Текст книги "Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей"

Глава IV

Неблагодарность. Странный спектакль. Интересное знакомство на новом месте. Безбожие. Безнравственность. Нечестивый сын. Сердце Жюстины

Случаются такие обстоятельства, когда человеку, располагающему значительным состоянием, оказывается вдруг не на что жить. Именно это и случилось с Сен-Флораном: четыреста тысяч франков находилось у него в бумажнике, но он не располагал ни одним луидором, ни одним су. Это-то и привело его у дверей трактира в некоторое замешательство, не скрывшееся от глаз Жюстины.

– Успокойтесь, дядюшка, – сказала Жюстина, улыбаясь его смущению. – Разбойники, от которых мы избавились, не оставили меня без денег. Вот двадцать луи, возьмите их, пожалуйста, заплатите хозяину, что останется, раздайте нищим. Я ни за что на свете не стану пользоваться этим золотом.

Притворщик Сен-Флоран, игравший в благородство, которого в нем, как бы ни обманывалась на этот счет Жюстина, не было ни на грош, взял деньги лишь после того, как Жюстина приняла от него в свою очередь заемное письмо на сто тысяч франков.

– Берегите эту бумагу, – сказал он, – она ваша. Но это весьма слабая компенсация тех бесценных услуг, которые вы мне оказали, дорогая моя племянница. И помните, что я не оставлю вас своею заботой до конца дней своих.

За обедом Сен-Флоран заметил, как Жюстина о чем-то глубоко задумалась. Он спросил о причинах ее беспокойства.

– Сударь, – сказала она, пытаясь вернуть ему бумагу, – я не заслуживаю такого знака признательности и не могу позволить себе принять столь щедрый дар.

Сен-Флоран – человек умный и опытный, – и в этот раз сумел, однако, убедить свою племянницу, и ценное письмо, несмотря на все ее возражения, все-таки осталось в кармане у Жюстины. И все же выражение тревоги не покинуло ее лица. Тогда Сен-Флоран настоял на том, чтобы Жюстина рассказала ему всю свою историю, и она с чистым сердцем поведала ему все, закончив свою повесть опасениями по поводу неизбежного возвращения в Париж.

– Все это можно устроить, – отвечал коммерсант, – Здесь неподалеку живет одна моя родственница. Мы к ней отправимся, я вас представлю ей и попрошу приютить у себя, пока я самолично не улажу все ваши дела. Она самая порядочная женщина на свете, вы у нее будете чувствовать себя как у родной матери. Живет она в прелестной деревеньке возле Бонди. Мы можем отправиться к ней немедленно. Пойдемте, Жюстина. Мне не терпится как можно скорее делом доказать вам свою благодарность.

– О дорогой дядюшка! – Взволнованная, вся в слезах, Жюстина бросилась в объятия Сен-Флорана. – Сколько благородства в вашей душе!

И пока целомудрие проливало слезы благодарности на груди изверга, его окаменевшее в преступлениях сердце все более одушевлялось жаром похоти от этих невинных ласк.

Небольшое происшествие, которое мы не считаем возможным скрыть от наших читателей, могло бы послужить разоблачению Сен-Флорана в глазах племянницы, обладай она более философским и умудренным взглядом на вещи. Но кроткие, доверчивые натуры обычно далеки от подозрений. Жюстина вышла из-за стола, чтобы посетить некий уединенный кабинет. Она не заметила, что следом за нею туда же отправился и Сен-Флоран. Тот устроился так, что, встав на стульчак, мог наблюдать все, что происходило в соседней кабине. Жюстина открыла похотливым взглядам негодяя, не подозревая о его присутствии, все, что приходилось открывать в подобных случаях. Лучшие округлости предстали перед Сен-Флораном во второй раз, окончательно укрепив его в преступном замысле против целомудрия этого прелестного создания. Но все-таки какие-то подозрения у Жюстины возникли. Она заметила соглядатая и, поспешив ретироваться, не могла скрыть своего удивления. Сен-Флоран находчиво оправдывался и в конце концов сумел погасить настороженность юной девицы. Доверие было восстановлено, можно было отправляться в дорогу.

Было около четырех часов дня. Сен-Флоран еще далеко отстоял от разоблачения: он был сама предупредительность, сама порядочность, сама щепетильность. Даже с отцом родным Жюстина не могла бы чувствовать себя уверенней – неопытность никогда не слышит приближения опасности. Вскоре опускающаяся ночь начала разливать по лесу тот таинственный, почти мистический сумрак, который вселяет благоговейный ужас в сердца робкие, а сердца хищные, закостенелые во зле, толкает к преступлению. Путники двигались по узкой тропинке – Жюстина шла впереди. Там, где тропа раздваивалась, она обернулась к Сен-Флорану, чтобы спросить его, куда же следует идти дальше. И тут рассудок распутника помутился окончательно, постыдная страсть стала рвать все препоны: молчание леса, быстро сгущавшаяся тьма – все будило в нем низкие желания, и он надеялся, что теперь-то ему удастся их удовлетворить. Он был напряжен, как струна, и похотливое воображение рисовало перед ним те прелести Жюс-тины, которые ему посчастливилось уже увидеть. Он уже не мог сдерживаться.

– Черт побери! – воскликнул он. – Здесь-то самое время тебя отделать. Я уже давно тебя хочу, мочи нет, и ты сейчас будешь моя! – И с этими словами он схватил Жюстину за плечи, пытаясь повалить ее на землю.

Отчаянный крик вырвался из груди Жюстины.

– А, паскудина, – в бешенстве закричал Сен-Флоран, – тебе не удастся разжалобить меня своими причитаниями. – И, ударив бедную девочку по голове своей тростью, он уложил ее без сознания к подножию дерева.

И вот Сен-Флоран, полновластный хозяин обеспамятевшей Жюстины, задирает ей платье, вытаскивает чудовищный орган из своих штанов и кидается на бедную жертву. Он придавливает ее к земле, раздвигает без всякого сопротивления ноги несчастного ягненка и яростно взрезает сочный плод, предназначавшийся для первых радостей нежной любви, но ставший – увы! – утехой преступления и порока. Злодей торжествует – Жюстина лишена невинности. Ах, какое ристалище открыто для упражнений негодяя! Так тигр рвет на куски бедного ягненка. Он то лакомится им, то рвет снизу доверху, он рычит; течет кровь, но это только распаляет его. И наконец, страсть изливается могучим потоком, знаменуя полное исполнение желаний сластолюбца. Он удаляется нетвердой походкой, сожалея лишь о том, что преступление, доставившее ему столько наслаждений, не может длиться вечно.

Но, пройдя едва ли десять шагов, он останавливается. Страсть вновь пробуждается в нем, и его начинает терзать сожаление, что он совершил лишь половину возможных злодеяний. Он вспоминает, что в карманах Жюстины остались подаренные им сто тысяч франков. И он возвращается за ними. Но чтобы добраться до карманов, надо повернуть на живот лежащую на спине Жюстину. Боже! Какие красоты открываются перед воспламенившимся взором кровосмесителя! «Как, – говорит он себе, любуясь восхитительным задом, белеющим перед ним, несмотря на ночной мрак, – я ведь им-то и соблазнился вначале! Что ж это я так безрассудно пренебрег этими прелестями? Вот еще одни первины, которые я должен отведать. Давай-ка попробуем этот дивный зад, который даст мне в сотню раз больше наслаждения, чем передний вход; раскроем его, разорвем без всякой жалости!»

Итак, бесчувственное тело Жюстины в полном распоряжении Сен-Флорана. Он приводит свою жертву в положение, наиболее благоприятное для исполнения своих ужасных намерений. Внимательно исследует он миниатюрное отверстие, куда ему предстоит вонзиться. Несоответствие ножен и шпаги лишь еще более возбуждает его. Он готовит оружие к бою, ничуть не смачивая его: всех этих предосторожностей, продиктованных боязнью причинить боль, истинное сластолюбие чуждается. Да и зачем бояться чужих страданий, если они только увеличивают наше наслаждение? Злодей вонзает свое оружие и добрых полчаса наслаждается результатом своего вероломства. Наконец, сама природа кладет предел его силам.

Изверг удаляется, оставив жертву своего распутства лежащей на земле. Лишенную чести, почти без признаков жизни и вновь – без средств к существованию!

О человек! Во что превращаешься ты, когда одержим грехом и слушаешь только голос своих страстей!

Придя в себя и осознав положение, в котором она оказалась, Жюстина чуть было окончательно не решила свести все счеты со своею жизнью. «Чудовище, – воскликнула она, – что я ему сделала? Чем я заслужила такой поступок с его стороны?.. Он отнял у меня то, чем я дорожила больше всего на свете!

Тигры в диких лесах не бывают столь кровожадны!» За этими первыми порывами отчаяния последовало несколько минут молчаливого уныния. Жюстина безотчетно подняла заплаканные глаза, к небу, и ее сердце устремилось к тому Господину и Повелителю, который позволил свершиться всем ее несчастьям. Сверкающий чистыми, ясными звездами свод, величественное молчание леса – весь этот образ почивающей природы потряс смятенную душу Жюстины и пробудил в ней желание молиться. И она пала на колени перед Всемогущим Богом, которого отрицает разум и в которого так верует несчастье.

– Святой и Всемогущий! – молилась Жюстина. – Ты, Который в эти страшные минуты соблаговолил наполнить мою душу небесной радостью и не дал мне в отчаянии покончить с жизнью! Мой Защитник и мой Путеводитель, приняв всем сердцем Твою благодать, я взываю к Твоему милосердию. Ты ведаешь мою нужду и мои мучения, мое смирение и мои обеты. Ты знаешь, Боже Всемогущий, что я неопытна и бессильна, обманута и оскорблена. Я хотела творить добро по завету Твоему, но попущением Твоим была наказана. Да будет и впредь на все Воля Твоя, Боже Всемогущий; все, что Ты посылаешь, мне дорого и свято, и я уже не ропщу и не жалуюсь ни на что. Но если в этом мире мне суждено встречать только беды, молю Тебя, мой Повелитель, да не оскорбит Тебя моя просьба: призови меня к Себе, дабы я могла молиться без страха и обожать Тебя вдали от этих испорченных людей, принесших мне одни огорчения, заставивших меня пролить столько слез. Возьми меня из этой юдоли скорби.

Молитва успокоила бедняжку: она непоколебимо верила в небесную химеру, и эта вера укрепляла ее. Состояние отчаяния – это род безумия, а на безумных не действуют доводы разума.

Жюстина поднялась с земли, привела себя в порядок и пошла в глубь леса.

Совсем другие мысли терзали Сен-Флорана. Он принадлежал к тем существам, для которых в преступлении таится столько привлекательного, что они никогда не могут насытиться им. Первое преступление для них – всего лишь затравка, за которой следует еще одно, более крупное. Эта жажда никогда не знает меры.

«Ах, какой прелестной девственностью сумел я попользоваться, – размышлял этот низкий человек, сидя под деревом шагах в двухстах от того места, где он оставил Жюсти-ну, – Какая невинность! Какая свежесть! Как она меня зажгла, как возбудила! Да я бы задушил ее, вздумай она сопротивляться… А может, я зря оставил ее в живых… если она кого-нибудь встретит, она донесет на меня… меня станут преследовать… и тогда я пропал… кто знает, как далеко зайдет месть оскорбленной девицы?.. Надо ее прикончить… Что изменится в мире, если исчезнет это жалкое создание?.. Это же червь, которого можно раздавить походя… Да, надо возвращаться!»

И он поспешил обратно, – Жюстины на месте не оказалось. Сен-Флоран стал громко звать ее; она услышала его голос и еще более ускорила шаги. Оставим же теперь этого перепуганного, обескураженного злодея, пусть он идет своей дорогой, может быть, мы еще встретимся с ним.

А теперь сюжет заставляет нас следовать за Жюстиной, ни на миг не выпуская ее из виду.

«Что же это за чудовище, – спрашивала себя Жюстина, торопливо углубляясь в чащу. – Что ему еще от меня надобно? Неужели ему недостаточно того, что он уже сделал со мной! Что еще он задумал?» И она забилась в глубь чащи и притихла там, чтобы избежать встречи с человеком, разыскивающим ее лишь для того, чтобы убить. В страшной тревоге провела она остаток ночи.

Рассвет застал Жюстину в горьких размышлениях. «Выходит, – думала она, – иные человеческие существа ничем не отличаются от диких животных. Они так же вынуждены скрываться в лесной чаще от хищников. Какая разница между ними и моим теперешним состоянием? Стоит ли родиться на свет, чтобы жить такой жизнью».

И целый ручей слез хлынул из прекрасных глаз Жюстины.

Едва она с трудом уняла свои рыдания, как вдруг некий шум заставил ее насторожиться. «Боже мой!.. Опять этот варвар! – произнесла она с содроганием. – Он меня преследует, он хочет меня погубить. Я погибла!» Она спряталась в густом кустарнике как можно тщательнее, но так, чтобы поле ее зрения не было закрыто листвой.

Два человека явились причиною этого шума. «Иди сюда, друг мой, – сказал один из них, – судя по всему господин, – юноше, следовавшему за ним. – Здесь нам будет хорошо. Здесь мы избавлены от несносного шпионства моей омерзительной матери, и никто не помешает мне в этом потаенном уголке сейчас же вкусить с тобой столь сладостные для меня наслаждения». Так вот переговариваясь, они приблизились к кустарнику, в котором пряталась Жюстина, и расположились так, что ни одно их слово, ни одно их движение не могло укрыться от ее глаз и слуха. И вот господин – на вид ему было около двадцати пяти лет, – расстегивает штаны своего слуги, выглядевшего лет на пять моложе, подергивает его член, сосет его и заставляет тем самым оказаться во всеоружии. И началась сцена долгая, неприличная, полная эпизодов, где сладострастие легко смешивалось с мерзостями, приводящими в ужас ту, что содрогалась и от менее непристойных вещей. Но в чем же заключались эти мерзости? Мысленно представляем себе иных читателей, для которых именно эти грязные подробности, а не многообразные достоинства добродетельной Жюстины составляют главный интерес повествования. Они, читатели эти, умоляют нас сбросить покров с изображения подобных поступков. Ну что ж, тогда мы расскажем им, что молодой господин ничуть не страшился грозящего ему чудовищного копья. Напротив. Придя в неописуемое возбуждение, он покрыл его поцелуями, затем схватил его обеими руками и, совершенно обезумев от восторга, ввел его себе в зад. Восхищенный этими содомскими ласками, плут бился под пронизывающим его могучим инструментом, громко сожалея, что он, оказывается, далеко не столь велик, как ему хотелось бы. Великолепно встречал он мощные удары этого инструмента, отвечая ему встречными движениями… Чета нежных и пылких законных супругов обменивалась бы ласками менее страстными, чем эти двое: губы прижаты к губам, язык встречается с языком, стоны одного заглушаются стонами другого и, наконец, опьяненные сладострастием, оба заканчивают эту оргию обильными взаимными излияниями. Но служба почти тотчас же возобновляется, и, чтобы вновь разжечь курильницу, не упускается ничего из необходимого: поцелуи, игривые легкие прикосновения, другие тонкости самого извращенного разврата – все используется для пробуждения погаснувших сил, и это удается пять раз кряду. И все пять раз распутники не меняются местами. Молодому хозяину постоянно отводится роль женщины, хотя он и сам обладает превосходным органом, который беспрестанно ласкает его лакей, и мог бы отлично исполнить и роль мужчины. Но у него, очевидно, и в мыслях этого нет. Он внимательно разглядывает и ощупывает инструмент своего любовника, ласкает его, сосет – и все лишь для того, чтобы тот вновь воспрянул и ринулся в битву.

Как утомительно долго длилась для Жюстины эта сцена и как разрывалась ее душа от необходимости наблюдать все это!

Наконец, насыщенные и утомленные участники этого скандального спектакля поднялись, чтобы снова двинуться в путь. Молодой хозяин отошел к кустарнику, в котором пряталась Жюстина, желая очистить свой зад от обильных возлияний, доставшихся на его долю. Приподнимаясь, он заметил краешек платка, покрывавшего голову Жюстины. «Жасмин, – позвал он своего слугу, – мы преданы, нас разоблачили… Женщина, нечистая тварь, видела наши таинства. Подойди-ка. Вытащим эту мерзавку и узнаем, что она здесь делает».

Перепутанная Жюстина не дала им времени осуществить задуманное: она сама выскочила из кустов и бросилась к ногам молодых людей.

– Господа, – воскликнула она, протягивая к ним руки, – удостойте милосердия несчастную, чья судьба заслуживает сожаления больше, чем вы можете вообразить. Мало кто может равняться со мною в этом… Пусть положение, в котором вы меня застали, не внушает вам никаких подозрений: оно скорее следствие моих несчастий, а не моих поступков. Вместо того чтобы увеличивать число моих бед, пожалуйста, помогите мне облегчить хоть как-нибудь это невыносимое бремя.

Господин де Брессак, а именно таково было имя молодого господина, будучи человеком весьма злобным и развратным, не обладал чувством сострадания. К сожалению, сладострастие обычно заглушает в человеческом сердце и жалость, и отзывчивость. Оно лишь ожесточает. То ли потому, что постоянный поиск наслаждений ведет к душевной апатии, то ли потому, что мощные потрясения плоти угнетают нервную систему и притупляют чувственность. Во всяком случае, распутник редко бывает отзывчивым, умеющим сострадать человеком. Но эта, обычная для людей, о которых мы говорим, черствость соединялась в Брессаке еще с глубочайшим отвращением к женщинам, закоренелой ненавистью ко всему, что отличает этот грязный, по выражению Брессака, пол. Так что у Жюстины было мало надежд пробудить в нем те чувства, на кои она рассчитывала.

– Пташка лесная, – сказал он сурово, – ищи дураков в другом месте: ни меня, ни моего друга женщины ничуть не трогают. Они внушают нам ужас, и мы бежим от них. Если ты хочешь испросить милостыню, поищи людей, способных на добрые дела. Мы же всегда творим только дурные. Кстати, скажи-ка, несчастная, ты видела, что мы делали с этим молодым человеком?

– Я видела, как вы разговаривали, сидя на траве, – ответила предусмотрительная Жюстина, – и ничего больше, клянусь вам.

– Мне хочется тебе верить, – сказал Брессак, – и в этом твое спасение. Если бы я узнал, что ты выведала еще что-нибудь, ты бы отсюда не выбралась… Жасмин, – повернулся он к слуге, – еще рано, и у нас есть время послушать историю этой девицы. Послушаем, а потом решим, что с ней делать.

Молодые люди уселись на траву, а Жюстина, устроившись возле, рассказала им со своей обычной наивностью о всех тех бедах, которые обрушились на нее со дня ее рождения.

– Итак, Жасмин, – сказал, поднимаясь с земли, Брессак, – будем на этот раз справедливы.

Беспристрастная Фемида вынесла приговор этому созданию. Не допустим, чтобы желания богини были жестоко обмануты, и приведем в исполнение тот приговор, который был этой преступнице вынесен. Убьем ее!.. Это убийство не может считаться преступлением: мы всего лишь восстанавливаем моральный порядок Ведь мы, к несчастью, нередко его нарушаем. Воспользуемся же смело возможностью, которую нам предоставляет случай.

И вот жестокосердцы, подняв несчастную с земли, потащили ее к группе деревьев, смеясь над ее слезами и воплями. «Разденем ее для начала», – сказал Брессак, срывая с Жюсти-ны одежду. Все, чем может привлечь мужчину противоположный, столь презираемый Брессаком пол, открылось его глазам. Жюстина лежала на земле в глубоком обмороке.

– Мерзкое существо – женщина, – говорил Брессак, ногой переворачивая бесчувственную Жюстину на спину, – Мерзкое животное, не правда ли, Жасмин? – Он смачно сплюнул на землю и продолжал: – Скажи-ка, мой любимый, тебе что-нибудь нравится в этом животном?

– Ничего, даже задница, – отвечал лакей.

– Вот то, что дурням представляется божеством, то, что так обожают эти идиоты… Взгляни на этот живот с дыркой внизу, на эту мерзкую вагину… Вот он, этот нелепый храм, мастерская человеческих поколений. Нет, ни капельки жалости, Жасмин! Давай привяжем эту мошенницу.

На бедную девочку накинули путы, сплетенные из галстуков и носовых платков ее мучителей. Привязанная за руки и за ноги сразу к четырем стволам, она испытывала страшные мучения: холодный пот покрывал ее чело, голова свесилась на грудь, тело сотрясали судороги. Ей казалось, что она вот-вот испустит дух. И чем больше она страдала, тем в большее возбуждение приходили устроители это спектакля: со сладострастным удовольствием они наблюдали эти муки.

– Ну, теперь хватит, – сказал Брессак, – я полностью удовлетворен на этот раз.

– Жюстина, – продолжал он, развязав ее и приказав ей одеться, – не болтайте об этом происшествии и ступайте с нами. Если вы останетесь со мной, вам не придется раскаиваться. Моей матери требуется камеристка, я приведу вас к ней; судя по вашим рассказам, я вполне могу за вас поручиться. Но если вы злоупотребите моей добротой, если вы обманете мое доверие или откажетесь следовать моим указаниям, взгляните на эти деревья, присмотритесь к земле под их ветвями – именно здесь вы будете похоронены. И помните, что от нашего поместья до этого мрачного места всего лишь одно лье. Так что доставить вас сюда будет чрезвычайно легко.

Самый пустой призрак благополучия подобен для несчастного утренней росе, появившейся на увядших накануне цветах, – под лучами солнца она переливается алмазами, и цветы кажутся живыми. Жюстина в слезах кинулась в ноги тому, кто показался ей ее будущим верным покровителем. Она клялась быть послушной и исполнительной. Варвар Брессак, столь же бесчувственный к радости Жюстины, как и к ее наивной печали, лишь сухо бросил ей: «Посмотрим…»

Они отправились в путь. Молодые люди шли впереди, о чем-то вполголоса переговариваясь, Жюстина следовала за ними молча. Через час с четвертью они подошли к замку госпожи де Брессак, роскошь и великолепие которого сказали Жюстине, что, какое бы место она там ни занимала, все у нее будет прекрасно и жить она будет в довольстве. Только бы чья-нибудь злая воля не разрушила это благополучие.

Через полчаса после их прихода в замок Брессак позвал Жюстину к своей матушке.

Госпожа де Брессак была женщиной лет сорока пяти, еще красивой, благородного вида, но чрезвычайно строгих взглядов на нравственность. Гордясь тем, что не совершила в своей жизни ни одного ложного шага, она не прощала слабостей другим. Вследствие этого сын не питал к ней нежных чувств, и она, если можно так сказать, вырвала его из своего сердца. Брессак, как мы уже узнали, был грешен во многом. Но где проще всего можно добыть индульгенцию, как не в материнском сердце? Муж госпожи де Брессак, отец молодого человека, оставил ее вдовой два года назад, присоединив к ста тысячам экю ее ежегодной ренты свое состояние, составлявшее сумму гораздо большую, так что юный злодей наследник должен был бы иметь почти миллионный ежегодный доход. Но вопреки его большим ожиданиям госпожа де Брессак установила сыну мизерный пансион: могло ли хватить двадцати тысяч франков на оплату его развлечений? Этот вид сладострастия обходится дорого. Разумеется, мужчины стоят дешевле женщин, но вожделение к ним у людей такого рода возникает гораздо чаще: ведь стремишься быть не только любовником, но и любовницей.

Ничто не могло заставить юного Брессака поступить на какую-нибудь службу: он решительно отметал все, что могло бы хоть в какой-то степени ограничить его распутные прихоти.

Три месяца в году госпожа де Брессак проживала в замке, в котором должна была теперь служить Жюстина. Остальное время она проживала в Париже. Но эти три месяца сын должен был неотлучно находиться рядом с нею. Какое мучение для человека, ненавидящего свою мать! Любой день, проведенный им вне Парижа – центра всех мыслимых наслаждений, казался юному Брессаку потерянным.

Брессак приказал Жюстине рассказать своей матери все, что Жюстина уже рассказала ему. Как только она закончила рассказ, почтенная дама обратилась к ней с такими словами: «Ваше чистосердечие и наивность позволяют мне не сомневаться в искренности ваших слов. Единственное, что я хотела бы знать точно, так это то, что вы действительно дочь того человека, которого вы называли своим отцом. Если это так, то я была знакома с вашим батюшкой, и это для меня самый веский довод в вашу пользу. Что же касается дела Дельмонс, то я берусь это устроить всего за два посещения министра финансов – моего друга с незапамятных времен. Женщина эта, впрочем, существо погибшее, погрязшее в распутстве, репутация ее известна, и я бы легко могла добиться ее заключения в тюрьму. Но прежде, Жюстина, уясните себе, – добавила госпожа де Брессак, – что все это я могу для вас сделать лишь в случае вашего безупречного поведения. Таким образом, вы знаете теперь, как важна для вас моя благодарность.

Бросившись в ноги нежданной благодетельнице, Жюстина принялась уверять ее, что у той не будет ни малейшего повода для неудовольствия. Все было решено тут же: служба Жюс-тины началась.

По прошествии нескольких дней справки, наведенные госпожой де Брессак, подтвердили справедливость рассказов Жюстины; она была осыпана похвалами за ее правдивость, и все горькие мысли тут же улетучились из ее сознания, уступив место самым радужным надеждам. Но, видно, так уж было начертано на небесах, что этому юному существу не суждена была благополучная жизнь, и за минутами безмятежного покоя неизбежно должны были следовать тяжелейшие потрясения.

Приехав в Париж, госпожа де Брессак поспешила потрудиться для своей камеристки: лживость обвинений Дельмонс была подтверждена, но это ничуть той не повредило. Выехав незадолго до этого в Америку для принятия выпавшего ей богатого наследства, она по воле небес осталась безнаказанной. Впрочем, так чаще всего и случается: преступник, уходя от возмездия, вполне может вкушать плоды своего преступления.

Что же касается пожара в тюрьме, то было установлено, что, хотя Жюстина и воспользовалась этим происшествием, в поджоге она никоим образом замешана не была, и судебное дело против нее было прекращено.

Тот, кто уже сумел достаточно узнать душу нашей героини, легко представит себе, как выросла ее привязанность к госпоже де Брессак Юная, чувствительная, доверчивая Жюстина радостно раскрыла свое сердце для чувства благодарности. Свято веря в тесные узы, связывающие того, кто творит благодеяние, с тем, кому оно оказывается, бедняжка впала всей своей непорочной душой в почти детское обожание благодетельницы. Но в намерения молодого человека никак не входило такое подчинение Жюстины его матери, которую он, как мы уже говорили, терпеть не мог. И теперь, мы полагаем, наступила пора более детально изобразить этот новый персонаж.

Брессак соединял в себе с обаянием молодости самую соблазнительную внешность. Если в его фигуре и в манере держаться и было что-то неприятное, так это некоторая расслабленность и та изнеженность, свойственная, как правило, женщинам. Ссудив его внешними чертами, присущими слабому полу, природа позаботилась и о том, чтобы привить ему и соответствующие вкусы. Но какая, однако, варварская душа скрывалась под этим женственным обликом! В ней можно было встретить все пороки, свойственные самым отъявленным злодеям: злобность, мстительность, жестокость, безверие, распутство, полное пренебрежение всеми человеческими обязанностями. Существом самым ненавистным на свете была для этого страшного человека его собственная мать. Госпожа де Брессак делала все, чтобы вернуть своего сына на стезю добродетели, но применяла слишком суровые методы, и в результате молодой человек, взбешенный этой суровостью, предавался своим порокам с еще большим пылом, а бедная дама получала на свой счет еще большую порцию ненависти.

– Не думайте, пожалуйста, – однажды сказал Брессак Жюс-тине, – что моя мать по своей воле занималась так ревностно вашими делами. Поверьте, что, если бы я ей не надоедал поминутно, она едва бы вспомнила о том, что вам наобещала. Вы благодарите ее за каждый шаг, а ведь это все – только моя работа. Да, Жюстина, это я должен получать от вас ту признательность, которую вы высказываете моей матери.

Конечно, я для вас малоинтересен. Вы, юная, красивая женщина, знаете, что мне не нужны ваши прелести. Нет, мое дитя, нет, дело в другом: испытывая глубокое отвращение ко всему, что делает женщину женщиной, я жду от вас услуг совсем иного рода, и когда вы убедитесь во всем том, что я сделал ради вашего успокоения, я надеюсь найти в вашей душе тот отклик, на который я вправе рассчитывать. Подобные, повторяющиеся нередко, разговоры были Жюстине не совсем ясны, и она толком не знала, что отвечать. Но все же отвечала, и, может быть, с излишней легкостью. Стоит ли в этом признаваться? Увы, скрывать ошибки Жюстины – значит обманывать доверие читателя и забывать об интересе, который до сих пор вызывали в нем именно эти ее ошибки и неудачи.

Как бы недостойно ни вел себя с нею Брессак в первый день их знакомства, она оказалась не в силах противиться захватившему ее нежному чувству к молодому человеку. Росту этого чувства способствовала и благодарность, испытываемая Жюстиной к нему, и возможность ежедневно любоваться дорогим существом. Словом, Жюстина полюбила этого отъявленного злодея с тем же пылом, с каким она поклонялась своему Богу, своей религии – добродетели. Сотни раз размышляла она о жестокосердии этого человека, о его отвращении к женщинам, о его развращенности, об их столь разительно отличавшихся взглядах на мораль – и все напрасно: ничто не могло погасить разгорающееся пламя. Потребуй Брессак у Жюстины ее жизнь, она отдала бы ее, сожалея лишь о том, что не располагает ничем большим, что можно было бы отдать единственной радости своего сердца. Такова любовь! Вот почему греки изображали ее с повязкой на глазах.

Но о своей страсти Жюстина молчала, а неблагодарный Брессак был далек от того, чтобы задумываться, почему при встрече с ним глаза Жюстины наполнялись слезами. А, право, нетрудно было догадаться об этом по той стремительности, с какой она бросалась выполнять его желания. Правда, эту стремительность можно было объяснить себе и желанием скрыть, насколько позволяло Жюстине ее воспитание, грехи Брессака от неусыпного взора его матери. Но как бы то ни было, своим поведением, столь естественным для обольщенного сердца, Жюстина заслужила полное доверие Брессака, а все, что исходило от ее дорогого возлюбленного, приобретало в глазах Жюстины такую цену, что, воображая себя порою добившейся его любви, она была готова простить ему и его разврат, и его озлобленность, и даже самое страшное – все его замыслы против матери.

Невероятно, но Брессак осмелился однажды сделать Жюстине такое предложение: «Среди тех людей, Жюстина, – сказал он, – которых я совращаю, некоторые соглашаются на это только из любезности. К тому же им, чтобы прийти в то состояние, какое мне требуется, необходимо увидеть обнаженную молодую женщину. Конечно, это для меня несколько оскорбительно, я бы хотел сам приводить их в такое состояние, но что делать? И раз уж это необходимо, я бы предпочел тебя всем другим женщинам. Я уверен в тебе. Ты уединишься с ними в моем кабинете и приведешь их ко мне только тогда, когда они будут вполне готовы».