Текст книги "Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей"

Посреди этой буйной растительности стоял богато украшенный шатер; в таких шатрах, однако не столь роскошных, обычно живут предводители арабских бедуинов. Этот же был сделан из индийского шелка, расшитого золотом, и имел высоту двадцать четыре фута. Шнуры, с помощью которых он крепился к земле, были пурпурные с золотом; золоченая бахрома довершала его убранство.

– Идемте, – приглашала графиню фея. – Забудьте о гневе гения Огня: он побежден, и ему ничего не остается, как стать нашим помощником.

Графиня, удивляясь все больше и больше, взяла под руку Селькура и стала уверять его, что никогда еще не встречала человека, наделенного столь богатой фантазией и таким безупречным вкусом. Они пришли во владения гения Огня; завидев гостей, он упал ниц и стал молить Нельмур простить его за то, что он осмелился умышлять против нее.

– Ничто так не развращает государей, как вседозволенность, сударыня, – говорил он. – Поэтому для удовлетворения своих прихотей они готовы на любое злоупотребление; привыкнув ни в чем не знать отказа, они приходят в ярость, когда кто-либо смеет противоречить им, и лишь собственные несчастья напоминают им, что они такие же смертные, как и подданные их. Я благодарен судьбе за полученный урок он научил меня умерять желания и обдумывать последствия своих поступков… Я был королем… теперь я простой пастух; но не жалею о перемене, ибо ей я обязан тем, что сейчас вижу вас. На столь лестное для нее приветствие графиня отвечала подобающим образом, входя в шатер. Там уже все было приготовлено для сельской трапезы… и как скромно он был убран!

– Сударыня, – говорил новоявленный пастух, – я не могу предложить победителю своему обильный ужин. Соблаговолите ли вы удовольствоваться этим?

– Мне не приходилось обедать в подобном месте, – отвечала графиня, – так что в любом случае вы удовлетворите либо аппетит, либо любопытство, или же и то и другое вместе.

Внутри шатра расположились заросли пахучего кустарника; каждая ветка сгибалась под тяжестью множества птиц, которые словно отдыхали на них. Птицы эти, собранные сюда со всех концов света, были как живые… Но каждая под оперением своим была либо зажарена, либо сделана из какого-то изысканного и сочного яства. Вместо стола посередине высился плоский холм, усыпанный цветами, подле которого для каждого сотрапезника нашлось место; сидеть же предлагалось на холмиках, поросших мягкой густой травой, так что гости чувствовали себя охотниками, устроившими привал на зеленом лугу.

– Пастух, – обратился Селькур к гению после первой смены блюд, – графиня находит подобный способ вкушать трапезу не совсем удобным. Не будете ли вы столь любезны пригласить нас к себе?

– Разве я могу отказать вам? – отвечал гений. – Неужели вы забыли о своем влиянии на меня?..

В ту же минуту словно по мановению волшебной палочки холм превратился в обычный стол в центре его благоухали самые прекрасные цветы Аравии, а вокруг были разложены фрукты со всех концов света, созревающие в разные времена года… Удивительное искусство декоратора состояло в том, что сиденье каждого из сотрапезников могло опускаться и подниматься, равно как и перемещаться вокруг стола, так что никому не было необходимости меняться местами.

Завершив ознакомление с очередной сменой блюд, гений Огня предложил графине отведать мороженого в его садах. Выйдя из шатра, они прошли в чудесную аллею, образованную всеми плодовыми деревьями, какие только произрастают на земле. На ветвях деревьев висели обычные для них плоды… сделанные из мороженого и раскрашенные столь искусно, что могли обмануть любого. Нельмур удивлялась и восторгалась, видя в это время года персики, виноград, кокосовые орехи, плоды хлебного дерева, ананасы, и все столь необычайно свежие, словно созрели они в своем родном краю. Селькур, сорвав крупный лимон, поднес его графине, дабы та смогла убедиться, что наряду с чудесной формой мороженое, из которого он сделан, также имеет вкус этого плода.

– Поистине, – воскликнула госпожа де Нельмур, – вот еще одна сумасбродная выходка, превосходящая все, что я когда-либо видела. Эта выдумка разорит вас.

– Но разве стану я жалеть об этом? Все делается ради вас, – отвечал Селькур, нежно сжимая руку госпожи де Нельмур и отмечая про себя, что дама его проглотила самую главную наживку, приготовленную им для испытания ее… – Ах, – продолжил он с жаром, – если когда-либо состояние мое иссякнет от попыток понравиться вам, разве вы своими средствами не поможете поправить дело?

– Какое может быть сомнение! – холодно отвечала графиня, срывая мороженое в виде ягод ююбы… – Однако лучше не доводить себя до разорения. Ваши затеи очень милы, но мне бы хотелось, чтобы вы были мудрее… Очень лестно, что для меня, а не для малютки Дольсе совершаете вы подобные безумства… Я бы ни за что не простила вам обратного.

Подошла свита, и беседа стала общей.

Пройдя по волшебной аллее, они попробовали все имевшиеся там фрукты. Незаметно опустилась ночь, и, ведомые Селькуром, все поднялись на небольшой холм, возвышавшийся над искореженной долиной, где царил неодолимый мрак.

– Оромазис, – сказал гений, чьи владения они только что покинули, – боюсь, не поторопились ли вы.

– Ну вот, – воскликнула госпожа де Нельмур, – опять сюрприз? Этот ужасный человек не хочет дать нам ни минуты покоя, дабы насладиться уже полученными удовольствиями; с ним просто нет времени отдохнуть.

– Но что случилось? – спрашивал Селькур.

– Вы знаете, – отвечал гений Огня, – что владения мои простираются до островов Эгейского моря, где под началом Вулкана трудятся циклопы. Святилище сего божества расположено на Лемносе, а так как началась война между богами и титанами[9]9
  Титаны, или тевты, – жители той части Кампаньи, что прилегает к Везувию. Считается, что они сделали вулкан своим оружием в битве с небожителями. Неподалеку от этих мест они дали знаменитое сражение, где и были разбиты; таково предание. Сама мысль о борьбе с небожителями порождена была ужасающим их несчастьем и постоянным богохульством. Эти побежденные народы перебрались в Германию и стали называться тевтами. Благодаря своему чрезвычайно высокому росту их долгое время считали потомками титанов. (Примеч. авт.)


[Закрыть], то я убежден, что знаменитый кузнец Олимпа уже отправился в свою кузню. Не слишком ли рискованно приближаться к ней?

– Нет, нет, – отвечал Оромазис, – с нами моя сестра, и беспредельное могущество ее охраняет нас.

– Какая прелестная выдумка, – заметила графиня, – но надеюсь, что она будет последней, ибо после нее я решительно намерена вас покинуть: разделяя долее безумства ваши, я потом стану упрекать себя за них.

Едва она умолкла, как все увидели циклопов, направлявшихся в кузницу. Они были двенадцати футов росту, с одним глазом посреди лба, и сами, казалось, состояли из огня. Они принялись ковать оружие на огромных наковальнях: от каждого удара молота ввысь взлетали миллионы бомб и снарядов; они летели во все стороны, разрывались и заливали огнем все вокруг. Прогремел гром, пламя потухло, и с небес к циклопам спустился Меркурий. Он направился к Вулкану; тот отдал ему выкованное оружие, среди которого была некая труба, в коей покровитель кузнецов возжигал огонь перед посланцем неба и откуда затем вылетали десять тысяч снарядов одновременно… Меркурий забрал все оружие и полетел к небесам…

Затем открылся вид на Олимп, расположенный на высоте более ста туазов над землей; там разместились все известные по старинным преданиям божества. Вокруг них царило спокойствие, в пятидесяти футах над ними светило огромное пылающее солнце… Меркурий припал к стопам Юпитера, коего можно было узнать по внушительному виду и великолепному трону, отличавшемуся от сидений остальных небожителей; Меркурий вручил Юпитеру оружие, принесенное с Лемноса.

Все с вниманием следили за этой сценой, поэтому изменения, происходившие внизу, остались незамеченными. Оттуда же доносился нарастающий шум: это титаны приготовились вступить в единоборство с богами – они собирали обломки скал… Боги же облачались в доспехи. Яркое солнце сверху освещало вселенскую эту битву, а внизу огромные снопы пламени устремлялись к Олимпу… Нагромождение скал, казалось, вот-вот коснется неба. Изрыгая огонь, титаны карабкались наверх; море огня, возносившегося ввысь, затмевало свет, струившийся с небес…

Небожители приготовились, прокатился раскат грома, сражение началось, посыпался град бомб, извергаемый смертоносным оружием Вулкана, засверкали бессчетные молнии: они поселили панику среди титанов. По мере того как одни титаны взбирались наверх, другие падали вниз; однако они по-прежнему были отважны и дерзки, и некоторые из них все-таки добирались до облака, окутавшего чертог богов. Титаны приободрились, снова собрали огромные камни и обломки скал и нагромоздили новую гору. Титанов было так много, что среди вихрей пламени и дыма, окружавших их, трудно было различить каждого в отдельности…

С Олимпа же посылали все новые и новые молнии: наконец небожителям удалось разогнать надменных гордецов, посрамить их и сбросить в жуткое чрево земное, кое отверзлось и приняло их. Все падало, рушилось, повсюду слышны были вопли и стоны; чем больше титанов падало в распахнутые уста Эреба, тем шире раскрывались они. И вот уже все останки несчастных поглощены были хаосом; казалось, что все силы Ада решили ввязаться в битву.

Из многочисленных жерл Тартара в небо вылетели двадцать четыре тысячи ракет, каждая фут в обхвате, и, достигнув облаков, закрыли собой Элизиум. Затем эти невиданные потешные огни разорвались, и из них выпал дождь сверкающих звезд: около четверти часа на двадцать лье в округе ночная тьма была светлей самого светлого дня.

– Ах! – воскликнула испуганная графиня. – Никогда еще не видела я более внушительного зрелища! И если битва эта действительно когда-то происходила, она наверняка была не столь величественна, нежели представление сие… О мой дорогой Селькур, – продолжала она, опершись на руку его, – я никогда не смогу по достоинству оценить деяния ваши, ибо они поистине не имеют равных себе… Невозможно устроить праздник более великолепный, чем этот, невозможно исполнить его с большим вкусом, сделать его столь блистательным и добиться четкой сыгранности всех сцен. И все-таки я покидаю вас, ибо за всем этим мне чудится влияние колдовских сил; восхищению моему нет границ, однако я боюсь уступить соблазнам.

Пока графиня выражала восторги и сомнения свои, Сель-кур незаметно, под покровом тьмы, увлек ее в жасминовую беседку; там он предложил ей отдохнуть на скамье, кою она приняла за газон; сам же Селькур разместился перед ней. Огромный, едва заметный в сумерках балдахин опустился сверху на сей уединенный приют, и героиня наша более не имела понятия, где же она находится.

– Новое волшебство! – воскликнула она.

– Которое скрыло нас от глаз вселенной, словно никого, кроме нас, не существует более на земле.

– Как это чудесно! – взволнованно произнесла графиня. – Однако вам не следует злоупотреблять магической своей властью, которая вот уже двадцать четыре часа искушает чувства мои, заставляя разделять сумасбродства ваши…

– Искушение… вы сами произнесли это слово… Но надумайте, ведь способ сей предполагает не только труды одной стороны, но и снисходительность другой, не так ли? Так что, если он окажется действенным, в этом будем виноваты мы оба.

– Хотелось бы надеяться, что этого не произойдет…

– Превосходно! В таком случае, если что-то и случится, то повинна в этом будет исключительно любовь, и вам не придется винить свою слабость, а мне исполнять роль коварного соблазнителя.

– Вы поразительно ловкий человек.

– О, я не так ловок, как вы жестоки.

– Вы приняли мудрость за жестокость.

– Как сладостно иногда забыть о ней!

– Да, конечно… но раскаяние!

– Пустяки! Кто будет вспоминать о нем? Неужели подобные мелочи все еще волнуют вас?

– Клянусь, я никогда еще не испытывала подобного чувства… мне страшно только непостоянство ваше. Малютка Дольсе приводит меня в отчаяние.

– Разве вы все еще не верите, что я пожертвовал ею ради вас?

– Да, весьма находчиво и деликатно… Но можно ли всему этому верить?

– Лучший способ проверить возлюбленного – это привязать его к себе милостями своими.

– Вы уверены?

– Я не знаю способа более надежного.

– Тогда скажите, где мы сейчас находимся?.. Возможно, мы уже перенеслись в самую чащу дикого леса, вдали от человеческого жилья… И если бы вы захотели получить доказательство доброго моего к вам расположения… похоже, я бы напрасно звала на помощь, никто бы не пришел.

– Но вы ведь не станете никого звать?

– Смотря что вы готовы предпринять.

– Все.

И Селькур, держа возлюбленную в объятиях, попытался умножить успех свой.

– Ну вот! Разве не об этом говорила я? – продолжила графиня, мягко высвобождаясь из объятий его. – Разве не предугадала, на что рассчитываете вы?.. И вот опасения мои сбылись… Вы что же, желаете, чтобы я поощрила безрассудство ваше?

– А вы запрещаете мне его?

– О! Неужели здесь вообще можно что-либо запретить?

– То есть вы хотите сказать, что если я и одержу победу, то буду обязан ею исключительно обстоятельствам…

Говоря это, Селькур притворился, что обуздал страсть свою: вместо того чтобы ускорить развязку, он оттягивал ее.

– Вовсе нет, – обеспокоенно произнесла графиня, побуждая его, однако, снова занять утраченные было позиции. – Но вы же не хотите, чтобы все бросались за вами очертя голову?.. Не станете вынуждать меня делать авансы?

– Как вам будет угодно. Однако мне хотелось бы услышать от вас… что уединение наше и прочие обстоятельства не имеют никакого значения для победы моей и, будь я беден и слаб, вы бы все равно одарили меня теми милостями, коих я взыскую.

– О господи, какое это имеет значение!.. Сейчас я могу сказать вам все, что угодно. В жизни бывают минуты, когда ты готова на любое безумство, и держу пари, что вы намеренно сотворили минуту сию.

– И вы желаете, чтобы я воспользовался ею?

– Я этого не сказала, но не говорила и обратного: я просто не знаю, что со мною сталось.

– Однако, сударыня, – произнес Селькур, вставая, – разум еще не покинул меня, а любовь, освещающая путь мой, хочет остаться чистой, как и предмет, возбудивший ее. Будь я столь же слаб, как и вы, наши чувства вскоре угасли бы. Я мечтаю… о руке вашей, а не о суетных развлечениях, ибо последние ведут к разврату и, оправдываемые исключительно безрассудством, быстро приедаются; тем же, кто, предаваясь им, забыл о чести и добродетели, остаются лишь сожаления. Возможно, рассуждения мои сейчас покажутся вам неуместными, ибо душа ваша возбуждена и вы готовы отдаться желаниям, навеянным уединением нашим. Однако после основательных размышлений они перестанут вас удивлять: тогда я снова упаду к стопам вашим и буду умолять вас принять от супруга извинения любовника.

– О, сударь, как я вам обязана! – ответила графиня, приводя себя в порядок. – Пусть же женщины, кои подвержены забывчивости, всегда находят таких мудрых мужчин, как вы! Ради бога, прикажите, чтобы сюда как можно скорее доставили какую-нибудь карету: я отправляюсь домой оплакивать свою слабость.

– А вы уже в карете, сударыня. Это немецкая берлина, и по первому же приказу шестерка лошадей увезет вас куда пожелаете: это последнее волшебство властелина Воздуха, но не последние подарки счастливого супруга Нельмур.

– Сударь, – смущенно ответила графиня, немного поразмыслив, – я необычайно вам признательна и жду вас у себя… Дома вы увидите меня более рассудительной, хотя и равно жаждущей соединиться с вами.

Селькур вышел из кареты, лакей захлопнул дверцу и спросил, куда ехать.

– Ко мне домой, – приказала Нельмур.

Лошади пустились в галоп, и героиня наша, до сей минуты считавшая, что находится в жасминовой беседке на ложе из свежих трав, помчалась в роскошном экипаже в Париж, куда и прибыла через несколько часов.

Первое, что поразило взор ее по возвращении домой, были богатые подарки, полученные от Селькура, и среди них маленький алмазный дворец.

– Мне кажется, – вслух произнесла она, ложась спать, – что этот человек рассудителен и безумен одновременно. Без сомнения, он станет прекрасным мужем, но для любовника он слишком холоден. Последнему не помешало бы побольше страсти… Впрочем, это не повредило бы и первому. Однако подождем его визита; я согласна любить его и вместе с ним предаваться увеселениям, но стать его женой и в скором времени разориться на весьма обременительных для состояния спектаклях меня вовсе не устраивает. Что ж, пусть же сон мой будет сладок, если действительность пока весьма туманна… О, как верно говорят, – добавила она, зевая, – никогда нельзя доверять мужчинам.

– Я сумел распознать обман, – рассуждал тем временем Селькур, – О Дольсе, какая между вами разница! Вторая часть испытания, ожидающая это удивительное создание, становится излишней. Там, где царит добродетель, непременно должны присутствовать и все прочие достойные свойства женского характера. Если женщина умеет избежать ловушек, расставленных чувствам ее, как сумела сделать Дольсе, то я, несомненно, могу довериться ей; та же, кто при малейшем соблазне забывает о чести и сердечной доброте, не может вызывать никакого доверия. Однако, – добавил он, поразмыслив, – я все же обязан довести задуманное до конца, дабы потом мне не в чем было себя упрекнуть.

Состояние обеих женщин, прошедших через искус Сельку-ра и знавших о существовании соперницы, было равно неутешительным. Получив подарки и доказательства любви, Дольсе была счастлива. Но после всего случившегося (а именно: праздника для Нельмур) ее чувствительная душа облеклась в траур и сама она пришла в такое плачевное состояние, в каком только может оказаться искренняя и любящая женщина, узнав об измене возлюбленного. Со своей стороны, госпожа де Нельмур также получила доказательства любви и подарки, а душа ее, хотя и не испытала волнений подлинных чувств, после последнего объяснения с Селькуром ощутила все же укол, след от которого у женщин гордых и самолюбивых обычно долго не заживает. Что касается надежд, то у обеих женщин они были одинаковы: обе могли рассчитывать на руку Сель-кура. Итак, ловкий искуситель сумел так провести испытание свое, что, хотя обе женщины по-разному проявили себя, они тем не менее по-прежнему находились в равных условиях. И именно оставшаяся часть проверки должна была окончательно подвести Селькура к мысли о полном различии душ их. Как следует поразмыслив, Селькур решил приступить к новому испытанию.

Целых четыре дня прожил он в деревне, на пятый же возвратился в Париж На следующий день он продал всех своих лошадей, мебель, драгоценности, отослал слуг, перестал бывать в свете и сообщил возлюбленным своим, что ужасная случайность уничтожила все его состояние, он разорен и ему остается надеяться на их доброту, дабы из их рук получить помощь и справиться с плачевным положением своим… Огромные расходы, только что понесенные Селькуром, делали сие сообщение весьма правдоподобным. И вот слово в слово ответы, полученные им от обеих женщин.

Письмо Дольсе

«За что вы, сударь, вонзили кинжал свой в грудь мою? Ради всего святого молила я вас не притворяться и не разыгрывать чувство, коего вы вовсе не испытываете. Я раскрыла вам душу, вы же нанесли мне удар в самое сердце. Вы пожертвовали мной ради соперницы и тем самым свели меня в могилу. Но забудем о несчастьях моих, поговорим о ваших заботах. Вы просите моей руки… придите же, жестокосердный, и посмотрите, в каком состоянии пребываю я. Может быть, тогда вы поймете, что рука моя уже не сможет составить чье-либо счастье… Я умираю, и хотя вы стали причиной гибели моей, я умираю, любя вас. Надеюсь, что слабая моя поддержка хотя бы немного поправит дела ваши, дабы вы были достойны госпожи де Нельмур. Будьте счастливы с ней, и это единственное, что может пожелать вам несчастная

Долъсе.

P.S. К письму прилагаю кредитные билеты на сумму сто тысяч франков. Это все, что у меня есть, и я посылаю их вам… Примите сию безделицу от самого нежного друга вашего… от той, чье сердце вы разбили и кого коварной рукой безжалостно лишили жизни».

Письмо Нельмур

«Вы разорены. Я предупреждала вас, что не следует безоглядно предаваться безумствам. Впрочем, несмотря на прискорбное обстоятельство сие, я бы согласилась выйти за вас замуж, если бы таковое вообще было возможно, но я питаю необоримый страх перед узами Гименея. Я предложила вам стать моим любовником, вы же не захотели этого… Теперь вам досадно. Однако от всего есть лекарство: ваши кредиторы подождут, они для этого созданы… А вы отправляйтесь путешествовать… Когда наступает тоска, необходимо отвлечься. Этому правилу я сама всегда следую и посему завтра уезжаю к сестре в Бургундию, откуда вернусь к Рождеству. Я бы посоветовала вам жениться на малютке Дольсе, если бы та была богата. Но всего ее состояния не хватит, чтобы оплатить даже один ваш праздник Прощайте и впредь будьте благоразумны и осмотрительны».

Селькуру понадобилась вся его выдержка, чтобы по заслугам не ославить на весь Париж сию недостойную особу. Он только выразил презрение свое, ничуть не жалея, что обошлось оно ему недешево.

– Я доволен, – воскликнул он, – что сумел разоблачить чудовище: все мое состояние, честь моя, быть может, сама жизнь были бы загублены без этой проверки.

Исполненный волнения за Дольсе, с тревожным сердцем полетел он к ней; но сколь же велико было горе его при виде несчастной очаровательной женщины, бледной, подавленной, утомленной; тень смерти уже витала вокруг нее. Чувствительная по натуре своей, она обожала Селькура и не могла не ревновать его. Получив ужасную новость о празднике, устроенном им ее сопернице, она слегла от удара, ибо женщины трепетные не могут спокойно узнавать о несчастье своем. Потрясение было слишком сильно… жестокая лихорадка терзала ее.

Селькур бросился к ногам Дольсе, он принес ей тысячи и тысячи извинений и рассказал о придуманном им испытании.

– Я прощаю вам ту, кого поставили вы выше меня, – отвечала Дольсе. – Привыкнув не доверять женщинам, вы захотели проверить избранницу свою, только и всего. Но неужели после беседы нашей вы все еще сомневались во мне, надеялись найти ту, кто любил бы вас больше, чем люблю я?

Селькур вовсе не сомневался в этом; приняв решение устроить второе испытание, он совершил непростительную ошибку по отношению к Дольсе, которой не в чем было себя упрекнуть перед Селькуром, и посему ему оставалось лишь рыдать и шептать самые нежные слова любви.

– Поздно, – отвечала ему Дольсе, – удар нанесен. Я предупреждала вас о чувствительности моей, и вы могли хотя бы иногда вспоминать об этом. Впрочем, раз разорение вам не грозит, значит, я умираю, успокоившись… Пора проститься, Селькур, проститься навсегда… Я рано ухожу из жизни… мы могли быть счастливы… Ах! Как нам было бы хорошо! – продолжала она, беря возлюбленного за руки и орошая их слезами. – Какую нежную и искреннюю супругу, какого верного и доброго друга нашли бы вы во мне!.. Уверена, что сумела бы сделать вас счастливым… О, сколь сладостно счастье, созданное своими руками!..

Селькур залился слезами и искренне пожалел о втором, ставшем роковым испытании, кое послужило ему для того, чтобы узнать нечестную женщину и потерять божественную.

Он заклинал Дольсе превозмочь состояние свое и принять хотя бы звание супруги его.

– Увы, не могу, – отвечала она, – Мне не хватит слез, дабы, сходя в могилу, оплакать это желаемое мною звание. Мне легче умереть с мыслью о том, что я не заслужила такого счастья, нежели согласиться принять его в тяжелую минуту, когда я уже не смогу достойно насладиться им…

Нет, Селькур, нет, живите свободно и забудьте меня. Вы еще молоды; через несколько лет все воспоминания о нежном друге тех чудесных дней изгладятся в душе вашей… вам будет казаться, что дней этих никогда и не было… А если вы иногда вспомните обо мне, то знайте, друг мой, что я желаю вам утешиться. Не забывайте о недолгих часах, что провели мы вместе. Пусть воспоминание об этом прольет целительный бальзам на душу вашу, а не ляжет на нее тяжким бременем.

Женитесь, мой дорогой Селькур, это ваш долг перед семьей, перед состоянием вашим. Постарайтесь, чтобы новая избранница обладала некоторыми из тех качеств, кои смогли вы оценить во мне. А если, покинув юдоль земную, душа наша может обрести утешение, глядя на тех, кто остался на земле, то подлинным блаженством станет для меня весть, что вы отдали руку свою женщине, похожей на меня.

При этих печальных словах страшная слабость охватила Дольсе… Чувствительная душа прелестной женщины не выдержала… Надругательство свершилось, силы исчерпаны, она у врат смерти. Селькура вывели из комнаты Дольсе; его отчаяние повергало окружающих в трепет, ни за что на свете не хотел он покидать дом обожаемой им женщины… Тем не менее пришлось.

Едва его привезли домой, как с ним приключилась ужасная болезнь. Три месяца пребывал он между жизнью и смертью; выздоровлением своим обязан он возрасту и крепкому телосложению. Во время болезни от него тщательно скрывали постигшую его ужасную утрату; наконец ему сообщили о страшной кончине возлюбленной его. Остаток дней своих он скорбел о ней, не помышляя более о женитьбе, и все свое состояние употребил на дела благотворительности и человеколюбия.

Он умер молодым, оплакиваемый друзьями. Роковая и преждевременная кончина его стала грозным напоминанием о том, как хрупко человеческое счастье… и как легко разрушить его, даже следуя стезей преуспеяния и добродетели.