Текст книги "Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей"

– Труднее, чем ты думаешь. Ее чудовищное упорство в добродетели, набожности, веру в предрассудки – вот что мне необходимо преодолеть. Если я не возьму штурмом эти крепости, я ничего не добьюсь.

– Проще взять штурмом саму Жюстину! В конце концов, ты можешь просто изнасиловать ее. Но я тебе обязательно помогу. Если не силой, так хитростью мы своего добьемся. Не ускользнет от нас эта шлюшка.

– А тебя она разве не привлекает?

– Она премилая, но я не вижу в ней никакого темперамента. Думаю, что ее внешность скорее способна зажечь мужчину, чем женщину.

– Ты права, меня она просто приводит в неистовство… Я… О… смотри-ка, поразительно!

И здесь Роден задрал юбку своей сестры и нанес ей несколько довольно крепких шлепков по ягодицам.

– Раскачай-ка меня, Селестина, – сказал он, – приведи меня в готовность.

И наш учитель, сев в кресло, вручил свой довольно вялый инструмент в умелые руки сестры. Та двумя или тремя движениями сразу же придала ему боевой вид. Роден, не опуская юбки сестры, не сводил глаз с зада распутницы. Он щупал его, раздвигал полушария; по тем поцелуям, которыми он осыпал эти прелести, можно было понять, какой властью располагает над ним этот трон любви.

– Возьми розги, – сказал, поднимаясь, Роден, – и поскорее испытай их на мне. Нет ничего на свете, что возбуждало бы меня сильнее. К тому же сегодня я, как никогда, нуждаюсь в этом: моя фантазия так разгорелась, что сил больше нет.

Селестина раскрыла шкаф и вынула из этого хранилища боеприпасов дюжину пучков розг. Выбрав, по ее мнению, лучший, она принялась хлестать своего братца. А он, держа в руке возбужденный орган и беспрестанно раскачивая его, вскрикивал в промежутке между ударами: «Ах, Жюстина! Если б сейчас я держал тебя! Но я еще подержу тебя, Жюстина, ты это узнаешь. Никто не скажет мне, что приютил тебя задаром… Я горю страстью увидеть твой зад… Я его увижу… я его буду пороть, твой прекрасный задик, Жюстина… Я исхлещу его в кровь… Ты не знаешь, на что я способен, когда меня распаляет желание».

И тут Селестина вдруг прекратила свои манипуляции, оперлась руками о подлокотники кресла и, приподняв свой обнаженный зад, стала вызывать брата на бой. Но Роден хотел лишь размяться, он не намерен был сразу же истратить весь свой пыл. Поэтому он ограничился всего несколькими шлепками, несколькими укусами и скорехонько отправил свою отправительницу привести мальчиков и девочек, которых он сегодня решил подвергнуть наказанию. В этот миг передышки Жюстина бросилась в объятия своей подруги.

– Боже мой, – проговорила она, – ты слышала, какой заговор составили они против меня?

– Ах, девочка моя, – прошептала Розали, – очень боюсь, что тебе не удастся выпутаться. Иначе ты станешь первой, кто выйдет нетронутой из этого дома.

– Я смогу спастись, – сказала Жюстина.

– Это невозможно, – ответила Розали, – Его знание дает ему право держать всех взаперти. Этот дом подобен монастырю. Побег расценят как бегство воровки или совратительницы, и ты угодишь в Бисетр. Наберись терпения, дорогая моя, это лучший путь.

В это время шум за стенкой заставил наших лазутчиц приникнуть к перегородке. Селестина привела с собою девочку лет четырнадцати – светловолосую и красивую, как Амур. Бедное дитя, перепутанное тем, что ее ожидает, приблизилось со стенаниями к своему суровому наставнику и, вся в слезах, бросилась к его ногам, моля о снисхождении. Но эти слезы и страдания уже зажгли в Родене первые искры наслаждения – это можно было увидеть по его словам.

– Нет, нет, Жюли, – закричал он, – вы провинились уже не в первый раз… Я раскаиваюсь в своей доброте! Она привела лишь к тому, что множится число ваших проступков. Может ли их тяжесть позволить мне быть снисходительным, даже если б мне и захотелось?

– Не вздумайте этого делать! – воскликнула Селестина. – Вы только укорените в ней зло… Такой опасный соблазн для всего дома! Или вы забыли, что еще вчера эта маленькая пройдоха передала в дверях класса записку мальчишке?

– Уверяю вас, этого не было, – проговорила со слезами в голосе бедная овечка. – Это ошибка. Поверьте мне, сударь, я ни в чем не виновата.

– Конечно, не виновата, – торопливо прошептала на ухо Жюстине Розали, – не прими эти обвинения на веру. Они все выдуманы. Девочка эта – сущий ангел. Это все из-за того, что она не хочет уступить…

Между тем сестра Родена распустила шнуровку на юбке Жюли, и ее одежда упала к ногам. Затем верная помощница задрала ей рубашку, обнажив перед своим братцем пленительный тоненький стан девочки. В это же время распутник схватил девочку за руки и привязал их к кольну, специально для этой цели вделанному в стоящий посредине кабинета столб для наказаний. Затем он окунул розги в чашу с уксусом, стремясь сделать наказание более мучительным для жертвы и возбуждающим для себя. Сестра же его опустилась перед ним на колени и принялась манипулировать его членом, подобно тому, как она это делала прежде. Роден готовился к жестокой и кровавой процедуре. Шесть не очень сильных поначалу ударов по обнаженному телу заставили Жюли задрожать. Несчастная не знала других средств защиты: она лишь томно повернула к своему истязателю милое личико, обрамленное великолепными волосами, и взглянула на него такими умоляющими, такими чудесными глазами…

Роден наслаждался картиной. Он пылал. Губами потянулся он к губам своей жертвы и… не осмелился прикоснуться к ним, не осмелился испробовать на вкус слезы, вызванные его неумолимостью. Он отважился лишь на то, чтобы одной рукой пробежаться по маленьким ягодицам. Какая белизна! Какая упругость! Какая красота! Розы и лилии, сорванные руками самих граций! Каким же надо было быть жестокосердным, чтобы обречь на мучения эти прелести, такие свежие, такие изящные? Что за чудовище может искать наслаждений среди слез и страданий?

Роден любовался! Глаза его блуждали по телу жертвы, руки оскверняли те цветы, которые жестокость побуждает сорвать. Он то раздвигает, то снова сжимает края восхищающего его ущелья, он подвергает внимательному исследованию все раскрытые перед ним прелести. Но хотя подлинный алтарь любви вполне в пределах его досягаемости, Роден, верный своему культу, не смотрел в ту сторону: он остерегался даже его внешнего вида. Наконец он разгорелся до предела: это выразилось в потоке брани, который он обрушил на голову бедного создания, трепетавшего в ожидании еще более жестоких мук. Но вот от упреков в глупости и угроз пришла пора переходить к делу. Роден, которого все еще продолжали возбуждать руки его сестры, буквально ослеп от предвкушения.

– А теперь, – произнес он, – приготовьтесь помучиться по-настоящему.

Розги пошли гулять по всему обнаженному телу. На этот раз было нанесено не менее двадцати ударов. Белоснежная кожа покрылась красными рубцами. Жюли плакала, слезы жемчужинами катились по ее дивной груди. Родена это еще более разъярило: теперь он ощупывал исхлестанные места, гладил их, пощипывал, словно готовя к новому испытанию. Его сестра возбудилась не меньше.

– Ты ее бережешь! – взвизгнула эта мегера.

– Нет, нет, – ответил Роден, и порка возобновилась с новой силой.

Показалась первая кровь. Роден окончательно обезумел, он буквально упивался результатами своей жестокости. Больше он не мог сдерживаться, его набухший орган выделил первую каплю нектара. Ведомый Селестиной, он приник к Жюли, к ее заду, который Селестина постаралась пошире раскрыть перед своим братцем. Распаленный содомит был уже у самой расщелины. «Введи его туда», – прошептал он своей сестре, и вот головка громадной машины уперлась в маленькую розочку, раскрытую перед нею. И все-таки Роден не решился продвинуться дальше. Селестина вновь взбадривает его, и злодей возобновляет экзекуцию. Он уже не понимает, где он, что с ним. Он неистовствует, проклинает, богохульствует; он хлещет без разбора: по ягодицам, бедрам, пояснице, спине. С той же яростью неутомимая Селестина пытается выкачать из него сок, словно желает наполнить спермой брата целую лохань. И вдруг взбесившийся злодей останавливается: ему ясна необходимость сохранить силы для следующих операций.

– Одевайтесь, – говорит он Жюли, развязывая ее и сам приводя ее в порядок. – И помните, что, если ваши проступки повторятся, вы в следующий раз не отделаетесь так легко.

Жюли уходит, ей пора возвращаться в классы.

– Ты уж очень сильно за меня принялась, – упрекнул Роден сестру, когда они остались одни. – Еще бы немножко, и я бы спустил. Надо было только немножко сжимать да время от времени посасывать… Но как она хороша, эта девочка! Ты ею уже пользовалась?

– А разве здесь есть кто-нибудь, кто прошел бы мимо моих рук?

– Но ты совсем не беспокоилась, когда я ее порол.

– А что мне до шлюшки, которая заставила меня кончить. Я сама ее скоро отхлестаю за милую душу. О, ты еще не знаешь моего нрава: я ведь не менее жестока, чем ты… Ох, Роден, я вся горю! Займись, пожалуйста, моим задом хотя бы на минутку…

И, заняв то же место, какое она занимала перед экзекуцией, Селестина задрала юбку и подставила Родену свой зад. Без лишних церемоний Роден погрузился в него и с четверть часа шлифовал своим напильником. Плутовка играла ягодицами, стонала, пока, на время не насытившись, не отправилась за новой жертвой.

На этот раз она привела девицу в возрасте Жюстины. Она даже была похожа на нее во многом, хотя, конечно, природа не могла создать второй образец такой совершенной красоты и грации.

– Эме, – произнес Роден, – странно, что в вашем возрасте вас придется наказать так же, как наказывают маленьких детей.

– Мои годы и мое поведение никак не могут допустить этого, сударь, – твердо ответила девица. – Но у сильного всегда бессильный виноват.

– Что за дерзкий ответ, мадемуазель! – воскликнула Селестина. – Льщу себя надеждой, что такого ответа мой брат не простит.

– Она может быть теперь в этом уверена, – отвечал Роден, нетерпеливо распутывая шнуровку юбки.

– Но, сударь, я не предполагала…

Развратник, однако, не слушал ее. Быстро избавившись от всего, что мешало ему, он выставил себе на обозрение самый свежий, самый аппетитный девичий зад, какой он только мог увидеть.

– Эме, – сказал он, пытаясь заставить девушку склониться к креслу, – вы говорили мне как-то, что иногда мучаетесь кровотечениями. Я вас предварительно осмотрю и, если эта немочь и в самом деле серьезна, буду обходиться с вами более осторожно.

– Никогда, сударь, – негромким голосом возразила Эме, – никогда я не жаловалась ни на что подобное.

– Это не важно, – продолжал Роден, – все равно надобно, чтобы я вас обследовал.

С помощью Селестины бедная Эме тут же была поставлена на четвереньки, и вот уже Роден исследует, трогает, ощупывает в полное свое удовольствие самую очаровательную плоть, самые интимные прелести.

– В самом деле, – говорит Роден, – нет ничего, чего я опасался, все в отличном состоянии. Можем приступать к экзекуции.

Руки крепко схвачены, привязаны к кольцу, и красавица Эме в полной власти двух чудовищ.

– Начинай, сестрица, – говорит Роден. – Хотелось бы видеть, не помешает ли чувство сострадания исполнить тебе свой долг.

Сестра берется за розги, брат устраивается напротив и внимательно наблюдает: он хочет насладиться гримасами страха и боли на лице жертвы. Видно, что он не осмеливается онанировать, но рука его все время потирает то место панталон, под которым таится оружие со взведенным, готовым к бою курком.

Процедура начинается. Мадемуазель Роден, такая же свирепая, как и ее брат, наносит удары, с не меньшим, по крайней мере, ожесточением. Но он, желая не пропустить ни единой подробности, все же придвигается к сестре, чтобы вернее судить о силе наносимых ударов, обагряющих кровью прелестную кожу. И вот, не находя в себе больше сил сдерживаться, он хватает новый пучок розог, отталкивает сестру и начинает бичевать бедняжку с такой яростью, что кровь хлещет изо всех пор. Бедная Эме уже почти не дышит, и то, что она все еще способна чувствовать боль, можно узнать лишь по конвульсивным движениям ее ягодиц. Они то расслабляются в промежутке между двумя ударами, то сжимаются при свисте розги. И другая попытка встречается подобным же образом: Роден приготовляется к настоящей атаке. Эме, словно угадывая его желание, в ту же секунду крепко сжимает ягодицы. В ярости Роден крепко бьет ее кулаком по пояснице, и она переламывается от боли. Но как только он предпринимает новую попытку, она распрямляется, и Роден снова терпит неудачу.

– А вот это, сударь, – говорит в конце концов Эме, – как мне кажется, совсем не то наказание, которое вы на меня наложили. Прекратите же, умоляю вас.

Взбешенный Роден возобновляет порку: две сотни ударов, нанесенных собственноручно, немного умеряют обиду, вызванную отказом. Но его разъяренный зверек по-прежнему стоит на задних лапах. Селестина хочет схватить его и ввести в ворота неприступной крепости.

– Нет, – говорит Роден, – прочь ее с моих глаз. Уводите эту строптивую девку, пусть посидит с неделю на хлебе и воде взаперти – будет знать впредь, как мне отказывать.

Опустив глаза долу, Эме покидает сцену, а неугомонный наставник требует теперь мальчика.

Селестина вводит пятнадцатилетнего школьника, красивого, как сам Амур. Роден сначала бранит его, а затем, к обоюдной, как оказывается, радости, ласкает и целует его, не забывая в то же время читать наставления.

– Вы заслужили наказание, – говорит Роден, – и немедленно будете наказаны.

И с этими словами – панталоны долой! Тут уже все полно интереса, ничем нельзя пренебречь, все завесы отброшены, все без исключения перещупано: зад, перед, ядра, живот, бедра, рот – все перецеловано, все испробовано. Роден угрожает, ластится, упрекает, льстит и хвалит в том сладчайшем смятении сладострастия, когда страсти подчиняются лишь органам тела, когда сластолюбец сожалеет лишь о том, что ему мало его рук, пальцев, губ, языка. Руки Родена стремятся пробудить в мальчике ту же похоть, что обуревает его самого, и он начинает мастурбировать своего пациента.

– Ну вот, – возглашает сатир, видя успех своих действий. – Вы уже в том состоянии, которое вам строго-настрого мною запрещено. Бьюсь об заклад: еще пара движений – и все брызнуло бы на меня.

Уверенный в этом эффекте, какой вот-вот произведут его манипуляции, распутник подается вперед, чтобы удостоиться такой чести, – рот его становится храмом, готовым к принятию этих дивных жертвоприношений. Руки его заставляют ударить этот фонтан, он ловит его струи, он глотает их, сам готовый разразиться подобным же извержением. Но нет, ему надо довести дело до апогея.

– Ах, так!.. Ну и достанется же вам сейчас за такую дерзость, – произносит он, поднимаясь и не думая вытирать влажные от пролившегося на них дождя губы. – Я вас накажу, накажу, накажу!

Взяв руки молодого человека, он связывает их и теперь может подарить себе весь алтарь. Он раскрывает его створки, он покрывает его поцелуями, он запускает туда свой язык и позволяет ему блуждать там сколько угодно. Роден опьянен похотью и жестокостью, он и в этот раз смешал вместе два эти чувства.

– Так, плутишка, – восклицает он, – надо с тобой полностью рассчитаться.

Розги поданы. Селестина сосет своего брата, а он хлещет мальчика розгами. Возбужденный на этот раз гораздо сильнее, чем только что уведенной Эме, он наносит ударов больше и бьет с большей силой. Мальчик плачет, Роден неистовствует. Но его призывают уже новые удовольствия. Ребенка отпускают, являются другие.

За мальчиком последовала маленькая девочка двенадцати лет, прекрасная как день. За ней – шестнадцатилетний школьник, за ним – четырнадцатилетняя девочка. Всего же в этот день с неизменной своей помощницей Роден подверг подобным наказаниям шесть десятков душ: тридцать пять девочек и двадцать пять мальчиков. Последний был настоящий Адонис: пятнадцать лет, поистине восхитительное телосложение. Здесь Роден не мог удержаться: пустив ему кровь, он захотел и овладеть им. Сестра содействовала ему в этом ужасном насилии. Роден, злобно ругаясь, бил в зад, врубался, рассекал, разрывал его и, наконец, извергнул в недра бедного ангелочка пенные потоки пожиравшего его весь этот день пламени. Мальчик был весь изодран, его надо было утешить. Ему надавали конфет, он успокоился…

Вот так грязный развратник злоупотреблял людской доверчивостью, так обманывал родителей, которые при виде быстрых успехов своих детей в науках закрывали по своей дурацкой слепоте глаза на те ужасы, что творились в этом прославленном учебном заведении.

– О Небо! – проговорила Жюстина, когда отвратительная оргия кончилась, – Как можно так погрязнуть в разврате? Как можно находить радость в подобных истязаниях?

– Ах, ты еще не знаешь всего, – ответила Розали и, вновь приведя Жюстину в свою комнату, продолжала: – То, что ты смогла увидеть, поможет тебе понять, что подобным же образом мой отец обходится и с девочками, если сможет найти в них уступчивость. Он поступает с ними так же, как с последним сегодняшним мальчиком. Вот почему девушки остаются девственницами. Им не угрожает беременность, и ничто не помешает им выйти замуж Не было года, чтобы он не попользовался таким образом половиной своих учеников и учениц. Ах, Жюстина! – проговорило это милое дитя, бросаясь в объятия своей подруги, – Да ведь я сама, я тоже жертва его разврата. Мне было семь лет, когда он совершил надо мной гнусное насилие, и с тех пор это происходит чуть ли не ежедневно.

– Подожди-ка, – прервала ее Жюстина, – но с тех пор, как ты достигла возраста причастия, тебе на помощь могла прийти Церковь. Почему ты не посоветовалась с исповедником?

– Ты, стало быть, не знаешь, – живо перебила ее Розали, – что, развращая нас, отец старался вытравить из наших душ все зачатки веры и запрещал всякое общение с Церковью. Да я и не представляю себе, в чем моя вера: меня ведь никто не наставлял в этом. То немногое, о чем говорил со мной отец, вызывалось лишь его опасениями, что мое невежество в этих материях изобличит его безбожие. Я ни разу в жизни не была на исповеди, у меня не было первого причастия. Он всегда умел выставить все эти вещи в смешном виде. Иногда он собирал вместе тех мальчиков и девочек, в ком был уверен, и устраивал долгие беседы, целью которых было совершенно задушить в наших душах семена религиозности и зачатки добродетели. Но были и такие, кого он никогда не приближал к себе. Либо по причине их слабостей, либо потому, что они никак не могли освободиться от предрассудков, навязанных им семейным воспитанием.

– Какая предусмотрительность! – воскликнула Жюстина.

– Так надо было, – продолжала Розали. – Он хотел чувствовать себя в полной безопасности среди тех стихий разврата, которым предавался. И как видишь, уже десяток лет он спокойно предается наслаждениям и никто его ни в чем не заподозрил.

Через несколько дней после этого разговора Розали позвала свою подругу:

– Пойдем, пойдем, Жюстина. Сейчас ты собственными глазами убедишься в том, чем занимается мой отец со своей сестрой, со мною и несколькими любимцами. Эти ужасы, надеюсь, убедят тебя в том, что я тебе рассказывала. Они покажут тебе, что может испытывать такая девушка, как я, в которую природа вложила самое неподдельное отвращение к тем вещам, коими она должна заниматься по своему долгу.

– Долгу! – воскликнула Жюстина. – Скажи лучше: по несчастью!

– Жестокий человек сделал все таким образом, что я должна себя вести так, если не хочу погибнуть. Но поспешим, – продолжала Розали, – вот запертый класс. Сейчас как раз то время, когда, распаленный предварительными церемониями, он явится сюда, чтобы здесь воздать себе за те ограничения, которые накладывают на него его осторожность и предусмотрительность. Зайди туда, где ты пряталась в тот день, и твоим глазам откроется все.

Чтобы изобразить перед читателями ту сладостную сцену, свидетельницей которой станет Жюстина, представим сначала исполнителей ролей.

Итак, ангелоподобная Марта, гувернантка Родена, которой, как мы уже говорили, было девятнадцать лет. Селестина, сестра того же Родена, Розали, его дочь, юный школьник, которому исполнилось шестнадцать и которого звали Фьерваль. Его пятнадцатилетняя сестра по имени Леонора. Это была восхитительная пара, соперничающая между собой в грациозности, красоте и приятности манер. Они были очень схожи между собой и влюблены друг в друга. Сейчас мы увидим, до какой степени использовал наш похотливый учитель эту кровосмесительную привязанность.

– Ну вот, теперь мы в полной безопасности, – проговорил Роден, тщательно запирая двери, – и можем смело заниматься только нашим славным распутством! Сегодняшняя порка привела меня в состояние… А впрочем, взгляните-ка!

С этими словами он выложил на стол свой крепкий, напрягшийся орган, который, казалось, уже готов был наброситься сразу на все зады. Пусть читатели свыкнутся с тем, что наш добрый Роден мог молиться только в этом храме. Частью по расположению, частью из благоразумия он запретил себе всякое другое наслаждение, зато в своем излюбленном деле он был на редкость изощренным фехтовальщиком.

– Ну что ж, ангелочек мой, – сказал он Фьер-валю, награждая его нежным поцелуем и проводя языком по его зубам, – хотелось бы мне начать сегодня с тебя. Ты знаешь, как я тебя обожаю. Леонора, разоблачите-ка вашего братца, спустите с него штанишки. Вам это занятие очень идет. Пусть именно ваши ручки подадут мне такое лакомство, как задок этого прелестного ребенка. Великолепно: это именно то, чего я хотел.

И Роден целовал, щупал, пощипывал, раздвигал пальцами и сосал самую прелестную филейную часть, какую он только мог себе вообразить.

– А ты, сестрица, – последовало новое распоряжение, – пока я вылизываю этого прелестного юнца, встань перед ним на колени и пососи его как следует. Марта, задери-ка юбку Леоноре, пусть и ее задок окажется рядом с чудесным задочком ее братца. Меня порадует и распалит такое милое соседство… Вот-вот именно так Нет, чего-то все же не хватает. Розали, оголи зад Марты и сама расположись так, чтобы я мог дотянуться до обеих ваших задниц.

В одно мгновение картина нарисована. Но желания переполняют Родена, у него слишком богатое воображение, чтобы тут же не предложить другие мизансцены.

Вот что представлял собой следующий вариант.

Его сестра, встав перед ним на колени, сосала его орган. Прямо перед его лицом расположились Фьерваль и Леонора, образовав двухступенчатую фигуру Роден мог целовать и упругие полушария юноши, и щекотать языком маленькое отверстие девичьего зада. Слева и справа под его руками вздрагивали ягодицы Марты и Розали.

– Попробуем-ка еще одну вещь, – сказал Роден спустя минуту. – Надобно бы мне заняться поркой. Невероятно люблю это дело и никогда не могу им насытиться. Леонора, поцелуи, которые я только что запечатлел на вашем дивном задике, вызвали во мне жгучее желание обойтись с ним немножко посуровее. Но я бы предпочел, чтобы операцию начал ваш братец. Я возьму розги, расположусь сзади него и буду с ним очень строг, если ему вздумается обращаться с вами осторожно.

Позиции были заняты, но Родену этого показалось мало: ему надо было еще, чтобы Селестина ласкала его орган на ягодицах его дочери, а Марта обрабатывала бы розгами зад своего хозяина. Кто бы мог подумать! Фьерваль, достойный ученик своего учителя, не обнаружил ни малейшего стремления щадить собственную сестру. Возбужденный ударами, сыпавшимися на него, маленький распутник лупил свою сестрину изо всех сил.

– А теперь, дружок, – проговорил Роден, – попользуйся своей сестричкой иначе, вставь свой инструмент ей в попку. Ничего нет слаще, чем влупить в зад, который только что сам порол!.. Подожди-ка, я буду твоим проводником. Я сам введу тебя туда и буду, так сказать, сводней в этом великолепном кровосмешении.

И, схватив молодого человека за член, он подтянул его к маленькому отверстию, смочил своей слюной то и другое, показал молодому человеку, как надо во время этого акта возбуждать рукой клитор своей подруги, а сам пристроился к нему сзади, чтобы исполнителя активной роли заставить одновременно играть и роль пассивную.

– Сядь-ка верхом на Фьерваля, – обратился он к Розали, – я полижу твой зад, пока буду накачивать этого молодца. А ты, Марта, продолжай сечь меня, а сестра моя пусть зажмет мою руку в своих ляжках.

– Ах, черт побери, какое наслаждение! – закричал развратник, смакуя новое блюдо. – Что может быть слаще этого? Есть кое-что, – ответил он тут же сам себе, – Розали, ты меня сейчас в этом убедишь. Твой дивный зад сейчас мне это докажет. Поменяем все это. Теперь я хочу побаловаться с моей дочерью.

– До чего же непостоянный, – проворчала Селестина, – ни на чем не остановится.

– Что ж делать, сестрица, если я такой испорченный! Но ты-то этим как раз и пользуешься! Да и разве пристало самой похотливой из женщин удивляться кое-каким капризам распутства!

Но подождите, – поспешил он добавить. – Прежде чем мы образуем группу, которая, конечно, будет стоить мне всей моей спермы, попорхаем еще с минуту друг по другу. Встаньте-ка все на колени перед канапе так, чтобы Леонора подставила мне зад, Фьерваль рот, моя сестра снова зад, а Марта опять же рот. Розали с моей машинкой в руках поведет меня от алтаря к алтарю, и я буду служить на каждом. Сразу же, как она меня пристроит, она заберется на софу и встанет передо мной на четвереньки так, что мне волей-неволей придется уткнуться лицом в ее зад и я буду лизать и его половинки, и расщелину между ними.

Ах ты, проказница, – сказал он на замыкающем звене цепи, то есть уже пребывая важнейшей частью своего тела во рту у Марты, – негодяйка ты этакая, ты будешь немедленно наказана за такую непристойность. Того, кто дал тебе жизнь, ты заставляешь целовать тебя в задницу! Осмеливаешься совать ему под нос свою тыльную часть! Бесстыдница! Сейчас я покажу, как издеваться над отцом!

И хотя Марта все еще продолжает его сосать, он хватает Розали и начинает хлестать ее многохвостной плеткой со свинцовыми бляшками на концах. Плетка раздирает кожу девочки, бедняжка вся в крови. И ни одна часть тела, по которой прошлась плетка, не минует страстных поцелуев, которые обрушиваются на нее тут же. Поверхность кожи, губы – все в засосах. За исключением, разумеется, переднего входа. Вскоре, не меняя положения, а лишь освободив свой бурав из губ Марты, злодей проникает в самый тесный приют наслаждений: ему отдается его дочь, он отдается Фьервалю, перед ним неповторимый зад Леоноры, который он покрывает жаркими поцелуями, а по правую и левую руку от него соответствующим образом расположились сестра и гувернантка. Чего же остается желать? Он все трогает, все целует, он рвет преграды, он входит все дальше и дальше, и так же глубоко погружаются в него. Сотни горячих поцелуев горят на коже всех участников этого торжества. И наконец, бомба взрывается: зад его дочери наполняется его семенем, и развратник вкушает самые утонченные удовольствия на лоне кровосмешения и позора.

Минуты отдыха следуют за этой оргией. Родена окружают со всех сторон – его ласкают. Одна стремится вернуть его к жизни бесстыдными жаркими поцелуями, другая сжимает его орган, обнажает головку, встряхивает ее, пощипывает, в то время как третья нежно лижет его заднее отверстие, четвертая подставляет его нечистым ласкам свой зад, а юный Фьерваль предлагает ему пососать свой член. От таких забот наш умирающий не может не воспрянуть. Каждый поздравил Марту (а это именно она теребила увядший было член Родена) с успехом.

– Вы хотите убить меня наслаждениями, – сказал Роден, – что ж, я согласен. Это завидная смерть. Селестина, прошу тебя, я хочу посмотреть, как ты отдашься юному Фьервалю. А сестра его пусть в это время встанет на колени между твоих ног и сосет твой клитор. Марта и Розали будут ласкать меня. Одна сзади; другая спереди, и я очень надеюсь, что мы, Селестина, сможем излиться с тобой одновременно.

Но Роден явно переоценил свои силы: в то время как его сестра разрядилась шесть раз кряду, бедный орган Родена выглядел весьма печально. Едва ли на четверть необходимой мощности.

– Давайте-ка, – предложил он тогда, – все по очереди принимайтесь меня сосать; пока рот одного будет заниматься моим членом, другой прижмется к моим губам, а язык третьего будет лизать мой зад. На все самые чувствительные отверстия будут воздействовать языки, а язык, как известно, хорошо способствует извержению семени.

Проект был принят к исполнению, но вопреки расчетам Родена время затянулось: битый час его орган покусывали, сжимали губами, лизали, сосали, пока наконец несговорчивая природа не уступила его желаниям. Он разрядился в рот своей дочери в то время, когда его собственный был отдан Марте, а в заду блуждал язык юного Фьерваля. Сестра же и Марта подставляли еще и зады свои его жадным рукам.

– Если есть в мире что-то безусловно прекрасное, – проговорил успокоившийся Роден, – так это распутство. Что еще может привести все ваши чувства в состояние такой сладостной истомы? Что еще на земле может переполнить нас таким ощущением счастья? Это распутство ломает и отбрасывает все погремушки детства, оно пробуждает в человеке любознательность и жажду действий. А коли так, разве не должны мы заключить отсюда, что природа создала нас с единственной целью – распутничать? Попробуем сравнить все другое с распутством, и вы увидите разницу. Вы убедитесь, что это единственное, чему предаются с таким самозабвением, с таким жаром. Власть распутства над душой такова, что, стоит ему лишь задеть человека, тот ни о чем другом больше не может думать. Взгляните на истинного распутника – вы увидите его либо погруженным в такую радость, либо готовящимся к ней. В полном пренебрежении ко всему, что не относится к предмету его наслаждений, он задумчив, углублен в самого себя, словно боится отвлечься на что-либо, не связанное с той жаркой страстью, которой он обуян. Тот, кто хоть однажды служил этому божеству, не подвластен никаким иным культам. Это единственное, чему мы должны жертвовать всем. Отвергнем же с презрением всякие помехи на этом пути и, чтобы еще раз подтвердить наше почитание этого божества, смело бросимся в океан самых разнообразных пороков! Ничего святого не может быть для нас, помимо того, что относится к распутству; мы чувствуем, дышим, живем только ради него. Есть, правда, глупцы, видящие в нем опасность. Как можно опасаться самого утонченного из наслаждений! А разве распутство – не самое утонченное? Без сомнения, да. Так как же может лучшее нести опасность? Быть ненужным, вредным для человечества? Скажу больше: если такая опасность и существует, не лучше ли предпочесть ее опасности воздержания, скуке благоразумия? Человек холодный и сдержанный – место отдыха природы, перерыв в ее деятельности. Чему способствует этот человек в вечном круговороте природы? Чему дает побудительный толчок? Что создает? Кому или чему служит? Никому и ничему. И если он сам ноль, то не достоин ли он осуждения? Не есть ли он бремя для общества?