Текст книги "Холодный вечер в Иерусалиме"

«А что, у них ведь тоже есть душа, правда?!» – как говорила в Ленинграде одна набожная старушка. Несомненно. Мы умеем ценить друзей, товарищ Федор Акбарыч.

В Иерусалиме все прошло как по маслу. И встреча, и прием. Много слез, много радости. Фуад поселил Форпоста у себя на вилле, места было много. Валия готовила ему фаршированную рыбу, правда, из карпа, щуки здесь было не достать, хотя на севере Эрец Исраель в ручьях и реках, по слухам, она водилась. Форпост объездил всю страну с Атифом и остался очарован ею. Даже в кнессет он попал и перекинулся несколькими фразами с депутатами от так называемой «русской партии». «Молодцы, что сохранили такой хороший русский язык», – похвалил их Форпост.

Мужчины сдержанно улыбались и смущенно пожимали крепкими плечами, глядя на гобелен Марка Шагала на огромной стене, что тут говорить. Один из них был крутолобый, глазастый математик, шахматист московской школы, ученик и поклонник академика Сахарова, другой прихрамывал, знал французский и быстро думал, третий хорошо соображал, был большим любителем футбола и его тактических схем, болел за столичный черно-желтый клуб ревизионистов, все вместе они являли собой партию, которая влияла на политический расклад в еврейской стране очень сильно.

Тогда влияла, да и потом тоже. Поделать с этим ничего было нельзя, у них был свой большой электорат, приехал и совершил все хорошее и очень хорошее в политике, и не только в ней.

«А воздух какой здесь, иерусалимский, лекарственный, ах, могут эти чудные перспективные молодые люди со временем найти общий язык с нашими молодыми лидерами, могут советоваться друг с другом, могут повлиять на мир, еще вспомните Форпоста и его предсказания, еще все будет хорошо», – восклицал старик и, кажется, плакал от счастья происходящего с ним и содержания своих мыслей.

Генаша сделал мощную попытку забрать Форпоста к себе, но Фуад не уступил, если говорить объективно, он был прав. «У меня ему свободнее, Атиф возит, он принимает гостей с радостью, а что вы, с вашими лачугами». Зато Гутман сумел поспособствовать в покупке места для Форпоста, когда придет его час. Место было на Масличной горе, Глеб оперировал когда-то одного ребе из Бней-Брака без очереди и без оплаты, и тот отблагодарил. «Я понимаю, что амицве, господин Гутман», – сказал он быстрым голосом.

Генаша проводил Форпоста на джипе семьи Аль-Фасих к праведнику все в том же Бней-Браке, полчаса от Тель-Авива. К праведнику, который жил на первом этаже (пять ступенек прямо и еще четыре направо, двери фанерные, но крашеные), стояла очередь, но «реб Мойше Форпост», как сказал молодой служка, был пропущен впереди всех. Очередь не роптала, здесь не ропщут. Праведник, который был много старше Форпоста и по внешнему виду, и по, так сказать, наполнению, сидел за столом с раскрытым фолиантом. Стакан чая и кусок хлеба стояли сбоку на вязаной скатерти. Форпост сел напротив него, Генаша остался у двери, рядом с койкой, накрытой солдатским одеялом. Праведник взглянул на профессора быстро и пронзительно, и сказал «благословение и успех». После этого, ничего больше не ожидая, Форпост с трудом поднялся и вышел, поддерживаемый Генашей. Атиф ждал их в машине с выключенным радиоприемником, это было бы здесь не к месту, Атиф все понимал, но не все говорил вслух. Внимания на него не обращал никто, здесь террористов не боялись, возможно, необоснованно, наверняка необоснованно. «Впервые в жизни увидел его и захотел встать перед ним на колени, не знаю почему, ты знаешь, Геночка, почему так?». – «Я не знаю, почему так, Михаил Абрамович».

У Фуада были неприятности с этим сумасшедшим дураком Юсуфом, как он и ждал. Но как-то обошлось. Фуад почему-то думал, что ему помог в этом вопросе Гордеев, отбил своего стукачило, как называл таких людей наш Генаша. У двух контор разных стран на том отрезке времени, да и потом тоже, было сотрудничество в некоторых вопросах. Юсуфа не нашли, а может быть, не так и искали, неизвестно.

Знаменитый рояль своей супруги Песи Львовны «Броудвуд» Форпост передал в детский дом для детей сотрудников правоохранительных органов, погибших при исполнении. А был такой? Неизвестно. «Вы ведь не возражаете, Феденька?». Федя возражал, но кивнул старику в знак согласия, рояль в Иерусалиме стоил сумасшедшие деньги, которые могли Форпосту понадобиться. Но Фуад советов не давал, когда у него их не просили. Он был меньшего масштаба, чем ответ на этот вопрос. Фуад научился этому в Ленинграде, отец с дедом тоже вбивали в него это знание.

Гордеев позвонил старику и тепло его поблагодарил. «Дети будут музицировать, учиться играть Гайдна и любить прекрасное», – сказал Иван Максимович профессору. «Обязательно Гайдна, Песя его обожала», – ответил Форпост. Фуаду показалось, что старик прослезился, и он протянул ему носовой платок с вышитой по канве надписью «Иерусалим – город Аллаха, только его и никого больше».

Глядя на горящий в середине дня вдалеке, 5 км по прямой от дома Фуада, лес в предместье Иерусалима с низким черным жутковатым облаком над ним, Форпост, большой семитский провидец, а грейсер нови, как утверждали не без сарказма на европейском еврейском языке, поправляя у горла тяжелый галстук, с которым он не расставался здесь ни при какой погоде ни на мгновение, как и с парадным костюмом, негромко говорил: «Все будет хорошо здесь, как я говорил и говорю, слушайте меня, все будет хорошо». Фуад послушно кивал в знак согласия: «Конечно, профессор, конечно», – и приносил ему высокий стакан холодной воды без льда, как Форпост, не переносивший холода, любил.

Все это, конечно, сказка, скажете вы, и будете правы. Конечно, сказка. Но некоторые признаки реальной жизни, признайте, присутствуют в ней. Признайте.

2022 год

Жизнь прекрасна

Он поправил поднятый воротник подпоясанного плаща, сдвинул шляпу на брови, оглянулся на овальное зеркало в ореховой оправе, повешенное в прихожей еще отцом по требованию матери году в пятьдесят седьмом, максимум пятьдесят восьмом, и решительно-осторожно вышел на темную лестницу. Спускался он быстро, как молодой.

«Да не совсем молодой», – подумал, усмехнувшись сухим ртом с длинными бледными губами, – выглядел он не очень хорошо. Был предпоследний день сентября – холодное и позднее мокрое питерское утро с дождем и низко рвущим вдоль тротуара ветром. Вторник.

У него была назначена важная встреча в одиннадцать у Думы под часами. Он очень не любил опаздывать и шел, быстро перебирая длинными сильными ногами, нагнувшись вперед, как бы преодолевая дистанцию забега метров так на восемьсот – восемьсот пятьдесят.

Свою внешность он недооценивал. Вернее, просто считал раздражающе малозначительной и достаточно средней. Это было несправедливо и неправильно. Почти никто с ним не говорил о его лице, которое было и ярким, и, бесспорно, являло серьезный заряд ума и таланта. И, конечно же, неуверенности в своем призвании.

Ни на что хорошее Кравт не надеялся, но все равно поговорить с этим человеком было ему очень надо. Навязчивая идея – разговор с этим приземистым шумным дядькой, короткоруким, уверенным и даже наглым в ореоле своего сильного ума и еще не исчезнувшего от большой жизни и решаемых в ней задач дарования… Кравт стеснялся своего стремления поговорить с этим человеком, который не просто находился при власти, но и сам был властью – литературной, городской, причудливо-простой властью. Он уговаривал себя: тот, власть имущий, почти не запятнанный литературно-советской деятельностью, все-таки не выглядит совсем неприлично. «У меня тоже, в конце концов, могут быть слабости», – недовольно говорил себе Кравт. Папку с его рукописью этому человеку передали две недели назад. Целая операция с участием разных людей, которые не все знали друг друга. Любовнице литературного человека отдала папку Кравта подруга, работавшая вместе с его институтским приятелем.

Третьего дня Кравт, нервно зевая, позвонил литературному начальственному человеку по телефону, и тот ответил густым после большой вчерашней пьянки голосом: «Да, я прочитал, надо поговорить, есть что обсуждать, давайте денька так через два-три встретимся, хорошо?».

Услышав «деньки», Кравт подумал, что все затевает напрасно, бессмысленно и, очевидно, опять унизительно, но отступать уже было, наверное, нельзя, и он сказал в ответ: «Как вам будет удобно».

Подходя к метро, Кравт почувствовал, как внезапно предательски резко заболело горло, отдалось в сердце уколом и спазмом. Он остановился, пригнулся, дождь стал очень сильным, почти ледяным; он вздохнул, подышал, глядя на брусчатку мостовой, подумал, что когда-нибудь такой приступ (Кравт считал эти уколы и спазмы нервными приступами) кончится похуже, чем просто заминкой в ходьбе, и по ступеням стал подниматься к станции. Расположившаяся у газетного киоска бабка с пучком зелени в красных руках внимательно глядела ему вслед: «Вот ведь водка проклятая, плохо человеку с утра, а выглядит вроде прилично, чисто, хотя и нерусский, наверное, ну и что, они тоже люди, нерусские…». Она быстро огляделась по сторонам, не слышит ли кто ее слов. Никто не слышал, никого рядом не было, только ветер вдоль проспекта, гнавший из самой Стрельны, протяжно выл, как безумный волк, забредший из Сиверского леса и поселившийся навсегда в щели между институтом и Дворцом культуры.

В метро Кравт согрелся, в вагоне сел у поручня, люди нетесно нависали над ним. Дама в дорогом на вид, неловко сидящем на ней пальто, с золотыми зубами, недовольно и оценивающе осматривала притулившегося Кравта. Он уступил даме место, но взгляд ее не стал от этого мягче, не изменился.

Он чувствовал, что совершает очередную ошибку, торопясь встретиться с этим человеком, но ничего не мог с собою поделать – отчаяние охватывало его, когда, открывая нижний ящик письменного стола, он видел салатного цвета папки с повестями и рассказами, которые лежали здесь вечным грузом. Это происходило с ним не так часто, но бывало достаточно, чтобы омрачать существование.

Он не интересовался политикой совершенно, как мог ею не интересоваться не скучающий, а занятый делом советский небрезгливый человек. После работы Кравт, отдохнув час, садился к столу и ежедневно отписывал свою порцию русской прозы на немецкой пишущей машинке, которая, несмотря на семидесятилетний возраст, являла собой образец прочного порядка. Кравт берег этот инструмент, ухаживал за ним, поминая при этом свое образование добрым и весьма редким словом. Работал Кравт в отделе главного технолога завода, выполняя свои обязанности аккуратно и старательно. Он мало говорил с коллегами, не вступал в споры и не участвовал в розыгрышах, которые любил главный технолог, человек в летах, незлобивый, но шумный и въедливый.

Иногда всем отделом отправлялись после работы в пивной бар на улице Маяковского, шутили, смеялись, напивались. Коллега доливал в кружки водку, никто не отказывался, и Кравт тоже. Демонстративно стучали воблой о край стола.

– Послушайте, Илья Семенович, можно я вас спрошу на правах старшего? – сказал начальник отдела, распаренный, щекастый, возбужденный. Всего их сидело девять человек за столом без скатерти, уставленным полупустыми кружками, усеянным рыбьей чешуей и переполненными пепельницами.

– Да, конечно, Константин Алексеевич, – сказал Илья Кравт и глотнул смешанного с водкой пива.

– Мне кажется, ваша фамилия должна быть Крафт, через букву Ф, тут какая-то ошибка, – он тоже отпил пива. Глаза его были карие, отчаянные, близкие.

– Возможно, и ошибка, Константин Алексеевич, – сказал Кравт негромко, – когда переписывали людей в черте оседлости при царе, всякое могло случиться, даже ошибиться могли, буквы спутать.

– Ну, как знаете, Илья Семенович, вы все-таки непростой человек, – вздохнул начальник. Кравт смолчал, продолжая сосредоточенно пить пиво. По сторонам он не смотрел, не собирал в писательскую копилку сцены из жизни народа, не собирал.

Кравт ничего не боялся – призвание накладывает свой отпечаток. По образованию он был инженером – судьба заставила послушать маму, выросшую во времена, не оставлявшие в живых раненых. Большим оптимистом с возрастом он не стал, хотя иногда, глядя на толстую черную линию балтийского морского горизонта в знойный день где-нибудь в Гавани, думал, что надежды на лучшее будущее не оставляют человека никогда. На что именно Кравт надеялся, определить русскими словами было невозможно. Может быть, надеялся на написанное им слово, то есть на себя. Впрочем, надежды и огорчения Кравта были не постоянны, один день так, а другой – совсем иначе. Если говорить проще, он не хотел умереть, как жил, как таракан в щели.

У Кравта были свои привязанности. Он чувствовал, что жизнь его не уходит так просто между пальцами в никуда. Жизнь его была полна смысла. Он оставлял осязаемые, тяжелые, на его взгляд, исписанные листы бумаги после напряженного труда за столом. Иногда ему казалось, что эти усилия стоят всего переживаемого им, а иногда – что все это так, упражнения студента-словесника. Что ему дался этот студент, было неясно, просто привык так думать, студент и студент, некое легкомысленное и мало чего стоящее существо в дореволюционном кителе и фуражке.

На выходе из метро «Невский проспект» в мокром переходе патлатый мужик с грязным лицом пел, аккомпанируя себе на баяне: «Загубили суки, загубили, загубили молодость мою. Подманили…». Интонация у него была правильная, блатная, привлекательная, голос хриплый, внешность соответствующая – ему хорошо подавали. Метрах в пятнадцати от бродяги маячил милиционер в синем сукне, томительно ожидая нарушений. Под эту музыку Кравт легко поднялся на проспект и приблизился к Думе. Народ быстро шел туда и обратно, не в силах длительно переносить непогоду и слякоть.

Ждал Кравт недолго. Виктор Сергеевич Нежин вышел из-за угла и направился к нему, держа подмышкой картонную папку Кравта, в другой руке Нежин держал завернутый в газету пакет.

– Здравствуйте, – сказал он, – таким я вас себе и представлял.

– Здравствуйте, каким таким? – спросил Кравт.

– Ну, независимым, наверное, – сказал Виктор Сергеевич.

Кравт, в плаще и шляпе, действительно, казался очень самостоятельным. Нет, весь он был, конечно, советский, только углубленность в себя, некоторая собранность, пуговицы, застегнутые до воротника, метили его неотвратимо как постороннего.

Кравт пожал плечами – не знал, как реагировать на слова Нежина. Виктор Сергеевич тоже вписывался в образ, который создал для себя Кравт. Он уже видел этого человека прежде и по ТВ, и в жизни, и в ресторане Союза писателей, где однажды побывал на юбилее школьного товарища – поэта-песенника.

Виктор Сергеевич представлялся ему сильным внимательным человеком с хорошим образованием, относительно широких взглядов, очень литературным в том понимании, в каком рисовались писатели в советском сознании много лет – не без самодурства, не без склонности к алкоголизму, не без тяги к правде и справедливости.

Он взял Кравта под руку и предложил:

– Давайте пойдем в «Чайку». Там сейчас тихо, и никто не помешает говорить. – Заметив, что Кравт замялся, Виктор Сергеевич добавил: – Я два дня назад получил гонорар, денег полный карман, давайте, коллега, приглашаю.

Отметив «коллегу» как хороший знак, Кравт сказал:

– У меня тоже есть деньги, просто…

– Идемте, Илья, идемте, я, кажется, вас старше? – сказал Нежин и уверенно повлек Кравта в сторону Дома книги. Напротив него, на другой стороне канала, и находилась небезызвестная в городе ресторация под названием «Чайка». Перешли через пешеходный мост, дверь была заперта, но Виктор Сергеевич коротко постучал, и ему открыл дядя в странного вида пиджаке, отороченном золотыми галунами.

В зале никого не было, у невысокой сцены вразвалку ходил плечистый мужчина в белой рубахе, с немытым лицом и галстуком-бабочкой, не затянутом на могучей шее. Сели в углу за колонной. Вялая с утра девушка в белой кофточке принесла четыреста грамм водки в графине, селедку, хлеб и вареную картошку, посыпанную укропом.

– Только что сварили, Виктор Сергеевич, – сказала девушка, улыбаясь, и Кравт увидел, что она хороша собой, с припухшим юным лицом и как-то весело спокойна.

– Давайте я вам налью, – сказала она.

– Спасибо, Наташа, мы сами справимся, – ответил Нежин начальническим голосом, но ласково. Графин он нежно взял за горло, как любимого и ненавидимого соседа.

Через несколько минут Виктор Сергеевич негромко говорил Кравту:

– Илья, я читал не отрываясь, всю ночь, это замечательная русская проза. В некоторых местах я плакал от безукоризненной интонации, от ауры литературы, от необычности, от насыщенности, от сентимента, от восторга, от необходимости каждого слова. Я не заслуживаю вашей просьбы, печатать это невозможно. Да вы все знаете сами, Илья.

Он выпил, зажмурившись, залпом.

Мужчина с провисшей бабочкой оказался пианистом. Он присел к роялю и заиграл известную мелодию Синатры «Спутники в ночи». Музыка не мешала их разговору, скорее наоборот.

Кравт пытался наколоть кусок селедки на вилку, он не мог пить без закуски. Что-то в этом роде он и ожидал услышать от Виктора Сергеевича и именно в пустом ресторане под музыку утомленного жизнью, заспанного тапера.

«Не очень я умен, и откуда только у меня такая наивность?» – вяло подумал Кравт и сказал Виктору Сергеевичу:

– Ваше здоровье, уважаемый.

Он расслабился, напряжение ушло, он даже сел иначе, положив руку на стул у соседнего стола.

– Я долго думал, кому показать, кого просить, но, извините меня, скажу честно, я не хочу осложнять вашу и мою жизнь. Я могу вас устроить на Высшие литературные курсы, в мастерскую к Н. Я ему скажу, он честный человек, влиятельный, понимающий, талантливый, мне обязан, он вас возьмет, хотите, Илья?

Кравт поежился и посмотрел на собеседника с ровным интересом. Глаза у того были резкие, блестящие, молодые, светло-коричневые.

– Спасибо большое, Виктор Сергеевич, за слова, за все. Я несколько стар для студенчества, мне сорок шесть через полгода, да и что мне делать там, в Москве?

Виктор Сергеевич посмотрел на него несколько странно своими рысьими глазами и сделал отстраняющий жест. Из другого угла зала подошла, качая станом, Наташа. Чарующие, как говорится, плечи ее были теплы и неподвижны.

– Еще, Наташенька, графин, и все остальное там, – сказал Виктор Сергеевич кратко и выразительно. Девушка, повернувшись по-балетному, через левое бедро, ушла тою же походкой, которую и менее стабильные в жизни, чем ленинградские молодые официантки, люди меняют даже с возрастом очень редко.

– Я не настаиваю, отнюдь, я просто хочу сделать что-нибудь для вас, Илья. Искренне, я расстроен очень, что этого нельзя печатать, – сказал Нежин.

– Но почему так получается, все же я не пишу о политике или там, не знаю, о проблемах мира и социализма, я не понимаю, – сказал Кравт. – Он был огорчен, расслаблен и говорил с Нежиным доверительно. – Я прилагаю такие усилия, чтобы писать просто и похоже, стараюсь быть, как все в журналах, в книгах.

Виктор Сергеевич вгляделся в Кравта и поискал на столе рукой графин, который еще только приближался к ним в руках Наташи.

Он что-то разглядел в Кравте, вероятно, потому и решился на объяснение.

– Это непохоже, это непросто – то, что вы пишете. Это отличается от их языка на порядок. Никто этого не пропустит никогда, Илья. Вы должны параллельно писать киносценарии или еще что, я вам устрою встречу. Вы с чего живете? – спросил Нежин.

– Я – технолог на заводе, сейчас на больничном, – сказал Илья. Он не хотел писать сценарии. Он сидел спиной к эстраде, на которой пианист, двигая плечами, начал наигрывать любовный романс. Илья силился вспомнить слова, даже глаза закрыл от усилий, и никак у него не получалось вспомнить, ни за что он не зацепился, даже звуки и буквы как бы забыл.

Качая бедрами, с белым, непроницаемым, не строгим лицом, c прямой спиной, с нестесненной грудью пришла Наташа, с большим подносом у правого плеча. Королева.

– Принесла вам солянки под водочку, – сказала она не по-королевски.

– Правильно сделала, – сказал Нежин, – молодец, дочка.

Официантка все расставила, смахнула салфеткой крошки и оглядела поверхность стола в поисках непорядка. Все было в порядке.

– Вы не знаете, Наташа, что это за музыка? – спросил Илья Кравт, завороженный движениями ее рук.

– «Калитка», разве не помните?

– Теперь помню, – сказал Кравт.

– Ну вот, – сказала Наташа.

И ушла, как пришла.

– Да уж, – сказал Кравт задумчиво и весело.

– Молодо, зелено, прекрасно, – сказал Нежин и разлил. Никакой поэтической нежности не наблюдалось в его словах и в выражении лица при этих словах и действиях. Все привычно и ожидаемо. Он тяжело хмелел.

– Вы с кем общаетесь, дружите, а, Илья? – спросил Нежин.

– Я вообще одинок, как и все, – сказал Кравт.

– Это очевидно, а все-таки? На работе знают, что вы пишете?

– Нет, это не их дело, а мое, – сказал Кравт.

– Ничего, что я спрашиваю?

– Да. Ничего, – сказал Кравт.

– Простите, что я вас расстроил, если расстроил, – сказал Нежин и взглянул на Кравта остро. Он был любопытен и совсем не так и стандартен, как мог показаться со своим простым лицом и с шумными повадками. Нежин был хорошо образован, лишен этнических предрассудков, был настырен, обладал сильным характером и своими, достаточно строгими понятиями о чести.

– Я не расстроен, я в принципе всего этого ожидал в душе, что ли, – негромко сказал Кравт, держа рюмку у рта.

Они поели солянки пронзительного вкуса, выпили еще водки. Солянка была рыбная. Вот с Нежиным можно было спиться быстро, это для Кравта было очевидно. Были еще люди у Кравта, с которыми можно было спиться, он и в одиночку мог спиться вполне, но был сильнее этой страсти.

Неловкость сопровождала каждое движение Нежина в это пасмурное утро, он сам это ощущал и раздражался на себя молча.

Пианист наигрывал, несимметрично двигая плечами, уже что-то новое, какой-то популярный джазовый мотив, чтобы не сказать, знакомый до раздражения. Он громко притопывал в такт мелодии по полу ногой в задранной до голени штанине, в стоптанном полуботинке на микропористой подошве. Обувь пианиста не вязалась с его одеждой, но это ему совсем не мешало.

Нежин разлил водку и, отставив графин в сторону, внятно и торжественно произнес:

– В громе ваших барабанов я сторонкой проходил. В стадо золотых баранов не попал. Не угодил. А хотелось, не скрываю, слава, деньги и почет…

– Знаете, кто это написал, Илья?

– Георгий Иванов, – сказал Кравт.

– Я бы хотел, чтобы это было про меня, но это про вас. Можно гордиться, – сказал Нежин, посмотрев на Кравта остро.

– Вы так считаете?

– Уверен. Совершенно точно, можно гордиться, – сказал Нежин. Водка легко и неубедительно плескалась в его фужере.

– Давайте выпьем, Виктор Сергеевич, – сказал Кравт. Он был не согласен с Нежиным, потому что хотел быть в стаде золотых баранов, хотел понравиться, хотел денег и славы. Не любой ценой, а может быть, и любой, точно сказать было нельзя.

Так, в разговорах, смутных мыслях, в цитатах из чужой прозы и чужих стихов, в расслабленных взглядах на Наташу они просидели до двух.

– Вы совершенно не интересуетесь политикой, Илья. Или отобрали специально такие тексты? – спросил Нежин. Звучал он совсем трезво, хотя тело его жило иначе, чем голос, по другим законам, более напряженно и отдельно от всего.

– Отбирал, конечно, очень хотелось произвести впечатление, но интересы мои не политические, это верно, – ответил Кравт. – Я не очень все это понимаю и, тем более, не знаю, что происходит наверху.

Он показал пальцем в потолок. Кравт говорил совершенную правду.

– Я так и думал, хотя даже так, совершенно вне политики, это непроходимо на любом уровне. Ваша любовь к облупленным подъездам улицы Герцена, к душевным исканиям дворника Арифулина, движениями рук которого я любовался, читая повесть, очевидна и выдает автора цензору, или кто там, как его, кто контролирует нас, – сказал, волнуясь, Нежин. Он знал точно, кто контролирует, но не хотел казаться перед Кравтом тем, кем он не был ни в коем случае.

– Давайте, Илья, за силу, заложенную в словах, как писал Даниил Хармс! – торжественно сказал Нежин.

Они выпили, чокнувшись фужерами.

Кравт не расслаблялся пока. Он не очень сильно и огорчался этими разговорами. К нему пришло смирение, ну, что здесь можно поделать, сам полез, сам дал слабину. Можно только не давать слабину, не уступать страстям, но для этого необходим железный характер, которого у Кравта не было. Возможно, и к счастью, что не было. «Я не воин, я, скорее, зевака», – так думал о себе Кравт.

Помимо этого, Кравт был странно, если так можно сказать, любопытен.

Однажды он наблюдал в кузнечном цеху, как передовик Ануфриев ковал за четверть часа до перерыва раскаленную оранжевую штуку.

Длинными щипцами он поворачивал металл на наковальне левой рукой, а правой, в которой держал молот на короткой ручке, наносил методичные удары одинаковой силы. Кравт ощутил мощный, зажигающий ритм умелого физического труда.

Внимательный взгляд Ануфриева ощупывал оббиваемый предмет сквозь защитные очки в пол-лица. Кузнец принимал единственно верные решения в доли секунды, почти механически двигая молотом, затем смененным на молоток для более тонких доводок. В результате десятиминутного движения, сопровождаемого снопами огненных брызг, Ануфриев получил аккуратный широкий, идеальной формы меч и окунул его в бочку с зашипевшей черной водой. Меч этот доводил позже до бритвенной, блистающей остроты на вращающемся камне подсобник Ануфриева. Оказалось, готовили подарок начальнику цеха, любителю ножей и клинков. Форму срисовали из военного пособия для прапорщиков кавалерийских училищ начала девятнадцатого века. Потом меч отшлифовали, зачистили и получили роскошное холодное оружие хищной формы, которое не стыдно было бы повесить на афганский ковер даже в доме главного кавалерийского командарма, не то что в стандартной тридцатишестиметровке в крупноблочном пятиэтажном доме где-то в Дачном.

Рукоятку на скорую руку обшили лайковым ремнем, и Кравт с восторгом и счастьем большой власти подержал этот звенящий от остроты и огромного заряда энергии меч над собой.

– Ну вот, поработали, – довольно сказал Ануфриев, глядя на технолога с мечом в руке, – а вы говорите, Илья Семенович.

Кравт нисколько не смущался рабочего класса, считая этих людей себе ровней, только с другим интересом в жизни. Не презирал их, не боялся, не беседовал с ними на тему «стоит – не стоит» или «вчера было хорошо, еле домой добрался, не помню, как литра два убрал».

Двумя пальцами рабочий поднес ему полстакана водки. Обеденный перерыв начался. Ануфриеву налили такой же граненый двухсотграммовый стакан до верха. Соленый огурец разломали пополам.

– Выпьем за наше железо, за металл высокой пробы, – сказал Ануфриев Кравту. Он очень любил говорить красиво. Семь человек из бригады Ануфриева заворожено смотрели на происходящее, от нетерпения двигая кадыками. Но можно было заметить и элемент доброжелательной радости в этих людях.

– Да, – сказал Кравт, и они выпили. Ануфриев сделал это за семь глотков, несколько позерски, но без шика, а Кравт влил в себя водчонку за три глотка, так ведь у него и было налито меньше. Илье не понравилось, что ему не предложили целый стакан, но, увидев перебои с количеством бутылок в кузнечной бригаде, он свое недовольство прибрал подальше. Тем более что не работал физически в раскаленном цеху и на водку долю не внес, и пить ему не хотелось совершенно. Огурец он аккуратно понюхал и осторожно куснул, подражая Ануфриеву. Даже для такого самостоятельного человека, как Кравт, элемент подражания рабочему большинству был важен.

Рабочие, в свою очередь, к Кравту относились ровно. Своим не считали, но и к чужим не относили. Есть такой странный, не суетливый технолог Илья Кравт, не продаст, одолжит, если надо до получки, но поговорить с ним по душам не получится. А слушает хорошо. Он вызывал интерес к себе, Илья Семенович Кравт, как это ни странно.

– Да он пьет один, нет таких, кто не пьет, – говорил в раздевалке один из них, откусывая от огромного бутерброда с салом и луком.

– Из рюмок он пьет, из рюмок, а из рюмок не то питье, что из стаканов, – отвечал ему коллега.

– Это правда, но вообще он ничего парень, даром, что Кравт, – говорил первый.

На дворе шел проливной дождь, когда Кравт вышел со смены в четыре часа дня, было уже темно, народ медленно продвигался к метро, и за проходной группы молодых рабочих соображали по рублю, а то и по два на времяпрепровождение вечером.

Кравт ехал домой, вспоминая в переполненном автобусе меч, его бока и линии, и думал, что, конечно, рукоять нужно такому оружию делать из слоновой кости или перламутра, пусть это и менее удобно для руки, чем лайковая кожа.

Думал о молодецком неестественном говоре Ануфриева – тот будто играл героя народной сказки из черно-белой ленты, сварганенной на столичной киностудии. Эта повадка Ануфриева очень портила мнение об этом человеке у многих. Ануфриев не нравился Кравту своим бесцеремонным киношным удальством, неестественным басом, расстегнутым воротом рубахи и звонким возгласом: «А вот мы их где всех держим». Так он говорил про соцстраны и прочие еще менее дружественные СССР государства. Он явно подражал артисту Андрееву – был такой крупный человек с трубным голосом – русский герой советского кино, добродушный увалень с благородным сердцем. Этот артист решительно повлиял на два-три поколения передовиков производства и депутатов разных советов.

Ануфриев был от природы лукав. На производственных собраниях, будучи передовиком производства, он должен был отчитываться за перевыполнение плана. Делал он это всегда с безупречной пролетарской интонацией, негромким басом, потупив взгляд, по киношным урокам терзая в огромных руках кепку и как бы смущаясь того, как он хорош и как все его друзья хороши. Завершал свою речь он всегда похоже: «Так что получается, того, что мы, наша бригада, свой план перевыполнили на сто десять процентов свыше взятых обязательств». И садился под одобрительные кивки и улыбки заводского и райкомовского начальства. Если что-то не получалось с планом, то он замечательно находил интонацию: «Получилось, что мы помогали соседям, так как если бы не мы, то летел бы план всего завода». Как он придумывал всю эту казуистику… Ануфриев всегда оказывался в плюсе. Так или иначе, а брезгливо-восторженное отношение к нему Кравта никакого значения не имело ни для его рабочей квалификации, ни для его умения. Этот человек действительно был замечательным мастером кузнечного дела. Начальники относились к Ануфриеву не без подобострастия, не без внимательной осторожности, как к полковнику органов безопасности, скрывающему свои погоны и бескрайние возможности во многих областях жизни. Когда Кравт пришел на завод семнадцать лет назад, так уже было там заведено.