Текст книги "Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей"

– Что за наивность! Что за ребячество, – воскликнул в ответ Кер-де-Фер. – Кто вбил вам в голову, милая моя, такие предрассудки? Еще немного терпения, и я помогу освободиться вашему разуму.

Растрата семени, предназначенного для умножения рода людского, дитя мое, – вот единственное преступление, которое может твориться в этом случае. И если это семя находится в нас единственно с целью размножения, то я с вами соглашусь и немедленно объявлю этот акт преступным. Но если можно доказать, что, создавая в нашем теле запасы семени, природа вовсе не имела в виду, что все они будут использованы для размножения, тогда, если принять эту гипотезу, какая разница, Жюстина, куда выбрасываем мы семя – в матку ли, в зад, в рот или в ладони? Значит, такое расточительство – вина природы, она так задумала, а мы лишь следуем ее велениям. И сколько таких случаев, показывающих, что они никак не оскорбляют природу, раз она их допускает.

Эта непоследовательность нарушает монотонность ее движения, разрушает ее планы, обнаруживает ее слабое место и извиняет наши прегрешения. Да к тому же природа сама по тысяче раз на дню производит такие же бесплодные растраты: вспомним ночные поллюции, сношения с женщиной беременной или во время месячных. Разве это не доказывает снова и снова, что природа не противится бессмысленной гибели плодоносного семени? Она позволяет нам тратить этот драгоценный нектар с тем же равнодушием, с каким она его производит. Она терпимо относится к умножению нашего рода, но ей далеко до того, чтобы стремиться только к этому и во что бы то ни стало увеличивать число людей. Наш выбор ей безразличен. Мы, зарождая новую жизнь или же губя ее, не радуем и не печалим природу. Мы, стало быть, вольны в своем выборе. Поверь же, милая Жюстина, природе не до таких мелочей, которые мы возводим в культ. Она стремительно шествует своим путем, доказывая ежедневно и ежечасно тем, кто ее изучает, что она создает лишь для того, чтобы уничтожать созданное. Разрушение – вот важнейший ее закон, без этой перспективы ничто не рождается на свете. Не убеждаетесь ли вы теперь, дитя мое, что, каким бы ни было святилище, природа позволяет воскурить на нем фимиам и этот знак почитания никак не может ее оскорбить? Ты станешь теперь толковать мне о Боге, будто бы наказавшем однажды за сладостные, преступные утехи жителей жалких местечек в Аравии, о которых ничего не может сказать ни один географ. Здесь надо начать, правда, с признания существования Бога, чего признать я никак не могу. Затем допустить, что этот Бог, которого ты, милочка, мнишь Творцом и Властелином вселенной, мог унизиться до того, чтобы проверять, в какое отверстие, переднее или заднее, вводят мужчины свои детородные органы. Какая мелочность! Какая несообразность! Нет, дорогая Жюстина, Бога – нет!.. Идея Бога зародилась среди невежества, тревог и несчастий; именно там возникли у смертных мрачные, тошнотворные представления о Божестве. Проэкзаменуем все религии мира, и мы увидим, что представление об этой могущественной воображаемой силе всегда связано со страхом наказания. Мы трепещем и сейчас потому, что много веков испуганно дрожали наши предки. И если мы докопаемся до первопричины тех постоянных опасений, унылых мыслей, которые просыпаются в нашем мозгу при упоминании имени Бога, мы найдем ее в тех катаклизмах, потопах, революциях, которые уничтожали какую-то часть человечества и потрясали сознание тех, кто ухитрился избежатв гибели. В мастерской страха создает человек тот смешной фантом, который зовется Богом. А нуждаемся ли мы вообще в том движителе, если пытливое исследование природы говорит нам, что движение – один из первейших ее законов?

Теперь мне хочется возразить еще на одно ваше суждение. Вы полагаете, что рука этого смешного фантома разрушила арабские поселения, о которых вы говорили. Но дело в том, что, расположенные на склонах вулкана, они были поглощены его извержением, как это произошло впоследствии с городами, расположенными в окрестностях Везувия и Этны. Это естественно-природное явление вовсе не зависит от нравов того или иного города. Поэтому-то совсем нелепо утверждать, что человеческое правосудие просто подражает, по вашим словам, правосудию небесному: тут должен говорить не юрист, а физик.

Разгоряченный своими мудрыми максимами, Кер-де-Фер решил, что пора воспользоваться выгодами положения, и стал осторожно приподнимать юбки нашей героини, а она, частью из страха, частью обольщенная этим красноречием, не решалась поначалу оказывать сопротивление. Понимая, что надо ковать железо, пока горячо, и что ему, быть может, недолго оставаться хозяином положения, лукавый мошенник, обхватив левой рукой зад Жюстины, старался приблизить его, чтобы удобней было метнуть свой раскаленный дротик, который держал наготове в правой. Жюстина же почти уступила, соблазненная возможностью спасти то, что представлялось ей самым значительным, и совсем не помышляла об опасностях, которыми грозили ее самому узкому месту поползновения такого здоровенного детины.

– Ага, – крикнул Кер-де-Фер, – я ее сцапал! – И мощным толчком он попытался загнать свой ужасающий инструмент в нежное крохотное отверстие, от которого он ждал стольких радостей.

Испустив отчаянный крик, Жюстина вскочила на ноги и кинулась к Дюбуа. Та спала, изнуренная обильными жертвами, принесенными на ее алтарь неутомимой троицей жрецов.

– В чем дело? – проворчала, пробуждаясь, закаленная в битвах шлюха.

– Ах, мадам, – пробормотала взволнованная, трясущаяся Жюстина, – Ваш брат… Он хочет…

– Ну да, я хочу женщину, – подхватил Кер-де-Фер, устремляясь за беглянкой и грубо оттаскивая ее от Дюбуа, – И я отделаю эту малышку через зад, чего бы это мне ни стоило!

Неизбежное надругательство ожидало Жюстину, если бы в этот момент с дороги не донесся шум движущегося экипажа. Кер-де-Фер, забыв ради профессионального долга об утехах плоти, разбудил тут же своих сообщников, и вся шайка полетела навстречу новому преступлению.

– Вот славно! – воскликнула Дюбуа, прислушиваясь с самым внимательным видом. – Слышишь крики, выстрелы? Ничего нет приятней для меня этих знаков победы. Они говорят, что все кончилось успехом наших и можно больше не тревожиться за них.

– Но, мадам, – возразила Жюстина, – ведь гибнут люди…

– Эка важность! Так уж повелось на земле. Разве на войне не погибают?

– Но там погибают за…

– Там погибают по куда менее важным причинам. Тираны обрушивают войны на головы народов ради своего тщеславия и властолюбия. Мы же нападаем на проезжих лишь из прямой нужды: нам надо на что-то жить. Закон жизни оправдывает нас.

– Но можно же зарабатывать, мадам… Научиться ремеслу…

– Ах, дитя мое! Это – наше, это то, чем занимаемся с детства, мы этому учимся, воспитываемся в законах этой профессии, а она, профессия эта, была известна самым первым народам на земле. Воровство было в почете по всей Греции. И сейчас среди многих народов его одобряют, уважают, признают как дело, требующее не только смелости, но великого умения, огромной ловкости. Словом, для любого народа, преисполненного энергии и предприимчивого, воровство – добродетель.

Дюбуа готова была еще долго купаться в красноречии, но продолжать ей помешало возвращение шайки с добычей. Они вели с собой пленника.

– Вот как я вознагражу себя за жестокость Жюстины, – проговорил Кер-де-Фер, выталкивая из тени на лунный свет красивого, как Амур, мальчика лет четырнадцати. – Я убил отца и мать, изнасиловал дочь, которой было не больше десяти лет, и будет вполне справедливо, если я воспользуюсь задом ее братца.

И с этими словами он потащил свою жертву за стог сена, служивший в эту ночь пристанищем для шайки. Послышались глухие, страдальческие возгласы, заглушённые вскоре сладострастными стонами и рычанием насильника. Затем раздался мучительный, душераздирающий крик, показавший всем, что осмотрительный злодей, не желая оставить в живых свидетеля своих преступлений, соединил сладострастие совокупления со сладострастием убийства. Через минуту он вернулся весь в крови.

– Ну вот, – сказал он, тяжело дыша, – Успокойся, Жюсти-на, теперь я насытился, и тебе нечего опасаться в ближайшее время. Пока зверь задремал во мне. Пора убираться отсюда, друзья мои, – повернулся он к своей шайке. – На нашем счету шестеро. Трупы их валяются на дороге, и мы недолго останемся здесь в безопасности.

Стали делить добычу. Долю Жюстины Кер-де-Фер определил в двадцать луидоров и заставил ее принять деньги, несмотря на все ее отвращение к такому дару. Затем все поспешно собрались и двинулись в дорогу.

Назавтра, полагая себя в лесах Шантийи в полной безопасности, принялись подсчитывать барыш. На крут вышло двести луидоров.

– Стоило убивать шестерых человек из-за такой ничтожной суммы, – проворчал один из разбойников.

– Успокойтесь, друзья мои, – поспешила начать свою речь Дюбуа. – Я имела в виду совсем не большую или меньшую сумму, когда, провожая вас на дело, наказывала не щадить никого из предназначенных вам в жертву путников. Дело шло только о нашей безопасности. В этих преступлениях виноват закон, а не мы с вами: воров казнят, и они вынуждены убивать тех, кто может их изобличить. Да и откуда, впрочем, вы взяли, – продолжала опытная злодейка, – что двести луидоров не стоят шести мертвецов? Смерть существ, предназначенных в жертву, от нас ничуть не зависит. Мы должны, следовательно, без всяких угрызений совести выбрать тот жребий, который сулит нам хоть самую ничтожную выгоду. Ибо даже ту вещь, что абсолютно для нас безразлична, мы, если мы разумны и вещь эта нам вполне понятна и ясна, бесспорно, должны заставить повернуться к нам наиболее благоприятной для нас стороной, не считаясь с тем, какой урон это может нанести другим. При этом мы должны помнить, что моральные выгоды довольно туманны и зыбки, а материальные – дело вполне реальное. Таким образом, не только двести луидоров абсолютно оправдывают убийство шести человек, но для этого было бы достаточно и тридцати су. Эти тридцать су мы можем вполне ощутить, а от шести мертвецов нам ни холодно ни жарко: нам все равно – остались ли эти люди жить или принесены в жертву. Больше того, мы, по врожденному людскому злодейству, всегда чуть-чуть радуемся бедам и несчастьям других.

Слабость физической природы, недостаток умственных способностей, проклятые предрассудки, в которых нас воспитали, бессмысленная боязнь религии и законов – вот что отвращает глупцов от дороги преступления, вот что мешает им наплевать на мораль. Но всякий энергичный, полный сил человек, наделенный душой деятеля, который, как это и должно, предпочитает себя другим, умеет находить равновесие между их интересами и своими, умеет не бояться смерти и презирать рамки закона. Такой человек понимает, что огромное множество несчастий других, которые он никак не может ощутить физически, не идет ни в какое сравнение с тем, пусть самым маленьким, наслаждением, которое выпадает ему. Наслаждение его радует – оно в нем, а преступление его не задевает – оно вне его. Итак, я спрашиваю, какой же человек не предпочтет то, что его радует, тому, что ему чуждо, совершенно не трогает, ради того, чтобы доставить себе удовольствие?

– О мадам, – Жюстина решилась, испросив разрешения, прервать Дюбуа, – не кажется ли вам, что ваш приговор написан для человека достаточно могущественного. Но как быть нам, постоянно гонимым всеми порядочными людьми, клейменными всеми законами? Должны ли мы принять такую систему, которая может лишь заточить меч, висящий над нашими головами? Не окажемся ли мы в печальном положении, выброшенными из общества? Можете ли вы предположить, мадам, что такие принципы нам более всего подходят? Как, по-вашему, может не погибнуть тот, кто из отчаянного, слепого эгоизма противопоставит себя совокупным интересам других? Потерпит ли общество в своей среде того, кто в одиночку решил выступить против всех? Может ли он надеяться обрести счастье и спокойствие, если, не признавая общественный договор, он не согласен поступиться долей своего благополучия, чтобы быть уверенным в остальном? Общество зиждется лишь на постоянном обмене благодеяниями: вот основа его существования, вот нити, связывающие его воедино. Тот же, кто вместо благодеяний предлагает ему лишь преступление, неминуемо вступит, если он более сильный, в жесточайшую борьбу, и так же неминуемо, если он слаб, окажется жертвой первого встречного. Вот положения, из которых следует недолговечность преступных сообществ. Да взять хотя бы нас, мадам, – продолжала Жюстина развивать свой тезис. – Как вы надеетесь поддерживать среди нас согласие, если советуете каждому заботиться лишь о собственных интересах? Можете ли вы, хотя бы сейчас, например, найти веский довод против намерения кого-нибудь из нас заколоть других, чтобы общая добыча досталась ему одному? Вот хвалебный гимн благородству и добродетели, показывающий, что без них не обойтись даже сообществу преступников, что и их связывают такие же узы.

– Какая жуткая софистика, – сказал Кер-де-Фер, – Вовсе не благородство скрепляет преступное сообщество, а та же корысть, тот же личный интерес. Фальшиво звучит, Жюстина, этот ваш хвалебный гимн благородству. Вовсе не из благородства я, будучи самым сильным в нашей компании, не перережу своих товарищей, чтобы поживиться за их счет, а лишь потому, что, оставшись один, я не смогу быть уверенным, что добуду то, что добываю с их помощью. И то же самое соображение удерживает их от того, чтобы покончить со мною. Говоря иначе, они не покидают меня из того же, как видите, эгоизма!..

Того, говорите вы, кто намерен в одиночку бороться против общества, ждет гибель. Но еще более уверенно я могу сказать, что погибнет и тот, который ради поддержания своей жалкой жизни согласится на нищету и униженность. То, что называют общественным интересом, есть по сути множество объединенных интересов, где частный интерес должен неизбежно в чем-то уступить, от чего-то отказаться ради согласия с интересом общим. От чего же предлагаете вы отказаться тому, у кого почти ничего нет? Вы сами признаете, что он в таком случае приобретает больше, чем может отдать. Неравноценность сделки сразу же убивает надежды на соглашение: общество не соглашается брать у него такую малость, дабы ничего ему не возвращать. Что же остается такому человеку?

Только признать такое общество несправедливым и бороться с ним. Но это, утверждаете вы, приведет к никогда не прекращающейся войне. Пусть так. Но разве не для этого мы рождены на свет? Не в этом ли наше предназначение? Люди по природе своей одиноки, завистливы, жестоки и деспотичны. Они стремятся все иметь, не желая ничего уступать, и жестоко сражаются за свои права и ради своих амбиций. И тут появляется законодатель и вещает: «Прекратите терзать друг друга, прекратите раздоры, уступите частицу принадлежащего вам другому, и мир, согласие воцарятся между вами». Я не собираюсь хулить эти предложения, но утверждаю, что есть две породы людей, которые не способны с ними примириться. Это, во-первых, люди могущественные и сильные – им нет нужды уступать что-либо, они и так счастливы и довольны. Во-вторых, самые слабые, которые видят, что с них требуют больше, чем они в состоянии дать. Но общество-то и состоит из людей более сильных и более слабых, и никто из них, пусть и по разным причинам, не может соблюдать общественный договор. Они предпочитают состояние всеобщей постоянной войны, где их сила и ловкость помогут им урвать побольше. А нам остается выбор между преступлением, которое может освободить нас от нищеты, и эшафотом, который избавит нас от тягот жизни. Вот я и спрашиваю: можно ли здесь сомневаться в выборе? Пусть-ка ваш ум подыщет доводы, опровергающие мои рассуждения.

– Да их тысячи, сударь, тысячи, – с живостью возразила Жюстина. – Разве эта жизнь – единственная цель человека? Не есть ли она лишь некий переход, ступени которого приводят, если поведение человека соответствует этому, к вечному счастью, бесценной награде за добродетель? На этот раз, как бы это ни показалось удивительным, я попробую согласиться с вами, допущу на минуту, что преступление может сделать счастливым человека, его совершившего. Но Божье правосудие – а Бог существует, как бы вы ни злословили на этот счет, – покарает злодея на том свете! Ах, пожалуйста, не возражайте мне, сударь, не отнимайте у несчастной последнюю надежду. Когда люди отворачиваются от нас, кто, кроме Бога, может отомстить за нас?

– Никто, Жюстина, решительно никто. Да и вовсе нет необходимости, чтобы несчастная, как вы говорите, была отомщена. Она надеется на это, потому что жаждет всей душой.

Она утешает себя, потому что ей так хочется. Это спасительная мысль, но она не становится от этого менее ложной. Более того, по сути, страдания несчастной обусловлены законами природы. Все ее унижения и ее скорби учтены общим замыслом. Истина эта должна заглушить угрызения совести в душах злоумышленников – таким единственным способом мать-природа делает нас проводниками своей воли. Когда ее тайные внушения толкают нас на совершения злодейств – значит, злодейства необходимы: она их хочет, она в них нуждается. В сумме злодеяний, следовательно, чего-то недостает. Но, поскольку вы, Жюстина, еще не однажды вернетесь к вашему Божественному призраку, постарайтесь наконец понять, что ваша религия – всего-навсего, милая глупышка, отношения между созданием и Создателем, хотя существование этого Создателя – пустая химера. Выслушайте же меня: я в последний раз попытаюсь вам объяснить это ясно и понятно…

– Надобно ее вы…ь, братец, – неожиданно вмешалась Дюбуа. – И хорошенько вы…ь. Яне знаю другого способа обратить ее в твою веру: просто невероятно, как быстро и легко женщина усваивает идеи того, кто ее е…т. Канделябр, в который вставляется светильник философии, называется совокупление. Все моральные и религиозные принципы отступают перед напором страстей. Ну так пробуди их в себе, и ты сумеешь ее перевоспитать.

Кер-де-Фер, заключив Жюстину в объятия, уже был готов немедленно претворить в дело мудрые советы сестры, когда цокот копыт заставил насторожиться всю шайку.

– К оружию! – воскликнул Кер-де-Фер, стараясь запрятать в штаны огромный орган, которым он уже вторично угрожал ягодицам несчастной Жюстины. – К оружию, дети мои, сейчас не время думать об утехах.

Они выскочили на дорогу, и уже через несколько минут в их лагере оказался новый пленник.

Приступили к допросу: кто он таков, чем занимается, что побудило его ехать в такую рань по заброшенной дороге. Путешественник отвечал, что он один из крупных лионских негоциантов, что зовут его Сен-Флоран, что ему тридцать пять лет, что он возвращается из Фландрии, куда ездил по торговым делам, что денег у него с собой мало, – все больше ценные бумаги, – что выехал он рано утром, чтобы не страдать от жары, рассчитывая к полудню добраться до Парижа, где ему предстояло заключить несколько сделок, задремал в пути, и лошадь занесла его в сторону от проезжей дороги. Рассказав все это, он попросил пощадить его жизнь и взять взамен все, чем он располагает.

Исследовали его бумажник добычу нельзя было назвать богатой. У Сен-Флорана имелось тысяч на сорок франков векселей, кое-какие безделушки и сто луидоров наличными.

– Друг мой, – произнес Кер-де-Фер, приставив пистолет к носу коммерсанта. – Вы сами понимаете, что за такую ничтожную сумму мы вас в живых оставить не можем: слишком велик риск, что вы на нас донесете.

– О сударь! – Жюстина бросилась к ногам красноречивого разбойника. – Умоляю вас в день моего вступления в ваше сообщество, не делайте меня зрительницей этого ужасного спектакля. Пощадите несчастного! Не отказывайте мне в первой же просьбе, с которой я к вам обращаюсь. – И, чтобы оправдать интерес, проявленный ею к лионскому негоцианту, Жюстина пустила в ход неожиданную для себя хитрость. – Услышав имя господина, я тут же подумала, что мы с ним, возможно, довольно близкие родственники. Не удивляйтесь, – повернулась она к пленному, – найдя родственницу в такой ситуации. Сейчас вы все поймете. Как родственнице, сударь, – продолжала она, все более воспламеняясь и глядя на Кер-де-Фера своими живыми глазами, – как родственнице подарите мне жизнь этого человека. А я в благодарность с полным самоотвержением буду делать все, что послужит вашим интересам.

– Вы знаете, на каких условиях я соглашусь, Жюстина, оказать вам эту милость, – отвечал Кер-де-Фер.

– Ну что ж, сударь! Я сделаю все, – воскликнула Жюстина, бросаясь то к жертве, то к палачу – Да, да, я согласна на все, только, умоляю, пощадите его.

– Ладно, – согласился Кер-де-Фер, – но я хочу, чтобы ты выполнила свое обещание немедленно. – И с этими словами он хватает обоих и тащит их в ближайшую заросль. Там он прикручивает пленника к стволу дерева и, поставив Жюстину под этим же деревом на четвереньки, задирает ей юбку. Однако, готовясь совершить новое преступление, он по-прежнему держит пистолет у горла бедняги негоцианта. Жизнь Сен-Флорана зависит от покорности Жюстины. А та, смущенная и трепещущая, обнимая дрожащими руками колени пленника, безропотно готова встретить все, что уготовано ей их общим палачом.

Но Бог в который раз отвращает от Жюстины беду. И природа, подчиняясь велению Бога, надсмеялась над страстью разбойника: его разгоряченный механизм ослабил свою деятельность, едва достигнув перистиля храма, и никакие усилия не могли ему придать необходимую энергию.

– А, черт побери! – закричал в бешенстве Кер-де-Фер, – Я слишком разгорячен. Но может быть, на меня так подействовала моя снисходительность: надо немедленно прикончить этого пройдоху, и я снова буду способен на все.

– О нет, нет, сударь, – произнесла Жюстина, быстро оборачиваясь к грабителю.

– Да не дергайся ты, сука, – Кер-де-Фер крепко стукнул кулаком по спине Жюстины. – Твои чертовы кривлянья мешают мне. Очень мне надо видеть твое лицо, когда меня интересует только твой зад.

Он снова принялся за дело, и снова поражение.

– Ладно, – примирился со своей участью Кер-де-Фер, – Я слишком устал сегодня. Надо отдохнуть, пошли обратно.

Все трое вернулись к тесному кружку разбойников. И там Кер-де-Фер счел нужным еще раз предупредить Жюстину.

– Жюстина, – сказал он, – помните о вашем обещании, если хотите, чтобы я не забыл о своем. Я смогу раздавить этого червяка и завтра, раз уж на сегодня я его помиловал. Ребятки, – обратился он к сообщникам, – вы передо мной отвечаете за обоих. А вы, Жюстина, ложитесь рядом с моей сестрой. Я вас позову, когда настанет время. Но помните, что этот болван может жизнью поплатиться за вашу неверность.

– Спите спокойно, сударь, – отвечала Жюстина, – та, которая так благодарна вам за великодушие, думает прежде всего о том, как бы получше расплатиться с вами.

Однако не таковы вовсе были подлинные намерения Жюстины. Вот вам один из тех случаев, когда сама добродетель вынуждена опереться о порок Жюстина решила, что если ей когда-нибудь и позволительно коварство, то именно сейчас она должна воспользоваться такой возможностью. Ошибалась ли она? Мы это допускаем. Положение было щекотливым, это правда: ведь первейший долг порядочности заключается в несокрушимой верности данному слову, и никогда самое доброе дело, оплаченное ценой преступления, не сумеет выглядеть благородным. Ей предложили сохранить жизнь человеку ценой своего тела, и, не прими она эти условия или постарайся обмануть, дни этого человека были бы сочтены. И я спрашиваю, не совершила бы она еще большего, чем уступчивость пороку, зла, подвергая риску жизнь несчастного?

Как бы то ни было, наши доверчивые разбойники пили, ели, веселились и, наконец, погрузились в сон, оставив своего пленника без присмотра. Жюстина устроилась рядом с Дюбуа, которая тоже забылась в пьяном сне.

Увидев, что все благополучно заснули, Жюстина обратилась к Сен-Флорану.

– Сударь, – сказала она, – огромное несчастье забросило меня к этим людям. Они мне отвратительны, и я проклинаю ту роковую минуту, что привела меня в их логово. По правде говоря, я не имею чести быть вашей родственницей, – продолжала Жюстина, – Моего батюшку звали… – И она назвала фамилию покойного отца.

– Как, мадемуазель! – прервал ее Сен-Флоран, – Вы, оказывается, из фамилии…

– Да, сударь.

– Тогда само Небо подсказало вам эту хитрость. Но вы никого не обманывали, Жюстина, вы и впрямь приходитесь мне племянницей. Моя первая жена, которую я потерял пять лет назад, была сестрой вашего батюшки. О, я поздравляю себя с этим счастливым случаем. Знай я о ваших несчастьях, я бы поспешил вам на помощь.

– Сударь, сударь, – возразила Жюстина с горячностью, – совсем не потому попыталась я вас спасти. О сударь, эти чудовища заснули, нам надо бежать, воспользуемся случаем. – Говоря это, она заметила небрежно торчащий из кармана одного из разбойников бумажник своего дядюшки, потянулась к нему, вытащила осторожно из кармана.

– Бежим, сударь, – продолжала она. – Бросим все остальное, больше нам ничего не удастся спасти без риска. О мой дорогой дядюшка! Я предаю себя в ваши руки, примите участие в моей судьбе, станьте покровителем моей неопытности. Я в вашей власти, давайте же спасемся!

Трудно передать, что испытывал в эти минуты Сен-Флоран. Ожидание возможного спасения, тяжесть, которую ему предстояло взвалить на свои плечи, и страх перед разбойниками – все это привело его в такое смятение, что он не мог произнести ни слова.

– Как! – воскликнут иные из наших читателей. – Не должен ли был этот человек проникнуться нежнейшей признательностью к своей благодетельнице? Мог ли он думать о чем-либо другом, чем броситься перед нею на колени? Ну что ж, признаемся мы тогда: Сен-Флорану куда более пристало оставаться среди злодеев и мошенников, чем быть вырванным из их рук с помощью своей очаровательной и благородной племянницы. Более того, мы опасаемся, что Жюстина, избежав опасностей, которыми ей грозило соседство Дюбуа и других разбойников, в скором времени подвергнется еще большим угрозам, доверившись своему дорогому дядюшке! Да, да, именно с его стороны и после такого благодеяния, оказанного ему только что! Ах, разве нет достаточно испорченных натур, которых не сдержать никакими путами. Многочисленные препятствия только разжигают их! Мы не будем указывать на факты: довольно будет знать, что Сен-Флоран, будучи в душе немного распутником и большим негодяем, не мог не прийти в возбужденное состояние при виде того весьма пикантного зрелища, которое открылось ему в столь грозные минуты. Прелести Жюстины, которыми природа щедро украсила ее словно бы с единственной целью – толкать людей на преступления, не могли не заронить в его душе преступных замыслов.

Между тем наши беглецы устремились поспешными шагами, не говоря ни слова, подальше от опасного места, и первые лучи Авроры застали их уже вне опасности, хотя из лесу они еще и не вышли. И вместе с проблесками денницы, заигравшими на восхитительных чертах Жюстины, в сердце ее спутника все сильнее разгоралась нечестивая кровосмесительная похоть. Жюстина представала перед ним феей цветов, раскрывающей по велению первых солнечных лучей венчики роз, и даже самим солнцем, озаряющим ночную темь. А она между тем шла впереди быстрым шагом, лицо ее разрумянилось, прекрасные волосы в беспорядке рассыпались по плечам, стан являлся взорам Сен-Флорана во всем своем великолепии. Время от времени она оборачивалась к нему с очаровательной улыбкой, сулившей, казалось, так много.

Говорят, что глаза – зеркало души. Пример Сен-Флорана опровергает это утверждение: самые черные замыслы гнездились в его душе, самыми нечестивыми желаниями была обуреваема она, но глаза Сен-Флорана светились мягкостью и благодушием. В них Жюстина могла бы прочитать лишь искреннюю радость от обретения такой несчастной и такой прелестной племянницы. А между тем взгляд Сен-Флорана, острый и проницательный, отмечал все прелести Жюстины и проникал сквозь все покровы.

Вот в таком состоянии наши беглецы достигли Люзар-ша. В первом же встреченном трактире они остановились для отдыха.