девушки тут же оживлялись, двигали в такт музыке руками и бедрами, веселели и молодые люди, сидевшие подле, уже уничтожившие свои обеды. Они группировались, совершали соответствующие маневры, но массовые танцы не начинались никогда, потому что было светло, почти все были трезвыми, и местком категорически возражал против стихийных проявлений народного творчества, к которым относил и танцы. И потом, это было рабочее место, а не вечерние танцульки во Дворце культуры имени Горького, с решительно нарисованными маслом афишами модных кинофильмов, с проблематичными парнями окрестных улиц Кировского и Ленинского районов, милицейскими усиленными патрулями и группами народных дружинников, с веселыми лицами хозяев всей этой замечательной, веселой советской жизни.

Потом к Ануфриеву солидно подходил кто-нибудь поразвязней, тот же Толик, и говорил:

– Ну что, Дмитрий Иваныч, все вы старье гоните, Цфасман и Цфасман, давайте напоследок Бабаджаняна нам сбацайте. «Город весны» знаете?

– Какой Цфасман, чего порешь, Толя? – сердился Ануфриев, не отрывая щеки от музыки, на молодого и неученого, наглого пацана.

– Конечно, Цфасман, Дмитрий Иваныч, я точно знаю. Давайте Бабаджаняна, не нужен нам Цфасман какой-то, – громко говорил Толя, смешливо глядя на девушек, певших под музыку.

Ануфриев кивал ему: «понял», и перед самым концом перерыва «бацал» по заявке «Город весны» – зажигательный советский танец, уже не такой и новый, но такой бередящий молодую кровь.

Кравт тоже слушал музыку, жмурясь на солнышке, поглядывая на Тоню, подвижную белокожую девушку с ярким, скуластым русским лицом. В такт он не притопывал, а уж про прихлоп и говорить нечего. Но сидел и смотрел на все с удовольствием.

«Цфасман – это, конечно, человек из Цфата, в европейском произношении», – сообразил он вдруг относительно советского композитора, упомянутого Толиком. Кравт когда-то, лет четырнадцать назад, настойчиво учил иврит, два раза в месяц платя строгому, даже грозному старику из синагоги за три часовых урока в неделю. Он добился в этом познании определенных и значительных успехов. Он не знал, чем и как объяснить эти уроки, да никто и не спрашивал, только жена смотрела на Кравта, читающего справа налево ивритский текст из учебника начальной школы, издали жалостливо и тревожно, как смотрят на больного.

Два голых по пояс парня, которые тренировались, поднимая двухпудовую гирю с облупленной краской на разы, шуровали с тяжестью быстрее, чем прежде. Трещали их спины, прогибались плечи: «Двадцать один, двадцать два», – говорил свободный из них поднимавшему. «Жми, Коля, до отказа, до верха», – говорил он. Второй уже не жал, но толкал гирю. Пот капал с его подбородка и затылка на брезентовые брюки.

«Нарушаешь, Коля», – говорил второй. Коля бухал гирю о сыроватую землю и говорил: «А пошел ты …». – «Ну, куда, скажи, идти?» – заводился второй. – «Вот-вот, туда, дай дохнуть кислороду», – говорил первый. Воздух клубился вокруг его почти совершенного торса античного героя. Мышцы у обоих парней были замечательные, но девчонки к ним отчего-то не льнули. Вопрос вопросов о девчонках и их приоритетах.

Под зажигательную музыку Ануфриева все шли обратно в цех на работу по металлу и с металлом. Кузнец тоже сдвинул меха, застегнул ремешок на аккордеоне, тяжело поднялся и понес инструмент к месту хранения.

Пошел и Кравт начинать свой труд, думая о Тоне, об Ануфриеве, о Толике и других участниках общего трудового и жизненного процесса не сентиментально и даже сурово.

Тоня, на перерыве забыв что-то во дворе, прошла обратно, покачивая бедрами, как качелями, распевая чудным веселым голосом, улыбаясь в его глаза своими, длинными, зелено-голубыми: «Давай пожмем друг другу руки, и в дальний путь на долгие года…»

У Кравта просто в глазах потемнело. Встреча показалась ему прекрасной и обещающей. Он развернулся, догнал девушку, обогнал ее и быстро, неожиданно для себя спросил в лицо: «Слушай, Тоня, давай встретимся сегодня вечером». Вопроса в его словах не звучало.

Она глянула на него сияющими, не кроткими глазами и ответила без паузы и раздумий: «Можно, конечно, Илюша, встретиться, если ты уверен…». Все она уже думала-передумала.

Руки у нее были белые, гладкие, никак не выдавали в ней рабочего человека. Она тщательно ухаживала за своими руками, считая, не без справедливости, что они не менее важны для женщины, чем лицо, шея или ноги.

– В семь вечера у той мороженицы на Невском, ни в чем я не уверен, только ты приди, Тоня, – сказал Кравт. Она кивнула ему, глядя в пол, и очень быстро прошла дальше, соблюдая полную конспирацию. Кравт отметил это, не придавая никакого значения поведению близкого человека. А Тоня была ему близким человеком, во всех смыслах, куда уж ближе. Это стало ему очевидно и понятно сейчас.

Встреча их была мимолетной, ни для кого в цехе не заметной. Только Толик глядел на них, замерев, внимательно и недобро, в уже гудящем от труда цеху. Он стоял за своим станком, не подглядывал, не скрывался. То, что называется на языке улицы «прихватом», у него очевидно, что было. Он был опасен, куражлив и злобен, как могут быть злобны молодые энергичные люди из пригородов больших городов. Кравт ему и так не очень был понятен, казался посторонним и странным. Смеющаяся же с Кравтом, заискивающая, на его взгляд, Тоня настолько усугубила эту неприязнь, что иногда Толя даже вздрагивал от силы своей ненависти к этому немолодому, странно уверенному в себе технологу в наглухо застегнутом бежевом плаще китайского производства и велюровой шляпе зеленого цвета.

Весь оставшийся до свидания день Кравт прожил неизвестно как, дышал через раз, забывал отдать проверенные чертежи, ползал по полу в поисках карандаша, садился на чужое рабочее место. Коллеги смотрели на него с интересом и непониманием. Никто не смеялся. Женщины, которых было большинство, шептались о его поведении.

Ровно в семь часов вечера Тоня пришла к кафе. Кравт стоял возле стеклянной двери входа, не курил, не ходил туда и обратно, смотрел вокруг, дисциплинированно ждал ее.

– А вот и я, – сказала Тоня Кравту. Лицо женщины сверкало на свету от молодости и красоты. Было очень светло и празднично, как это обычно бывает в Ленинграде в мае.

Столик в кафе с мраморной поверхностью и цветочком из бесцветной пластмассы в вазочке посередине. Официантка в белом фартуке и кружевной наколке ждала гостей, облокотясь на прилавок с видом, обозначавшим скуку и раздражение одинокой женщины. Ноги ее в короткой юбке были видны много выше колен. Кровь протекала в ней сегодня вяло. Подойдя к Тоне и Кравту, официантка остановилась в оцепенении. Ей было нечего сказать пришедшим. Кравт поглядел на нее в недоумении, потом нахмурился и сказал:

– Принесите нам, пожалуйста, две порции смородинового мороженого и бутылку «рислинга».

Слово «девушка» или «милая» Кравт сказать официантке не сумел, будучи недостаточно раскованным, даже чопорным человеком.

Повернувшись через левое плечо, девушка ушла дивной женской походкой. Ну, никто, милая, не виноват в твоей скуке и одиночестве, хотел ей сказать Кравт, но, конечно, опять не сказал, потому что у него были особые отношения со словами, да и не очень она его взволновала. Вернулась с заказом эта женщина довольно быстро.

Мороженое было замечательного вкуса, к которому никак невозможно было привыкнуть. Официантка отвернулась от них, будучи не в силах наблюдать пожилого дядьку в шляпе и молодую девицу ниже чем средних внешних данных.

Кравт относился к жизни доверчиво. Он не был наивен и, например, понимал, что с властью ни шутить, ни задавать лишних вопросов, ни приближаться к ней, ни явно задираться с ней нежелательно и даже просто нельзя. Этой власти надо бояться – вот это он понимал и знал. Он властью не интересовался, но так верил произнесенным и написанным словам, так верил в самостоятельную жизнь их и силу, что из-за этого почти всегда попадал в ситуации двусмысленные и неадекватные. Со своими романами и повестями, которых никто не хотел печатать, Кравт автоматически расположился в категории людей недовольных действительностью, взятых благодаря этому на заметку. Эти люди не считались врагами, но находились среди тех, кто легко мог перейти на сторону врага при любом удобном случае.

Брезгливое отчаяние, которое довольно часто посещало его в последнее время, говорило о том, что власть права. Он мог теперь почти трезвым выругаться матом при словах «редактор», «цензор» или «диктатура пролетариата». Не то чтобы он часто слышал или читал эти слова, но личного разочарования было достаточно для превращения его речи в поток матерной брани. Ни с кем и ни с чем он не боролся. С русским языком жил в гармоничной, обоюдной любви. Это была его главная и, наверное, единственная ценность.

Кравт почти смирился со своей судьбой. Она не казалась ему незавидной. Никакие логические объяснения не помогали Кравту распрямиться. Даже история, рассказанная Аликом.

Тот пришел к нему вечером третьего дня, оторвал от работы. Он был не совсем трезв. Выставил на стол со словом «вот» бутылку армянского коньяка «три звездочки».

– Вот ты знаешь, например, Илюша, что Сталин написал на рукописи Андрея Платонова, не помню точно, какой, одно слово. И слово это было «Сволочь»! – сказал Алик. Он был радостно возбужден.

– Невероятно все же это звериное чутье. Я тебе верю, конечно, но в эту историю поверить не могу, Алик, все же это литература, – сказал Кравт, – я не уверен, что усатый умел вообще читать.

– Ого-го, не дразни меня. Они там все в ВЦК и ВЧК прекрасно читают и разбираются безупречно. И вообще, я уезжаю из СССР навсегда, – вдруг сказал Алик. Кравт уже давно заметил, что приятель его чем-то озабочен и даже удручен.

Он отреагировал на это сообщение без особого удивления.

– А ты-то что? Все, кто хотел, уже уехали давно. Чем тебе здесь не угодили и кто?

Алик закурил полуторную американскую сигарету «Kent», невероятный и очень дорогой дефицит в Ленинграде, выпустил дым и, еще помедлив, признался:

– Я не могу здесь больше оставаться, здесь невозможно жить, а то ты не понимаешь? – сказал Алик в том тоне, в котором говорят «а ты, ты не притворяйся ребенком».

– Что, женщины? Проблемы аранжировки? За новой правдой?! – в этот день Кравт был раздражен. Он не мог терпеть важных новостей, которые могли кардинально изменить жизнь.

– Перестань. Лучше это сделать позже, чем никогда. Я должен сменить обстановку, я посторонний тут, ты не понимаешь, – сказал Алик, – что здесь невозможно жить.

– Тебя активисты-песенники из Союза писателей съедят без соли, ты знаешь это?

– Не смогут, подавятся, – сказал Алик. Он огляделся вокруг себя – конструктивная умеренность убранства комнаты Кравта провозглашала чистоту, скромность, советский беспорядочный быт.

Жена Кравта принесла им, осторожно постучав в тонкую дверь, бутербродов и чаю. Поставила все на стол и, так же беззвучно улыбаясь бледными губами, вышла. В движениях ее ловкого, домашнего тела наблюдался характер, женская суть компромисса.

– Никто меня не тронет, дадут разрешение, как миленькие, кому я нужен тут, уеду, как посторонний, – сказал Алик.

Кравт сразу заметил слово «посторонний», появившееся в речи Алика нежданно. Повесть «Посторонний» Кравт очень любил.

– Я не все знаю и понимаю, но ты не торопись так, не горячись, сейчас они разрешений никому не дают, ты попадаешь в непонятное, как говорит наш Стас, – сказал Кравт примирительно. Он отгонял от себя перипетии жизни, сглаживал их всеми силами.

Стас, их школьный знакомый, держал в руках проблемный ленинградский квартал, будучи сильным человеком с разнообразным уголовным прошлым. Несколько заторможенный, молчаливый, с глубокими залысинами, толстыми руками, неподвижными глазами, с сильным характером человек, который может совершить в любую минуту самый неожиданный поступок. Включая те, которые строго наказываются народными судами согласно уголовному кодексу РФ большими лагерными сроками. Все побаивались Стаса, все: его соратники, милиционеры, случайные прохожие, военные, не говоря о женщинах и детях. Собаки поскуливали при его приближении и приседали.

Из хорошей семьи, отец его был вроде доцент, белолицый, скуластый, в очках, хорошей славянской породы. Сам Стас по молодым годам бегал в голубой майке и белых трусах дистанции сто и двести метров в секции общества «Буревестник». Десять и три десятых секунды – таким был результат Стаса на сотне, он был настоящим мастером спорта в семнадцать лет, на него возлагались надежды. Но он предпочел, еще совсем молодой, из нагрудного кармана пиджака вытягивать указательным и средним пальцами узкий ножик, проводить по лезвию пальцами, и задумчиво улыбаясь, медленно говорить, ни к кому не обращаясь: «А у меня сегодня перышко в сале».

К школьным дружкам, и к Алику, и к Кравту, с которыми вырос вместе, он относился внимательно и хорошо, если это слово может характеризовать чувства Стаса. Во всяком случае, он не отбирал у них кошельки, не бил их по лицу и не приказывал младшим коллегам делать это. Он, улыбаясь, здоровался с ними, беседовал, больше слушая, потом прощался и уходил без слов. Пива Стас не пил, считая этот напиток плебейским. Он был настоящий хладнокровный гангстер, никого не боялся и не щадил тоже никого.

– И что ты собираешься там делать? Слова к песням писать? Куда ты едешь? В Америку? В Австралию? В Новую Зеландию? Куда там все сейчас направляются? – спросил Кравт. Алик помешал ему работать, и он об этом все время разговора помнил.

Они выпили коньяка, продышали и еще раз выпили.

– Я еду в Израиль, – сказал Алик веско, выделив слово «я». Выглядел он молодо, воинственно, убедительно. Зуб его сверкал, как новый. И сам он сверкал тоже.

– Слушай, ну я понимаю все или почти все. Но зачем ты уезжаешь, все-таки? Ты не торговый человек, ты в дубленке ходишь, у тебя женщин много, – Кравт несколько опьянел, ему и вообще не много было надо, он не был пьющим и не считался пьющим по местным жизненным установкам.

– Я хочу быть свободным человеком, хочу делать то, что хочу, говорить что хочу, веровать во что хочу. Этого мало? Я еду для свободы своего поступка, – довольный формулировкой Алик посмотрел на товарища победительно. Тогда еще нужно было объяснять отъезд. Он был странный человек, с выпирающим передним зубом. Сколько он совершил поступков в своей жизни? Можно подумать, что много.

– Ну, ладно, хорошо, что с нею будешь ты делать, со свободой? – спросил Кравт.

– Найду, что делать, ни у кого спрашивать не буду, – отвечал Алик, автор популярных песен, приносивших ему регулярный большой доход. Он несколько путался, но все равно был уверен в себе.

Потом Алик, которого повело от разговора и выпитого, захотел по старой памяти сыграть с Кравтом в шахматы, но Илья отказался категорически. Какие шахматы?!

– Тогда все, тогда ухожу. На посошок? – спросил Алик. Кравт чокнулся с ним и выпил полрюмки. Алик это заметил, но виду не подал.

Потом Алик ушел. Было очень поздно. Кравт провожал гостя до входной двери с тяжелым засовом. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, так ему уже хотелось сесть за работу.

– Ты что, можешь пьяным писать? – полюбопытствовал Алик.

– Могу, вопрос в том, получится что-нибудь или все придется потом выбросить, – ответил Кравт и добавил без паузы, – тебя что, тот несуразный, огромный, из издательства, надоумил уезжать?

– Единственное, что смущает меня в отъезде, это то, что он тоже едет. Я, скорее, еду, несмотря на существование этого идиота. Оскорбление для нормального человека поступать так, как он.

Кравт был все равно в недоумении.

Уже открыв входную дверь, Алик обернулся к хозяину. Вопрос его был важен:

– У вас что, ремонт?

– Почему?

– Да вот ведро стоит, стремянка, санки там, – сказал Алик.

– Я плоскогубцы искал на антресолях, – сказал Кравт. Зачем ему понадобились плоскогубцы, Алик не спросил. А Кравт сам не сказал, потому что и без чужих вопросов у него не находились слова для ответов, и потом он забыл, зачем ему были нужны плоскогубцы.

– Плоскогубцы! Ну, хорошо, я пошел, – легко сказал Алик.

Он вышел на улицу с ровным рядом фонарей на проспекте, в котором отсутствовала перспектива, и пошел домой. Жил он неподалеку, метрах в трехстах от Кравта. Воздух был холодный и влажный. Алик проворно шел по тротуару и думал о Кравте и его судьбе. «Эх, Илюха, Илюха, пропадешь ведь с профкомами и месткомами здесь», – вздохнул он.

Потом Алик запел:

– А нам не страшен ни вал девятый, та-ри… ра-ри-ра… ри-ра-ра… ведь мы ребята, да-да, ведь мы ребята, да-да, шестидесятой широты.

«Или семидесятой, – подумал Алик, – широта сюда, широта туда, какая разница».

Для Кравта выезд за границу так и не стал чем-то реальным. Он никогда не отказывался от своей национальности, от своего призвания, от родителей, от свитка в малиновом шелковом чехле, который лежал в его шкафу на верхней полке – жена прикрыла его пикейным одеялом.

Свиток остался ему от родителей, а тем – от их родителей, и так далее. Но свиток все-таки был не таким древним – ему было лет сто восемьдесят – двести, по понятиям национальной истории, только-только написанным. Раз в год Кравт звал человека из синагоги на Лермонтовском, и тот приходил, выпивал стакан воды и перематывал свиток на столе, накрытом чистой простыней. Кравт стоял рядом и наблюдал за происходящим своими синими северными глазами. Об этих глазах энергичный начальник Кравта задумчиво говорил, после многочасовых производственных совещаний, ни к кому не обращаясь конкретно: «Здесь налицо победа географии над генетикой».

Начальник, конечно, был в плену давно сформировавшихся представлений о людях и расах, но так он думал о евреях, и так все вокруг него думали о евреях – мол, черноволосые, прыткие, смуглые и малопьющие. И дай Бог, чтобы это было самое большое заблуждение об этом народе среди народа русского. Кравта, кстати, все эти мнения, высказанные вслух, написанные, запечатленные в книгах, не интересовали абсолютно. Ну, думает так и думает человек, его право. Мало о чем можно подумать на досуге, да с утра и натощак.

Свое существование и судьбу Кравт воспринимал как часть этой негромкой жизни в углу Финского залива, в странном городе, в рабочем районе напротив кинотеатра, с памятником вождю в сапогах по колено и в развевающейся солдатской шинели на просторной площади. На другой стороне улицы был парк с заросшим травой, заселенным плодящимися в тине земноводными глубоким прудом с дощатыми мостками и привязанной к ним цепью лодкой без весел. Кравт был человеком привычки и навыка. Он не мог отделить русскую речь, ее густую плоть от жизни здесь. Это было непредставляемо им, об этом невозможно было подумать.

Кравт не искажал и уж точно не исправлял действительность, он видел ее иначе. Очень многое вокруг представляло для него не ту ценность, не тот интерес, чем для всех остальных. Многих людей волновали имя и образ нового секретаря ленинградского обкома, его речь, его манеры, его навыки, привычки, его откровенное лицо лихого человека и прочие сведения.

На богатой и представительной вечеринке у Алика некоторые гости говорили об этом, и Кравт смотрел на них с удивлением. Алик часто приглашал Кравта на свои праздники. Илья ходил на них из любопытства. Он очень любил чувствовать праздник и участвовать в нем.

– Не смотри на меня так, – говорил Кравту Алик.